Текст книги "Юноша"

Автор книги: Борис Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

«Ничего ребята, – подумал Александр, оставшись один. – Ищущие. Такие очень полезны на стройке… „Мировая вещь“, – улыбнулся он. – Но вот где бы достать еще парочку коммунистов?»

Праскухин хотел уйти из конторы раньше обычного. Он давно собирался навестить фронтового товарища Кузьмина. Александр не видел его со дня отъезда в Ковно. Если Кузьмин согласится работать с ним, то это будет «мировая вещь». Только согласится ли? Парень с гонорком. Заартачится – и не уломаешь. Праскухин вчера звонил ему на службу в Стеклофарфортрест, но оттуда ответили, что Кузьмин там уже давно не работает. «Наверно, подался в Промакадемию. Он о ней давно мечтал, сучья лапа. Это ничего не значит. Согласится принципиально – провернем через ЦК… Кузьмин будет хорошим уполномоченным „Книга – массам!“ в Москве. Нет, пожалуй, я предложу ему взяться за организацию транспорта на площадке. Старый железнодорожник…». Александр решил сейчас же из конторы пойти к Кузьмину на дом и договориться с ним о работе. Он почему-то был уверен, что это ему удастся. Всегда загорелый, широкоскулый, Ваня Кузьмин – клад.

Только Праскухин собрался уходить, как в кабинет вошел Эммануил Исаакович. Он сел в кресло, снял кепи, вытер платком лоб и стал говорить о том, что для хозяйственных нужд «Книга – массам!» необходим хороший арап, который мог бы доставать стройматериалы, пилы, вагоны, лопаты, грузовики. Эммануилу Исааковичу с большим трудом удалось найти такого человека.

– Это хороший арап. Он из-под земли все достанет. Он будет всех хватать за горло. Потом у него есть всюду связи. Нам необходим такой арап.

– Зачем нам арап? – удивился Праскухин.

Эммануил Иссакович вновь перечислил неоценимые качества арапа. Праскухин сказал, что такой сотрудник, помимо того, что дискредитирует «Книга – массам!», будет еще воровать.

– Это я учел, – заметил деловито Эммануил Исаакович. – Ну, украдет сто – двести рублей, но он нам вполне окупится: зато будет работать как следует.

– Если он хороший работник, платите ему сто – двести рублей лишних, но чтоб без всяких арапских штук и не крал!

– Это невозможно. Все равно будет красть. Надо идти на это сознательно.

– Раз так, – рассердился Праскухин, – так гоните его в шею к чертовой матери. Нам таких не надо. У нас социалистическая стройка. Арапские методы хороши при капитализме.

Эммануил Исаакович при упоминании о социалистической стройке, социализме немедленно увядал. Глаза тускнели, а на лице появлялось выражение почтительной скуки.

Праскухин давно это заметил и сейчас строго сказал:

– Мне кажется, Эммануил Исаакович, что вы плохо верите в то, что мы действительно строим социализм. Вам, наверно, кажется, что это не серьезно. Так просто, разговоры. Болтовня. Запомните раз и навсегда! Мы строим социализм. У нас не просто стройка, а социалистическая стройка. И кто плохо в это верит, тот никогда не будет хорошо работать.

Эммануил Исаакович встал, с достоинством произнес:

– Александр Викторович, судя по вашему тону, мы с вами навряд ли сработаемся.

– Если вы не откажетесь от старых навыков, то никогда не сработаемся! Об этом надо прямо сказать.

– Тогда разрешите, – выговорил с болью Эммануил Иссакович, тряся головой, – меня больше не считать сотрудником «Книга – массам!».

– Вам виднее, – заметил спокойно Праскухин, убирая со стола бумаги.

Эммануил Иссакович ушел обиженный. Его поражало жестокое хладнокровие Праскухина. При таком недостатке работников он швыряется преданнейшими сотрудниками. Идея проекта принадлежит Эммануилу Исааковичу. Он весь организационный период вынес на своих плечах. «И вот вам – благодарность! Вот как меня ценят!..». Недаром его предупреждали, что Праскухин груб.

Александр Викторович уже по дороге к Кузьмину подумал: если Эммануил Исаакович так легко мог отказаться от сотрудничества, то, значит, это дело ему не дорого. Если так, то не жалко. А если «Книга – массам!» действительно ему дорога, то ничего – вернется.

