Текст книги "Заговор красного бонапарта"

Автор книги: Борис Солоневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Тип Дон Жуана воспет и в музыке, и в поэзии, и запечатлен в романах. Нельзя сказать, чтобы очень уж мрачными красками. А что, собственно, делал Дон Жуан в жизни и для жизни? Кто скажет?.. Коллонтай была своеобразным «Дон Жуаном в юбке», с тою лишь разницей, что она, параллельно со своей личной, свободной и скандальной жизнью, вела и другую – государственно важную и полезную для большевиков. Уже много лет она блестяще справлялась с ответственным постом полпреда в Швеции и, хотя не только за границей, но и в СССР, на нее часто выливали ушаты грязи, она только смеялась над этим и шла своей дорогой. Ее яркая индивидуальность, ум, юмор, боевые инстинкты, неизменно привлекали к ней если не всегда симпатии, то, во всяком случае, уважение товарищей по революционной борьбе. Вот почему и Тухачевский и Путна встретили ее неожиданное появление в клубе лондонского полпредства с искренней радостью. Разговор велся ими вполголоса и подслушивания бояться не приходилось. Фраза, услышанная Коллонтай, была просто случайностью.

«Полпредша», как шутливо назвал ее Путна, крепко пожала руку Тухачевского и сердечно ему улыбнулась. Когда-то, на заре революции, она тщетно «делала глазки» молодому и красивому советскому командарму, но тот, устремив все силы своей души в военные победы и карьеру, не откликнулся на зов обольстительной тогда большевички. Она же, признавая свободу выбора сердца не только для себя, но и для других, не была задета сердечной холодностью Тухачевского и сохранила с ним все последующие годы «дружеский контакт».

– Здорово, здорово, Михаил, – улыбалась она. – Я как только узнала из телеграмм, что ты в Лондон прикатил – не выдержала: взгромоздилась на первый же самолет и шарахнулась сюда: посмотреть на тебя, дорогой… Нелегко тебе будет тут с буржуями разворачиваться… Ты что про Кремль говорил, Путна?

Военный атташе не смутился.

– Да мы, Александра Михайловна, как раз на эту тему, о буржуях-то и говорили. Что иностранцы нас не понимают, а наш Кремль этого тоже, в свою очередь, не понимает… И поэтому нам тут так трудно стало работать…

Веселое выражение слетело с лица Коллонтай. Она глубже уселась в кожаное кресло, закурила папиросу и на несколько секунд задумалась.

– Н-да… Это ты, Эдуард, правильно вопрос поставил. Нам от этого кремлевского непонимания часто – ох, как еще – туговато приходится! Из-за этого и Михаил вот может здесь впросак попасть и, как говорят, «гафу» дать… Ну, ну, ты не обижайся, Михаил, на старушечьи слова. Ладно, ладно, – засмеялась она, заметив протестующее движение маршала. – Только без комплиментов, пожалуйста!.. Я ведь сюда не только на тебя посмотреть прилетела, дорогой ты мой маршал. Хочется тебе несколько слов о нашем положении сказать. Я ведь среди иностранцев сколько уж лет работаю… Есть у меня наблюдения и выводы, которые тебе, может быть, пригодятся… Послушай, дружище.

Затянутые в свои военные мундиры Тухачевский и Путна с интересом взглянули на Коллонтай. Она молчала, собираясь с мыслями. Из соседней комнаты негромко доносились звуки радио; где-то дальше шуршали по полу ноги танцующих. В комнате, где они сидели, было спокойно и уютно. Роскошная обстановка окружала этих трех «бывших дворян» – ныне представителей советского пролетариата. Вездесущие бутылки с коньяком, коробки с сигарами и папиросами были на каждом столе.

