Текст книги "Юноша"
Автор книги: Борис Левин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
– Зачем? – спросила Нина.
– Чтоб освободить родину от нашествия гуннов!.. Перебить всех немцев… необходимо перебить и забрать в плен… У меня нет одеяла. Мой папа учитель… Да-а… Когда Цезарь прибыл к началу этих лесов… Чертовски жжет руки… Я сейчас подложу дров…
Пять дней болел Петя. Врачи говорили, что у него такой особый, военный грипп…
В тот вечер Нина пошла в цирк. Ей очень не хотелось идти в цирк, но за ней зашли подруги, и папа сказал:
– Иди, тебе полезно развлечься.
В цирке она встретила Гришу Дятлова, вместе с ним смотрела конюшни. Нина гладила шоколадного пони. Гриша купил сахар, и пони прямо с Нининой ладони, дыхнув теплотой, слизнул сахар. Под куполом гонялись велосипедисты; клоуны – бубновые валеты – кувыркались по песку; щелкал бич, и наездница в веерной бриллиантовой юбке – гоп-ля! – прыгала через зеленые ленты, стоя на бархатном седле, – гоп-ля! – фарфоровые собачки обнимались лапками и танцевали вальс; слон хоботом-удавом закидывал за пазуху французские булки, улыбался хитрыми глазками, звонил в колокольчик, из хобота-брандспойта поливал галерку; женщина в черном трико с самого верха прыгала в пламя; оркестр не играл, только маленький барабан; фокусник бросал цилиндр вверх, свистел, и цилиндр прибегал, как по ниточке, к нему обратно, фокусник взмахнул рукавом – вылетели с кудахтаньем куры; розовые акробаты летали по воздуху, мелом натирали руки и подмышки, раскачиваясь на трапециях; по мучному лицу клоуна стекал яичный желток: «Уй, какой вкусний глязунья!..»
Очень смешно. Нине давно не было так весело. Гриша Дятлов довел ее до дому. Они условились как-нибудь вместе пойти на каток.
Во дворе соседская кухарка встретила Нину:
– Ваш братец приказал вам долго жить.
Нина не поняла, что это значит, но вдруг стало мучительно совестно. Зачем пошла в цирк, так много смеялась и за весь вечер ни разу не вспомнила Петю? И не надо было, чтоб ее провожал Дятлов – Петя его не любит…
Петя, мертвый, лежал на столе и был похож на китайскую девочку. Нина поцеловала его в височек, заплакала. Она часто думала: как хорошо, что у нее есть брат! Он ее не даст в обиду, всегда защитит. И вот больше нет брата… Папа сидел на диване, опустив голову. Его плечи вздрагивали. Нина заметила это, еще громче заплакала. Зачем она ходила в цирк? Она теперь самая несчастная на свете… И совсем еще недавно она говорила с Петей о том, что никто из них не видел покойников. И вот Петя – покойник… Она еще и еще громче плакала.
В эту зиму Нина ни разу не пошла на каток. Она готовила уроки и рано ложилась спать. Когда ей попадалась синенькая тетрадочка, на которой рукой Пети было написано: «Ученика VI класса П. Дорожкина», Нина прятала тетрадочку в шкаф – там, где лежала Петина зубная щетка, гребешок и лакированный ремень. Петин перочинный ножичек и резинку Нина взяла себе. В эту зиму она почувствовала себя взрослой, хорошо училась, много читала и штопала папе носки.
Неожиданно – революция. И у папы красный бант, и у Нины красный бант, и у Дарьи красный бант, и у лошади красный бант, и у трамвая красный бант, и у памятника Кутузову каменные усы перевиты красным бантом. У всех на улице красный бант. Вся улица – красный бант.
Папа со всеми целуется. Все идут прямо по мостовой. Над головами идут красные флаги.
Вставай, подымайся…
Папа крепко держит под руку Нину, а у нее спадает правая калошка, но это неважно… Снежинка упала в рот. Снежинка застряла в ресницах, но это неважно.
Вставай, подымайся…
Рядом с папой – доктор Куделько в оленьей дохе, купец Гамбург в черной шубе с хорьковым воротником, торговец Скутьев в фетровых бурках и высокой серой барашковой шапке. В этой же шеренге сын Гамбурга – Сережа, восьмиклассник, с выпуклыми котиковыми глазами, в гимназической фуражке без герба…
Богачи, кулаки жадной сворой
Расхищают тяжелый твой труд.