Праскухину открыла дверь жена Кузьмина.

– Ваня дома? – спросил он громко.

Она тревожно посмотрела на Александра и сообщила шепотом, что ее муж очень болен, и заплакала.

Праскухин сразу стих, на цыпочках вошел в комнату к больному. То, что он увидел, его страшно поразило. На кровати лежал восковой силуэт прежнего Вани Кузьмина. Небритая кожа стянула лицо; усталые руки поверх одеяла.

– Садись, – сказал тихо больной и печально, как-то одними белками, посмотрел на Александра.

Стоящая у дверей жена, уронив голову, плакала.

– Оставь нас, Феня…

Когда она ушла, больной рассказал, что у него язва желудка. Два раза оперировали, но безрезультатно. Он ничего не может есть. Долго лежал в больнице. Но вот уже неделя, как дома.

– В больнице надоело. И ни к чему это… Да и врачи не скрывают.

Праскухин начал торопливо говорить о том, что, возможно, врачи ошибаются… Потом, язва излечима – он читал об этом… Больной скривил губы в улыбку. Александру стало совестно.

– Я за время болезни прочел уйму медицинских книг. Так что мне все известно… Плохи мои дела… Видишь, как… – грустно сказал Кузьмин. – Ну, а как ты, Саша?

Праскухин очень подробно рассказал ему идею «Книга – массам!».

– Я шел сюда специально затем, чтобы договориться с тобой о работе, – закончил он. – Пошел бы, Ваня?

– Пожалуй, да, – вздохнул больной.

Наступила тишина. Слышно было всхлипывание жены в соседней комнате.

– Все время плачет, – раздраженно сказал больной. – За ней это водится – нытье и вечная панихида.

Праскухин почувствовал, как у него самого навертываются слезы.

– Пойду покурю, – сказал Александр. Ему хотелось выйти из комнаты, успокоить плачущую женщину.

– А ты здесь покури, – предложил Кузьмин.

– Могу потерпеть.

– Кури, Саша! Я бы и сам закурил, но ни одной затяжки не выношу: рвет… Что ж ты молчишь? Рассказывай, что слышно? Кого видишь?

Праскухин пожаловался, что не хватает работников.

– Ты знаешь, – сказал Ваня, – у меня есть на примете талантливый химик… Ну-ка, открой шкаф, достань из пиджака записную книжку: там записан его телефон… Я его знаю по Стеклофарфортресту. Беспартийный, но преданный нам человек.

Праскухин записал себе адрес химика.

– Еще кого-нибудь не порекомендуешь?

– Надо вспомнить… А отдел кадров разве не присылает?

– Присылает, но, во-первых, сам знаешь, этого недостаточно. И потом, хочется какое-то ядро сколотить особенно надежных.

Праскухин рассказал о профессоре В. и об Эммануиле Исааковиче.

– Перед уходом к тебе поругался с ним. Пристал, что нам нужен хороший арап.

Кузьмин улыбнулся.

– Он не плохой работник, – продолжал Праскухин, – но каждый раз с ним одна история. В нем очень живучи навыки старого хозяйчика. Вот и сегодня: «Нам нужен арап. Арап все достанет», – и Александр представил Эммануила Исааковича.

Кузьмина это смешило.

– Поскобли меня, Саша, – сказал он неожиданно, потрогав усталыми пальцами заросшую шею.

Праскухин охотно согласился его побрить. Направил бритву, намылил впалые щеки. Изображал развязного парикмахера: «Вас не беспокоит?» Когда он брил подбородок, тепловатый, нехороший запах изо рта больного напомнил о смерти. Праскухину стало невыносимо жаль Кузьмина. Молча добрил его.

Больной посмотрелся в зеркальце.

– Спасибо, – сказал он. – Терпеть не могу шершавости… Даже как-то легче стало… Ко мне заходят товарищи… бреют…

Александру дольше оставаться было тяжело.

– Я пойду, – сказал он. – Тебе ничего не надо?

– Нет… Мне ничего не нужно… Но вот что… Прикрой-ка крепче дверь…

И Кузьмин сказал, что после его смерти у него останутся двое ребят. Девочки. Надо последить, чтоб дети выросли коммунистами.