– Да, так вот, – начала задумчиво Коллонтай, затягиваясь папиросой. Ее веселость исчезла, как и советский жаргон и шутки. Морщина напряжения прорезала высокий лоб. – Положение твое, Михаил, очень сложное, ибо ты попал сюда как раз в самый разгар связывания и развязывания больных политических узлов Европы. В общем, в Европе сейчас растут две силы – Германия и СССР. Англия наблюдает за этим ростом со все возрастающим беспокойством. Как ты знаешь, она всегда боролась с самым сильным государством на континенте – хронологически: с Испанией, Голландией, Францией, Россией, Германией. Ее за это частенько упрекали в вероломстве. На это как-то раз Дизраели – умный еврей был! – и возразил: «У Англии нет ни вечных друзей, ни вечных врагов. Единственное, что для Англии вечно – это ее интересы». Вот почему, между прочим, с отдельным англичанином можно дружить, но с Англией – никогда. А в особенности теперь… Разумеется, Англия очень бы не прочь, чтобы Советский Союз и Германия вцепились друг другу в горло. Она ведь всегда будет сражаться до последней капли крови чужих солдат… В Европе теперь чрезвычайно неспокойно. Имеется два основных невралгических пункта – Чехословакия и Польша. Чехи, конечно, мелочь. Да и притом их дорогой Бенеш – для нас замечательный человек. Он думает, что играет очень ловко – и нашим и вашим. Что он, демократ чистейшей воды, замечательно балансирует между Западом и Востоком. А на самом деле он играет нашу игру. И ПОКА нам годится… Когда же он свое дело сделает – мы посмотрим, что с ним сделать… Но вот Польша – она много крепче. В ней много воинственности и горячего патриотизма. Да и католическая церковь в ней – большая сила. Поляки не любят ни нас, ни немцев, на что они (Коллонтай весело засмеялась) имеют полное и объективное право… Но чувства реальности у Польши нет. Ей и мы и немцы предлагали наступательно-оборонительный союз. Но она решила, что «мы и сами с усами», и что ей откуда-то из прекрасного далека поможет прекрасная Франция. Все это, разумеется, в порядке вещей: в течение последних пяти-шести веков политика Польши всегда была политикой нелепости или самоубийства. Только шляхетские сабли и выручали. Но теперь этого бряцания сабель уже недостаточно… Да, так вот… На европейском горизонте очень туманно и барометр все время падает. Наше столкновение с Гитлером в какой-то степени неизбежно и не так уж далеко. Но в какой оно ситуации произойдет, – это для нас очень важно. Мы ли станем выбирать этот момент или будем вынуждены встретить лавину от нас независящих событий?.. Во всем этом весьма большую роль играет наша «милая хозяйка»: она хочет стравить других, а самой остаться в стороне. Сердиться на нее не приходится: для нее ее политика целесообразна. А ведь в политике имеют хождение только две монеты – сила и выгода. Морали и человечности нет места. «Голый чистоган», как говорил Ильич… Тебя здесь, в Европе, тоже рассматривают с точки зрения «чистогана»: что с тебя можно получить? И ты здесь – нечто вроде знатного гостя – ну, вроде маршала Эфиопии, только посильнее…

– Именно дикой Эфиопии, – сумрачно пробормотал Путна.

– А хотя бы и так… В Англии к России всегда относились, как к варварски отсталой стране кнута и Сибири. Англия России никогда ничем не была обязана. Другое дело – Франция. Там тебя, Михаил, встретят куда лучше. А в Германии тем более… Но здесь ты – экзотический солдат, которого нужно как-то сделать союзником, эксплуатнуть, обойти, привлечь, но так – не очень уж… Все-таки – представитель дикарей-славян..

– Вот и я тоже говорю, – вставил Путна. – Нам невозможно объяснить иностранцам, что, собственно, происходит у нас в России.

– А ты, дорогой мой Эдуард, не пробуй даже и объяснять,

– уже опять весело усмехнулась Коллонтай. – Помнишь, конечно, золотое правило германской армии: «Думать нужно только капитанам и выше»… Хотя ты по своему чину и генерал, – засмеялась гостья и дружески потрепала Путну по плечу, – но все же… Ты, брат, лучше уж не думай. Думанье в наше время ни до чего путного не доведет… Помнишь, как говаривал Чехов: «Если в голове заведутся вши – это еще ничего. Жить еще можно. А вот если заведутся мысли – совсем пропал человек»…

Оба военных весело рассмеялись. Действительно, в этой женщине, только что давшей шутливо-глубокий анализ политического положения Европы, был какой-то задорный огонек бесовской шутки. Она сама рассмеялась и сразу помолодела.

