Текст книги "Юноша"
Автор книги: Борис Левин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
«Книга – массам!» была давнишняя его мечта. Вернее – не мечта, а дело, хотя оно и не имело никакого отношения к прямым обязанностям Праскухина.
Вот уж в течение нескольких лет Александр Викторович уделял ему много энергии. Его давно занимала идея дешевой книги.
Как-то вечером к нему зашел голубоглазый инженер Технорядно. Праскухин познакомился с ним в лагерном госпитале, где пробыл несколько дней, простудившись на военной переподготовке. Рядом с ним лежал студент Московского высшего технического училища Василий Технорядно, бывший слесарь завода сельскохозяйственных орудий. Заметив, что Праскухин читает беллетристику, Технорядно сказал, что он прожил на свете двадцать пять лет и не прочел ни одного романа. Он об этом не жалеет, у него впечатление, что такого сорта литературу читают от нечего делать. Лично он читает партийную, научную и техническую литературу.
– Такие книги меня учат, дают знания. Они полезны. А беллетристика – это для времяпрепровождения. Вот разве в госпитале, и то не стану…
У Праскухина был с собой «Огонь» Барбюса, и он, уговорил слесаря прочесть эту книгу. Технорядно начал читать с вечера, а когда стемнело и все заснули, он выпросил у дежурного санитара керосиновую лампочку, поставил ее на табуретку и продолжал читать. Рано утром он разбудил Праскухина.
– Знаешь, – сказал он, – я читал эту книгу всю ночь, но мне не хочется спать. У меня очень бодрое состояние, и все время испытываю какое-то волнение. Ты прости, что я тебя разбудил, но мне уж очень хотелось с кем-нибудь поделиться…
В Москве Технорядно изредка заходил к Праскухину или звонил ему по телефону. Александр Викторович знал, когда Технорядно стал инженером и когда он женился. Он даже раз был у Технорядно в гостях и познакомился с его женой Катей – с такой же голубоглазой, смуглокожей и стройной, как ее муж.
На этот раз Технорядно зашел к Праскухину, чтоб сообщить об изобретенной им типографской машине, которая весит всего три тонны и дает в рабочий день двенадцать тысяч оттисков с обеих сторон.
– И очень красивая, – сказал нежно Технорядно, сощурил глаза, приложив ладонь к щеке. – Но если бы ты знал, Праскухин, сколько я намучился, пока мою машину признали! На изобретение ушло полгода, а на признание – полтора. Совсем изнервничался. Ведь основная моя работа – в ВСНХ, там у меня до черта своих дел. Но все-таки добился!
Таким образом, коснувшись полиграфии, они пришли к убеждению, что в нашей стране, стране с самыми передовыми идеями, самая отсталая полиграфическая промышленность. Идеи же надо распространять! А у нас не хватает книг, учебников, бумаги. Медленно печатаем. Машины старые, громоздкие и неповоротливые.
Технорядно рассказал, что, толкаясь со своими изобретениями по разным учреждениям, он встретился с одним бывшим книгоиздателем – Эммануилом Исааковичем. У этого книгоиздателя – он преподает в Полиграфическом институте – есть интереснейший проект удешевления книги, издания массовой книги большими тиражами по цене одна копейка за печатный лист. Он показывал Технорядно калькуляцию, и по расчетам выходит: полное собрание сочинений Ленина – пять рублей пятьдесят копеек, «Война и мир» Толстого – полтинник. Василий заметил, что проект вообще не нов: в принципе рационализация и полная механизация всех технических процессов. Но один из самых важных принципов: типография должна строиться рядом с бумажной фабрикой. Отпадут расходы по упаковке и перевозке бумаги. Экономия от такого объединения в один год окупит стоимость постройки типографии. Тут же, конечно, должны находиться книжный склад и экспедиция.
– Короче, – закончил Технорядно, – это комбинат, фабрика книг. Но у этого книгоиздателя до сих пор ничего не выходит с его проектом.
Все это заинтересовало Праскухина. Пять с полтиной – сочинения Ленина, – это недурно. Пушкин – рубль тридцать, – тоже не худо.