– На жену не надеюсь… Кто ее знает… Я об этом еще кой-кому говорил, вот и тебя прошу, Александр…

– Обязательно, Ваня… Но зря ты это… У тебя организм здоровый… Язва рассасывается… Я знаю много примеров…

Праскухин чувствовал, что говорит глупости и что ни одному его слову Кузьмин не верит. Больной с грустным презрением, одними белками посмотрел на Александра.

Праскухин пожал влажную руку Вани.

Он пришел домой совершенно расстроенный. Его душили слезы. Александр прислонился к стенке, зажав рукой глаза.

Он не слышал, как в полуоткрытую дверь вошла Нина. Ее поразило отчаяние в фигуре Праскухина. Она испуганно приблизилась к нему, коснулась вздрагивающего плеча.

– Александр Викторович!.. Праскухин!..

Он обернулся и, по-ребячески всхлипывая, сказал:

– У меня товарищ умирает. – Не глядя на Нину, он угрожающе добавил: – Подлая смерть! Вот еще с кем нам предстоит бороться!

Нина смотрела на него зачарованная. Ей хотелось сказать ему что-то очень нежное, но ни слова не могла выговорить. Сдавило горло, и она почувствовала слезы.

– А почему вы плачете, Нина? – спросил Праскухин.

– Я… так… Я очень устала. То есть я не то хотела сказать.

20

С Праскухиным Нина себя чувствовала умней, значительней и уверенней. Это сказывалось на работе в фабзавуче, на заседаниях художественного совета ситценабивной фабрики – во всей Нининой жизни.

Им никогда не было скучно.

– Вы мне представлялись положительным героем… из театра МГСПС… Я вас боялась. А сейчас совсем не боюсь.

– Этаким железобетонным передвигающимся памятничком?.. Да? Смешно!.. А вы мне, Нина, вначале показались немного ненатуральной…

– Как это?

– Вот так: неестественно улыбались, умничали.

Нина смутилась.

– Не краснейте, – продолжал Праскухин. – Я знаю… Вы очень правдивая… Но вот вы часто нападаете на Синеокова, Фитингофа. Правильно. Их надо разоблачать, но не у себя в комнате, как это делаете вы… Фитингофы, Синеоковы имеются не только в искусстве. Они и в Центросоюзе, и у вас на фабрике. С ними надо бороться публично: на собраниях, в печати… А вы почти весь свой запал тратите в комнате. Получается, что вы от них страдаете – и нет никакой возможности бороться с этими Фитингофами. Это же неверно!

– Конечно, неверно!

– Не страдать надо, Нина, а действовать. Драться! Чтоб сломя голову, врассыпную бежали все Фитингофы, Синеоковы. Чтоб они страдали!

– Это верно, – согласилась Нина. – Я сама так думала. Во мне не хватает каких-то винтиков.

– «Винтиков, винтиков», – передразнил ее Александр, нежно улыбаясь. – Дело не в винтиках, мой прекрасный друг, а в том, что вы плохо надеетесь на свои силенки… Вас мучает неуверенность. Вам кажется, что вас не так поймут. Отсюда отчасти ненатуральность. Отсюда и ваши поиски сильного человека. Сильный человек все сделает. А вы что? «У меня винтиков не хватает…». Вы сами, Нина, должны быть тем сильным человеком. Слабых бьют… Вот, – сказал он внезапно. – «Книга – массам!» здорово очистит жизнь от приспособленцев, вульгаризаторов и мрачных идиотов.

Праскухин вскочил, у него вдохновенно блестели глаза.

– Вы понимаете, Нина, в какую крепость, в какую силу вырастет наша страна, когда мы насытим ее мыслями Маркса, Ленина, Сталина… Физика, философия, математика… все то, что еще вчера казалось страшно трудным, станет просто, как распахнуть окно. Вы представляете себе, Нина! Лучшие поэты, лучшие писатели мира войдут в наши дома наравне с хлебом и электричеством. Плохо придется, – добавил Александр с торжествующей улыбкой, – некоторым сегодняшним версификаторам. Пролетариат узнает жалких эпигонов и с отвращением отвернется… – Лицо Праскухина выразило чрезвычайную брезгливость. – То же самое произойдет с живописью, скульптурой и музыкой… Станет доступен Бетховен!

– Да, да, Саша! – У Нины тоже блестели глаза, учащенней билось сердце. – Буржуазия ограбила пролетариат. Она украла не только одежду и пищу, но и искусство и чувства. Душили нежность, любовь, наслаждение, музыку. Все это надо вернуть.

