Текст книги "Заговор красного бонапарта"

Автор книги: Борис Солоневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Знакомясь с жизнью французов, она все больше, путем сравнения, начинала понимать всю ненормальность советской действительности, но ее, все-таки, тянуло на русскую землю чувство этой неистребимой «русскости» и молодая, горячая, яркая любовь. Тане, уже оценившей все прелести спокойной, комфортабельной жизни Европы перед напряжением и хаосом СССР, все-таки, хотелось туда, где все, где родные, где русские. Пусть там и хуже, но там «свое».

Чеканные строки Есенина всплывали в ее памяти:

 
Кто увидел хоть однажды
Эту ширь и эту гладь,
Тот почти березке каждой
Ножку рад поцеловать.
 

И она так понимала полные горькой любви слова этого любимого, теперь преследуемого – даже после смерти – поэта:

 
Когда б шепнула Рать Святая:
«Оставь ты мир. Живи в раю»,—
Сказал бы я: «Не надо рая —
Верните Родину мою».
 

Ей не были нужны комфорт и сытость Парижа. Ей хотелось туда, где Россия, где русские, где «он»…

Вот почему птицей полетела она к старому нотариусу, получив от него вызов. Тот, улыбаясь ее порывистости и завидуя блеску молодых глаз и румянцу нежных щек, показал ей телеграмму. Она была из Лондона и без подписи. На ней латинскими буквами стояло:

Niejno zelu'u, postupai medfak, outchis. Ne ounywai. Skoro ouvidimssia v nastoiaschthei Rossii!

Опять, как и раньше, с печальным недоумением поднялись на старика молодые огорченные глаза. Тот пожал плечами.

– Ничего не могу вам больше сообщить, милая мадемуазель. Я и сам не знаю ничего. Я только передаточная инстанция и доверенное лицо. Если вы хотите что-либо ответить, составьте этот ответ в форме объявления в газете. Если нужны будут деньги, – кредит вам не ограничен…

Медленно, с опущенной головою, шла Таня обратно к себе домой. Надежды на скорый приезд Миши или на разрешение отправиться в Москву рухнули. Змейкой мелькнула отчаянная мысль бросить все, явиться в полпредство, выдумать что-либо в объяснение своей задержки и выехать туда, в родимую Москву. Но потом, пораздумав, она поняла, что такой «сюрприз» может быть весьма опасным Мише. У него, конечно, были свои серьезные соображения, когда он так мягко и ласково приказывал. Ему виднее. Ведь он там ведет бой за Россию… Но, Боже мой, как это все тяжело!.. И опять в памяти всплыли звучные слова Ярославны, жены князя Игоря, плачущей на стенах Путивля в тоске по любимому:

 
Полечу я, как кукушка, по Дунаю.
Омочу я рукав в Каяле-реке.
Утру раны князя на крепком его теле…
 

Как этот плач любящей женщины ей теперь понятен! Как разрывается сердце при мысли о далеком, о любимом!..

Веселые, сытые французы с удивлением оглядывались на молоденькую, хорошенькую девушку, которая в такой весенний сияющий день вдруг бессильно опустилась на скамейку веселого бульвара, вынула из кармана мужские часы, прижала их к побледневшим губам, потом, уткнув лицо в руки, неутешно и горько зарыдала…

* * *

Еще не вполне рассвело, когда к громадному Ходынскому аэродрому стали одна за другой подкатывать автомашины. Последний мартовский день рождался хмурым и тусклым. Впереди, в тумане на ровном поле, перед громадными ангарами можно было различить четыре гигантских машины необычайного цвета – ярко-оранжевые, с синей каймой. Это был отряд «ледового адмирала» – профессора Шмидта, отправлявшийся в экспедицию на Северный полюс. Под машинами, у громадных колес шевелились люди, заканчивая последние приготовления.

