Текст книги "Юноша"

Автор книги: Борис Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

«Откуда у них столько энергии при такой работе в шахте?» – удивлялся Миша. Он не вступал в беседу. «О чем с ними говорить? Не о чем. Мне скучно с ними, Нина. Неинтересно. Только с вами, Нина, мне не скучно. Вы моя единственная радость».

Когда тушили свет, он засыпал и видел: то голубой блеск Нининых глаз, то улыбку, то сверкание узкой руки…

Миша сидел в приемной амбулатории. Оттачивая карандаш, он глубоко порезал себе палец и сейчас явился на перевязку. Сидевший рядом с ним бледный паренек – совсем мальчик – с длинными темными ресницами часто хватался за коленку и морщился от боли. Иногда он обнажал колено и осторожненько дул на него. Михаил, заметив багрово-черную рану, спросил, почему он раньше не обратился в амбулаторию.

– Не хотелось брать бюллетень, – ответил тот просто и добавил, что из партии комсомольцев, прибывших вместе с ним на рудник, трое убежали.

– При чем тут вы? – удивился Миша.

– Как же! Мы ответственны. Они опозорили всю нашу бригаду, вот мы и обязались без них сдавать ту же норму добычи. Прогульный день – нам зарез.

Мишу это не удовлетворило. Ему было жаль паренька, он говорил отечески, с некоторым раздражением – о том, что надо было сразу же обратиться к врачу, что это возмутительно, что это некультурно, что это черт знает что.

– Это верно, – соглашался тот с мягкой улыбкой на запекшихся губах. – Но у нас горячка, – и он старался объяснить Михаилу все то, что для него было очевидным и ясным. – Амбулатория с утра, а мы – утренняя смена. Я и решил потерпеть до выходного. Иначе я подвел бы остальных товарищей. Сорвал бы норму…

В уголке на скамейке сидел шахтер с перевязанной щекой, опустив голову, он часто сплевывал на пол. Неожиданно он встал и резко крикнул, обращаясь к пареньку:

– Да что ты, Лисенко, оправдываешься перед этой килькой!

Михаил узнал Галузо. В это время открылась дверь, к санитар стал выкликать записавшихся на прием. Галузо вызвали первым.

Уходя, он еще раз строго приказал Лисенко:

– Не унижайся перед килькой! – грозно посмотрел на Мишу и не поздоровался…

Вечером по направлению к клубу, по грязной улице рудника, шла шумная, беспорядочная толпа.

– Что случилось? – спросил Миша у отставшего от толпы старика, похожего на Бернарда Шоу.

Попыхивая трубкой, старик пояснил:

– Летчики приехали. Наши ребята… Были шахтеры, а теперь вон куда забрались, – и он показал на лиловые тучи. – Понял, сынок? – добавил он добродушно-весело, ткнул пальцем в Мишин живот и пыркнул губами.

Оказалось, два местных шахтера по окончании школы пилотов приехали погостить на рудник. В темно-синих френчах, они шли в клуб, сопровождаемые детьми и взрослыми.

У входа в клуб пожилой черноусый горняк в войлочной шляпе сказал, что встреча пилотов напоминает ему встречу трактора в деревне. Он видел: показывали в кино.

Тоже вот так – от мала до велика вывалили на улицу.

– То трактор, – заметил в раздумье его собеседник, гася махорочную цигарку меж пальцев, – а это еще умней. Человек летает!

– И какой человек! – вмешался в разговор подошедший двойник Бернарда Шоу. – Наш человек! Рабочий человек! Васька-коногон. Его батька весь век, как крот, землю рыл, да и Ваське досталось… А теперь… – и старик свистнул. – Дух играет!

– И поллитровка, – прибавил один из слушателей.

– Это есть, – признался добродушно старик, растопырив руки.