– С каждым днем все это возвращается, освобожденное от старых пут и предрассудков. Все это отвоевывается, – сказал Александр. – Никогда ранее человечество не обладало таким искусством, как мы, такими чувствами, как у нас.

Нина узкой белой рукой отвела со лба каштановый локон и задумчиво сказала:

– Мне кажется, Саша, что я уже с вами об этом говорила давным-давно.

– Так бывает, – заметил Праскухин.

Нина забыла, что приблизительно такой же разговор она вела на фронте, в коммуне, с Левашевым. Но тогда об этом можно было только мечтать, фантазировать, а сейчас это ощутительно, реально.

Они оба были заняты, но у них хватало времени пойти в театр, в музей, в Зоологический парк.

В солнечный яркий день они пришли в Зоологический парк. Нина была без шляпы, в легкой голубой блузке, с голубым галстуком. На деревьях росли клейкие листья. В пруду плавал черный лебедь, издали похожий на музыкальную ноту. Дорожки усыпаны песком… Серебряный фазан с розовыми бровями, львы, волки, гиеновая собака с раструбами ушей (большие уши – признак ночного образа жизни), казуар с мягкими рябиновыми бусами. Пантера спала.

Александр и Нина смотрели зверей и птиц. Узнавали знакомых. У птицы тукан большое сходство с Эммануилом Исааковичем.

– Ну до чего похож! Точь-в-точь такие глазки.

– Сейчас мы и вас найдем, Нина.

Неожиданно потемнело. Белая молния осветила парк. Ударил гром. Рухнули своды. Деревья закачались. Первые капли дождя пулями упали на землю, взрыхляя песок. Праскухин накинул на Нинины плечи непромокаемое пальто, на голову шляпу. Они, мокрые, вбежали в ресторан. Вслед за ними вскочила на крыльцо босая женщина, держа в руках лакированные туфли.

Они заняли столик у раскрытого окна.

Ливень перестал, но небо еще в тучах. Темно. В воздухе пахло свежими огурцами.

– Время кормить зверей, – сказал Праскухин. – Что будем есть, Нина?

– А что вы больше всего любите?

– Картошку с жареным луком.

– Я тоже очень люблю картошку с жареным луком…

– Нельзя ли у вас попросить две порции картошки с жареным луком? – спросил Александр у подошедшего официанта.

– Отдельно не подаем. К ромштексу – полагается.

Они ели салат «Весна», зеленые щи с яйцом, ромштекс и мороженое.

Когда подали счет, Праскухин встревожился: у него не хватало денег расплатиться… Ничего удивительного: Александр Викторович получал триста рублей жалованья. В этом месяце он вышел из бюджета. Несколько раз ходил с Ниной в театр (брал дорогие места), уплатил членские взносы в профсоюз (трехмесячная задолженность!), покупка книг, обеды, прачка, папиросы… Ничего удивительного, если к концу месяца у него в кармане оставалось пять рублей.

– Что будем делать? – спросила тревожно Нина.

– Глупая история. У вас ничего нет?

– Ни копейки, – Нина закачала головой. – Есть, есть, я пошутила, – сказала она весело. – Мы даже можем себе позволить, – произнесла она, выделяя «позволить», – еще по одной порции мороженого. Хотите?

– Возьмите себе, а мне купите папирос.

На Майские праздники Нину ячейка послала в подшефный колхоз. Вместе с ней поехал и Праскухин.

21

В тот день, когда Александр и Нина вернулись в Москву, приехал Миша. Его встретили дружелюбно и радостно. Михаила раздражала заметная бодрость Праскухина. «Бодрячок!» – думал он о нем неприязненно. На Нину Миша старался не смотреть. Она ему казалась бесстыдно счастливой. Михаил хотел омрачить веселое настроение присутствующих. Он, нарочно сгущая краски, рассказывал о трудностях в Донбассе. Рабочих плохо кормят. В шахте жутко. В бараках грязно. Его слушали с недостаточным вниманием.

– Да, – сказал он громко, нагло шагая по комнате, – в Москве не знают того, что делается на местах. Многие забыли интересы рабочих. Заткнули уши ватой. Уютненько забронировались в мещанских гнездышках.

– Сапожки у вас хороши, только ушки спрячьте, – заметил спокойно Праскухин. – Где получили сапоги?