– Все хорошо в меру – даже мозги. Наш Сталин правильно сказал: «Европа все проглотит». Мы тем и сильнее, что у нас нет всяких там моральных тормозов. Нам все позволено. И считаемся мы только с реальностями. В частности, как замечательно сказал Маяковский:

 
Известно, что в хорошем питании
Нуждаются даже лорды Британии.
 

И без нас Европе трудно пропитаться. Мы это знаем и на этом играем. А все эти упреки, уколы, намеки – ерунда… Тебе, Михаил, придется вести тонкую дипломатию, а если нужно, то и приврать с небесно-голубыми глазами. Раз это нужно для нашего дела – все позволено… Между прочим, если тебе эти английцы очень досадят своими намеками насчет нашего варварства, – кольни их, брат, Индией.

– Почему именно Индией? – удивился Тухачевский.

– Почему? – лукаво прищурилась Коллонтай. – А потому, что Индия – самое больное место для каждого англичанина – вроде хронического нарыва на заднем сиденье. Плохи у них дела с Индией. Там ведь, – ты, вероятно знаешь, – 600 государств, 2 300 народностей, сословий и каст; из них 14 процентов париев, с которыми честный индус не может разговаривать и соприкасаться; кроме того – 222 языка, из них 30 главных… Трудно Англии справиться с таким пчелиным роем из 400 миллионов недовольных людей…

* * *

Через несколько дней, разговаривая с группой офицеров штаба, Тухачевский действительно подвергся целому нападению. Разговор велся на неофициальные темы, и в безукоризненно корректной форме офицеры стали расспрашивать Тухачевского о жизни в СССР, причинах классовой борьбы в стране, о необходимости террора и последних политических процессах. Обиднее всего было то, что с сущностью этих недоуменных вопросов советский маршал был вполне согласен и сам, но объяснять все уродливости советской жизни имел право только официальными терминами. Это злило и бесило его. «Чужой дурак – смех, свой дурак – стыд»… Скоро не советское, а просто русское самолюбие заговорило в нем с неожиданной для него раньше силой. Ему захотелось ответить ударом на эти колкие выпады сытых, самоуверенных англичан. Сохраняя внешнее спокойствие, он, вспомнив ехидный совет Коллонтай, перевел разговор на теоретические военные темы и на свою старую работу в качестве начальника Военной академии.

– А знаете, между прочим, джентльмены, – сказал он, – мы в Академии очень серьезно разбирали проекты атамана Платова при Павле I и Комарова при Александре III относительно похода на Индию!

Словно ветер задул веселые разговоры среди вылощенных офицеров. Лица стали внимательными и напряженными.

– Ну и какие недочеты нашли вы в этих фантастических проектах, мой дорогой маршал? – спросил среди общего настороженного молчания один из старших офицеров. Его голос звучал очень благодушно и, – чтобы показать свое хладнокровие, – он нарочито небрежно стал выбивать о каблук свою трубку. – Неправда ли, все это было сплошной утопией?

Тухачевский пожал плечами.

– До некоторой степени, особенно при тогдашних технических возможностях, разумеется, все это было достаточно фантастично. Мы вот готовим теперь высадку на Северном полюсе, о чем еще несколько десятков лет тому назад нельзя было и думать… Так и в отношении похода на Индию. Затруднения были не из-за возможного сопротивления английских войск, а исключительно благодаря природным трудностям такого похода. Наши академики – ну, так, конечно, в порядке только простого учебного задания, разбирали проект такого похода в Индию под углом зрения современных возможностей.

– И эти… проекты были серьезными?

– Ну, нет, разумеется, – весело рассмеялся Тухачевский. – Это были просто теоретические упражнения. Ведь СССР и Англия настолько дружны, что даже мысль о реализации таких проектов никому не приходила в голову. Просто это была занимательная военно-теоретическая забава.