В клубе только что закончилось женское собрание, но по случаю появления пилотов никто не уходил. Одного из пилотов окружили земляки и расспрашивали, страшно ли летать, и сколько стоит машина, и приходилось ли ему делать мертвые петли. Им все было интересно. И даже непонятную авиационную терминологию они выслушали с большим вниманием. Когда этот пилот говорил: «На прямой я разочаровался, но получил полное удовлетворение на штопоре», ему сочувственно кивали. С большим уважением смотрели на голубые петлицы, на серебряную птицу на рукаве, на черный галстук и на белоснежную рубашку. Другой пилот беседовал с музыкантами, и отнюдь не на авиационные темы. Он главным образом расспрашивал про знакомых девчат. Среди музыкантов у него было много приятелей. Он сам до школы играл на корнет-а-пистоне. Оркестр состоял из любителей – рабочих и служащих.

Пилота, которого все называли Васька, стали уговаривать выступить с речью. Он всячески отказывался. Его это просто пугало.

– Не стану… И не просите… И не знаю, о чем говорить.

– Да ты покажись только, – уговаривали его. – Всем же любопытно посмотреть… Скажи что-нибудь… Коротенько. Два слова. Любопытно же послушать…

Он забрался на сцену и очень смутился, хотя в зале сидели все знакомые. У него вспотела шея. Он набрался духу и решительно закричал:

– От имени воздушных боевых сил республики… – и еще больше смутился, подумав, что он как младший комсостав навряд ли имеет право говорить от имени республики.

– Чего остановился? – кричали, заметив его замешательство. – Валяй!

– …приветствую горняков республики! Вот и все, – закончил он и ловко спрыгнул со сцены.

Ему долго, гулко аплодировали. И он сам, улыбаясь, вместе с другими хлопал.

В оркестре сидел его товарищ. В расстегнутом френче, он перебирал короткими пальцами клапаны корнета и неистово дул, двигая черными бровями. На него восторженно смотрели дети.

В зале было шумно, весело. Музыка и общее воодушевление захватили Мишу. Он всех угощал папиросами, улыбался и со всеми заговаривал. Он спросил у пилота, не знает ли тот Черноварова, и когда пилот сказал, что Черноваров был помощником комиссара в их школе, Миша еще больше оживился.

– Замечательный парень! – говорил он про Черноварова. – Боевой… Он был у меня в Москве. Я ему показывал свои картины… Замечательный парень!..

– Хороший парень, – соглашался пилот. – «Шикарный», – усмехнулся он и объяснил, что Черноварова в школе прозвали «Шикарный» за привычку в разговоре вставлять это слово…

Михаил решил, что завтра же поедет в школу пилотов и там напишет картину. Ведь Черноваров просил его приехать. Вот он и поедет… Он напишет такую картину! Это будет лучше всех его работ… Это будет настоящее!

Он не знал еще, какая это будет картина, но был уверен, что эта работа ему даст признание и славу… О нем напишут похвальную рецензию в «Правде»… Для Миши это неважно. Но будет приятно показать Нине. «Вот видите, говорил, что не буду в „др.“… А через полгода, самое большое – год, я буду еще известней. Я буду главный…»

Он полагал, что Нина подразумевала под «сильным человеком» известность, славу. Вовсе не это предполагала Нина, когда говорила о сильном человеке.

На следующий день Михаил выехал в город, вблизи которого была расположена военная школа пилотов.

17

Жизнь в школе пилотов была так организована, что невозможно было слоняться без дела. Если ты ничего не делаешь – значит болен, ступай в околоток. Жизнь здесь была так организована, что хотелось работать… Потом солнечные дни. Весна. Море.

Школа находилась невдалеке от моря.

Сначала к Михаилу как к художнику относились скептически. Черноваров, который всем хвалил его работы, тоже испытывал некоторое сомнение: оценит ли школа Мишин талант?

– Смотри не подгадь! – говорил он ему. – Покажи себя!..

Михаил доказывал, что он настоящий художник, и его полюбили. Начсостав приглашал его в гости. Подавальщицы в столовой ласково расспрашивали, что он будет кушать на второе. В цейхгаузе ему подобрали получше сапожки… Мише прощали рассеянность и угрюмость. Он написал маслом портрет Черноварова, начальника школы с грозной фамилией Гаркуша и комиссара школы. Портреты всем понравились. Все хвалили. Лишь сам Михаил относился к такого сорта работам равнодушно. Это упражнения. Заготовки к будущей картине. Для таких работ не требовалось фантазии, мыслей и мозгового сока. Он рисовал легко, без особенного творческого напряжения. И не отказывал никому, кто желал иметь на холсте или на бумаге собственное изображение.