Как ни рано приехал Тухачевский, «авиопапаша» Туполев был уже там. Его лицо сияло: именно его машинам суждено было сделать гигантский прыжок по воздуху к той таинственной точке, куда до сих пор только раз в истории мира ступила человеческая нога. После героического подвига американца Роберта Пири в 1909 году, над полюсом только пролетали воздушные гости – дважды дирижабль «Норге» с Амундсеном и Нобиле и дважды самолеты – американца Берда и русского Чкалова. Но все это были гости – даже не минутные, а секундные визитеры. Теперь же предстояло высадить на лед десант из четырех человек для длительного пребывания и научных наблюдений. Новые, специально сконструированные для этого машины – АНТ-6 (Александр Николаевич Туполев) должны были донести по воздуху четырех смельчаков и их спутников до холодной льдины, плывущей в изумрудной полярной воде над таинственной точкой…

– Что, приехали на моих детишек посмотреть, Михаил Николаевич? – радушно приветствовал Тухачевского инженер. – Смотрите – ведь Бог весть, вернутся ли они все из этого гиблого места… Впрочем, не машин будет жаль, а ребят. Гвоздей, прямо не ребят, а гвоздей подобрали. Молодцы один к одному. Богатыри русские на Змея-Горыныча идут. То есть, – смеясь, поправился он, – теперь по-современному – не идут, не едут, а летят…

– А что это вы их так по-клоунски раскрасили?

– Это «демаскировка». Чтобы на ледяных полях они издалека видны были… Ведь страшно даже подумать о неудаче. Какие люди!..

Действительно, под самолетами с последними сборами весело возились знаменитые или, по-советски, «знатные» летчики страны – прославленные водители стальных птиц – Водопьянов, Молоков, Алексеев, Мазурук, Бабушкин, Головин. Каждый по-своему был характерен, но у каждого было что-то общее, что-то сильное и спокойное. Это были все люди, не раз глядевшие в лицо смерти, закаленные в борьбе с предателем-воздухом и проверившие свои силы и свое счастье в тысячах случаев смертельного риска. В группе летчиков, бритых и молодых, развевалась длинная борода распоряжавшегося профессора Шмидта. Тут же катался, как шарик, укутанный в свои меха Папанин, будущий начальник будущей станции «Северный полюс», старый партизан и чекист. Около него с хлопотливо-хозяйственным видом проверяли вещи его спутники по зимовке: худой, высокий и нескладный радист Кренкель, широкий, коренастый гидробиолог Ширшов и серьезный, вдумчивый метеоролог-астроном Федоров.

Под раскрашенными крыльями было весело и оживленно. По старому русскому обычаю, перед смертельной опасностью обязательно полагалось шутить, зубоскалить, дурачиться. И действительно, шутки и громкий смех волнами перекатывались от группы к группе. Здоровые нервы и бьющий через край темперамент царствовали около гигантских птиц, на крыльях которых белым было выведено: «СССР Н 170», «СССР Н 171» и тому подобное.

Официальная часть была еще далеко и поэтому маршал Тухачевский попросту вошел в эту гогочущую, веселую группу, как свой. И он действительно был там встречен, как свой, как родной, как командир, хотя и не их непосредственный. Все участники перелета знали, как много внимания и помощи получила экспедиция от Тухачевского, и немудрено, что руки отовсюду потянулись к маршалу с искренними и бесцеремонными дружескими приветствиями.

Между тем, к отлету прибывало все больше и больше новых автомобилей и провожающих.

– Что? – с притворным испугом спросил Тухачевский у Шмидта, поймав его за рукав в метаниях около самолетов. – Неужели митинг?

– Нет, – засмеялся тот. – Без всякого коммолебна, то есть, без всякой помпы отлетим. – И заметив непритворное удивление на лице маршала (как же это так: подобное событие и без парадности?), понижая голос, объяснил:

– А это, видите ли… Еще недавно Леваневского с особой помпой провожали, ну, а он…