Твоим потом жиреют обжоры,
Твой последний кусок они рвут.
– Да здравствует свобода! Ура-а! Свобода-а-а!
Целуются, и хоть не пасха, но при этом говорят: «Христос воскресе!»
– Сегодня он воистину воскрес! – отвечает папа и энергично пожимает руку.
Сережа Гамбург многозначительно сказал:
– Под весенними лучами солнца – свободы – растаял старый режим…
Вставай, подымайся,
Рабочий народ!
Вставай на борьбу, люд голодный…
Вперед! Вперед! Вперед!..
Хлеба давали все меньше и меньше. В гимназии содрали портрет царя, и начальница плакала. Гриша Дятлов заявил, что он анархист.
– Я видел, вы шли в демонстрации рядом с купцами Гамбургом и Скутьевым. Просто смешно, когда эти спекулянты поют: «Богачи, кулаки жадной сворой…» Они и есть – жадная свора. На фонарь буржуев, как во время Великой французской революции!
Нина не соглашалась.
– У нас бескровная революция, – возражала она папиной фразой, – нам нужен такой строй, как в Англии.
Дома Нина горячо высказывала все то, что ей говорил Дятлов. Государство – это зло. Всякая власть для народа – все равно что для лошади: и телега сволочь, и сани сволочь – всех тащи…
Валерьяна Владимировича выбрали в городскую думу. Он поздно приходил домой.
Многие гимназистки называли себя эсерками, многие записались в партию народной свободы (кадеты), были монархистки, были энесовки (народные социалисты).
Нина никак себя не называла: она еще не знала, кто она. Когда слушала Дятлова и когда тот пел «Черное знамя», у нее внутри клокотало, сердце рвалось наружу, ей хотелось сражаться и умереть за счастье всех угнетенных, всех обездоленных людей на свете. Слушая Дятлова, Нина думала, что она анархистка и люди лишь тогда станут хорошо жить, когда не будет никакой власти.
Гриша дал Нине прочесть Бакунина «Государственность и анархия», но она не смогла одолеть ни одной страницы: так это было неинтересно, а главное – все время думалось совсем о другом.
В город приехал Милюков. Он читал лекцию о Дарданеллах. Валерьян Владимирович вместе с Ниной отправились в городской театр – слушать Милюкова.
Перед началом лекции они пошли за кулисы. Папа почтительно поздоровался с Милюковым, представил Нину:
– Моя дочь, также жаждущая деятельности в партии народной свободы.
Милюков улыбнулся, слегка дрогнув никелевыми усами. Нина поклонилась, пожала пухлую, очень мягкую профессорскую руку.
Тут же, за кулисами, были и взлохмаченный Сережа Гамбург и еще какие-то важные господа в накрахмаленных манишках. Нину и папу Сережа Гамбург устроил в губернаторскую ложу с малиновыми занавесками. Там сидели дамы, пахло духами. Молодые люди в черных смокингах, сияя проборами, чистили для дам апельсины. В ложу вбегал Сережа Гамбург, шептал папе на ухо и убегал обратно.
Раздались аплодисменты: это появился на сцене Милюков. Все присутствующие в ложе поднялись, захлопали, Нина тоже хлопала…
– Милостивые государыни и милостивые государи…
В это время сверху сорвался свист и чей-то отчаянный крик: «Долой Милюкова!..»
Свист. Шум. Шиканье…
– Милостивые государыни…
Сильный свист с разных углов галерки полетел по театру. Свист описывал траекторию – вонзался в люстру на потолке, падал вниз и обжигал лысины партера. Свист пробегал по ложам театра, взрыхлял прически дам, колол розовые мочки (дамы затыкали уши), царапал манишки молодых людей. Свист летел по прямой – толстой струей в лицо Милюкову, а тот не дрогнул. Свист. Профессор держался с достоинством. Он доставал белоснежный надушенный платок из заднего кармана фрака, касался лба, кончика носа и прятал платок обратно…
– …и милостивые государи…
– Во-он! Пошел во-он! Шкура!..
Свист.
Папа, явно возмущенный, нагнулся к дамам, что-то им говорил, но из-за шума ничего не было слышно.
Прибежал Сергей Гамбург и, взволнованный, сообщил:
– Сейчас выведут этих хулиганов. Уже распорядились.
