Текст книги "Заговор красного бонапарта"

Автор книги: Борис Солоневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Часть третья

Глава 11
Россия на грани переворота

– Тухачевский выехал из Берлина в Москву, – сообщил Ежов Сталину на очередном докладе.

– Т-а-а-к, – протянул Сталин неопределенно. – Погулял, значит, наш воин по Европам? Ну и каково твое мнение, Николай?

– О чем?

– А об его поведении «там»? Ежов не без злорадства усмехнулся.

– Да что ж, Иосиф… Как мы ждали, так, пожалуй, оно и вышло. Так и вышло. Ну, конечно, при ловкости нашего маршала, до сих пор у меня еще нет точных следов его темных делишек, но не это важно.

– А что?

В ответ Ежов развернул свою папку и вынул оттуда кипу иностранных и русских газет.

– На мой взгляд, не то важно, что сам Тухачевский делает или думает, а то, что ПРО НЕГО думают, как о нем отзываются и какую роль навязывают ему наши враги. В этом отношении у меня уже есть немало ценных материалов. Вот, прежде всего, иностранная пресса. Она, в общем, встретила нашего маршала очень хорошо, как представителя «новой струи» советской жизни. Оно и верно: никому, даже нашему Максиму [40]40
  Литвинову.


[Закрыть], не сыграть такой барской роли, как Тухачу. Он, как когда-то Чичерин, можно сказать, совсем обворожил иностранную публику. Что и говорить – представительность, красивая морда, деликатное обхождение, языки, манеры. Верно, дамам ручки целует, – картинка, загляденье… Ну, ясно – не нам, пролетариям, чета: гвардеец, голубая кровь, барин… «Представитель Новой России», эволюционировавшей в сторону истинной демократии. Ха-ха-ха… «Российский Фуллер» [41]41
  Известный английский генерал, сторонник механизации армии, бывший начальник английского генштаба.


[Закрыть]. «Новое поколение революционной России». «Создатель мощной русской армии». «Человек воли и размаха». «Россия вступает в ряды нормальных демократических государств». «От революционного хаоса – к твердому государственному режиму». «Молодой вождь самой молодой армии». «Новые силы, вышедшие на смену старым революционным фанатикам». Ну и так далее. Все это заголовки иностранных газет. А белогвардейские – так они и еще яснее высказались. «Последние новости» (это крупнейшая эмигрантская газета в Париже) так прямо и назвали Тухача «надеждой Новой России», «залогом эволюции и нормализации русской жизни». А то вот еще «Знамя России» в Праге так прямо и говорит о заговорах в армии – любезно сигнализирует нам, хи-хи-хи. Ну, спасибо, спасибо… Мы и сами с усами. Даже если и нет заговоров – если нужно, мы их сами создадим! Хи-хи-хи… Дальше младоросские газеты (есть и такая любопытная там партия – «Царь и Советы» – хи-хи-хи). Так они еще круче завернули: «Вся власть армии». «Коммунизм отступает под напором национальных сил». «На смену большевизму идет Новая Россия». «Тухачевский – гордость и надежда новой российской армии». «Все наши симпатии на стороне новой армии и ее молодых вождей». «Сталинская власть – пленница Красной армии». Ну и так далее. Понятно?

Сталин криво усмехнулся.

– Чего уж яснее? Тащат нашего Михаила в советские Наполеоны. Только… «Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела»!

Ежов подобострастно захихикал.

– А то вот еще кое-что любопытное. Есть среди белой эмиграции писатель – белый офицер, корниловец. Написал немало книг о советских вождях. И знаешь, Иосиф, – игриво усмехнулся докладчик, – право же, совсем не плохих для нас книг. Совсем не плохих! У-ва-же-ние к нам поднял немалое! Выходит, что все мы люди не то, чтобы сволочи, но этакие бяки, а впрочем, в рот нам пальца не клади, – мы никакие не Керенские!..

Оба собеседника засмеялись.

– Ну, что ж… Если мы графов Толстого и Игнатьева, да Куприна для нашей славы приспособили, может быть, нам и этого писателя «освоить»? Как его там?