Тухачевский понял. Действительно, после блестящего перелета Чкалова через полюс в Сан Франциско, «по проложенной воздушной трассе» (как гордо было сказано в газетах) был отправлен «очередным регулярным трансарктическим рейсом» другой летчик – Леваневский. Отправился после речей и грома оркестров, и погиб. После этого решено было лучше уж встречать, если доведется, с помпой, а отправлять поскромнее… А ведь экспедиция на Северный полюс была куда более опасной, чем Чкалова и Леваневского: пролететь около 4 500 километров, из них 3 000 над ледяными пустынями; в Архангельске, на холмогорском аэродроме, сменить колеса на лыжи; пролететь затем всем отрядом, – 4 гиганта и один разведочный самолет, – сперва на край материка – Нарьян-Мар, потом на Новую Землю – Маточкин Шар и, наконец, на остров Рудольфа, самую северную точку земли в 900 километрах от полюса. И уже оттуда, собравшись с силами, вылететь к полюсу, высадиться там и оставить на плавающей льдине четырех смельчаков первыми жителями того таинственного пункта, где, как это известно даже маленьким школьникам, из-под льда высовывается торчком земная ось, бешено крутящаяся вместе с земным шаром…

Под крыльями самолетов становилось все оживленнее. Всюду были слышны разговоры о перелете.

– Ну, «дай Бог нашему теляти вовка зъiсть», – шутя говорили в толпе солдат и рабочих.

– Наши не подгадят. Покорят полюс враз!..

– А знаешь, что американский президент ответил Пири, когда тот поднес ему этот северный полюс?

– Нет. А что?

– «Я, – говорит, – очень вам благодарен за щедрый подарок, но, право, не знаю, что мне с ним делать»! Ха-ха-ха…

– А мы полюс освоим, что надо. Воздушные завоеватели!

– Ну, брат, не мы первые. Уже в 1897 году француз Андрэ, на плохоньком воздушном шаре, пытался до полюса долететь.

– И правильно! «Безумству смелых поем мы славу!..» Только он чудак был – без никоторого расчета. Разве ж так можно?

– Конечно зря. Он говорил: «Мы будем летать, как орлы, и ничто не сломит наших крыльев».

– Брось трепаться – «крыльев». Он же на воздушном шаре был?

– Так то иносказательно. Ведь шар-то звался «Орел».

– Наш русак Седов тоже пытался пробиться к полюсу, но по дороге погиб.

– Ну, еще бы. Пири, так тот 20 лет тренировался и пошел со специальными собаками. А Седов – пехом, сам двое. Безумие!

– А собственно говоря (пониженным тоном), на кой нам ляд лезть на полюс? Чего мы там не видали?

– Да ты, видать, вовсе отсталый человек. Я, брат (покровительственно-объясняющим тоном), этот вопрос специально изучал. Там на полюсе, первое: погода делается. Всякие холода, ветры, перемены, циклоны и прочие черти в ступе именно там рождаются и потом к нам лезут. Значит, их изучить нужно на корню, на месте. Второе: как и куда лед двигается? Это для кораблевождения нужно. Читал, может, как до войны «Титаник» на льдину напоролся среди открытого океана? Тогда еще не знали толком Движения ледяных гор. Потом третье: жизнь моря нужно изучить. Там, дарма, что север – уйма рыбы. Селедку жрать, небось, хочешь? Где-то там есть для них питание – «планктон», есть какие-то течения, теплые и холодные, куда косяки рыбы направляются. Все это нужно знать – желудочный вопрос. Потом четвертое: магнетизм именно с полюса шалит и все компасы мира путает. Значит, опять же изучить нужно. Пятое…

– Довольно. Пощади. Пусть летят, чорт с ними!

– Нет, погоди – пятое: по радио нужно многое проверить, станцию установить и все прочее. Скоро ведь над полюсом запросто воздушные извозчики летать будут. «Эй, самолет, свободен»? «Свободен, гражданин». «А ну-ка – в Калифорнию. Сколько возьмешь?» «Да две тышши, товаришок». «Что так дорого?» «А как же, барин? Бензин нонеча почем? Не укупишь…»

– Ха-ха-ха, – густо рассмеялись вокруг.

– И кроме того, Великий северный путь надо освоить – по морю из Архангельска прямо во Владивосток!

– Ну, что ж, это тоже не вредно. Но самое главное вы, ребята, забыли – самый важный пункт: почему нас, русаков, туда тянет…

– А ну?

– Иностранцам нос утереть!..