– Давай, Технорядно, встретимся с этим книгоиздателем и потолкуем. Двинем это дело. А?
В следующий выходной день они совместно с бывшим книгоиздателем обсуждали проект. Эммануил Исаакович был настоящим энтузиастом этого дела. Несмотря на пожилой возраст и седые брови, у него горели глаза, когда он говорил о своем проекте.
– Если мы урежем поля и будем плотненько набирать, то книжечка еще дешевле нам станет.
– Ни в коем случае, – возразил Праскухин. – Короткое поле умерщвляет текст. Скучно читать. Получится серость. Нам надо выпускать книги красивые, удобные и, разумеется, дешевые, но не за счет ухудшения качества. То, что вы предлагаете, – это делячество. Не тот коленкор.
– Ну уж и делячество, – обиделся бывший книгоиздатель. – Ведь я не в свой карман, а в государственный.
Технорядно объяснил ему разницу между нашим государственным карманом и капиталистическим, но тот все равно из этого ничего не понял и заявил, что карманы темные и им все равно – будет в них лежать капиталистическая или социалистическая копейка.
– Но давайте не спорить. Вы коммунисты, я беспартийный: может быть, вы правы, хотя в книжном деле я больше вашего понимаю и уверяю вас, что при теперешнем голоде на книги уничтожьте вовсе поля – и то нужны годы, чтобы насытить рынок.
Праскухин и Технорядно вновь указывали ему на его деляческий подход и разъясняли принципы социалистической торговли.
– «Книга – массам!» – это значит хорошая бумага, хороший шрифт, хороший переплет. «Книга – массам!» – это значит самая лучшая книга в мире и по содержанию и по оформлению, – сказал Праскухин. – За такое дело стоит бороться. Книга – массам!
– Чудненько, – одобрительно закивал бывший книгоиздатель. – Давайте и проект назовем «Книга – массам!».
– Можно и так.
14
На ловца и зверь бежит. В данном случае этим «зверем» оказался профессор В. Этот профессор доказал возможность получения высокосортной целлюлозы из однолетних растений. Опыты варки целлюлозы из соломы дали блестящие результаты и гарантировали полную возможность отказа от древесины. Это значило, что на целлюлозу не будет тратиться дорогостоящий строительный материал; во-вторых, отсюда вытекало более выгодное планирование сырьевых и производственных баз. Тщательно проработав проект, обсудив его в некоторых общественных и советских инстанциях, Праскухин отнес его в НКРКИ. Выделенная комиссия проверила проект и признала его вполне реальным. Но те органы, которые должны были этот проект реализовать, дело застопорили. Не было денег, не было того и не было этого. Началась борьба. Праскухин обратился за помощью во все те учреждения, которых касался проект. Государственные издательства, кого это больше всего касалось, отнеслись к этой идее как к неосуществимой, пустой затее.
«Журналист», «Бумажник» и некоторые другие журналы выступили на защиту проекта удешевления массовой книги. Сопротивление государственных издательств они объясняли ведомственной косностью, бюрократизмом и предлагали вокруг «Книга – массам!» мобилизовать общественное мнение, проработать проект на крупных фабриках, в полиграфпредприятиях, в месткомах издательств, среди вузовцев, среди писателей. На этих собраниях всегда бывало мало народу, но Праскухин с той же убедительностью и горячностью, будто он видел перед собой тысячную аудиторию, защищал его идею.
– У нас восемьдесят миллионов населения вовлечено в учебу. Одних учащихся в вузах, втузах, техникумах, в фабзавучах два миллиона триста тысяч. Три миллиона учащихся в школах подготовки кадров. С каждым днем эта армия увеличивается и все решительней и решительней требует книгу от нашей издательской промышленности, а она не соответствует объемам и темпам культурной революции. Издательская промышленность ковыляет где-то в обозе, а она должна находиться на передовых позициях… Уже в ближайшее время можно выпустить в хорошем переплете полное собрание сочинений Ленина – пять рублей пятьдесят копеек, все три тома «Капитала» Маркса – один рубль.