– Роман Гуль, он же Крылов. Выпустил недавно одну книжку и о нашем маршале. Заметь – за год до его первой поездки за границу! Ну и вот что он там про него пишет: «Сорвется или не сорвется блестящая карьера Тухачевского – Бог весть. Тухачевский бьет в историю дальнобойным прицелом»… «Красный Бонапарт»… «В чемпионате советских полководцев у Тухачевского нет соперника по влиянию и славе». И дальше: «Тухачевский – это запад Советов»… «Что же выберет в дальнейшем судьба для сумасшедшего по смелости и блестящего по талантливости красного маршала? Что-нибудь да выберет»… Ну и так дальше. Разве не ясно, как на ладошке?

Ежов умолк и выжидательно посмотрел на Сталина.

– Н-н-да, – потер тот черный, в синеву, крутой подбородок. – Это и любому юному пионеру ясно… А из-за границы о его личной там деятельности сведений еще не поступало?

– Жду вот-вот… Конечно, Михаилу нашему скорее в Москву приехать, чем нам о нем секретные сводки получить. А я, признаться, очень боялся… Очень боялся…

Ежов как бы в нерешительности остановился и провел языком по губам. Сталин вопросительно взглянул на него.

– Как бы… славный наш маршал не остался там совсем… Невозвращенцем. Вот была бы история с географией!

– Но семья-то его здесь?

– Да что семья, – презрительно протянул Ежов. – Не больно-то он охоч до своей семьи. Сколько жен, законных и незаконных, сменилось у него за это время?.. Плевать ему на все, что по дороге к его карьере встренется. Такой ведь железный человек!

Сталин нахмурился и с минуту молчал. – Ладно. Когда Тухачевский приедет в Негорелое, позвонишь мне. А теперь давай дальше. Как у тебя со шкафом Ягоды? Глаза Ежова блеснули торжеством.

– Нашли, товарищ Сталин. Нашли… На его личной секретной квартире у одной девочки. Только потом попотеть пришлось очень даже немало. Ясное дело, что мы Ягоду открывать шкаф не просили, – знаем сами, что тогда с документами будет. Я все лучшие наши инженерные силы мобилизовал. Так и сказал: ежели при открытии шкафа бумаги будут сожжены или газом потравлены, или там адская машина, – все, кто живые останутся, в подвал пойдут… Ну, мое слово они все уже знают. Постарались… Что уж там они делали, инженеры-то мои, чорт их знает, а только достали бумаги в целости. В полной целости!..

– Ты их уже просматривал?

Сталин в упор посмотрел на начальника политической полиции. Тот вильнул глазами в сторону.

– Так, товарищ Сталин, – нехотя ответил он. – Пока что – только мимоходом, чтобы только-только знать, что там такое…

– «Ми-мо-хо-дом»? – переспросил значительно Сталин и его маленькие черные глаза сверкнули зловещим огнем. – Доставь немедленно эти все бумаги ко мне, Николай, и смотри, чтобы ничего не пропало по дороге… «Мимоходом»! Я не люблю этого. Смотри.

– Я понимаю, товарищ Сталин, – ответил тихо, не поднимая глаз, Ежов.

– Ну, тем лучше. А насчет самого Генриха – все готово?

Страшные люди понимали друг друга с полуслова, по полутону.

Ежов оживился.

– Я думаю, уже можно.

Сталин удовлетворенно кивнул головой.

– Ладно. Арестуй его через пару недель совсем незаметно, где-нибудь вдали от Москвы.

– Чтобы, «как корова языком слизнула?» – хихикнул Ежов. – Слушаю, товарищ Сталин.

– Потом я дам тебе дальнейшие указания. А как… с Аллилуевой?

Ежов сделал серьезное лицо. Жена Сталина уже была отравлена медленным, незаметно действующим ядом и нужно было только ждать неизбежного результата. Но об этом между двумя кровавыми людьми не было произнесено даже намека.

– Я советовался с профессором Плетневым. По его мнению, здоровье товарища Аллилуевой совсем скверно. Какая-то такая болезнь… Как ее?.. Плетнев сказал мне ее мудреное название, но я, признаться, запамятовал… Но словом – плохо дело. Плохо дело!..