– А вы… вы сами, дорогой маршал, разве можете считать, что в подобных проектах могло бы быть что-либо реально выполнимое? Поход на Индию – это ведь абсолютная утопия.

– Почему? – пожал плечами Тухачевский. – Ведь даже Наполеон разрабатывал подобный проект.

– Но у Наполеона ничего так и не вышло!

– Не вышло потому, что он его не предпринял. А если бы…

– Что «если бы»?

Тухачевский рассмеялся.

– Вы правы – по всей вероятности, ничего бы и не вышло. С тогдашними техническими средствами такой проект действительно был утопией. Но мы ведь в другое время живем…

– Неужели вы считаете в настоящее время поход на Индию выполнимым?

Голос спрашивающего был резок и напряжен. Глаза всех устремились на Тухачевского. Тот небрежно пожал плечами.

– Отчего же нет? – великолепно бросил он. – Военный потенциал СССР так высок, что если бы товарищ Сталин приказал – я несомненно прошел бы всю Индию в течение нескольких недель…

* * *

Париж проигрывал одно состязание за другим. Сами стрелки этого еще не знали, как не знала и широкая публика; телеграммы из Москвы до конца состязания держались в секрете. Но представители СССР, прибывшие для проверки условий состязания, уже знали о полном разгроме рабочих команд Парижа. Да и трудно было ожидать иного. За рабочий Париж выступали стрелки рабочих клубов, действительно «люди от станка», любители пулевого спорта, веселые молодые ребята парижских предместий. Против них, – в далекой, занесенной снегом Москве, – под маркой рабочих московских заводов выступали переодетые профессионалы стрелкового спорта – лучшие стрелки Красной армии, «Осоавиахима» и «Динамо» [38]38
  Спортивное общество сотрудников НКВД.


[Закрыть]. Как могла парижская комиссия, приехавшая в Москву, проверить, что с паспортом какого-нибудь слесаря машиностроительного завода «Ильич» выступает призовой снайпер Дальневосточной армии, спешно переброшенный по этому случаю в Москву? И что все такие «рабочие», в теории проводившие свои дни за станками, на самом деле уже несколько недель целыми днями выпускали на тренировках тысячи пуль из специального, подогнанного для каждого из них оружия, под руководством специальных инструкторов?

За спиной рабочих команд Парижа не стоял, по существу, никто. Лишь «Народный фронт» и компартия пытались использовать это состязание для своих пропагандных целей. Набранные наспех стрелковые команды делали все, что могли. Но что они могли противопоставить профессионалам, за спиной которых стояла вся мощь тоталитарного государства, не стесняющегося ничем для достижения своих целей: ни затратами, ни любым обманом… Разумеется, спортивный результат стрелкового состязания был предрешен. Но и само по себе состязание представляло большой интерес для каждого стрелка в отдельности, ибо каждый из них, прежде всего, старался победить самого себя – превзойти свое прошлое достижение, свой последний рекорд. Вот почему, даже не зная еще результатов стрельбы москвичей, все же состязания в Париже были полны азарта и интереса. Но только советские представители знали, что победа Москвы уже обеспечена и только старались, чтобы цифры были как можно более оглушительными.

Особенно волновалась Таня в последний день матча, когда стреляли женские команды из малокалиберных винтовок. Она оживленно бегала по большому закрытому военному тиру в Венсенн и старалась запомнить все – и стрелков, и судей, и мишени, и плакаты, и новые винтовки, и устройство тира, и методы стрельбы, и французские команды… Ей хотелось все запомнить, как можно лучше, чтобы потом рассказывать в родимой Москве…

Состязание шло сравнительно «по-домашнему», особенно при стрельбе женских команд. В нескольких метрах от линии огня, где на толстом войлоке расположились женщины-стрелки, за канатным барьером стояли немногочисленные зрители. Во время начавшейся стрельбы Таня, бегавшая туда и сюда, внезапно заметила, что одна из участниц надела на мушку какой-то колпачок. Она вихрем метнулась к судье и взволнованно запротестовала:

– Мсье! Одна ваша участница нарушает правила. Посмотрите сюда!