В школе вставали рано. Михаил завтракал вместе с курсантами и шел с ними в ангар. Светало. Пробегал предутренний голубой ветерок. Гасли последние звезды. Прояснялось небо. Всходило солнце. Исчезала роса. В этот час море шумело устало и неторопливо. Над зеленой крышей ангара стайками порхали скворцы. Курсанты выводили машины. Самолеты казались неповоротливыми и тупоголовыми: акулы на колесах. Шины оставляли тяжелый след на мокрой помятой траве. Заводили моторы, и самолеты оживлялись. Они шевелили хвостом, разминали крылья и отчаянно урчали: «Пустите нас, пустите нас!» Отдавали старт. Подымался ветер. Самолеты убегали в поле, подскакивали и улетали. Миша улетал с командиром звена. Всякий раз, когда Михаил подымался в воздух, по телу пунктиром пробегали иголочки, словно он погружался в нарзанную ванну. Очень бодрое настроение, и хотелось петь. И Миша пел все песни, которые он знал.

Самолеты делали круг над аэродромом и шли на посадку. Солнце сильней припекало. Начинался день учебы летному делу…

Когда ребенка учат ходить, говорят: ничего, стукнется – и пойдет… Когда учат плавать, говорят: захлебнешься – и поплывешь. На велосипеде тот же испытанный метод: раза два упадешь – и поедешь. Но когда учат летать, строго-настрого предупреждают: сделаете ошибку – и поплатитесь жизнью.

Вначале курсант долгое время летает с инструктором, который сидит сзади, распоряжаясь вторым управлением. Но вот наступает момент, когда курсант вылетает самостоятельно. Это всегда неожиданно для курсанта. Он узнает об этом на старте. На то место, где обычно сидит инструктор, кладут мешок с песком. Все проверено. Заведен мотор…

– Расчет помни. Расчет! Держи горизонт ногами, – наказывает инструктор.

Курсант повел машину. Самолет откололся от земли и улетел. Курсант набрал высоту, сделал круг… Сегодня товарищи в казарме поздравляют его с первым вылетом. Теперь уже скоро конец школе… Курсанту кажется, что он летит по всем правилам. Наверное, похвалят.

Ему хорошо там, в воздухе. А каково инструктору? Он стоит внизу, видит десятки недостатков ученика и не может его поправить. Не может крикнуть в трубку, как он это делал вчера и позавчера: ученик его высоко и не услышит. Учитель волнуется, и его корпус нагибается вправо, когда самолет ученика дает крен вправо. «Так, так», – шепчет учитель одобрительно. «Э-э», – он морщится, заметив промах, и швыряет в сторону незакуренную папиросу. Это уж третья папироса за пятиминутное пребывание ученика в воздухе. Не закуривая, инструктор пальцами ломает пополам папиросу и швыряет в траву. Он этого сам не замечает…

Ученик пошел на посадку. Машина коснулась земли, подпрыгнула козлом и остановилась далеко от старта. «Дома», – шепчет успокоительно инструктор и, постукивая папиросой по крышке портсигара карельской березы, на этот раз закуривает.

– Взлет у нас приличный, но расчет, посадка никуда не годятся, – говорит инструктор.

Раскрасневшийся, потный ученик, с приподнятыми на шлем очками, старательно слушает. Теперь он и сам знает свои недостатки.

Первое время Миша все время находился с курсантами на старте. Он брал с собой альбом и, лежа на траве, рисовал. Черноварова он видел редко. Когда ни заходил к помощнику комиссара школы, тот всегда бывал занят.

– Посиди, Миша, – говорил он ему. – Я сейчас освобожусь, и пойдем вместе обедать.

Михаил ждал час и два, но Черноваров не освобождался. То подготовлял вопросник к политбою, то беседовал с парторгом какого-нибудь звена.

– Партийный организатор обязан знать недостатки каждого курсанта, все его слабые места, всю психологию, – говорил убедительно Черноваров. – Незнание методзаписок – это партийное преступление. Надо бороться с излишней самоуверенностью курсантов. Незнание материальной части – это партийное преступление.