Опять веселый заразительный хохот взорвался у самолетов. Очевидно было, что именно этот довод неотразимо подействовал на русские сердца… Тухачевский переходил от группы к группе, прислушивался, перебрасывался замечаниями и с удовольствием чувствовал себя тут свободным от обязанностей гостем. Экспедиция была организована Главсевморпутем, и он был здесь только чем-то вроде одного из почетных и важных патронов. Среди отлетающих был только один профессиональный военный – флагштурман Спирин, блестящий аэронавигатор Красной армии. Встретив его у самолета и дружески поздоровавшись с ним, Тухачевский спросил:

– Ну, как? Довольны новой задачей, товарищ Спирин?

– Еще бы, товарищ маршал, – спокойно усмехнулся флагштурман. – Помилуйте, ведь чем бы экспедиция ни кончилась. – все равно она исторична. И имя наше будет прославлено в веках… Это как Максим Горький говаривал:

 
А вы на земле проживете,
Как черви слепые живут.
Ни сказок про вас не расскажут,
Ни песен про вас не споют…
 

А тут – настоящий подвиг. Прямой расчет на бессмертие!.. Нам только собаки – конкуренты…

– Как так? – смеясь, спросил Тухачевский… – А очень просто, товарищ маршал, – весело объяснил Спирин, чувствуя себя совсем непринужденно, – ведь до сих пор на полюс пытались добраться: на собаках (как Пири), на ледоколах (помните макаровское «на ледоколах напролом к полюсу»?), на подводных лодках (американец Вилькинс), пешком по льду (Седов), на дирижаблях и самолетах. Но до сих пор только собаки по-настоящему довезли человека до полюса. Поэтому-то я и говорю – «соперники». И теперь вот – наши великолепные машины…

В голосе и взгляде Спирина, обращенном к выстроившимся гигантам, чувствовались гордость и обожание. – Товарищами довольны?

– Ну, еще бы, товарищ маршал! Чудесные ребята. Недавно, говорят, английские газеты писали, что русские – прирожденные летчики. Это, пожалуй, верно на все 100. Есть и отчаянность и толковость…

– Так что долетите? – засмеялся Тухачевский.

– Какой разговор, товарищ маршал! Кровь из носу, а долетим. С такой помощью, с такой подготовкой, с такими людьми, да не долететь? Иностранные исследователи на миллионерах-меценатах ездят, а нам государство все дает…

Тухачевского тронули за рукав. Он обернулся и увидел своего адъютанта, Смутного.

– Простите, товарищ Спирин, – кивнул он головой флаг-штурману и отошел в сторону со Смутным.

– Да? – вопросительно бросил он.

– Вы приказали, товарищ маршал, газету парижскую вам доставлять. Вот она.

Тухачевский весело усмехнулся и развернул, страницы газеты. Еще будучи в Париже, он договорился с нотариусом, что тот будет помещать в отделе объявлений «Petit Parisien» каждое 18-е число новости о Тане. И действительно, пробежав строчки объявлений, он прочел:

«Michel! Je t'aime, languis sans toi, t'altends avec impatience. Je vais etre mere. Quand nous reverrons nous??? Tania».

(Миша! Я люблю тебя, тоскую и жду с нетерпением. У меня скоро будет ребенок. Когда мы увидимся??? Таня.)

Его брови удивленно поднялись, но потом ласковая улыбка изменила холодные, строгие черты его лица. Этот издалека прилетевший нежный привет влюбленной женщины, растящей в себе ЕГО ребенка, повеял на него теплом и уютом. Ему почему-то вспомнились прелестные строчки какого-то старого романса:

«Скажи мне что-нибудь глазами, дорогая!..»

Теперь вот его дорогая передала ему нежное слово строчкой газетного объявления…

Заметив на себе напряженный взгляд Смутного, он стер с лица непривычную мягкость.

– Еще что?

Скулы адъютанта сжались в легкой судороге. – В Лондоне арестован Путна!

Тухачевский чуть нахмурил свои густые брови. Эта новость была значительной. Значит, процесс «семнадцати» начал, давать резонанс. Клевета Радека дала свои плоды. Путна, честный прямой Путна, так болевший душой за Россию, теперь, вероятно, отправляется «дипломатическим багажом» в Москву… Тухачевский вспомнил свои разговоры с ним в Лондоне и брови его нахмурились еще круче. Смутный заметил перемену в лице своего начальника и еще тише добавил, перейдя на конфиденциальный тон.