Судья, спокойный пожилой француз, подошел к лежавшей.

– Ну-да, мадемуазель. Но это ведь просто защита мушки от света. Это разрешено всеми правилами.

– Но ведь, мсье, это уже закрытый… закрытый…

Бедная Таня в своем возбуждении забыла, как по-французски слово «прицел» и беспомощно оглянулась вокруг, ища взглядом председателя советской контрольной комиссии, который хорошо владел языком.

– Э бьен, мадемуазель? – с оттенком нетерпения спросил судья.

Таня напрягла всю свою память, чтобы вспомнить нужное слово, но оно, как часто бывает, словно провалилось.

– Как это, – невольно по-русски сказала она, – прицел?.. Ах, чорт…

– Прицел по-французски «point de mire», товарищ Танюша, – раздался негромкий голос среди зрителей и девушка обернулась, как ужаленная. Из толпы ей дружески улыбалось спокойное и уверенное лицо маршала Тухачевского.

– Ах! – с протянутыми в восторге руками бросилась к нему Таня. Но маршал встретил ее радостный порыв шутливо-недовольной миной и охлаждающе протянул ей руку издали.

– Легче, легче, Танюша… Экая пылкость!.. И что это вы тут бедных парижанок обижаете? Пусть себе надвигают на мушку, что хочет – все равно наши девчата выиграют…

– Но… Но, Ми… Миша, это ведь уже закрытый прицел! А правила говорят: простой, открытый… Как же так?

Маршал повернулся к судье.

– Моя соотечественница хотела сказать, что, по ее мнению, данный случай нарушает требования открытого прицела. Но я полагаю, что ее мнение чересчур строго. Пусть милая парижанка стреляет, как ей удобнее.

– Мерси, мсье, за помощь в переводе, – любезно ответил француз, вежливо склоняясь. – Но поскольку мне протест заявлен вашей официальной представительницей, я вынужден созвать совещание моих коллег.

– Это делает честь вашей судейской добросовестности, – на своем прекрасном французском языке ответил Тухачевский. – Но смею вас уверить, что строгости в данном случае будут лишними.

– Я не могу, мсье. Протест заявлен официально.

– Ах, так? – засмеялся маршал. – Ну, так он так же и будет снят. Таня, – обратился он к девушке, не спускавшей с него сияющего взгляда, – снимите свой протест… Проявите спортивное джентльменство.

Девушка весело махнула рукой.

– Ну, конечно! Оставим это, мсье!..

Француз смотрел на обоих с удивлением. На Тухачевском были наглухо застегнутый плащ и низко надвинутая на глаза шляпа.

– Простите, мсье, – так же изысканно вежливо обратился он к незнакомцу. – Позвольте узнать, по какому праву вы считаете возможным вмешиваться в наше состязание и влиять на официальных представителей?

Тухачевский усмехнулся.

– Официального права я, может быть и не имею, но эта девушка подчинена мне, так сказать, по строевой линии. Вот почему мое мнение для нее обязательно. Я ее начальник.

– Вы? Как так?

Вместо ответа незнакомец распахнул свой плащ. Под ним была полная форма советского маршала. – Я маршал Тухачевский.

Лицо француза мгновенно преобразилось и засияло радостью. Он дал какой-то сигнал, и резкий звук горна прорезал мертвый воздух тира. Стрельба прекратилась. Все стали удивленно оглядываться.

– Мадам и мсье! – звонко закричал судья. – Наше скромное товарищеское состязание удостоилось чести быть посещенным дорогим гостем Франции, славным маршалом России, камрадом Тухачевским. Вот он, наш гость и дорогой друг! Крикнем в его честь наше старое французское – вив!

И стрелки и зрители разразились бурными криками: Вив марешаль, вив ля Рюсси, вив л'Юсср!