– В школе пилотов, – ответил неохотно Миша. Он почувствовал себя оскорбленным и поспешил уйти.

Михаил не мог дольше оставаться в обществе Нины и Александра. При встречах с Ниной Миша давал понять, что он обижен. Избегал заговаривать. Она, не чувствуя за собой никакой вины, удивлялась, отчего он злится. Так продолжалось несколько дней. Вечером он сидел в комнате у Нины. Когда зашел разговор о Праскухине, Мишино лицо перекосилось от злобы и он с нескрываемым отвращением сказал, что сановники типа Праскухина его абсолютно не интересуют.

– Это твердокаменные исполнительные чинуши… Сегодня они руководят «Книга – массам!», а завтра их бросят на хлебозаготовки или в Башкирию заведовать скупо-сбытопунктом, – произнес он со злой усмешкой. – Вот и конец карьере!

Нина вспыхнула и взволнованно сказала, что Праскухиных куда ни бросай, они везде останутся полноценными коммунистами.

– Я счастлива, что дружу с Александром. Где бы он ни был – в скупопункте, в Башкирии или в Москве.

– Вы можете их боготворить и превозносить. Ваше дело, – сказал Миша, нервно чиркая спичкой. – Тем более, что тут не обходится без личных чувств.

– Вас это не касается, – заметила Нина. И как можно хладнокровней, с улыбкой произнесла: – Праскухин – главный. Это он – человек в шляпе с пером, как вы любите романтически выражаться, Миша.

– Ну еще бы! – вскочил Миша. – Автомобиль. Важное начальство. Положение. Ясно, он главный.

– Как глупо! – Нина с усталым презрением разглядывала Мишино бледное лицо, трясущиеся губы. – Как это старо и скучно!

Михаил ушел, не попрощавшись. Он вернулся на рассвете пьяным. Ему открыл дверь Праскухин.

Утром, перед уходом на службу, Александр Викторович сказал Мише, чтоб он заказал второй ключ.

– Это будет и вам и мне удобней.

– Могу вас вообще избавить от своего присутствия. Наверно, я мешаю, – заявил Миша. Он еще не вставал. Лежал и курил.

Праскухина удивил неприятный Мишин тон. И то, что Михаил уж второй раз приходит на рассвете пьяным, и то, что он в последнее время ведет себя вызывающе, требовало объяснений.

Александр не любил нудных нравоучительных разговоров, а тут еще он имел дело со взрослым человеком, с комсомольцем.

– Да, – вспомнил он вдруг и грозно спросил: – Почему вы от меня скрыли, что вас исключили из комсомола? Ясно помню – когда только приехали в Москву, то заявили, что вы комсомолец.

– Это вас не касается, – ответил враждебно Михаил и повернулся на другой бок.

После ухода Праскухина Миша перевез свои вещи к Пингвину.

22

Праскухин уехал на стройку «Книга – массам!» в конце июня.

Нина и Александр стояли на платформе под круглыми часами. Ее мягкая рука сжимала теплую руку Праскухина. До отхода поезда оставалось восемь минут. Вот если б Нина сейчас могла поехать с Александром! Это было бы чудесно. Но она сможет поехать только через месяц. Ее задерживала фабрика, потом необходимо оформить документы для подачи в ИКП. Нина собиралась осенью поступить в Институт красной профессуры на философское отделение.

– Я к вам очень привыкла, Саша. Мне будет грустно, а вам?

– Тоже, конечно. Но месяц – недолго. Вы приедете, Нина?

– Обязательно, мой милый… Я смотрю на тебя, Саша, и думаю, ты намного старше меня, а выглядишь моложе… И как странно! – сказала задумчиво Нина. – Мы жили в одном городе и не знали друг друга… Я – на Мясницкой, вы – на Тверской… Совсем близко – и не знали, что вместе нам будет так хорошо… И сколько еще таких людей, которые не нашли друг друга!

– Когда-то я мельком тоже задумывался над этим… Двигается! Прощайте, Нина!

Александр вскочил на ходу. Он стоял на площадке и махал шляпой. Нина, не сходя с места, кивала ему головой. Затем вытянулась, приставила ко рту ладонь, еще хранившую теплоту праскухинской руки, и звонко крикнула:

– Саша, я скоро приеду!