В этом месте Праскухина всегда прерывали аплодисментами. И Александр Викторович, еще более воодушевленный, возглашал:
– Сочинения Пушкина – рубль тридцать копеек, Чехова – четыре рубля, «Шагреневая кожа» Бальзака – двадцать копеек, сочинения Лермонтова – рубль, «Физика» Хвольсона… Шекспир… Стендаль… Дарвин…
На общее собрание писателей и работников издательств Праскухин пошел вместе с Технорядно. Они надеялись среди писателей найти полезных единомышленников.
– Приколи орден. Эта публика уважает знаки отличия, – сказал Технорядно.
– Могу прицепить, – согласился Праскухин.
Писателей, как на всякие деловые собрания, пришло очень мало. Выступавшие ораторы, главным образом работники издательств, говорили, что проект хорош, но не всякий хороший проект можно осуществить. Не лучше ли подождать?
На этом собрании выступил и Борис Фитингоф. Он любил иногда неожиданно появиться на узко деловых собраниях (именно таким он представлял себе «Книга – массам!») и блеснуть. Борис считал это своего рода демократизмом, – что-де, мол, он не только чистым искусством занимается, но вникает и в хозяйственные нужды. Другая причина, тоже не менее важная для Фитингофа, была та, что, возражая против проекта «Книга – массам!», он этим самым поддерживал мнение руководителей государственных издательств. Вовремя оказанная поддержка руководителям государственных издательств всегда пригодится. Борис Фитингоф со свойственной ему небрежностью говорил о том, что он заранее обрек на гибель, и представил проект как детскую забаву.
– Стоит ли нам об этом серьезно говорить? Беда, когда работники Центросоюза начинают вмешиваться в дела искусства.
«Ах, какая сволочь!» – подумал Праскухин.
– Конечно, никто из вас меня не упрекнет в том, что я считаю искусство святая святых, – сказал Фитингоф, мелькнув улыбкой. – Так меня могут понять только вульгаризаторы. Всем известно, что я стою за наибольшее вовлечение масс в искусство. Но мы не допустим вносить торгашеские элементы в дело эстетического воздействия, – прошуршал он.
Коснувшись стандартизации книжного производства, он достал из портфеля роскошно изданную «Тысячу и одну ночь», помахал этой лакированно-золоченой книгой и закончил под аплодисменты:
– Вот в таких переплетиках мы дадим нашу книжную продукцию трудящимся!
Праскухин возражал по всем пунктам.
– Стандарт для этой книги давно введен в Европе и в Америке. Книги там издаются не хуже, чем у нас, а лучше. «Книга – массам!» в своем проекте определенно говорит, что мы должны книги издавать красиво. Красивая книга – это значит удобный формат, ясный шрифт, хорошая бумага, простой крепкий переплет. То, что демонстрировал Фитингоф, – это буржуазная красивость. Это краснощекая напудренная красавица с золотыми перстнями. Такие книги, помимо того, что они очень дороги, они неудобны для чтения. Эти попугайные книги покупают снобы и держат под стеклом на полочке. Книга – это боевое оружие, а то, что показывал Фитингоф, «подарок молодым хозяйкам». Такие книги украшают кабинеты пошляков, и только. Социалистическая красота – это прежде всего то, что просто, удобно и дешево, – сказал Праскухин.
– Америку открыл! – крикнул с места Фитингоф.
Технорядно и Праскухин уходили с собрания грустными. «Книга – массам!» не встретила сочувствия среди писательской общественности.
Праскухин не унывал. Он заинтересовал проектом издания массовой книги Наркомпочтель, ВСНХ, Наркомпрос. В этих наркоматах говорили, что перспективы чрезвычайно заманчивы, но активной поддержки он и там не нашел.
Праскухин не стеснялся использовать и личные связи для общего дела. Он прилагал все усилия, чтобы провести проект в жизнь.
Незадолго до отъезда в Ковно выяснилось одно важное обстоятельство. Это обстоятельство касалось химической промышленности. В связи с этим были произведены новые перерасчеты, что еще удешевило стоимость книги.
Праскухин и Технорядно подали обстоятельную докладную записку в Совнарком. Они изо дня в день ждали рассмотрения этого вопроса в Совнаркоме… Вот еще почему Александру Викторовичу не хотелось уезжать из Москвы.