Начальник тайной полиции многозначительно поглядел на

диктатора. Тот молча угрюмо кивнул головой.

* * *

Большая терраса была залита солнцем, ярким горным солнцем Альп. За перилами, на много сотен метров вниз уходила пропасть, а вдали сияющие снегами поднимались отроги баварских Альп. Горный замок Гитлера – Берхтесгаден – был похож на орлиное гнездо, на гнездо хищника, недоступное охотникам, откуда германский орел готовил удар своим хищным железным клювом по мирной Европе.

На террасе сидели в шезлонгах ближайшие соратники Гитлера: массивный, задыхающийся от своей толщины Геринг; худой, почти горбатый Геббельс; уверенный в себе, с постоянной – умной и спокойной – улыбкой на красивых губах, генерал-фельдмаршал фон-Браухич и всегда ехидно улыбающийся тонкими губами, с глазами, спрятанными за стеклами очков, Гиммлер. Все они внимательно слушали доклад начальника русского отдела Гестапо – Вернера.

Когда сухой и точный доклад был закончен, долгое время на террасе царило молчание. Легкий и свежий зимний ветерок шевелил бумагами и разбивал кольца сигарного дыма, которые задумчиво пускал кверху Геринг.

Гитлер первый нарушил молчание.

– Значит, герр Вернер, маршал Тухачевский не ответил вам ни да, ни нет на ваш намек? Понял ли он вас?

– Абер зихер, майн фюрер, – согнулся Вернер. – Это же несомненно умнейший человек. Он НЕ МОГ не понять, что мы ему предлагаем личный союз и помощь в государственном перевороте.

– Что же, он надеется САМ что-либо сделать? Гм, гм… А у тебя, Генрих, – повернулся Гитлер к Гиммлеру, – какие сведения об активности Тук… Тукхатчеффски… чорт бы побрал эти славянские имена! Язык сломать можно.

Гиммлер облизал тонкие губы.

– По нашим сведениям, Россия теперь подходит к какому-то кризису. Вопреки большевизму, страна начинает жить лучше и хочет перемен… Молодые силы смотрят на Тухачевского, как на возможного преемника Сталина и на носителя национальной идеи. Надо полагать, что события не заставят себя ждать…

– События, гм… события, – проворчал Гитлер. – Но выгодны ли для Германии такие события?

– Если Тухачевский выиграет, – Россия станет несомненно сильнее, – негромко заметил Геринг и, не отрывая заплывших жиром глаз от колец дыма, потянулся за бокалом коньяку. – Ореол советского маршала весьма велик, и он никак не коммунист по своей натуре. Ведь он же – «фон-Тухачевский».

Геринг засмеялся, словно коротко заржал.

– Герман прав, – поддакнул Геббельс, поглядывая своими умными глазами на нахмуренное лицо фюрера. – И нам важно решить, что нам, Германии, выгоднее: слабый своими внутренними неурядицами СССР или восстановленная национальная и сильная Россия.

Гитлер мрачно кивнул головой.

– Ты правильно сформулировал вопрос, Иосиф. Именно это меня и тревожит. Сильная Россия, какого бы она цвета и режима ни была, невыгодна и даже опасна для Германии. Как ни говори, необходимый нам «лебенсраум» мы можем получить только на востоке. Мирным путем мы его, все равно, не получим. Если бы Тухатшеффски пошел с нами на соглашение, установил бы какой-то «Modus vivendi» и с нашей помощью произвел переворот, – мы могли бы кое-чего добиться мирным путем. Но если он сделает это САМ…

– Конечно, майн фюрер, – тонко усмехнулся Гиммлер. – Слабая Россия со Сталиным для нас лучше, чем сильная Россия с Тухачевским. Но пока советский маршал еще не начал своего переворота, – он как-то зависит от нас!

Головы всех повернулись к всемогущему начальнику тайной полиции. Гитлер кивком головы потребовал объяснений.