– Мне кажется, Михаил Николаевич, что за нами всеми идет слежка. И насчет Павлова – что-то не чисто!

Тухачевский внимательно посмотрел на своего адъютанта. Действительно, недавно его личная машина была перевернута каким-то неизвестным грузовиком; при этом его старый шофер Павлов, тот самый, который возил маршала вечерами, в костюме рабочего, в среду молодежи, был тяжело ранен. Была ли это случайность или одно из звеньев цепи, начавшей уже окружать маршала?

Тухачевский опять спокойно взглянул на своего адъютанта.

– Ну, что ж, Иван Алексеевич. На то мы и в СССР… Это неизбежно… Ты не заметил, на аэродром уже прибыли Уборевич и Якир?

– Якира я видал… Корка тоже… Относительно Уборевича могу спросить.

– Хорошо. Передай им от моего имени, в порядке ЛИЧНОМ (Тухачевский подчеркнул это слово), чтобы они не уезжали, не подождав меня.

Глаза маршала и его адъютанта встретились и многое сказали друг другу. Секунду длилось молчание. Потом Смутный поднял руку к козырьку.

– Есть, товарищ маршал!

Он хотел что-то добавить, но в это время к ним подошел коротконогий лысый Харченко, председатель Всесоюзного комитета физкультуры.

– Слушай, Михаил Николаевич. Что же это ты меня так подвел?

– Можете идти, товарищ Смутный, – отпустил адъютанта маршал и с удивлением повернулся к Харченко. – Я? Когда и как? – спросил он.

– Да как же, – сердито продолжал Харченко. – Ведь та девочка, которая поехала в Париж, – ведь она не вернулась!

– Разве? – голос Тухачевского был спокоен и сух. Иные мысли бурлили в его голове.

– Ну-да… Невозвращенкой заделалась. А мне неприятности. Ведь это я ее в списки вставил.

– Ерунда, – уверенно заметил Тухачевский. – Вероятно, просто девочка влюбилась и потеряла на время голову. Париж ведь так обольстителен. Вернется… Тут никакой политики быть не может!

– Тебе хорошо шутить, – раздраженно прервал его Харченко, – а мне-то каково? Ведь я ее всунул в поездку по твоей рекомендации. Что ж ты теперь скажешь?

– Я? А ничего! – беззаботно отозвался Тухачевский, направляясь в сторону от самолетов, моторы которых начали гудеть. – Пусть девочка немного понюхает другого воздуха. Стоит ли об этом говорить?

Харченко исподлобья взглянул на маршала.

– Ну, ты как себе хочешь, Михаил Николаевич, но в НКВД я буду вынужден сказать, что в Париж я направил эту девочку по твоей личной рекомендации.

Тухачевский молча пожал плечами и, заметив высокую фигуру Якира, направился к нему, не обращая внимания на рассерженного председателя физкультурного комитета. В это время громче заревели моторы флагманского самолета. Отодвинутая в сторону публика ответила криками и маханьем платков. В застекленной кабине самолета было видно, как в ответ на взмах флага в руке Туполева поднялась, в виде прощального приветствия, толстая рукавица медведеобразного Водопьянова. Огромная, до отказа нагруженная машина плавно тронулась и побежала по бетонной дорожке. Пробежав с гулом около 200 метров, она легко оторвалась от земли. Через 10 минут поднялась вторая… Когда последняя из них стала таять в сером, туманном утреннем воздухе, сердца многих невольно сжались, – современные рыцари отправились на опасный подвиг: разбудить в хрустальном ледяном дворце спящую принцессу – Тайну Северного полюса… Доведется ли им вернуться живыми?.

* * *

Прекрасная, защитного цвета, военная машина Реввоенсовета ждала у ворот аэродрома. Весело смеясь, Тухачевский, Уборевич, Якир, Корк и Смутный подошли к ней. Небольшого роста, смуглый новый шофер предупредительно распахнул дверцу.

– Слушай-ка, Михаил, – с веселым протестом заявил Якир. – Да куда мы все тут уместимся? Машина пятиместная, а нас всего шестеро, вместе с шофером.

– И в самом деле… Товарищ шофер, мы поедем немного прокатиться за город, а вы на машине командарма Уборевича. отправляйтесь в Ревсовет. Я приведу машину туда сам.