Дома она нашла записку от Владыкина. Владимир в трогательно-нежной форме просил прийти сегодня вечером: он справляет день рождения. Если Нина не придет, то он страшно обидится.

«В нем легко уживаются грубость и сентиментальность», – усмехнулась Нина.

У Владыкина она встретила Мишу, Синеокова, Женю Фитингоф и Бориса Фитингофа, Пингвина и еще каких-то Нине незнакомых людей.

– Нина Валерьяновна, – проскрипел Пингвин (он всегда называл ее по имени и отчеству), – садитесь рядом со мной и Колче.

Миша пьяненькими глазками мрачно посмотрел на Нину и налил себе большой стакан. Ели, шумно разговаривали. Нина с тоскливым безразличием рассматривала всех. Ей не надо было сюда приходить. Даже мелькнуло: не предательство ли это по отношению к Праскухину?..

К ней подсела Женя Фитингоф и горячо излагала свою будущую статью о молодом беллетристе С. Нина во всем с ней соглашалась. Думала об Александре: «Что он теперь делает? Наверно, лег спать. Он вчера поздно работал…»

Женя Фитингоф захлебывалась:

– Я по-новому заострю вопрос о культе боевого товарищества…

– Нина, – значительно крикнул Владыкин с дальнего конца стола, – выпьем за наше прошлое!

– Я не пью, – ответила она тихо.

Владыкин обиделся, покраснел и слишком громко обратился к сидящей рядом с ним, шафрановолосой женщине:

– Ну тогда, Таня, выпьем с тобой за наше настоящее.

Нина с любопытством посмотрела на Таню. «Упрощенный материализм», – вспомнила она.

– Пир мелкой буржуазии продолжается, – прокаркал Пингвин. – Сейчас заведем патефон, – и он встал из-за стола.

– Пингвин, на место! – приказал Борис Фитингоф.

Этот самоуверенный наглый голосок заставил Нину подняться и уйти. Свежий воздух успокоил ее. «Ничего, – подумала она о своем посещении Владыкина, – это полезно – лишний раз проверить свои оценки».

Миша сидел, опустив голову. Но когда Михаил услышал нелестный разговор о Нине и Праскухине, он в бешенстве вскочил:

– Грязные сволочи! Вы не смеете о ней говорить. Она прекрасная. Она… она святая!

– Смятая! – сострил, под общий хохот, Синеоков.

– Приспособленец! – проскрежетал Миша и ударил его кулачком по голове.

Мишу оттолкнули. Он упал на ковер, лицом вниз, и заснул…

– Следующим номером программы, – объявил Пингвин, – белорусско-цыганские романсы.

Таня, мягко прищурив глаза, вкрадчиво запела:

 
А у перепелочки головка болит.
Ты ж моя, ты ж моя перепелочка.
 

– Ей-богу, роскошная баба! – восторгался Владыкин, похлопывая Таню по спине.

 
А у перепелочки ножка болит…
 

23

Миша неоднократно собирался пойти к Нине. Но всякий раз, когда он вспоминал свой последний разговор с ней и о том, что он у Нины может встретить Праскухина (Миша не знал об отъезде Александра), у него не хватало духу пойти. Его одолевала жажда мести. Миша думал, что настанет день – и он прославится. Его имя прогремит. Вот тогда он придет к Нине… Он забросил краски, ничего не писал. Он халтурил в иллюстрированных еженедельниках и зарабатывал много денег. Часто в компании знакомых художников Михаил играл в карты. В покер. Азартная игра облегчала страдания. Он возвращался на рассвете, после крупного выигрыша. Во всех карманах лежали смятые кредитки. Но на что ему деньги?..

Дворники поливали асфальт. Струйки воды поблескивали на добром утреннем солнце. День будет жаркий. Миша брел усталый, насвистывая что-то очень грустное.

Впереди шли двое и громко разговаривали.

– А как по-твоему? – услыхал Михаил. – Грельс останется?

– Останется.

– А Суходжинский?

– Не останется.

Это были писатели. Они продолжали свой ночной разговор о том, кто из литераторов останется в веках. Они называли никому не известные имена. У них был какой-то свой счет. На углу писатели остановились, и один из них с дрожью в голосе спросил:

– Скажи, а я останусь?..

– Ты? Останешься… А я? – осведомился другой не менее тревожно.