Уходил парторганизатор, приходил работник кооперации. С ним Черноваров разговаривал с хитрецой в морщинках век, стараясь внушить хозяйственнику, что он и в этих делах знает толк. Черноваров придвигал ближе счеты, закуривал.

– Начсостав платит за обед рубль? Шикарно – рубль, – отвечал он сам себе. – Вам обед обходится в семьдесят копеек?

– Семьдесят копеек, – соглашался кооператор с таким видом, что-де, мол, ничего плохого он в этом не видит.

Черноваров сбрасывал со счетов семьдесят копеек и замечал:

– Значит, выходит семьдесят копеек я ем, а тридцать копеек меня едят. Пятьдесят процентов! – хватался он за голову. – Все это от накладных расходов. Тридцать пять сотрудников!

– Откуда пятьдесят процентов? Какие тридцать пять сотрудников?..

Михаил незаметно уходил…

Вечерами он часто захаживал в общежитие к летчикам-командирам, прибывшим в школу из разных частей Союза на переподготовку. Это все были рослые, могучие люди.

– А, Кольче! – приветствовали его.

Мишу раздражало, когда неправильно произносили его фамилию.

– Колче, – тихо поправлял он.

Здесь бывало весело. Некоторые командиры шумно играли в домино; некоторые, лежа на койках, читали книги. Много рассказывали о знакомых летчиках…

– Знаю я его. Был он у меня в отряде. Летом пошли бреющим полетом. Возвращаемся, а у него на шасси колосья ржи и васильки. За такой лиризм дал я ему пятнадцать суток…

Вспоминали какого-то Макара, который, пролетев над своей станицей, сбросил вымпел с запиской: «Покоритель воздуха, станичник Макар».

– Вызвал его к себе начальник экскадрильи, удивляется: «Как это вам в голову взбрело? Ведь вы – участник гражданской войны. Вам уже много лет…» Макару скоро сорок.

– Что ты – сорок? – заметил другой командир. – Макар мне ровесник. Пошел сорок третий…

Миша удивлялся: каждому из этих командиров было не меньше тридцати пяти, но они все казались намного моложе своих лет. У них, как у юношей, вспыхивали глаза во время спора. Они бурно смеялись и могли читать – не беллетристику, а авиационные книги с математическими формулами – всю ночь. Они никогда не жаловались на усталость. Один из командиров, по фамилии Близорук, которого почему-то в общежитии называли «Взводный», рассказывал Мише очень много о тяжелой авиации, об истребителях и о моторах разных марок. Он не ленился и рисовал схемы. Карандаш уменьшался в неуклюжих, тяжелых пальцах ростовского кузнеца. Близорук был в авиации недавно, но беззаветно любил это дело и мог подолгу и интересно рассказывать о разных конструкциях машин.

– В моторе отражается вся пятилетка, – говорил он. – Тут и металл и культура. Тут все наши достижения…

Когда зашел разговор об участии авиации в предстоящей войне, Михаил высказал свои соображения о воздушных дуэлях. Он где-то читал о том, как немецкий летчик Рихтгофен во время империалистической войны сбил восемьдесят неприятельских истребителей.

– Воздушная дуэль? Один на один – анахронизм, – сказал горячо Близорук, сверкая белками. – Имейте в виду, Миша, нынче самолеты не вступают в бой одиночками, а только соединениями, не меньше звена…

Однажды из города приехала партийная комиссия. В школе накопилось много дел, главным образом переводы из комсомола в кандидаты партии. Редактор школьной газеты попросил Михаила присутствовать на заседаниях комиссии и сделать несколько зарисовок.

Курсанты рассказывали свои биографии. Большей частью это были рабочие, дети участников гражданской войны.

Одного загорелого дочерна, худощавого курсанта комиссия расспрашивала дольше других. На него жаловался тут же присутствовавший старшина подгруппы:

– Любит подкалывать. Насмехается.

Выяснилось, во-первых, что этот курсант говорил: «Ешь начальство глазами, а блевать после будешь», – ясно подразумевал старшину подгруппы. Во-вторых, он про этого же старшину сказал: «Таких было трое, двух мухи съели, а третьего не одолели».