– Разрешите доложить, товарищ маршал, – почтительно, но твердо ответил новый шофер, – что по уставу я не имею права оставлять вверенную мне машину.

– Это хорошо, что вы так твердо знаете устав, – ответил маршал. – Но поскольку машина в моем распоряжении, как и вы тоже, – отправляйтесь в Ревсовет и там ждите меня.

– Товарищ маршал…

– Идите, я приказываю вам!

Слова прозвучали строго и повелительно. Новый шофер взял под козырек, провел внимательным взором по спутникам маршала и отошел.

– Ну, вот и вся недолга. Ты, Смутный, умеешь управлять? – Да не управлять, а просто– «бубличком ворочать», – оскалил весело зубы Якир. – И как это у тебя, Михаил, все по-казенному выходит? Наш русский язык теперь совсем иной, чем при Тургеневе – более яркий и меткий… Тухачевский засмеялся.

– Ну, ладно. Довольно тебе зубоскалить, Иона. Садись, – разговор важный будет. – С водкой?..

Через несколько минут группа командармов неслась по прекрасному шоссе в сторону от Москвы. Тухачевский молчал, нахмурив брови, и скоро все поняли, что эта поездка предпринята им неспроста. Когда автомобиль, по молчаливому движению руки маршала, свернул в сторону от большой дороги, на проселок и въехал в небольшую лощинку, Тухачевский приказал остановиться. Смутный затормозил и повернулся к заднему сиденью.

– Ну, вот что, товарищи, – медленно и значительно сказал Тухачевский, обводя серьезным взором лица старых друзей. – Положение осложняется. Вот какие новости…

Он рассказал кое-какие детали своей поездки за границу, коснулся положения армии в стране и сообщил про начавшиеся аресты высшего комсостава и о неизбежности столкновения армии с НКВД.

– До сих пор, товарищи, – тихо закончил он, – нам удавалось сберечь нашу армию от разрушительных рук Ягоды и Ежова. Я очень боюсь, что приближается момент, когда столкновение станет неизбежным. Мы здесь – старые, проверенные друзья. Скрывать нечего: после разгрома партии и НКВД неизбежно должна придти очередь армии. Путна – первый звонок об опасности!.. И нам, друзья, нужно уже теперь решить, что делать, – только лишь ждать, или…

Тухачевский замолк. Его решительные слова не удивили сидевших в автомобиле. Все это были люди с ясными головами, смелыми сердцами и кипучей энергией. Они вместе с Тухачевским много лет отвоевывали от вмешательства партии и ГПУ самобытное существование армии и теперь чувствовали, как после разгрома верхов партии, Коминтерна и НКВД все ближе приближается момент, когда чекистская хватка попытается сжать и независимость армии, отвоеванную с таким трудом. В стране диктатуры одного человека все должно было склониться перед ним. Армия должна была быть только послушным оружием в руках Сталина и Ежова. А между тем, армия вела себя, как гордый, независимый и мощный защитник страны, требуя себе свободы развития и пресекая попытки вмешательства в ее внутреннюю жизнь. Конечно, так дальше, с точки зрения Сталина и Ежова, продолжаться не могло. Молодые командармы знали, что поднятый маршалом вопрос никак не является абстрактным, а касается и их голов. Если за последние годы полетели головы старых революционеров с мировыми именами, то что уж говорить про них, гордое молодое поколение новой России?..

Вопрос, поставленный Тухачевским, был тяжелый и больной. Таким людям, как молодые командармы, полным инициативы и решительности, трудно было пассивно ждать опасности и удара. Да и их военная сметка подсказывала, что выгоднее ударить самим, не ожидая, пока липкая от крови рука Ежова сожмет их горло. В поддержке своих командиров и солдат они были уверены. Свою силу все они сознавали… Но можно и нужно ли ее уже применить? Пробил ли этот час?..