– Ты, – с некоторой натяжкой ответил его товарищ, – пожалуй, останешься. Но тебя губит схематизм.

Миша подошел к ним и с болезненной улыбкой спросил:

– Михаил Колче останется?

– Первый раз слышим, – ответили дружно литераторы. – Мы его и не читали.

Вечером Миша пришел к Нине. Он весь день ничего не ел: так волновался перед встречей с Ниной. Нина встретила его холодно. Он, не садясь, говорил ей о том, что больше не будет играть в карты, бросит пить, поедет к матери, будет много писать, а осенью вернется в Москву и поступит в университет. Он будет заниматься математикой. Ему надоели пингвины. Синеокова он тогда у Владыкина ударил, и очень рад.

– Как противно! – с отвращением произнесла Нина.

Она с раздражением слушала Мишу, зная наперед, что он скажет. Да и сказать-то ему нечего. Слушая его, Нина думала, что она уже где-то об этом читала в толстых журналах за тысяча девятьсот одиннадцатый год. Вот он сейчас начнет клясться в любви: «Я вас так люблю, Нина. Слышите сердце… сердце?» Как все это старо и уныло!

И действительно, Миша не заставил себя долго ждать. Он заговорил о необыкновенной своей любви к Нине. Она ему снится. Он готов за нее умереть, и так далее, и так далее.

Нина обрадовалась вошедшему Левашеву. Илья был в возбужденно-веселом настроении.

– Завтра еду на КВЖД. Редактором газеты… Страшно рад… Ну, как ты, Нина?.. Верно, я помолодел? Смотри, у меня совсем пропал живот. – И Левашев вытянулся во весь рост.

– Это верно, Илюша, ты не изменился, только поседел.

– Седина идет мужчинам, – улыбнулся Илья, обнажая большие зубы. Поправил очки, лег на диван и, щелкая пальцами, прескверным голосом запел: – Завтра утром у нас бу-удет свой ревком!

– Илюшенька, не надо петь, дорогой!

– Не буду, – засмеялся довольный Левашев. Вскочил с дивана. – Завтра еду на КВЖД. Едем вместе, Нина!

Нина сказала, что она с удовольствием поехала бы, но ей нельзя.

– Осенью поступаю в ИКП. На философское отделение.

– Это хорошо, – одобрил Левашев. – Нам философы нужны.

– Возьмите меня на КВЖД, – попросил Миша.

– Взять его? – спросил самого себя Левашев и, подумав немного, сказал: – А это идея! Нам художники нужны.

Михаил подумал: как он часто слышал это – «Нам художники нужны… Нам философы нужны…» Ему никто не нужен, кроме Нины.

Левашев перед уходом условился с Мишей завтра встретиться в отделе печати ПУРа.

– Приходите пораньше. Я вас там буду ждать. Поезд уходит в шесть сорок пять.

Миша еще долго сидел у Нины. Он поедет на КВЖД. Он отличится. Он напишет картину.

– Обо мне узнает Блюхер…

Дома Миша разбудил Пингвина и сообщил ему о том, что завтра едет на КВЖД.

– Я бы сам поехал, – проскрипел Пингвин, – но слишком стар. По-моему, меня уже надо держать в ящике с надписью: «Осторожно переворачивать».

– Сколько вам лет?

– Тридцать три, батенька. Тридцать три…

Часть своих картин, в том числе «Первый звонок», Михаил перевез к Нине. На КВЖД он взял карандаши, тушь, альбомы.

Больше месяца Михаил проработал в газете. Рисовал карикатуры, плакаты. Вскоре это ему надоело, и он попросился, чтоб его прикомандировали к действующей части. Его не хотели отпускать: газете необходим был художник. Но Миша настоял.

Его обучили стрелять из винтовки и метать гранаты.

В той роте, куда Михаил был зачислен, он встретил Ясиноватых. Это его поразило. В Донбассе – Галузо, здесь – Ясиноватых! Куда ни приедешь, кого-нибудь встретишь. Как тесно!

– Вы как сюда попали? – удивился Ясиноватых.

И по тому, что Ясиноватых посмотрел на него подозрительно и обратился к нему на «вы», Миша понял, что тот не забыл происшедшего в райкоме комсомола.

Михаил объяснил, что приехал сюда от газеты. Он примет участие в наступлении, чтобы потом написать картину.