Таня, прижавшаяся было к руке своего милого Миши, в смущении отшатнулась, а Тухачевский, отдав поклон (он уже снял плащ и шляпу), звучно ответил на приветствия:

– Камарад… Я от всей души благодарю вас за выраженные симпатии, которые отношу не к себе, а к той стране, какую я имею честь здесь представлять: к Советской России – мощному борцу за справедливость, за мир, старому испытанному другу прекрасной Франции. Мое искреннее пожелание – чьей бы технической победой ни закончилось данное состязание, – пусть оно еще больше скрепит оба братских народа в их общей борьбе за счастье человечества!

Тухачевский опять коротко, одной головой, поклонился, набросил плащ и, под приветственные крики и аплодисменты, вместе со своим спутником скрылся в толпе. Таня скользнула за ним.

– Ну, как Танюша, рада меня видеть? Сдержал я свое слово?

Глаза девушки были полны обожания.

«Вот чорт, – подумал спутник Тухачевского, офицер генерального штаба, не понимавший по-русски и считавший эту встречу простой и случайной встречей советского маршала с советской девушкой на чужбине. – Если они „там“ все так любят своих начальников, то это крепкая нация!.. А, впрочем, „ам сляв“ – кто их там разберет?..»

– Где ты остановилась? В Торгпредстве? Отель «Бонапарт?» Ладно – жди от меня письмеца с посыльным… А теперь иди, выполняй свой долг. И будь помягче с парижанками… Эх, ты, свирепый судия!.. До свиданья!

– А когда же мы увидимся? – жалобно спросила девушка.

– На-днях, Нежнолапочка. Я тебе напишу. Ты меня на Эйфелеву башню потащишь. Ладно?

Мелькнула знакомая улыбка, потом широкие поля шляпы скрыли милое, родное лицо, и фигура в темном плаще скрылась. Но в сердце девушки чужой холодный Париж стал сразу своим, близким, желанным. «Он» был здесь.

* * *

Париж встретил Тухачевского с большой помпой. Франция как раз справляла медовый месяц «Народного фронта», и советофильская часть общественности и прессы, а равно и компартия, широко пользовались случаем лишний раз крикнуть «ура» в честь Советов.

Конечно, в глазах среднего француза, Россия была и оставалась Россией, вне отношения к приставляемым к этому слову прилагательным – царская, советская, белая или красная. Для него Россия была старой союзницей, неким противовесом все растущей угрозе реванша со стороны Германии. Вот почему Тухачевский был встречен не только «красной» Францией, но и Францией вообще чрезвычайно сердечно. Не только заголовки коммунистической и левой прессы пестрели приветствиями, но даже и серьезные министерские газеты отозвались на приезд маршала рядом лестных статей об СССР, Красной армии, советском хозяйстве, растущей индустриальной мощи и прочих достижениях власти. Цена, которой оплачивались эти достижения, никого за границей, разумеется, не интересовала. Разве интересует современного туриста цифра погибших на постройке пирамиды Хеопса рабов? Разве найдется француз, который проклял бы Наполеона, погубившего в своих войнах до двух миллионов французов и принесшего Франции практически только кровь, слезы и горе? Кто осмелится назвать «Великую французскую революцию» бедствием и чумой Европы? Кто подсчитает во сколько жизней обошлась Китаю «Великая китайская стена» в 2 500 километров длиной? Какой иностранец пожалеет 200 000 русских жизней, вогнанных в болота для строительства «Канала имени Сталина» из Балтийского в Белое море? Кто ясно сознает, что индустриальная мощь СССР построена на труде рабов, на жесточайшей эксплуатации голодных людей, за счет гибели миллионов от недоедания, болезней, отсутствия минимальных человеческих условий жизни?

Тухачевского повезли, в первую очередь, на линию Мажино, где была устроена пробная тревога и оборонный бой. Там советский маршал с интересом наблюдал, как с точностью часовых механизмов действовала сложная подземная машина. Почти без помощи людей, из глубоких туннелей подавались снаряды, сами поворачивались громадные стальные башни, орудия, захлебываясь плевали в немецкую даль огнем и сталью и опять жадно глотали порции снарядов.