Технорядно посылал Праскухину в Ковно точные информации о судьбе проекта. В этих информациях ничего утешительного не было. Праскухину казался проект ясным и полезным. Его злила бюрократическая волокита.
– Это дело надо двинуть как можно скорей, – говорил он всем.
Праскухин был убежден, что рано или поздно проект будет одобрен и осуществлен. Так оно и случилось, хотя для этого потребовалось еще полгода.
15
Александр Викторович приехал в Москву в самом веселом и бодром настроении. На вокзале его встретили Технорядно и бывший книгоиздатель. Он обоих обнял и поцеловал. Темно-коричневая мягкая шляпа съехала ему на затылок, обнажив светлый лоб. Возбужденный, с сияющими глазами, Праскухин засыпал вопросами Технорядно и Эммануила Исааковича. Те не успевали отвечать и не поспевали идти за ним.
Они вышли на площадь. Мартовский синий вечер. Был тот час, когда еще не зажигают фонарей. Технорядно отделился и вскоре лихо подкатил на автомобиле.
– Товарищ начальник, – крикнул он не своим, грубым голосом, – машина подана!
– Откуда у тебя машина?
– Дали. Я отказался от гонорара за изобретение, а форд взял.
– Это хорошо. Ну-ка, – сказал Праскухин, – вылезай, я сяду за кучера.
– А ты умеешь?
– Не бойся. He выверну. А выверну – «Вечерка» напишет: «Пассажиры отделались легким испугом».
– Если вы нас угробите, Александр Викторович, то что будет с проектом? – спросил Эммануил Исаакович, захлопнув дверцу автомобиля.
– «Книга – массам!» останется, а нас похоронят с музыкой, – и Праскухин, надвинув на лоб шляпу, нажал сирену.
Машина покатила.
Миша встретил дядю с растерянной улыбкой на припухлых губах. Черненькие глазки его испуганно светились. Он был рад, что Праскухин приехал не один. Михаил все время испытывал непонятный страх перед Александром Викторовичем и боялся оставаться с ним один на один. Мише все время казалось, что он в чем-то виноват перед Праскухиным.
Эммануил Исаакович предложил посовещаться, но Праскухин сказал: он так рад Москве, что ему бы хотелось сегодняшний вечер ничего не делать.
– Завтра выходной день. Запремся у меня и обо всем поговорим… Сейчас давайте поужинаем и пойдем все, – предложил он неожиданно, взмахнув рукой, – в театр или в цирк. А?
– Почему в театр? – удивился Технорядно.
– Хочется людей посмотреть. Давно людей не видал. Обязательно давайте пойдем, – сказал он уверенней, – в цирк, в театр или в кинематограф. Мне все равно… Только сначала поужинаем. У меня есть колбаса и чудные шпроты!
Эммануилу Исааковичу некогда было, он поспешил уйти. На прощание Праскухин достал из чемодана «вечное перо» и подарил бывшему книгоиздателю.
Когда на столе появились колбаса и шпроты, Александр Викторович заметил:
– К такой закуске хорошо бы красного вина. Как по-твоему, Технорядно?
– Не вредно, – согласился Технорядно и собрался пойти за вином.
Миша сказал, что он сбегает. Быстро оделся и исчез. Праскухин снял пиджак, галстук. В голубой рубашке, с расстегнутым воротником, он сидел в кресле, курил и оживленно беседовал с Технорядно.
– Да, да! Войдите! – крикнул нарочно басовито Александр, услыхав стук в дверь.
В комнату вошла Нина.
– Миши нет? – спросила она, смутившись.
– Он сейчас придет, – ответил Праскухин и приподнялся с кресла.
В эту минуту показался Миша с литром красного вина.
Нина хотела уйти.
– Поужинайте с нами, – предложил ей Праскухин.
– В самом деле, Нина, оставайтесь, – обрадовался Миша. – Оставайтесь, оставайтесь.
Нина нерешительно согласилась. Ей было интересно увидеть Праскухина, о котором она много слышала от Миши и Пингвина.
– Вам налить? – спросил Александр Викторович.
– Немножечко можно.