– Понятно, – заметил Ясиноватых. – Вы, значит, собираетесь воевать с белокитайцами для своей будущей картины?..

– Нет, конечно. – Миша побагровел.

И лихорадочно, спешно стал рассказывать о том, как он побывал в школе пилотов и в Донбассе.

– Я специально туда ездил на ликвидацию прорыва, – соврал он. – Хватило работенки… Галузо встретил. Здорово вырос парень. Развился. Гораздо сознательней стал… Ну, а как вы, товарищ Ясиноватых?

– Галузо и тогда был сознательней многих других: комсомольским билетом не швырялся, – сказал строго Ясиноватых и отошел в сторону.

После этого разговора Миша избегал Ясиноватых.

Он все время боялся, как бы не разгадали его мысли и не откомандировали бы обратно в тыл. В роте проверяли людей. Участвовать в предстоящем сражении считалось высокой честью.

«Даже для того, чтоб умереть, необходимы добродетельные ячейковые качества». Но Миша меньше всего думал о том, чтобы умереть. Он думал о подвиге. Он видел себя впереди бегущих в атаку. Он сделал что-то такое необыкновенное, что сразу его выделили и наградили. «Обо мне узнает Блюхер… А пока надо терпеть».

Он старался со всеми дружить. Рисовал портреты красноармейцев, вел общественную работу. Он старался быть «своим парнем», превозмогая отвращение к коллективной жизни Красной Армии. Ему было здесь так же одиноко, как и в школе пилотов, как в Донбассе. У них те же интересы, те же разговоры, те же цифры. Соцсоревнование. Пятилетка. Ликвидация неграмотности… «Боже мой, как это однообразно и обыкновенно!..»

В ночь накануне наступления Миша долго гулял один в поле.

Конец унижениям. Завтра решится все. Он распахнул полушубок. Ему было жарко. В груди тесно. Звезды застревали в горле. Он мечтал о славе, об ордене Красного Знамени, о Нине. Он небрежно приколет орден к пиджаку и заявится к Нине. К штатскому костюму идет орден Красного Знамени…

А утром Михаил вместе с другими побежал в атаку и громче всех кричал «ура». Он тоже во весь голос закричал: «Даешь Далайнор!», – а вышло тоненько и с хрипотцой. Забыв снять кольцо, он размахнулся до отказа и швырнул гранату. Но граната сама выскользнула из ослабевшей руки и легла рядом. Он терял сознание, ему казалось, что где-то поблизости работают в кузне. Когда он открыл глаза, увидел самолет. Пожалел, зачем он не летчик. Он сконструировал бы собственную машину и перелетел бы океан. Нет, он как Рихтгофен. Рихтгофен во время империалистической войны сбил восемьдесят неприятельских истребителей. А он собьет двести, триста, четыреста.

«Я собью тысячу. Восемьсот. Обо мне узнает весь мир. Ты хотела, чтоб я отличился. Вот я и отличился. Я выкрашу самолет в красный цвет и на плоскостях напишу твое имя. Так не надо: это пошло. Ты хотела, Нина, чтоб я был самый главный. Вот я и есть самый главный. Твой самый главный. Будь здорова. Всего доброго. Привет. Скоро прилечу».

Он бредил, помутневший взор его не различал, что над ним летал не один самолет, а целый отряд. И, конечно, он не вспомнил того, что еще совсем недавно ему говорил взводный командир, товарищ Близорук: «Нынче самолеты не вступают в бой одиночками, а только соединениями, не меньше звена».

Улетели самолеты, и опять стало тихо. Где-то далеко пел петух, сквозь облачный дым быстрей бежало небо. Ему хотелось повернуться на бок, но он боялся, что будет больно. Он чувствовал, что боль где-то очень близко, рядом, и не смел пошевельнуться. «Я хочу в кровать», – подумал он и удивился, что, прежде, чем подумал, произнес это вслух: «Укрой меня, мама. Ты хотела, чтоб я отличился. Прости меня за все. Я по-прежнему тебя люблю, Нина. Укрой потеплей, а то мне холодно». Усиленней заработали в кузнице. «Откуда кузнецы, когда кругом голая степь?» Сказал громко и сердито:

– Почему не идут самолеты?!

Заметив, что вместо «санитары» сказал «самолеты», он нехорошо выругался, решительно повернулся на бок и дико завыл от страшной боли в животе. Он был смертельно ранен.