Шум не прекращался. Наверху хлопали двери, как выстрелы. И вдруг сразу стало очень тихо…
– Милостивые государыни и милостивые государи…
Больше никто не перебивал Милюкова. Нина внимательно слушала, но ее клонило ко сну, слипались глаза. Вздрогнула – в ложе смеялись. Она подумала: смеются потому, что она заснула. Смеялись совсем по другому поводу: один из молодых людей, с длинным подбородком, горбоносый, зажал в глазу корку апельсина, точно монокль. Даже папа улыбнулся.
– Не шалите, Надя, – заметила дама, пряча в сумочку перламутровый бинокль.
Нину удивило, что молодого человека зовут женским именем. Надя молча болтнул головой, черные волосы рассыпались по лицу, апельсиновая корка упала. Это тоже всех рассмешило.
– Тш, господа! Неудобно…
Нину опять клонило ко сну. На этот раз ее разбудили громкие аплодисменты. Милюков кончил. Отца не было в ложе.
Нина услыхала, как кто-то со сцены объявил:
– Слово предоставляется учителю гимназии господину Дорожкину.
Она приподнялась на цыпочках и увидела, что на том месте, где только что был Милюков, сейчас стоит папа. Она сейчас же села, от волнения закрыла лицо руками. Валерьян Владимирович обычным теплым голосом, но на этот раз с некоторой дрожью, говорил, что всеми глубоко уважаемый Павел Николаевич нарисовал прекрасную картину будущей свободной России и что он, Дорожкин, вполне разделяет взгляды почтенного профессора – взгляды лучших людей нашей многострадальной родины, но кое с чем он не согласен. Возможно, он ошибается, но ему кажется, что нам не нужны Дарданеллы, и сейчас, когда наши сыновья и братья истекают кровью на полях Польши… (Нина увидела, как течет кровь, словно вода по канавам.) Папа сказал, что война для нас гибельно-бесплодна, в этом надо иметь мужество сознаться и как можно скорей прекратить это кровавое пиршество дьявола… Одна из дам, самая красивая и самая молодая, с пушком на верхней, немного изогнутой губе, блеснула черными мохнатыми глазенышами, произнесла с еврейским акцентом, пожимая плечиками:
– Учитель Дорожкин против. Он не хочет Дарданеллы, – и растопырила ручки.
Это была одна из тех счастливых дам, которые всегда ходят окруженные стайками молодых людей. Что бы эти счастливые дамы ни говорили – всегда пикантно, остроумно и смешно. Сейчас тоже все неудержимо засмеялись.
Нина покраснела, немедленно ушла. Навстречу шел улыбающийся папа.
– Ты куда? – спросил он. – Мы еще с тобой, Нинок, пойдем на банкет. Чествовать Павла Николаевича.
– Я никуда не пойду, – сказала она грубо. – Я хочу спать.
Нине показался отец жалким и неприятным.
Утром папа вошел к ней в комнату.
– Ты не спишь? Почему ты вчера ушла расстроенная?
Она ему рассказала о разговоре в ложе, добавила:
– Противные буржуйки. Я их ненавижу.
Папа не возражал, заметил задумчиво, что вчера на банкете он тоже кое в чем убедился и что Сергей Митрофанович был прав, когда его предупреждал.
В чем был прав Сергей Митрофанович, папа так и не сказал, но с этого дня чаще сидел по вечерам дома. Опять приходил Сергей Митрофанович. Они пили крепкий чай, играли в шахматы.
Раз папа взял гитару и попросил Нину:
– Ну-ка, дочурка, споем.
Нина уселась в уголке дивана, подогнув ноги, перебросила через плечо каштановую косу с синей ленточкой на конце, с очень серьезным лицом подтягивала:
Укажи мне такую обитель…
Где бы русский мужик не стонал…
После смерти Пети они пели впервые.
По комнате шагал Сергей Митрофанович, заложив назад руки. У него были сутулые плечи и впалая грудь…
Первого мая папа не пошел на демонстрацию: он плохо себя чувствовал, лежал в кровати. Нина тоже не хотела идти.
Но такой чудесный день… Солнце. Золотой оркестр. На улице так много музыки… Нина не усидела в комнате.
Улица чернела от потока людей, краснела от многочисленных знамен. Медные инструменты сияли.