– Да-да, от нас, – подтвердил Гиммлер. – Мы знаем, что между Сталиным и Тухачевским завязывается глухое соперничество. До сих пор Сталин постоянно старался избавиться от возможных соперников. По имеющимся у нас сведениям, он очень косо смотрит на растущую популярность маршала. И если ему дать кое-какие материалы компрометирующего свойства…

– И гарантировать, что во время «чистки» мы его не тронем, – добавил своим ясным и твердым голосом Браухич, – то…

– То будет одним уничтоженным «троцкистом» больше! – бурно рассмеялся Геринг. – Правильно, дорогой Генрих. А у тебя, видно, есть что-либо против Тухачевского?

– Ну, как же не быть? – самодовольно и ядовито улыбнулся Гиммлер. – Вот тут у меня, – он положил руку на какую-то папку, – есть много любопытных деталей про похождения Тухачевского в Европе – Откуда они у тебя?

– Когда есть деньги, информация всегда найдется. Если даже она и не вполне правдивая, – Сталину будет хорошим подарком в его борьбе за власть.

– Дело не в информации, хотя и это неплохо, – серьезно сказал Геббельс, щурясь от яркого солнца. – Главное, как правильно сказал фон-Браухич, гарантировать Сталину, что мы не нанесем ему удара, пока он будет расправляться с непокорной армией.

– А, может быть, в разгар этой расправы мы можем и ударить? – остро спросил Гитлер. – В наше время всякие обещания..

– Этого не нужно, майн фюрер. Сталин обескровит свою армию лучше, чем это могли бы сделать мы. А после его кровавых чисток мы будем спокойно готовить свой удар по обессиленной России [42]42
  Гитлер оказался прав в своем предвидении. В начале войны в 1941 году дезориентированная идейно и национально Красная армия, лишенная своих лучших полководцев и офицеров, отступала и сдавалась миллионами. Страна не хотела защищать Сталина. Но Гитлер не понял этого. Презрительное отношение к русскому народу, безумная политика Розенберга, преступная тактика тыловых властей, неумение использовать антибольшевизм военнопленных (армия Власова), жестокости в отношении к мирному населению, вызвавшие партизанщину, сгубили самого Гитлера, но парадоксально спасли Сталина. Униженный, оскорбленный и разъяренный русский медведь ответил ударом на удар. Этот удар русской лапы оказался сильнее. Берлин пал…


[Закрыть]. Нам спешить некуда, – время служит нам, а не нашим врагам.

– Значит, по-вашему, с Тухачевским мы не договоримся? – задумчиво спросил Гитлер.

– Ничего не выйдет, майн фюрер, – решительно заявил Браухич. – Я интересовался его историей. Это – гордый человек и вполне русский. Чувствуя за собой поддержку русской молодежи, он не пойдет на компромиссы, дорожа своим именем национального вождя. Его нужно убрать. Тухачевский опаснее для Германии, чем даже Сталин!

Гитлер встал с кресла и подошел к перилам веранды. Задумчиво смотрел он на великолепную панораму гор, но видно было, что ему не до дивного вида. Ему нужно было решить историческую задачу. Как быть? Позволить ли Тухачевскому произвести переворот или помочь Сталину кровавыми путями это предотвратить? Что выгоднее Германии?

Длительное молчание было прервано легкими шагами.

Очаровательная белокурая девушка принесла на подносе кофе. По тому, как поспешно встали со своих кресел гости, видно было, что это никак не прислуга. Действительно, это была Ева Браун, подруга Гитлера. Тот, в свою очередь, обернулся на шум и нахмуренное лицо его просветлело.

– Спасибо, mein Herzchen, что догадалась. Нам для освежения мыслей кофе очень будет полезен. Особенно из твоих прелестных ручек, – неуклюже добавил он, пытаясь быть галантным. Он подошел к девушке и нежно поцеловал ее в розовую щеку. Глаза Геббельса и Геринга замаслились, но как только Гитлер обернулся, они приняли равнодушно-любезный вид. Ядовитая усмешка проползла по тонким губам Гиммлера.

– Спасибо, Evchen… Только ты, пожалуйста, оставь нас с нашими серьезными разговорами, – сказал Гитлер.

Девушка сделала милую гримаску и, чуть насмешливо присев в книксене, выпорхнула в дверь. Гитлер медленно выпил чашку кофе и с лица его сползла ласковая улыбка. Оно стало твердым и жестоким.