– Мы все немножечко. Тут у нас один только множечко – хотя не знаю, как Миша, – но Технорядно, этот много!
– Ты знаешь, Праскухин, после твоего отъезда – сколько это прошло?.. полгода – я всего-навсего один раз пил. И, знаешь, с кем? С Эммануилом Исааковичем. Он затащил меня к себе, вот тоже так, под выходной день, и мы с ним до рассвета этим делом занимались. Он играл на скрипке еврейские мелодии и уверял, что это самые веселые песни на свете. А это такая грусть!
Нина с улыбкой слушала Технорядно, но думала о другом. Она разглядывала Праскухина. Нина представляла его себе пожилым и некрасивым. «Все не то. У него чудесный лоб. И как глаза светятся! И он умный. Конечно, он умный. Как он хорошо улыбается!.. Никогда никому не следует верить, пока сама не посмотришь…»
Мише казалось, что Нина чересчур внимательно слушает Технорядно. Михаил ревновал и заметно мрачнел.
– А как в Ковно? – спросила Нина.
– Неинтересно, – ответил Праскухин. – Мне и ехать туда не хотелось. Это все равно, если вас сейчас послать в тысяча девятьсот одиннадцатый год. Один день еще любопытно, но полгода!.. Я так рад, что теперь буду работать в «Книге – массам!». Страшно доволен, – сказал он очень искренне. – Я, когда узнал об этом, – подпрыгнул…
– Между прочим, Праскухин, третьего дня меня встречает… помнишь того рыжего, что нас на писательском собрании обозвал торгашами?.. Подходит ко мне как ни в чем не бывало. Поздравляет. Спрашивает о тебе… Черт! Как его фамилия? С окончанием на «дров». Никогда фамилии не запоминаю.
– Фитингоф, – напомнил Праскухин.
– Во-во. Он самый, Фитингоф.
– Большая собака. Страшная собака! Вы понимаете, Нина, – и Александр Викторович рассказал про выступление Фитингофа на писательском собрании.
– Я его хорошо знаю, – сказала Нина. – «Собака» – это для него нежно.
– Он дурак, – заметил резко Миша.
– О, он далеко не дурак. Он умница.
И Нина постаралась охарактеризовать Бориса Фитингофа. Она говорила медленно, часто останавливалась, подбирая подходящие слова, но слушать ее было не скучно.
– У него всегда имеется какой-нибудь покровитель. Фитингоф всегда ориентируется на одного человека, он умеет втереться в доверие. И он не Молчалин, не Тартюф, нет. Это гораздо сложней. Я наблюдала, как он разговаривает со своими покровителями. Он спорит. Не соглашается. Почти грубит. Со стороны он даже кажется смелым и самостоятельно мыслящим… О, это очень усовершенствованный механизм приспособленчества, – закончила Нина с кривой усмешкой и неторопливо поправила узкой рукой каштановый локон.
В это время Праскухин на нее пристально посмотрел и заметил:
– Вы, видать, его терпеть не можете?
– Вы угадали, – ответила, улыбнувшись, Нина. – Но вовсе не из-за каких-нибудь личных соображений… Такие, как Фитингоф, очень вредны. Пока их не раскусят, они приносят много зла общему делу. Их надо везде и всюду разоблачать.
– Это правильно. Я это понимаю, – сказал Праскухин и каким-то неуловимым движением, улыбкой, взглядом дал понять, что ему такая ненависть по душе.
– Если ты собираешься в цирк, – вставая из-за стола, сказал Технорядно, – то давай отвезу, а то мне пора домой.
– Мы все поедем в цирк. Нина, поедете? Миша, поедете?
Михаил сказал, что ему не хочется ехать в цирк, что цирк – это грубое искусство.
– Все это известно, – заметил, усмехаясь, Праскухин. – Не надо быть таким строгим, Миша, – добавил он ласково. – Едемте в цирк… Я там не был с февральской революции. Вы поедете, Нина?
– Да. Я с удовольствием.
Затем Праскухин подошел к чемодану, раскрыл его и достал оттуда синий берет.
– Передай Кате, – сказал он Технорядно. – Она меня просила привезти… А тебе привез трубку и вот этот резиновый кисет.