Шли эсеры, несли темно-красное бархатное знамя, вышитое золотыми буквами: «В борьбе обретешь ты право свое». Это было очень пышное театральное шествие. Некоторые эсеры в красных костюмах. Они пели «Марсельезу». С эсерами шел и Сережа Гамбург. Пожалуй, и Нина пошла бы с эсерами, но не решилась, до того здесь было торжественно-великолепно.
Шли кадеты. Они шли нехотя, с брезгливой иронией на лице; только шедшие впереди пели вполголоса «Марсельезу», а те, которые сзади, ничего не пели. Заметив на тротуаре знакомых, кадеты стыдливо выходили из колонны.
Шли сионисты, несли голубое знамя. Они старательно шли, старательно пели.
Меньшевики шли вместе с Бундом. Они шли шумно, знамена их сгибались, песня то возникала и летела вверх с надрывом, то неожиданно потухала. Они пели «Марсельезу»…
Шли анархисты, несли черное знамя и пели «Черное знамя». Анархисты замечательно пели. Это была очень волнующая песня, и если бы среди них не шагал Гриша Дятлов с гордо поднятой головой, Нина обязательно бы к ним присоединилась.
Позади всех шли большевики, их было меньше всех, но они шли не как все, а крепко взявшись за руки. Знамен у них было много, да это скорей были не знамена, а флаги из кумача. Надписи простые: «Долой войну!», «За мир, за хлеб!» Они шли в ногу, крепко взявшись за руки, и пели «Варшавянку»:
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперед, рабочий народ!
Они шли в ритм с песней и будто кого-то догоняли.
На баррикады…
Среди большевиков было много солдат в порыжевших и грязно-серых шинелях…
Нина сошла с тротуара, присоединилась к большевистской колонне.
Месть беспощадная всем супостатам,
Всем паразитам трудящихся масс…
Шедший с края солдат взял Нину за руку, шепнул ей:
– А у тебя ничего голосок. Ну-ка, давай вместях…
На бой кровавый, святой и правый…
На следующий день в гимназии Нину дразнили «большевичкой»: некоторые гимназистки видели, как она шла в демонстрации с большевиками.
– Никакая я не большевичка, – возражала Нина, – я только против войны…
Сейчас гимназистки не называли себя ни эсерками, ни кадетками. Это было не модно. Сейчас смеясь говорили: «Я каведэ, то есть куда ветер дует». И слово «свобода» многие выговаривали иронически «свабода» или «швабода», передразнивая евреев. Когда кто-нибудь произносил «товарищ», то всегда находилась одна, а то и несколько, которые немедленно парировали:
– Гусь свинье не товарищ.
Нина часто встречалась с Гришей Дятловым. Он был ей симпатичен, так же как перламутровая пуговка на его черной сатиновой рубашке. Он никогда не ругал революции. Он ругал людей и весь мир.
– Этот мир начинен жадностью, ложью и лицемерием. Надо взорвать его, Нина, и все построить на новых началах.
Гриша говорил тихо, слегка заикаясь, от этого его речь была еще искренней…
Раз вечером он предложил Нине поехать на лодке. Они возвращались, когда река и небо были одного цвета, в воде отражалось развороченное золотое сено заката.
Было очень тихо. Гриша поднял весла и не шевелился. С весел стекали капли. Нина сидела напротив, у руля.
– Закройте глаза, Нина, и я тоже закрою.
– Зачем?
– Пройдет много лет, и у нас будут разные жизни. Мы будем в разных городах и вспомним этот вечер.
– Ладно.
Они говорили шепотом.
Нина добросовестно, крепко стиснула веки. Под лодкой булькнула вода. Что-то ударилось прямо к ногам Нины. Она испугалась и увидела на дне лодки скользкую узкомордую щуку.
– Смотрите, щука! – закричала она весело.
Гриша открыл глаза. Щука блеснула велосипедной спицей и шлепнулась обратно в реку.
– Как хорошо! – сказала Нина. Она пальцами шевелила воду.
– Очень.
– Вы любите природу, Гриша?
– Да. А вы?
– Тоже.
– А кого вы больше любите – Пушкина или Лермонтова?
– Лермонтова.
– И я тоже Лермонтова… «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом… Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном?..»