Все эти молодые командармы были, в той или иной мере, созидателями советской власти и Красной армии. Именно эта власть вывела их на высоту командования войсками. Именно ей они отдали свои силы и знания, чтобы подготовить армию, как можно лучше, к неизбежным боям с внешним врагом… Да, конечно, готовящийся удар Сталина-Ежова несомненно ослабит силу армии. Но не ослабят ли ее еще больше неизбежные волнения, связанные со встречным контрударом? Вопрос был сложен и тягостен. Эти люди – гордые, независимые, уверенные в себе и своих силах – не могли сразу найти нужного выхода. И ждать и ударить было равно опасно и для них, и для самой армии…

Сидевшие в машине долго молчали. Теплый весенний ветерок мягко влетал в раскрытые окна. Утренний, веселый птичий гомон наполнял зазеленевшую рощицу. Но никто не замечал этого. Мысли каждого были напряжены до крайности. Что делать?

Якир первый прервал молчание.

– Ну, что ж, товарищи, была не была! На мой взгляд, нужно немедленно начать подготовку к отпору. И отпору серьезному. Нужно хорошенько посовещаться с толковым и верным комсоставом, принять кое-какие мобилизационные меры, чтобы молча сказать Ежову: «лапы прочь от армии!..»

– Ежову? – тихо заметил Корк. – Но ведь за ним стоят Сталин и политбюро… Им-то ведь так не скажешь!.. Это уже похоже на прямой бунт, на подготовку восстания. Второй Кронштадт!

– И кроме того, не нужно забывать, – так же тихо добавил Уборевич, – что если наше сопротивление выльется в форму волнений или, не дай Бог, даже восстания, – враги наши не дремлют… Не знаю, как кто, но Польша, перед которой стоит моя армия, с радостью вцепится в нашу страну, чтобы оторвать от нее еще клок. Ведь доказать, что Смоленск и Киев – старинные польские города, при известной ловкости, не так уж и трудно.

– Да, все это верно, – согласился порывистый Якир. – То же можно сказать и о Германии: там тоже насчет Украины не прочь… Хотя бы и без «исторических прав»

Якир, посланный в 1926 году в Берлин, окончил там германскую военную академию и говорил поэтому, как авторитет. Да и без его слов всем командармам было ясно, что если развернется сопротивление армии, неизбежно вспыхнут восстания по всей стране, – слишком уже велико напряжение внутренних сил народа. Не зря ведь многие миллионы «строптивых» находятся за проволокой концлагерей. Сопротивление армии Ежову и Сталину обозначало внутренний переворот и тем самым неизбежное временное ослабление оборонительной силы армии. А сбоку стояли два страшных, старых врага – Польша и Германия. Как быть?

Все, в конце концов, повернули головы к Тухачевскому. А в душе у того шла тяжелая борьба. Еще недавно, может быть, год тому назад он не поколебался бы дать сигнал к восстанию и внутреннему перевороту, но теперь, согретый новыми токами любви к России, медлил перед принятием решения. Его красивое лицо было сумрачным и сосредоточенным. Темные крылатые брови сдвинулись и спрятали острые глаза.

Несколько минут все молчали.

– Я думаю, – тихо, но твердо сказал, наконец, Корк, – что кремлевский или, так сказать, дворцовый переворот был бы не только самым простым выходом, но и самым легким и безболезненным. С составом моей академии, поддержанный Михаилом Николаевичем, я охотно рискнул бы на удар.

Эти слова Корка были уже прямой «контрреволюцией», призывом к восстанию, к перевороту. Вместо весеннего ветерка и пения птиц, словно звуки канонады и острый запах порохового дыма и крови ворвались сквозь окна автомобиля внутрь. Чуть заметная дрожь прошла по телам сильных людей. Несколько секунд длилось молчание. Уборевич прервал его своим, тихим, всегда спокойным голосом.

– Это не так просто… В советских условиях только дворцовый переворот невозможен. Он не может не затронуть всей страны, всей армии, всей партии. Это будет надолго и кроваво. Слишком много внутренних противоречий в стране и слишком много рассыпано везде пороха… Например, концлагери. Ведь миллионы людей вырвутся оттуда с бешеной ненавистью. А колхозы? А сопротивление чекистов? Нет, ВСЯ страна станет на дыбы!

– Э, – беззаботно махнул рукой Якир. – Вечно ты осложняешь, Иероним. А по-моему, как говорил какой-то герой Сенкевича – «сперва руби, а потом увидишь, кого там зарубил»… Без риска ничего не делается.