Председатель комиссии выговаривал курсанту:

– Нельзя насмехаться над своим товарищем.

– Я шутил, – оправдывался курсант улыбаясь.

В его улыбке, в его фигуре, затянутой ремнем, смеющихся черных зрачках было что-то очень симпатичное. С ним невозможно было строго разговаривать.

– Почему ты все время улыбаешься? – спросил его председатель.

– Мне всегда весело, – покраснев, ответил курсант.

– А как он летает? – спросил один из членов комиссии у старшины.

– Летает хорошо. Так все хорошо: и дисциплина, и теоретическая часть. Только язык у него нехороший.

Отца этого курсанта убили белые, а где мать – он не знает… Возможно, это был сын Ксении? Очень возможно. Михаилу следовало этим поинтересоваться.

Но Миша ничего не слышал. Он в это время мечтательно смотрел в окно и думал о Нине… Миша часто писал ей письма. Это были очень горячие, взволнованные письма. Когда Нина прочитывала только что полученное Мишино письмо, оно ее трогало, непонятно волновало, но это же письмо на следующий день вызывало у нее снисходительную улыбку. Мишины письма быстро остывали. Он писал Нине о своей будущей картине, о своих намерениях и о том, как он унизит врагов-критиков. Нина одобряла его желание защитить свое творчество. Это хорошо, что он собирается «разделаться с врагами».

«К сожалению, – писала она, – вы плохо говорите. У вас очень домашняя терминология. Но, безусловно, вам надо всюду выступать и объяснять свое творчество… А то ведь как глупо получается – критик в двух строчках пишет, что вы талантливый и интересный художник, а в двух тысячах строк доказывает, что ваши картины плохи и вредны! Талантливость можно и нужно разложить на составные части. Почему интересно? Почему талантливо?»

Но большей частью в своих письмах Нина писала о Праскухине:

«Он вовсе не такой, каким я себе его представляла. Он прекрасный коммунист и все понимает. Мне с ним очень интересно бывает разговаривать, но, к сожалению, он так занят, что это редко удается».

Только о Праскухине Нина писала серьезно, а в остальной части письма сообщала незначительные вещи:

«В Москве совсем тепло. Бегают трамваи. Одинокие городские люди заметно приободрились. Наверно, им „инстинкт“ что-то говорит. Я только что промыла волосы и надела ту блузочку с розовыми полосками, которая вам нравится, и галстук, подаренный Праскухиным».

Миша, прочитав и это незначительное, проникался к Нине такой нежностью, что слезы выступали на глазах. Письма свои Нина всегда заканчивала матерински-ласково: «Не грустите, мой милый, добрый ко мне дружок. Все будет хорошо… До свидания, кроткий, незащищенный зайчик… Прощайте, плюшевый медвежонок с чечевичными глазками…»

К Первому мая Черноваров предложил Мише украсить школу и клуб.

– Возьмись и делай. Чтоб был праздник! Делай шикарно, Миша.

И Михаил совместно с пятью освобожденными от занятий курсантами рьяно взялся за работу. Предпраздничные дни Михаил не выходил из клуба. Срочная работа доставляла много радости. Заходили курсанты, командиры: рассматривали плакаты, раскрашенные фанерные щиты и одобряли. Это еще больше подбадривало Мишу. Он жалел, почему здесь нет Нины: она была бы им довольна.

Миша не любил праздников сыздавна. Так же как и его отец, в такие дни он предпочитал лежать в кровати и читать какую-нибудь книгу. Здесь, в школе, Михаил еще сильнее почувствовал свое одиночество…

Некуда было спрятаться. Понаехали гости. Играли в волейбол. Играли в футбол. Играли в городки. И просто, обнявшись, ходили по улице курсанты и пели песни. Все скамейки на берегу моря чернели от людей. Громко разговаривали. Смеялись.