У самого дома Дятлов, не выпуская руки Нины, запинаясь, взволнованно сказал:
– Мне вам нужно сообщить кое-что очень важное. – Не дожидаясь ее согласия и не выпуская руки, он продолжал: – Это важно скорей для меня, чем для вас… Видите ли, я вас очень давно люблю. Возможно, я вам об этом и не сказал бы, но сегодня ночью, понимаете, мне предстоит одно дело. Мы пойдем на грабеж. Нам нужны деньги, чтобы издавать газету, и черт его знает, понимаете, еще могут убить, а мне хотелось, чтоб вы знали… Я никого в жизни так не любил, как вас, Нина. Это правда. Мне кажется, что я вас очень понимаю… Потом я не знаю почему… Объяснить это трудно… во мне это уж давно… Помните, одно время я вас каждое утро встречал, когда вы шли в гимназию. Это я специально бегал: ведь я сам-то живу далеко, у железнодорожного моста… Я часто мечтаю о вас. Разговариваю с вами. Вы мне снитесь. В этом признаваться тяжело, и я бы не решился, но, черт его знает, еще могут убить, а мне бы хотелось, чтоб вы знали…
Гриша дрожал. Это чувствовалось по его руке и по голосу. Нине показалось, что все это нереально, что это во сне, и она очень тихо попросила:
– Поцелуйте меня.
Он прикоснулся запекшимися губами к ее мягкой щеке.
– Это счастье, Нина, это счастье, и я не жалею, что вам об этом сказал. Я сегодня самый счастливый, – и он поцеловал ее руку. – Если я буду жив, вам всегда будет хорошо… Мы будем издавать замечательную газету: «Черное знамя». Я там буду писать статьи… Вот вы увидите… Это будет замечательная газета… Вам понравятся мои статьи… Я знаю… Вам будет очень хорошо… Я вас всегда буду любить…
Он много и возбужденно говорил, показал Нине револьвер, который лежал у него в кармане. Нина слушала и ничего не понимала. Ей казалось, что все это нереально, что все это снится, и она, чтоб убедиться, что это на самом деле, потрогала лицо Гриши, погладила его большой лоб и поцеловала глаза.
– Вы мне тоже симпатичны. Вы мне симпатичны, как перламутровая пуговка на вашей рубашке.
– Да… Это очень приятно… Я так рад, Нина…
– А вам не страшно?
– Нет. Нисколько. Ведь я убежден. Ведь это мои убеждения. Когда человек убежден, ему никогда не страшно… Я к вам завтра приду с утра и все расскажу, как было.
– Обязательно приходите.
Он еще долго и много говорил.
– Простите, Нина, что я сегодня чересчур болтлив, но это от счастья… Меня даже лихорадит… Видите – я дрожу… Я вас так люблю, Нина… Честное слово… Я просто счастлив… Самый счастливый человек на свете… Мне очень хорошо… У меня сегодня, Нина, необыкновенный день… Мне с вами так хорошо!.. Черт знает как хорошо…
Нина постучала в окно. Ей открыла дверь Дарья. Нина не ужинала – не хотелось есть. Она вошла к себе в комнату, распахнула окно и прислушалась к удаляющимся шагам Дятлова. Он уходил, высвистывая марш анархистов «Черное знамя». «Может быть, крикнуть и вернуть его?..» Он свернул за угол. Все тише и тише свист. Ночь. Небо в звездном блеске. Пахнет черемухой. Весенний воздух. Тепло. В кабинете у папы огонь. «Может быть, пойти к нему и рассказать? Нет. Не надо. Это тайна…» Нина легла в кровать, чувствуя себя сообщницей Дятлова. Долго не могла заснуть. Скорей бы наступил день и увидеть Гришу…
Три анархиста в черных полумасках поднялись на третий этаж. Позвонили. Из-за двери женский голос:
– Кто там?
– Сережа дома? – спросил Дятлов.
– Он еще не приходил, – ответил тот же голос.
– Разрешите я оставлю ему книгу.
Ключ повернулся, открылась дверь и раздался страшный крик. Из спальни выбежал в подштанниках купец Гамбург.
– Руки вверх! – крикнул Дятлов, направив на него дуло револьвера.
А он закричал и заметался по комнатам. Дятлов за ним. Опрокинул стол.
– Стойте! Иначе я выстрелю! Откройте денежный шкаф!
Купец выбежал на балкон.
– Караул! Убивают! Караул!
– Замолчите, или я застрелю вас!
Дятлов ткнул ему в нос револьвер.
Купец упал, еще громче кричит и зовет на помощь. С' улицы бежит народ. Слышен по лестнице топот.