– Вот замечательно. Я давно хотел иметь хорошую трубку. Как ты догадался?
– Такой я догадливый… Только вот Нине и Мише ничего не привез. Хотя нет, подождите. У меня есть четыре галстука… Миша, вы художник – выберите себе и Нине… Теперь всех оделил подарками… Едемте в цирк, едемте в цирк!.. – запел Праскухин, закрывая чемодан.
Веселье его передалось и Мише. Миша засуетился и даже торопил Нину.
– Я сейчас, – сказала она. – Одна минута: новый галстук надену, пальто – и все.
И Нина побежала к себе.
Александр сел за руль. Рядом с ним Нина.
– Куда ты едешь? – крикнул тревожно Технорядно, заметив, что машина поехала не по направлению к цирку.
– Мне любопытно Москву посмотреть. Успеем в цирк, – спокойно ответил Праскухин.
Они ехали медленно. Когда проезжали по Мясницкой, Нина сказала:
– Я когда-то на этой улице жила.
– А как вы попали в нашу гостиницу? – спросил Праскухин, глядя вперед.
– Целая история. Семейная драма. Разошлась с мужем..
Нину покоробили дешевые выражения: «Семейная драма. Разошлась с мужем». Надо было иначе сказать. И все это она произнесла слишком легко, что не соответствовало действительности.
Нина это почувствовала и досадовала, зачем вообще об этом заговорила. Теперь она всю дорогу молчала.
Обратно ехали через Никольскую. Праскухин замедлил ход и спросил Технорядно:
– Эммануил Исаакович говорил, что на Никольской сняли помещение для конторы. Ты не знаешь – где?
– Конечно, знаю. Дом номер шестнадцать.
Праскухин подъехал к этому дому, слез, чиркнул спичкой и прочел на дверях надпись: «Контора строительства „Книга – массам!“».
– Все в порядке, – сказал он, закуривая и садясь за руль. – Теперь можно и в цирк…
Был антракт, после которого должны были показывать дрессированных львов.
– Вот и приехали к самому неинтересному, – сказала недовольно Нина.
– Может быть, уйдем? – предложил Праскухин.
– Давайте уйдем, – поддержал и Миша…
В гостинице, пожелав друг другу спокойной ночи, Нина пошла к себе, а Миша и Праскухин к себе. Александр и Михаил быстро заснули, а Нина еще долго не могла заснуть. Она вспоминала все ею сказанное за сегодняшний вечер и была собой недовольна. «Слишком умничала. Надо было проще. Наверно, я ему не понравилась. А ты хотела бы понравиться Праскухину? Да. Он достойный. Я бы хотела ему понравиться».
Нина наедине с собой старалась говорить, как она выражалась, «без дураков». Это значило выносить за скобки и объяснять прямыми словами все те чувства и мысли, которых мы часто стыдимся и которые прячем в чуланчиках своей души. Это бывало мучительно, первое время Нина все выгребала из чуланчиков…
Утром Миша еще потягивался на диване, когда Праскухин стоял у зеркала и брился. Александр расспрашивал о Нине. Михаил говорил о ней восторженно. Какая она хорошая коммунистка! Он бывал у нее на фабрике – там с ней очень считаются. Какая она умная и какая она красивая!
– Верно, Нина красивая?
– Ничего…
Миша с ней дружит и очень считается с ее мнением. «Это мой лучший друг». С ней можно говорить обо всем. Это бывает так редко в жизни. Это надо ценить…
– А вам она понравилась?
– Ничего, – ответил Праскухин, намыливая щеки. – Симпатичная… А что случилось у нее с мужем?
Миша рассказал о Владыкине. Как Нина ничего не знала и Владыкин ее предавал. И как он сейчас ежедневно ходит к ней и просит прощения и умоляет ее вернуться.
– Нина твердая. Она никогда к нему не вернется… Только, пожалуйста, – попросил вдруг Миша, – не говорите Нине, что я вам об этом рассказал. Хорошо? Может быть, ей это неприятно.
Затем Миша сказал, что он очень доволен, что его живопись нравится Нине.
– Покажите мне ваши картины, – попросил Праскухин.