В летнем буфете девица в сиреневом легком платье и грубых черных туфлях говорила знакомым курсантам, угощавшим ее нарзаном:

– Я пью только сельтерскую с сиропом. От нарзана щиплет в горле…

«Сельтерская с сиропом – плебейский напиток, – усмехнулся Миша. – Аристократы пьют минеральные воды…»

Вечером в клубе Миша, печальный, сидел в уголочке. Танцующие наступали ему на ноги. К нему подошел Черноваров, сияющий, праздничный, с пучком фиалок в верхнем карманчике гимнастерки.

– Что ты сидишь, как старичок? Что с тобой стряслось? – спрашивал он, жалеючи Мишу. – Не заболел ли?

– Да, нездоровится, – ответил сквозь зевоту Михаил и поспешно ушел из клуба.

Он спустился к морю. Разделся. Если б он умел плавать, он уплыл бы далеко в море. Но Миша не умел плавать, и он плескался у берега, как дельфин.

На третий день праздника Михаилу стало так неимоверно грустно и так захотелось немедленно увидеть Нину, что он решил сейчас же уехать в Москву.

Мишу провожал подружившийся с ним летчик-наблюдатель, горбатоносый Кравков. Этот летнаб приехал в школу, чтобы учиться управлять машиной. Учеба ему давалась нелегко. Кравкову приходилось много трудиться. Он старательно и добросовестно относился к своим обязанностям. Всегда тихий и скромный, он в разговоре с Мишей старался казаться летчиком-богемой, ухарем и сорвиголовой, очевидно, считая, что Мише как художнику гораздо больше импонирует такой тип летчика. Об уважаемой им машине «Р-1» Кравков говорил небрежно: «эрушка».

– Вчера поднимался на эрушке. Мотор забарахлил и вдруг сдох. Думал – гроблюсь, но ничего: спланировал и сел, как расписался…

Женщин он называл «девочками» и рассказывал Мише о своих бесчисленных победах над этим полом.

– Приезжай ко мне в часть, я тебя познакомлю с такими девочками – пальчики оближешь!

За девочками Кравков не волочился. Он был скромный семьянин, обремененный двумя детьми. Жена его служила продавщицей в военном кооперативе. Он любил супругу и в течение всей семилетней совместной жизни ни разу ей не изменил. Может быть, он и изменил бы, но не было подходящего объекта, а главное – в части каждый день так много работы, что совсем не до этого. Кравков и Миша приехали в город днем. Поезд на Москву уходил вечером. Они пошли в ресторан, заказали селедку с картошкой и графинчик. Кравков пил мало – он не любил водки. Прежде чем выпить рюмку водки, он с отвращением морщился, фыркал, точно ему предстояло хлебнуть керосину. Михаил выпил несколько рюмок и быстро опьянел.

Миша громко жаловался на несправедливость к нему критики. Он грозил своими картинами затмить всех Владыкиных.

– Понимаешь, они эпигоны! Они не любят искусства! У них не картины, а вата! – кричал он.

Кравков во всем с ним соглашался.

Потом Миша признался Кравкову в том, что он безумно любит Нину. Лучше Нины нет на свете. Красивее Нины нет на свете. Нина – это воздух. Нина – это солнце. Нина – это жизнь. Он за нее готов хоть сейчас умереть.

– А ты женись, – предложил Кравков.

– Она за меня не пойдет, – печально произнес Миша. – Она любит Праскухина, – сказал он неожиданно для себя. И с необыкновенной злостью, хлопнув ладонью по столику, закричал: – Я его терпеть не могу! Я этого Праскухина ненавижу, этого чиновника!

– Тише, тише! – успокаивал его Кравков. – Неудобно: люди слушают.

– Я этого Праскухина ненавижу! – проскрежетал Миша и залпом выпил еще одну рюмку. – Я его моложе. Мне девятнадцатый год. Я талантливый художник, а он чинуша! Нина будет моя, – произнес он энергично.