Гриша – обратно к дверям. Товарищей нет. Он бурей по лестнице, размахивая револьвером. Люди шарахаются в сторону. Он бежит по мостовой. Свист, топот и крики позади: «Держите его!» Только б добежать до реки! Вскочить на плоты и вплавь. Только б добежать до реки! Его нагоняют. Выстрел. Мимо. Дятлов обернулся и из браунинга – раз, и два и дальше бежит. Испугались. Отстали. Вон уж река. Еще немного. Ветер в ушах. Опять нагоняют. Близко. Топот и крики, свист и выстрелы. Не оборачиваться! Скорее к реке. И вплавь! Вон уж чернеет вода и горят огоньки. Они нагоняют. Они нагоняют. Не оборачивайся!.. Ударило камнем по затылку, револьвер выпал из рук, и Гриша стукнулся лицом о плот.
Утром, когда проснулась и увидела Дарью, Нина спросила:
– Ничего не случилось?
– А чего там еще случилось, – ответила недовольно Дарья, вытирая щеткой, обернутой в мокрую тряпку, пол. – С шести часов за хлебом стояла – вот тебе и случилось. Вставай, доченька, – добавила она более ласково.
Нина шла в гимназию и прислушивалась, о чем говорят на улице, но говорили совсем о другом. Ученицы тоже говорили совсем о другом… Они говорили о том, что в этом году отменят экзамены и что до роспуска на летние каникулы осталось всего лишь две недели.
И только после обеда, когда принесли вечернюю газету, Нина прочла заметку, сообщавшую, что вчера, в двенадцатом часу ночи трое неизвестных ворвались в квартиру к купцу Гамбургу (Нижне-Карамельная, д. № 3) и скомандовали: «Руки вверх!», но нерастерявшийся Гамбург выбежал на балкон и поднял крик. Грабители бежали. Двое скрылись, а третий, отстреливаясь, бежал к реке, но был убит. В убитом опознан местный гимназист Григорий Дятлов, именовавший себя анархистом.
Нина прочла заметку до конца, где говорилось, что за последнее время усилились грабежи и необходимо, по примеру других городов, домовым комитетам организовать свою охрану и установить дежурства…
ОТКРЫТ ЛЕТНИЙ САД!
ГАСТРОЛИ ПЕВИЦЫ ЯМАЙСКОЙ
Имеются отдельные кабинеты.
Ресторан до шести часов утра.
Струнный оркестр.
Получены из Астрахани балыки и зернистая икра.
Свежо! Недорого! Вкусно!
Акушерка-массажистка-оспопрививательница
Л. Н. Зарх
Прием ежедневно. Бедным бесплатно.
Нина отстранила газету, закрыла глаза и хотела представить себе Дятлова, но его образ расплывался. Только почувствовала прикосновение Гришиных губ к щеке. Мелькнула мысль, что ее могут арестовать: возможно, кто-нибудь вчера ее видел вместе с Дятловым. Она устыдилась этой мысли и решила пойти посмотреть Гришу.
Его труп лежал в подвале участка, к нему никого не подпускали. Мальчишки и женщины ложились животом на тротуар и заглядывали в подвальное окно. Нина сделала то же самое и увидела: на цементном полу, накрытый рогожей, лежал Гриша Дятлов. Из-под рогожи торчали его штиблеты с ввинченными пластинками для коньков.
Она хотела заставить себя прочесть книгу Бакунина «Государственность и анархия», но из этого ничего не вышло…
В первой половине июня Нина поехала в деревню, куда ее пригласила на все лето Варя Хорькова – подруга по гимназии.
Кучер из военнопленных австрийцев – Юзеф – сидел на козлах, курил глиняную трубочку и то и дело кнутовищем поправлял съезжавшую на бок шлею. Ему все хотелось, чтоб большая медная пуговица шлеи пришлась как раз на то место крупа лошади, где имелась как бы специальная выемка для этой цели. Гнедая кобыла вертела черным хвостом, шла шагом. Австриец ее не торопил, беспрестанно шевелил нитяными, зелеными вожжами, чмокал губами, называл кобылу Матильдой.
Проехали мимо белой тюрьмы, обнесенной высоким заостренным частоколом. Сквозь железные решетки тюремных окон, как всегда, виднелись лица… Нина вспомнила, как Дятлов говорил, что тюрьмы – это позор и их надо немедленно взорвать… Вправо остались кирпичные заводы. Появились березы.
Матильда свернула с шоссе, бричка покатилась по мягкой боковой дороге.