– Ну, вот что, господа, – медленно начал он. – Я решил… Прежде всего, чем больше эти русские дикари перережут друг друга, – тем это будет лучше для Германии и ее мировой задачи. Второе – если Тухачевский гордый человек, нам таких ни друзей, ни соседей не нужно. Третье – ты, Генрих, вызови советского торгпреда Канделяки и передай ему досье Тухачевского: вот-де мы, как добрые соседи, предупреждаем его о готовящейся измене. Или даже – ха-ха! – еще лучше. Тут старая лиса Бенеш игарет со всеми не только на два, а на двадцать два фронта. Может быть, лучше даже так сделать, чтобы основной материал дошел до Сталина через этого Бенеша. Если случится, что Тухачевский выиграет – мы будем в стороне… Ты, Иосиф, – повернулся он к Геббельсу, – заверь этого толстого хитрого грека, что Германия очень не прочь заключить с СССР дружественные торговые договоры и намекни, что за торговыми могут последовать и другие. Со своей стороны, ты, дорогой мой фон-Браухич, намекни Канделяки, что Германия так перегружена своим строительством, мирным, гм, гм… строительством, что и не думает вмешиваться во внутренние осложнения нашего соседа, даже если они переросли бы в какую-нибудь форму резких «чисток» или даже гражданской войны. Во всяком случае – ПОКА…

Последнее слово было сказано с таким выражением, что все присутствующие понимающе усмехнулись. Кривая улыбка показалась даже на суровом лице Гитлера.

– Ну, я вижу, друзья, что вы меня правильно поняли. С этим народом унтерменшей, навозом для германского гения, мы еще проживем временно в мире, пока не будем сами готовы. Пусть они там режут друг друга. Чем Россия будет слабее – тем лучше для нас. Людендорф во время великой войны разрешил Ленину с товарищами проехать через Германию в Россию. В итоге Россия сошла с мировой сцены. Теперь мы позволим Сталину сделать кровавую операцию над этой грязной страной, и я уверен, что на этом выиграем. Мы и только мы, немцы, можем и будем владеть этой богатой страной, захлебывающейся в хаосе и крови… Пусть Сталин делает своими руками НАШЕ германское дело… Будущее за нами!..

* * *

После своего возвращения из заграничной поездки Тухачевский, с чувством большой радости и покоя, погрузился в знакомую работу. Сталин встретил его очень милостиво и не скупился на комплименты. Политбюро заслушало и одобрило доклад маршала о поездке за советский рубеж и лишь Ворошилов угрюмо косился на успех, растущую популярность и кипучую деятельность своего помощника и заместителя. Но это было так естественно и не ново.

Ворошилов, человек с образованием слесаря, выдвинулся в эпоху гражданской войны только своей энергией, счастьем, да преданностью Сталину. В эпоху партизанщины он был на своем месте, как энтузиаст-большевик, жестокий, твердый и бесшабашный. На фоне красных военных вождей Ворошилов был и оставался унтер-офицером, партизаном, бунтарем; Тухачевский – офицером, организатором и полководцем. Когда-то Ворошилов сыграл свою роль, но теперь, в связи с коренной реорганизацией Красной армии в сторону тактики и машин, он был только «вывеской», звонкой вывеской над зданием Реввоенсовета. С видимым неудовольствием он присутствовал, по долгу службы, на разрешении сотен технических и тактических вопросов и большей частью угрюмо молчал, в то время, когда молодые, более интеллигентные военспецы с азартом и энергией спорили на почти непонятные ему темы.