– Да, личного риска, мы никогда не боялись – тихо, как будто говоря с самим собой, возразил Тухачевский. – Но рисковать судьбой всей страны?..

Опять молчание на несколько секунд воцарилось в четырехколесном генеральном штабе, решавшем судьбу России… Смутный повернул от руля свое лицо, сжатое мучительной гримасой раздумья:

– Уборевич прав, – тихо произнес он. – Еще Клаузевиц сказал: «Россию можно победить, только разъединив правительство и страну.» Теперь пока, – хотя бы формально, – мы едины: партия, правительство, армия… Но если все это хотя бы временно расползется, – какая легкая добыча для соседей! Иначе говоря, впереди гражданская война, нападение на Россию и долгие годы крови и страданий…

– Да, это уж что и говорить, – угрюмо проворчал мрачный Корк.

– Н-н-да, – вырвалось у Якира и он молча стал набивать табаком маленькую карманную трубку.

Все опять, как по уговору, взглянули на Тухачевского. А в душе у него разгорался какой-то светлый огонек жертвенности. Разве можно было из-за своей личной карьеры, из-за личной безопасности бросить страну в пропасть новой гражданской войны? Разве можно быть уверенным, что даже дворцовый переворот пройдет безболезненно? А если Россия закачается от удара? А если в этот именно момент ее толкнут злые, остро отточенные вражеские штыки? Не будет ли смертельно ранена страна, еще не вполне окрепшая и только что ставшая на ноги?.. Опять – который раз в истории! – судьба России реально зависела от его решения. «Не нам, не нам, а Имени Твоему», – вспомнились ему слова на медали, выбитой в честь героической защиты Севастополя… Люди проходят и уходят, а Родина остается…

Сияющее любовью к Родине лицо далекой Тани вдруг встало перед ним. Она, эта милая девушка, так верила в то, что он будет бороться ЗА РОССИЮ… Внезапно вспомнились ему суровые слова Суворова: «Победи сперва сам себя и тогда станешь непобедимым»

Маршал поднял голову. Его глаза лихорадочно блестели.

– Нет, товарищи, – тихо и решительно сказал, наконец, он. – Мы не можем, не имеем права уже теперь пойти революционным путем. Этот страшный риск не для нас; мы, слава Богу, привыкли к риску своей жизнью, а риск для страны… Ее защита лежит на нас. Мы – стена против ее врагов. Если мы подорвем эту стену, если теперь сделаем в ней брешь – физическую и моральную – чем помянет нас потом Россия, если в эту брешь ворвутся беспощадные враги, которые всегда ненавидели Россию и боялись ее?.. Другое дело, когда мы войдем в неизбежную войну. Тогда мы можем сделать переворот ДЛЯ БЛАГА защиты Родины… Когда реальная власть будет в наших военных руках, – тогда, друзья, мы посмотрим! Пока нас еще не вынудили к ответному удару. Будем бороться ПОКА легальными путями. До войны осталось не больше двух-трех лет. Надо выдержать, перетерпеть, нужно сжать зубы, начать «заговор молчания», притворяться покорными и все силы направить на подготовку армии к борьбе и с внешним, и с внутренним врагом. Вы понимаете, что это означает?.. А там, потом – мы еще увидим, товарищи! «Побеждает самый настойчивый», – сказал Наполеон. Будет трудно, но мы посмотрим еще… Теперь мы входим в заговор ЗА РОССИЮ!..

Слова эти были произнесены тоном такого убеждения и силы, что все командармы почувствовали, что они не только мнение старшего, но и приказ начальника. Спорить было не о чем. Все знали, что маршал Тухачевский, при неправильности своего решения, рискует сам больше и раньше всех. Да и кроме того, у всех этих бесстрашных людей, за долгие годы мирной работы в армии, выросли чувство ответственности и государственный инстинкт. Это уже не были лихие партизаны времен гражданской войны, а старшие военные командиры, видящие дальше, шире и глубже. И все они почувствовали в словах Тухачевского искренность и правду. Для страны, для армии нужно было терпеть и ждать. Хотя бы даже это и грозило им лично гибелью…