– Ге-эть, Матильда!
Кобыла бежала рысью, а рядом по краям шоссе бежали столетние березы. В небе пели жаворонки. Нина глубоко вздохнула свежий воздух, хотела рассказать Варе, как ее любил Гриша Дятлов, но вместо этого сказала:
– Как хорошо в поле!
– Это что! – заметила Варя, пряча лицо в ситцевый платок (она боялась загара). – Вот приедешь к нам, тогда увидишь настоящее поле.
Нина бывала за городом, но в дальней деревне, куда она сейчас ехала, ни разу не была. Варя, как истая деревенская жительница, считала, что поле и лес вблизи города – это совсем не то, что у них. Варя была рада, что к ней едет в гости Нина. Еще зимой она об этом говорила с отцом, и тот, почесав макушку (он всегда, когда у него о чем-нибудь спрашивали, прежде чем ответить, приподнимал картуз и одним пальцем почесывал макушку), вздохнув, дал свое согласие, но предупредил, что мяса к столу не будет. Отец Вари был чрезвычайно скуп, даже жене не доверял отвозить на базар молочные продукты. Он не так боялся того, что жена продешевит, как того, чтоб она не прикарманила деньги. Ему было лестно, что у его дочери подруга – дочь учителя, а также он подумывал о том, нельзя ли будет на будущую зиму устроить Варю на квартиру к этому учителю, а то старая Варина хозяйка, когда к ней ни приедешь, чего-нибудь да выклянчит…
Матильда бежала и отфыркивалась. Австриец поправлял шлею. Когда мягкая дорожка оборвалась и надо было въехать на шоссе, кучер соскочил с козел, освободил чересседельник и вынул изо рта лошади взмыленные трензеля. Матильда, опустив голову, сама пошла к пруду, волоча по траве бричку с двумя гимназистками.
После мягкой дороги колеса опять зашумели по шоссе. Нина достала конфеты и предложила Варе и австрийцу. Юзеф не стал сразу есть, а спрятал конфету глубоко за пазуху. Там, где был мелкий камень, они ехали быстро, а там, где крупный, как в городе, ехали медленно. Нина пела песни под шум колес, ни о чем не думала. Варя думала о том, что они с Ниной будут спать в горнице, когда станет очень жарко, переберутся в чулан.
Часа через два Юзеф свернул в холодок, остановил Матильду. Нина и Варя слезли, сели под березой, раскрыли чемоданчики, разостлали на траве газету и достали котлеты, белый хлеб, яйца и масло. Военнопленный отошел в сторону, уселся на пенек, тоже стал закусывать, вынув из мешочка ржаной хлеб и луковицу. Гимназистки мазали маслом хлеб, разрезали на две половинки яйца и вместе с котлетами молча ели. Они предлагали Юзефу закусить с ними, но тот отказывался. Тогда Нина сама отнесла ему большой бутерброд. Военнопленный сказал: «Спасибо, пани». Австриец набил трубку, но прежде чем закурить, подошел к Матильде, пощупал ее бока и, убедившись, что кобыла остыла, разостлал на земле мешок, насыпал овес. Лошадь ела, гулко шлепая губами.
Нина увидела, как Юзеф прислонился к березе, ковырнул ножичком ствол, подставил рот. Удивилась, подошла поближе.
Юзеф, передохнув, вытер усы, сказал:
– Хараша березовка.
Нина немедленно тоже приложилась к березе. Сладкий клейкий сок березы напоминал ей вкус холодной воды с жженым сахаром. Нина вытерла рукавом губы и, глядя на Варю, улыбнулась, сказала:
– Хараша березовка.
Варя то же самое сделала и тоже сказала:
– Хараша березовка.
Они обе смеялись и в обнимку пошли вперед по белому шоссе. Вскоре их нагнал Юзеф, они уселись на свои места, поехали дальше. Шоссе с березами ушло влево, а они опять поехали проселочной дорогой.
– Теперь так будет до самой нашей деревни, – сказала Варя.