Кравков на извозчике отвез его на вокзал, посадил и вагон и помог Мише влезть на верхнюю полку. Уходя из купе, он, извинительно улыбаясь, таинственно шепнул пассажирам: «Известный московский художник». Это значило: раз такое дело, то все простительно…

Михаил проснулся утром с отвратительным вкусом во рту. Отчетливо вспомнил вчерашний разговор в ресторане. «Как это мерзко! Ой, как гадко!» Единственное утешение – это то, что Нина никогда об этом не узнает, а с Кравковым навряд ли ему придется встретиться. «Я жалок и противен», – думал о себе беспощадно Миша. На остановке он вышел из вагона и мрачно шагал по платформе, в кожаном шлеме, в кожаной куртке и новых сапогах. Все это обмундирование ему выдали в школе за наличный расчет. Первый раз, когда Миша надел шлем и сапоги, он казался себе мужественным и выше ростом. Подумывал, что приятно будет в таком виде показаться Нине. Теперь и это его не радовало. «Я жалок и противен».

Миша с тревогой приближался к Москве, робел предстоящей встречи с Ниной. На станциях он покупал газеты, быстро просматривал и бросал. В одной окружной газете Михаил прочел о том, что завтра две тысячи семьсот бегунов кинутся оспаривать первенство на звание лучшего мастера бега.

ВСЕ НА УЛИЦЫ ГОРОДА! ВСТРЕЧАЙТЕ БЕГУНОВ.

ПРИВЕТСТВУЙТЕ ПОБЕДИТЕЛЕЙ.

ФЛАЖОК СТАРТЕРА ОПУСТИТСЯ РОВНО В 3 Ч. 30 М.

18

Праскухин и Нина жили в одном коридоре. При встрече на лестнице, у подъезда гостиницы, они всегда останавливались, обменивались улыбками, взглядами, рукопожатиями.

– Как вы живете, Нина?

– Ничего. Как вы?

Нина ярко краснела и неестественно улыбалась.

– Как-то хотел зайти к вам.

– Я тоже собиралась зайти к вам.

Но Праскухин не осмеливался постучаться в комнату к Нине, а она – к Александру. Они робели. Разговаривали торопливо, точно боялись долго оставаться наедине. И когда Праскухин предложил отвезти Нину на фабрику, или, как он выразился, «забросить по дороге» (хотя это было далеко не по дороге), автомобиль бежал быстрей обычного, и ветер, и улицы – все слишком торопились.

«Как это глупо! – думала Нина. – Если тебе человек нравится, надо сказать об этом… Но, может быть, ты ему не нравишься…»

Праскухину Нина нравилась. «Она вся искрится», – думал о ней нежно. Александр не знал, какого цвета глаза Нины, какие она носит платья, какие у нее волосы. Он над этим не задумывался. Нина представлялась ему очень правдивой. Ему хотелось в чем-то помочь ей. Заботиться. Иногда он покупал яблоки, предполагая угостить Нину: «Вдруг она зайдет». Но вечером приходил Технорядно, Эммануил Исаакович, профессор В. или еще кто-нибудь, и за разговорами Праскухин совместно с ними незаметно съедал яблоки.

Профессор В., прежде чем есть яблоко, тщательно вытирал его рукавом пиджака. Перед началом делового разговора Василий Васильевич (так звали профессора) любил побеседовать с Праскухиным о политике, о литературе. Он жаловался на то, что в современных романах профессоров выводят чудаками, не от мира сего.

– Возьмите меня, – говорил он. – Я профессорствую тридцать лет, а всегда знаю, почем творог, и умею солить огурцы.

Для большей убедительности высказанной мысли профессор маленькой ручкой быстро застегивал пиджак на все пуговицы. У него были маленькие, детские руки.

Праскухина это всегда удивляло, когда он здоровался с Василием Васильевичем.

– В десяти магазинах побывал – нигде чаю нет. А что, скажите, Александр Викторович, при коммунизме совсем не будут чай пить?

Довольный своим ехидством, он громко посмеивался, расстегивал пиджак и смотрел на Праскухина с таким прищуром, будто говорил: «А что, уел тебя!»

Праскухин вскоре убедился, что возражать Василию Васильевичу, спорить с ним бесполезно. На деле профессор В. был прекрасным работником и приносил большую пользу нашей химической промышленности. К тому же Александр наблюдал, что если Василию Васильевичу не возражать, то он незаметно для себя начинает приводить доводы и факты, опровергающие все только что им высказанное. Это особенно ярко выражалось, когда Праскухин в чем-либо соглашался с профессором.

Василий Васильевич сказал, что вновь выстроенные дома дают трещины.