Миша оделся и охотно стал показывать работы.
Чисто выбритый, умытый и причесанный, Александр Викторович внимательно рассматривал Мишины картины. Ему понравилось. Особенно он хвалил картину, изображающую Якова Свердлова во время разгона Учредительного собрания, а также ему понравились многие рисунки и пейзажи.
– Очень хорошо, Миша. Талантливо. Я думал хуже, – признался он, улыбаясь глазами.
– А я думал, что вам не понравится, – сказал Миша, обрадовавшись, что Праскухин его похвалил.
– Все то, что хорошо, мне нравится. Еще много в вашей живописи непонятного. От этого надо отделаться. Надо ясней и короче выражать свои мысли…
– Я знаю. Мне Нина это тоже говорит.
И Миша возбужденно стал рассказывать о том, как поедет в Донбасс и напишет производственную картину.
– Меня туда командирует журнал «Огонек». На зарисовки. А для себя я буду писать картину… Как по-вашему – ехать?
– Конечно, езжайте. Это полезно и интересно. Такие вещи вам необходимо видеть. Тогда вы сами поймете, в чем недостатки вашего творчества.
– Вот Нина мне тоже советует ехать… А осенью я поступлю в университет.
Потом он показал рисунки, напечатанные в журналах, похвалился гонорарами, а также рассказал о неудачной своей выставке.
– Меня проработали Синеоковы, разные приспособленцы… Нина правильно говорит, что нужно противостоять этой мелкобуржуазной сволочи, говорящей якобы от имени рабочего класса… Вот когда напишу картину и у меня будет больше почвы под ногами, я беспощадно буду их разоблачать… Критика ни черта не поняла в моих работах…
– А может быть, поняла? – перебил его Александр. – А? – спросил он, пристально оглядывая племянника.
Миша смутился и замолк.
– Позовите Нину, и будем вместе чай пить, – сказал Праскухин, – а то, наверно, ей одной скучно…
Они сидели втроем за столом, пили чай, закусывали и разговаривали до тех пор, пока не пришли Эммануил Исаакович и Технорядно.
Миша и Нина ушли.
– Вам нравится Праскухин? – спросила у Миши Нина, когда они пришли к ней в комнату.
– Он мне теперь гораздо больше нравится, – сказал горячо Михаил. – Гораздо больше!
– Вот видите, а вы говорили – сухой, малоэмоциональный. Как не стыдно! – сказала она сердито. – Никому ни в чем нельзя верить, пока сама не убедишься… Он же умный. И вовсе не старый, как вы мне его представляли. Он моложе меня и вас, – произнесла она со злой усмешкой. – Он веселый!
16
На руднике в Донбассе все очень заняты. Учителя перегружены – не хватает преподавателей. Счетоводы работают до часу ночи – не хватает счетоводов. Шахта работает круглые сутки. Самая тяжелая работа у угольных рабочих. Один Миша в высоких желтых ботинках на шнурках (купил на рынке перед отъездом), с рюкзаком за плечами слонялся без дела. Он был похож на иностранца, совершающего пешком путешествие вокруг света.
К его фигуре на руднике привыкли и не обращали внимания. И когда кто-нибудь останавливал его и спрашивал: «Рисуешь?», – Миша жалобно улыбался и ничего не отвечал. «Ну-ну, рисуй!» – подбадривали его и поспешно уходили. Всем некогда было.
Один раз Михаил спустился в шахту. Его сопровождал руководитель сквозной бригады, курчавоволосый комсомолец Терентьев, недавно выдвинутый на эту ответственную работу. До этого Терентьев был грузчиком-ударником шестой западной лавы. Имя его значилось на красной доске в клубе. Он с большой любовью и точностью рассказывал Мише о своей шестой западной лаве. В прошлом месяце лава выполнила задание только на восемьдесят семь процентов, потому что работу тормозили лжеударники и прогульщики.
– Но мы их вычистили, – спешил он обрадовать Мишу, полагая, что Мише, как прибывшему из Москвы, из центра, такое обстоятельство доставит удовольствие.