Офицеры генерального штаба, показывавшие Тухачевскому, полпреду Довгалевскому и военному атташе Венцову эту чудовищную оборонную стену из бетона и стали, не могли скрыть самодовольных, влюбленных улыбок. Им искренно казалось, что линия Мажино – шедевр военной техники и непреодолимая стена, за которой Франция, их прекрасная Франция, бесспорная принцесса и любовь всего мира, может спокойно наслаждаться радостями жизни…

Тухачевский молча глядел на этот вал, слушал объяснения офицеров и в памяти его всплывали старые картины. Вот в гражданскую войну, отступивший на восток адмирал Колчак заслонился Уралом и тоже считал себя в безопасности. А Урал – стена куда более неприступная, чем Мажино, хотя выстроена была Господом Богом без всяких военных расчетов. Но и эту стену проломил и обошел Тухачевский. И разлилась красная лавина по широким просторам Сибири, истребляя без жалости белоофицерские полки… Или Перекоп – трехтысячелетний вал, сотни раз в истории сдерживавший напор врагов. Врангель также укрепил его по последнему слову техники, эти шесть километров, закрытые с флангов морем. И… только три дня продержался Перекоп против натиска Фрунзе… Но разве можно было объяснить этим самоуверенным и самовлюбленным французским офицерам, что линия Мажино хороша, как дополнение к другим средствам обороны, а не как начало и конец всех надежд? Ведь во всей Франции чувствовалось, что слово «Мажино» стало каким-то символом покоя, безопасности, несокрушимой стены, за которой можно успешно гнать от себя призрак беспокойного соседа, сжав зубы, оттачивавшего для реванша свой старый штык.

Потом Тухачевскому показали артиллерийские полигоны Венсенна и Версаля и аэродромы Тура. На одном из последних произошел небольшой эпизод, взволновавший Тухачевского. После демонстрации школы высшего пилотажа советскому маршалу на поле, перед машинами, представили группу лучших офицеров-инструкторов. Каждый из них, стоя в строю, называл, при приближении советского маршала, свою фамилию и пожимал его протянутую руку. Так было с пятым, шестым, седьмым. Потом неожиданно, стоявший в строю стройный капитан с седеющими висками, при приближении маршала, только поднял уставным движением руку к козырьку фуражки, но молчал. Когда Тухачевский, не обратив внимания на молчание, протянул руку для рукопожатия, французский капитан вытянулся еще больше, но, не опуская руки от козырька фуражки, остался неподвижным.

Тухачевский, опустивший было руку, с некоторым удивлением снова протянул ее офицеру. Тот опять только козырнул, и приветственный жест советского маршала остался в пустоте. Сопровождавшая маршала группа офицеров замерла в ужасе и недоумении. Скандал во время торжественной церемонии приема знатного гостя! Эта секундная сцена врезалась в память всех: перед громадным аэропланом, в ярком свете сияющего солнечного дня, перед группой блестящих, в орденах, французских офицеров, стоит с протянутой рукой советский маршал. А перед ним, с бледным лицом и сжатыми губами, французский капитан держит руку у козырька, демонстративно не желая подать ее почетному гостю…

Тухачевский нашелся первым. В лице капитана ему показалось что-то знакомое, родное. Он спокойно опустил руку и тихо, по-русски, спросил:

– Вы, очевидно, русский?

– Да, – так же тихо ответил капитан, не отрывая своих напряженных глаз от лица Тухачевского. – Ага!.. Вероятно, бывший офицер?

Внезапно суровое лицо французского капитана приняло гордое, почти презрительное выражение.

– Я бывший командир роты лейб-гвардии Семеновского полка, в котором и вы имели честь когда-то служить. Но я никак не «бывший» офицер. Офицером Российской Императорской армии был, есть и останусь до самой смерти.

– Значит – мой товарищ по полку?

– БЫВШИЙ товарищ, господин поручик, – тихо и напряженно ответил французский офицер. Блестящий от внутреннего волнения взгляд капитана с седеющими висками скрестился с сумрачным взглядом советского маршала.