Тухачевский, ушедший с головой в военное творчество, обращал мало внимания на недовольный вид своего начальника. Работы спешной и увлекательной было так много, что не хватало времени оглянуться вокруг себя. Его старая задача, – техническое и моральное усиление Красной армии, – получила теперь в его глазах еще и дополнительный смысл – работы по «русификации» и «освоению» армии. То, что раньше было для него вопросом личной карьеры, теперь уже освещалось интересами России. Именно: не СССР, не Коминтерна, а России. И Тухачевский в своей напряженной работе не упускал времени присматриваться и приближать к себе новые молодые силы, выросшие в рядах армии. Особенно сблизился он с Корком, начальником Московской военной академии, бывшим командармом,^ сухим, твердым, обрусевшим эстонцем, белобрысым, с тонкой линией твердого рта и холодностью льда; с Якиром, командующим войсками Киевского военного округа, веселым молдаванином, с открытым, всегда смеющимся лицом и молниеносно быстрыми изворотами ума-самородка; с Фельдманом, бывшим одно время начальником военного отдела Наркомтяжпрома, ныне начальником отдела штаба по командному составу армии, угрюмым, приземистым, напористым человеком, изучившим танковое дело лучше любого инженера и бывшим везде на месте; с Примаковым, помощником командующего войсками Украины, могучим, крепко сбитым храбрецом с лукаво смеющимися глазами и неимоверным сквернословием вместо запятых; с Эйдеманом – председателем Осоавиахима, высоким и грузным суровым латышом, поднявшим на громадную высоту вневойсковую военную подготовку «советского народа»…

Ни с кем из них, кроме Уборевича, – старого друга, – Тухачевский не говорил по душам, но в своих частых деловых встречах постоянно касался самых различных вопросов и ронял в душу каждого новые мысли о будущем России. И постепенно в каждом из его помощников незаметно вырастала мысль, что «советский период» жизни России уже заканчивается. Революция сделала какое-то свое дело – в зависимости от точек зрения: благодетельное или страшное, и теперь впереди маячит новая эпоха жизни страны – эпоха национального подъема, технического расцвета и поворота усилий власти в сторону жизненных интересов народа и… наплевательского отношения к нуждам индусских, испанских или готтентотских большевиков. Только вот отбить грозящую стране военную опасность, и тогда можно и нужно начать жить совсем по-новому…

В этот же период Тухачевский переделал и провел через Реввоенсовет новый боевой устав пехоты, на который Ворошилов, ворча, жаловался Сталину:

– Да ведь это же, дорогой мой Иосиф, просто старая гвардейщина. Ты вот сам послушай: вот тебе, к примеру § 93:

«Политико-воспитательная работа в Красной армии должна воспитывать в каждом бойце, командире и начальнике воинскую доблесть, дисциплину, смелость, самоотверженность, высший боевой порыв, инициативу и решительность, непоколебимую стойкость в бою и готовность переносить любые лишения»..

Ворошилов прямо шипел:

– Царский устав… Ничего про большевизм, партию, политику, про наш Коминтерн, про интернациональные задачи Красной армии, про тебя – нашего вождя!

Ворошилов по-своему был прав. В противоположность старым красным уставам, новый звал солдат к патриотизму – русскому, простому и понятному; патриотизму обороны, защиты границ своей родной страны; к равнодушию к какой-то классовой борьбе в других странах. Действительно бойцу, воспитанному на таком уставе, казалась уже чуждой и непонятной пышная романтика революционных песенок старых времен. Новый устав уже не звал к пролитию русской крови для создания «Гренадских волостей» в чужих странах…

Когда Ворошилов излил свою душу перед Сталиным, тот только усмехнулся в черные усы.

– Не мешай ему, Клим… Пусть… Пока…

Много смысла было вложено им в последнее слово!..

А процессы «обрусения» армии шли своим естественным путем. Давно прошедшая гражданская война стала постепенно толковаться не как революционная и классовая, а как война за государственную независимость от «иностранных наемников». Да и самая неизбежность войны с Европой стала рисоваться не как революционная идеологическая война против капитала, за создание Интернационала, а как простая оборонительная, против нового таинственного врага – «фашизма». Не «освобождение закабаленного иностранного братского пролетариата» стало целью грядущей борьбы, а понятная всякому простому солдатскому сердцу защита своей Родины от «фашистского хищника». Что такое «фашизм» – оставалось не очень ясным и постепенно в глазах солдата это звонкое слово становилось не политическим символом, а просто названием некоего зубастого врага России. Постепенно, вместо воспитания солдата-революционера, большевика, коммуниста, выдвинулись новые основы воспитания в духе «советской родины,» «советского патриотизма». И уже чудилось – не прилагательное, а существительное определяет сущность термина. И в лихорадке построения новой армии казалось, что это будет уже «Российская красная армия».