Мише это было абсолютно безразлично. И то, что сейчас западная лава вместо ста двадцати вагончиков угля выдает сто пятьдесят и вместо двадцати двух выходов делает двадцать пять, – Михаилу не доставляло никакой радости.
В шахте темно, сыро и жутко. «При социализме в этом проклятом подземелье, – думал Миша, – будут работать не больше двух часов. Нет, при социализме в шахтах будут работать исключительно механизмы. Автоматы… А скорее всего появится другая тепловая энергия, и уголь совсем не понадобится. Внутриатомная…»
– Берегись! – кричал коногон.
Миша шарахнулся в сторону. Дальше пришлось передвигаться ползком. Уголь резал ладони и коленки. «Как это унизительно! Точно безногий нищий, а на груди вместо кружки для подаяния – шахтерская лампочка». Навстречу с шумом катились вагончики.
– Прячься за клеть! – кричал Терентьев.
Миша в панике залезал в какую-то дыру. Все это ему казалось страшным сном. Скорее проснуться и увидеть небо.
Терентьев не спешил. Заговаривал с камеронщиком, подолгу стоял у забоя. Здесь было душно. Лица забойщиков, освещенные желтым пламенем, напоминали живопись Рембрандта.
Осматривая лошадей возле конюшни, Терентьев спросил у конюха:
– Поил?
– Поил, – ответил конюх.
– А почему этот серый повернулся головой к нам? – Терентьев осветил голову лошади и крикнул: – Она пить хочет! Давай ведро.
Конюх принес ведро с водой. Лошадь тихо заржала и стала жадно пить.
– «Поил»! – сказал злобно конюху Терентьев.
У ствола, где клеть должна была их поднять на поверхность, откуда-то из темноты лил дождь и под ногами шумели ручьи. Ствольщики в желтых кожаных пальто и такого же цвета зонтообразных шляпах страшно матерились. С них стекала вода, точно из водосточных труб.
Мише было чудно и радостно увидеть небо в звездном сиянии.
Терентьев и Михаил зашли в шахтком на комсомольское собрание.
Отчитывались секретари подземных ячеек. На руднике был прорыв. Критиковали сурово.
– Таких комсомольцев, которые плохо работают, надо не только из шахты, но и из комсомола выгонять «с ветерком». Какой же ты борец, когда в такой момент предаешь!..
– У нас еще до сих пор у машин стоят вредные нам люди. Вот и спалили в нашей шахте два мотора. Надо брать пример с Красной Армии. Разве там пулемет доверяют абы кому? Надо поснимать чуждых к чертово-дьяволовой матери и поставить своих, надежных…
– Надо любить механизмы. Он подходит к механизму, как к тигру…
Очень часто повторялось слово «провернуть»: «провернуть работу с партийной молодежью», «провернуть с порожняком», «провернуть с литературой», «провернуть с завтраками»…
Поздно ночью, прямо с собрания, комсомольцы гурьбой пошли в столовую. И Миша пошел с ними.
Парень с закопченным лицом, только что вылезший из шахты, говорил заикаясь о том, о чем не успел высказаться на собрании.
– Мы, комсомольцы, должны работать, как… как… – Тут он застрял, то ли потому, что не находил подходящего слова, то ли по причине заикания.
Идущие рядом с ним товарищи весело и громко орали со всех сторон:
– Как черти!
– Как звери!
– Как орлы!
– Как паровозы!
Парень качал отрицательно головой. Не то, значит, не то. Вдруг резким движением руки остановил всех. На него смотрели с любопытством – что скажет? И он без запинки выговорил полностью всю фразу:
– Комсомольцы должны работать, как большевики…
Миша спал не раздеваясь. Снимал только ботинки. В комнате, кроме Михаила, находилось еще восемь человек. Прежде чем заснуть, они читали газеты и долго разговаривали. Откуда у них столько силы и бодрости при такой адской работе в шахте? Они говорили о делах в Европе, о получении промтоваров в кооперативе рудника, о проценте добычи угля за сегодняшний день, о посылке на курсы по механизации, о предстоящем спектакле, о том, что сегодня в столовой лапша пахла дымом, о том, что им пишут в письмах из дому, и гадали, сколько путевок в Горную академию попадет на их рудник в этом году.