– Да, я понимаю вас, – как-то задумчиво и тихо уронил Тухачевский, и еще несколько секунд продолжался молчаливый поединок глаз. Стоявшие сзади высшие офицеры не знали, что и думать. Внезапно советский маршал сделал шаг назад и выпрямился. Его рука в перчатке поднялась к фуражке и он отдал честь русскому капитану.

– Приветствую честного противника, – негромко отчеканил он по-русски и молча повернулся к следующему в строю французскому офицеру.

Церемония продолжалась. Когда после ее окончания французский генерал выразил Тухачевскому свое сожаление по поводу происшедшего инцидента, маршал спокойно ответил:

– Право, это никак не ваша вина, экцелланс. Я вполне понимаю побуждения этого офицера. Ведь в свое время, в период гражданской войны, он был моим врагом. Он по-своему прав…

– Тем не менее, мсье ле марешаль…

Тухачевский остановил генерала мягким движением руки.

– Простите, генерал. Разрешите считать эту тему исчерпанной. И я беру с вас слово, что этот ваш офицер не понесет никакого наказания. Могу я вас просить об этом?

Французский генерал с видом недовольного согласия наклонил голову.

* * *

Французский генеральный штаб старался показать Тухачевскому военную машину с самой лучшей стороны. Но глазом старого солдата, прошедшего школу двух войн, Тухачевский легко замечал всю декоративность этой машины и напрасно дипломатически старался в разговорах с высшими военными начальниками выяснить степень их понимания реальной опасности столкновения с Германией и силу обороны страны. Только очень немногие давали себе ясный отчет в тяжелом положении Франции, которая страстно не желает и боится войны, и прячется от вида опасности, как черепаха за свой щит, за линию Мажино и веру в договоры. Придя к заключению, что положение Франции очень тяжелое, но что этого почти никто из самих французов не понимает, Тухачевский перестал ставить острые и неприятные вопросы, и только похваливал, на своем прекрасном языке и со своим барским гвардейским видом, все, что ему показывали. Этот метод сближения оказался наилучшим, – французские офицеры и политические деятели остались в восторге от советского маршала и его любезности. Страна, которая присылает таких высоко культурных блестящих представителей, не может быть страной варваров. Эта новая страна, – почему-то странно зовущаяся «СССР», – достойная преемница той Императорской России, которая в великую войну имела честь спасти великолепную Францию ценой сотен тысяч своих monjik'oв, ценность жизней коих, разумеется, никак не может быть сравнена с сынами прекраснейшей из стран всего мира…

Перед, отъездом маршала из Франции группа французских офицеров, бывших сотоварищей по плену в великую войну, устроила пышный товарищеский ужин в самом фешенебельном ресторане Парижа – «A la Reine Pedauque» на rue St. Augustin. Было приглашено только несколько десятков человек, в большинстве старых военнопленных. Среди них, конечно, присутствовали кое-кто и повыше, но в частном порядке.

Вечер удался на славу. Было очень оживленно и весело. Товарищи советского маршала по германским лагерям картинно вспоминали историю всех побегов тогда еще никому неизвестного поручика гвардии Семеновского полка, – человека, непокорного судьбе, – из приморского лагеря Штральзунд, где беглеца только через три недели поймали на берегу моря в поисках лодки в Швецию; из мекленбургского лагеря Бадштуэр, где истомленный от голода беглец был задержан около моста пограничной голландской речки; из солдатского лагеря под Мюнстером, откуда поручик был вывезен в тачке с мусором и сброшен в яму и опять, – только в 30 метрах от голландской границы, – был пойман неудачливый беглец; из штрафного лагеря в форте Цорндорф крепости Кюстрин, где за полчаса до побега Тухачевского арестовали в уже готовом прорытом подземном ходе; и, наконец из знаменитого суровым режимом форта № 9 баварской крепости Инголынтадт, откуда в последний раз – и на этот раз удачно – бежал будущий маршал, дерзко нарушив данное им коменданту офицерское честное слово в обмен на разрешение прогуливаться вне форта. Именно оттуда, с прогулки, в глубину горных лесов по направлению к Швейцарии, бежал упрямый русский поручик с породистым надменным лицом.