Вновь зазвучали старые русские военные песни, только чуть сдобренные советскими словами. Старая русская военная музыка гремела повсюду. Вместо официального «СССР» все чаще и упорнее склонялись слова «Советская Россия», а в разговорах часто стало проскальзывать простое, знакомое и родное слово «Россия». А ведь еще так недавно за это слово можно было попасть в концлагерь!.. При издании новых учебников русской истории с грохотом провалилась школа «академика» Покровского, по которой история страны рисовалась не как постепенный естественный рост ее от Великого княжества Московского к Русскому Царству и потом к Российской Империи, а просто, как постоянная борьба классов и революционных вспышек. «Вульгаризация истории и социологии» – такое резкое обвинение было брошено теперь когда-то авторитетнейшему историку, красе и гордости марксистского подхода к историческим процессам. Потом его имя ввергли навсегда в пучину забвения. Он «не потрафил» моменту…

А Тухачевский, внимательно следя за ходом процессов в народных массах, смело и напористо давал толчки к пересмотру старых установок армии. Как-то в разговоре с Гамарником он, еще так недавно решительно боровшийся с институтом военных комиссаров, под лозунгом – «вся полнота власти командиру», теперь уже не боясь политизации армии, лукаво сказал:

– Ну, что ж, дорогой Ян Борисович. Если бы даже теперь в Ревсовете и поднялись голоса за возрождение комиссаров – я возражать уже не буду. Комиссары только разгрузят наших командиров от политического балласта…

Мягкий, умный, подпавший под влияние Тухачевского Гамарник пробормотал что-то о необходимости коммунизации армии. Тогда Тухачевский, блестя оживившимися глазами, красивый, уверенный в себе, бросил великолепную фразу:

– Коммунизм в Красной армии – это, собственно, только особая форма русского патриотизма!..

Он был так уверен в себе, этот молодой прославленный маршал. История была за него. Ее процессы были неотвратимы и неизбежны. Как десяток лет тому назад, на фоне неизбежного национального возрождения придавленной и униженной Германии, стало выдвигаться само собой имя Гитлера, так и теперь, в России, на фоне еще только инстинктивно ощущаемого поворота от интернационализма к русскости, незаметно и постепенно вырастала фигура маршала Тухачевского. Он не искал популярности, но она сама шла к нему. Он только вошел, как хороший опытный пловец, в большую волну и эта волна уже не только сама несла его, но и выпирала на свой гребень.

Страна искала своего героя. Не в личности Тухачевского была тут суть. Не будь его, был бы другой. Но по стечению счастливых обстоятельств, именно Тухачевского, военного вождя, чисто русского человека, не чекиста, народная волна выпирала наверх с чудовищной силой и, казалось, ничто не может затормозить ее. И только раз, странным диссонансом, прозвучал в январе 1937 г. голос «с того света». В отвратительном процессе «семнадцати», «параллельного троцкистского центра», с каким-то жутким оттенком пронеслись показания журналиста Карла Радека о Тухачевском. На предварительном следствии Радек показал, что к нему, от имени Тухачевского, с троцкистскими предложениями обратился Путна. На процессе прокурор Вышинский затронул эту тему, но Радек пошел на попятный: Тухачевский-де к этому делу совсем не причастен; Путна действовал от своего имени. Создалось впечатление какой-то странной путаницы на фоне прекрасно поставленного спектакля. Этот трагический намек был понят только самыми искушенными в тонкостях советской политики верхами. Они почувствовали, что из зала, где происходило трагическое представление, издалека неясно прозвучал слабый колокольчик предупреждения: «имеющий уши, да слышит». Радек «выгораживал» Тухачевского из подозрительного положения. Еврей-журналист защищал, маршала-дворянина. Зачем и кому нужно было во всей этой, тщательно подготовленной инсценировке упоминать имя прославленного и преданного Кремлю красного маршала? Но этот предостерегающий колокольчик только звякнул и замолк, словно Сталину потребовалось лишь сигнализировать всем, власть имеющим: надо выбирать, как когда-то, во времена Троцкого: либо за, либо против. Теперь опять предстоял выбор: либо за Сталина, либо за Тухачевского. Для многих это было вопросом жизни и смерти. Но ГДЕ, на какой стороне жизнь и на какой – смерть? Тысячи людей стали мучительно искать ответа на этот вопрос.