Распахнулось поле белыми и золотыми цветами. Воздух здесь был еще чище, жаворонки пели звонче. Ехали полем, ехали лесом, ехали небом… Когда ехали лесом, Нина рукой доставала ветки ольховника и срывала листья…
Варя и Нина перебирали своих подруг. Мало кто им нравился. Почти у каждой своей подруги они находили какие-нибудь недостатки. Та умна и лицом ничего, но ноги… Какие толстые ноги! А у той все в порядке – и умна, и красива, и хорошо одевается, но эта привычка дергать носом! И Нина изображала, как та дергает носом. Другая всем хороша, но страшная подлиза. В общем, со стороны послушать, выходило, что без недостатков только Нина и Варя и, должно быть, лучше их нет на свете. После учениц наступила очередь учителям, а потом знакомым гимназистам. Здесь Нина сказала, что она может Варе рассказать что-то очень интересное, но только под страшным секретом. Если Варя даст честное слово, что не будет болтать, то Нина ей кое-что расскажет. Варя побожилась, что «никому ни слова».
– Нет, – сказала Нина, – все-таки я этого тебе не расскажу. Это не только мой секрет, но еще и другого человека.
Варя обиделась, заметила, что это нехорошо, когда начинают рассказывать и не договаривают до конца.
– Тогда не надо было начинать. Никто тебя не просил. А раз уж начала…
– Ну хорошо, я тебе скажу. Только поклянись еще раз, что «никому и никогда»!
Варя не то что поклялась, но даже перекрестилась, синенькие глазки засверкали от любопытства.
– Ты знаешь что, – начала взволнованно Нина и неожиданно для себя рассказала, что в нее влюблен Сережа Гамбург и что он даже плакал, когда говорил ей, как ее любит.
Нина сама удивилась, зачем она это придумала… Как ей не стыдно врать! Она осталась собой недовольна, замолкла…
В каждой деревне выбегали собаки, с лаем бросались Матильде под ноги. Юзеф дразнил собак, стегал их кнутом. Матильда бежала быстрей.
– Скоро приедем, – сказала Варя. – От этого места пять верст. Вот сюда мы за земляникой ходим…
Они подъехали к дому, крытому черепицей, с зелено-синими ставнями. Огромный тополь стоял у крыльца, и листья его лежали на крыше. В палисаднике цвела белая сирень, и бутоны пионов готовы были распуститься.
Дома их никто не встретил. Они вошли в просторную горницу, где пол был вымыт и из мебели стояла только одна кровать, накрытая лоскутным одеялом. Угол золотился иконами и лампадками. На подоконниках – цветы. Рядом с кроватью столик, на столике аристон. Нина немедленно завела аристон, и в воздухе задрожал старинный вальс.
В горницу поспешно босиком вошла мать Вари.
– Здравствуйте, девочки! Здравствуйте, мои милые! – быстро заговорила она. – Вы и будете та самая Нина? Очень хорошо, что приехали. Очень мы вам рады. Погостите у нас. Посмотрите нашу деревенскую жизнь. Только с непривычки скучать будете.
– Я не буду скучать, – заверила Нина.
– Ну глядите… Только мало хорошего в нашей жизни. Тяжелая наша жизнь. Вон только солнце поднялось, а уж я на ногах…
Мать Вари достала из кармана самотканой юбки берестовую табакерку, почерневшими пальцами заложила в правую и левую ноздри нюхательного табака и вытерла краем головного платка мягкий фиолетовый нос.
– Что ж я, дура, стою! Вас же накормить надо, – спохватилась она и так же поспешно исчезла.
Нина и Варя умылись и переодели платья…
На сковороде – блинообразная яичница. В глиняном кувшине – молоко. В темно-красной деревянной миске, в нежных сотах, светится мед…
Нине чудесно жилось в деревне. Она вставала рано, купалась в озере, ходила босиком, собирала ягоды, переворачивала граблями сено, научилась жать и вместе с бабами, возвращаясь с поля, пела песни.
У Хорьковых, кроме работника, военнопленного австрийца, и кроме пастуха, были еще две постоянные работницы. Одна из них – Евфросинья – особенно нравилась Нине. Евфросинья работала по-мужски. Она запрягала лошадь, сама затягивала супонь, упираясь широкой ступней в хомут; косила траву, пахала, пилила бревна, а когда была толока, то не меньше мужиков подымала на вилы тяжелого, жирного черно-золотистого навоза. Нина отвозила навоз в поле. Обратно возвращалась рысью, стоя в телеге. Под ногами дребезжали доски… Нина крепче натягивала вожжи – ей в это время хотелось походить на Евфросинью – и окриком подгоняла лошадь, чтобы та бежала еще быстрей… Вечером брызгались водой. Вода пахла навозом… И воздух, и закат тоже казались унавоженными.