– Мы еще плохо строим, – заметил Праскухин.

– Почему – плохо?! – воскликнул профессор. – Раньше хуже строили… Лабораторию ВТУ до войны строили. Специалисты! А потом стены разошлись. Но раньше об этом никто не знал, а сейчас, что ни случись, но всех газетах трубят… Посмотрите-ка, как Менделеевский институт отгрохали! Не видали? А говорите – плохо строим!..

Иногда Александр не отказывал себе в удовольствии «подогревать» профессора:

– Вам, Василий Васильевич, приходится сталкиваться со студентами… Наверно, плохо живут? Стипендии не хватает. В столовках грязно.

– Чепуха! И еще раз чепуха, – гневался профессор В. – Вот учись они в мое время, когда неделями не обедали, подметка бечевочкой подвязана, общежитий и в помине не было, а государство не только пятидесяти рублей, но и трех копеек тебе не давало на учение, – тогда бы они знали, почем фунт лиха!

Праскухин, сдерживая улыбку, наблюдал, как профессор сам себя агитирует.

Неожиданно Василий Васильевич надевал очки, как бы в последний раз застегивал пиджак и говорил строго:

– Довольно языком чесать. Мы, русские, поболтать горазды.

– Это верно, – соглашался Александр Викторович. – Надо учиться у американцев.

– Что вы мне тычете Америку? – устало замечал профессор В. – Посмотрите лет через пятнадцать – двадцать что у нас будет!.. Какой народ растет!.. Про меня и то студенты говорят, что я расту, – добавил он с печальной усмешкой, постукивая пальчиком по розоватой лысине.

Праскухин снимал со стола скатерть, кнопками прикреплял кальку с очертаниями строительства «Книга – массам!», Василий Васильевич доставал из большого двухзамочного коричневого портфеля блокнот. К этому времени подходил Технорядно, и начиналось деловое совещание.

19

Праскухин впервые почувствовал, что организационный период подходит к концу, когда прочел телеграмму Технорядно о том, что площадка готова для стройки.

– Земля!

Деревья, река, берег и облака, отраженные в воде, проплыли, как кинематографический кадр. Александр представил себе тот участок земли, где будет построен комбинат, и очень обрадовался.

Так радуется студент при переходе на следующий курс. Впереди новые предметы, более трудные, более сложные, но и более интересные…

Все бы ничего, но вот людей не хватает. Преданных коммунистов. Где взять людей? Праскухину удалось некоторых товарищей по совместной работе в Центросоюзе переманить к себе.

Он теперь каждого знакомого разглядывал с точки зрения пригодности для этой работы.

– Товарищ Праскухин, можно к вам?

– Конечно, можно.

В кабинет несмело вошли два молодых человека. Воспользовавшись отпуском, они приехали в Москву реализовать свой проект. Сами работают в газете. Комсомольцы. Они высчитали, что если упразднить прописные буквы, то это даст всему Союзу экономию на двадцать процентов. Кто-то направил их в «Книга – массам!». Они пришли к Праскухину за содействием.

Александр Викторович возражал против уничтожения прописных букв. Заглавная буква не мешает. Без нее будет скучно. Она украшает текст.

– Зачем такая бедность? – удивлялся он. – Мы строим не нищенский социализм… Нам надо, чтоб было богато, полнокровно.

Комсомольцы соглашались с его доводами.

– Хорошо, – говорили они, – пусть прописные буквы останутся в учебниках, политических и научных книгах, но ни в коем случае не в беллетристике. Мы на одной беллетристике сэкономим процентов двенадцать.

– И в рассказах, и в романах, – убеждал Праскухин, – должны быть прописные буквы… И не только прописные буквы, но много мыслей, много событий, много людей… Вот так, как и есть в нашей жизни.

Молодым людям понравился Праскухин, а когда он стал им рассказывать про «Книга – массам!», то один из комсомольцев, горячеглазый и с пушистой родинкой на щеке беспрестанно восклицал: «Это мировая вещь!». О своем проекте они забыли. Он им теперь показался ничтожным и ненужным. Предложение Александра Викторовича работать на стройке «Книга – массам!» они встретили восторженно.