А внимание всей страны, между тем, после отвратительного процесса, с облегчением обратилось к широко рекламируемому полету на север, к «штурму Северного полюса». Этот полет был нужен всем: Сталину, чтобы загладить в глазах иностранного мира впечатление от последнего политического процесса, кончившегося казнью 15 человек, бывших вождей и министров; стране, чтобы дать пищу эмоционально-положительному интересу к прогрессу советских летчиков и советской техники.

Лично Тухачевский понял намек процесса. Но его положение, казалось ему настолько прочным и твердым, что он не обратил внимания на звук отдаленной грозы. Он привык к опасностям и риску. Не вмешиваясь во внутреннюю политику страны, избегая столкновений со Сталиным и Ежовым в вопросах «ликвидации последышей троцкизма», маршал вел свое дело и ждал своего часа. Он верил, что этот час придет тогда, когда грянет неизбежная война и судьба даст ему в руки настоящее оружие и настоящую возможность – вооруженную молодежь, любящую и верящую ему, Михаилу Тухачевскому, носителю новой идеи Новой России… А пока, пока кругом было столько работы, столько творчества. Даже в подготовку полета на Северный полюс маршал вложил много своей энергии и помощи. Не раз он с Туполевым и Водопьяновым обсуждал детали полета и радовался успеху русского самолетостроения. Он прекрасно знал, что такие великолепные машины, с молодыми прекрасными летчиками, скоро могут стать под его военную команду и полетят туда, куда властно укажет им его рука, рука русского маршала Тухачевского. Может быть и на красный Кремль!

* * *

Бедная Таня в Париже, между тем, переживала тяжелые дни. Несмотря на всю самостоятельность, рано вырабатывающуюся у советской молодежи в суровых условиях жизни, она чувствовала себя в громадном городе одинокой, покинутой и печальной.

Девушка точно выполнила все распоряжения Тухачевского. На несколько дней она уехала в провинцию, послав в советское полпредство записку, чтобы ее не искали и не беспокоились. Деньги, оставленные ей во втором пакете, казались ей огромным богатством, но что с ними делать, – она не знала. Вернувшись в Париж и с тоской бродя по великолепному, но для нее такому чужому и холодному городу, она как-то случайно пришла к Триумфальной арке и вспомнила, что где-то недалеко шофером такси должен работать их случайный знакомый, доктор Костин. Шоферы парижских такси прикреплены к своим стоянкам. Вот почему через несколько дней Тане удалось разыскать старика-доктора. Тот встретил ее как родную, принял в ее судьбе горячее участие, устроил ей комнату рядом со своей, и они много часов проводили вместе, вспоминая Родину и делясь мыслями о ее судьбе.

Только теперь Таня почувствовала, что такое по-настоящему тоска по Родине. То чувство, которое у старика-эмигранта уже превратилось в тупую боль, привычно ноющую в глубине души, вспыхнуло в душе девушки неожиданно с острой силой, подобно буре. Тоска по Родине, самая благородная и неизлечимая болезнь в мире, охватила все ее существо. «О, Русская Земле. Уже за шеломенем еси!», – вспомнила она только теперь ставшие ей понятными слова из «Слова о полку Игореве»… К этой общечеловеческой боли добавились еще и сердечные страдания из-за разлуки со своим Мишей. Девушка с волнением прочитывала в Национальной библиотеке страницы «Красной звезды», где почти в каждом номере было что-нибудь о деятельности маршала Тухачевского. Она знала, что «там» с ним пока все благополучно. Но ей было непонятно, почему именно она должна оставаться в Париже, превратившись в преступницу-«невозвращенку». Угнетало ее еще и то, что на эту тему она не смела говорить даже с таким другом, как доктор Костин.