Текст книги "Ёлка для Ба"
Автор книги: Борис Фальков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)
– Во двор, – сказал отец.
– В парк, – сообщил я. – Или вот: в аттракцион.
– Я так и знала, – объявила мать, – он тоже помешался на балагане.
– Щиколату захотелось? – помрачнел отец, обнаруживая заодно куда большую информированность, чем ему полагалось.
– Я думал, – сказал я, – что вам будет интересно.
– Он намеревался вытерпеть эту пытку из-за нас, – объяснила мать. Мученик, он хотел принести себя в жертву ради нас.
Тут я понял, что эти флеши неприcтупны, и что мне пора уносить ноги, пока их защитники не перешли в наступление.
– Ладно, – я сделал шаг к двери, – спокойной ночи. Но только завтра воскресенье, а переезд – действительно скоро.
– Он повторяет одно и то же, – сказал отец. – Ему тоже всё идёт на пользу. Что же, значит, он уже не интеллигент? Кстати, ренегат, ты почему это взламываешь запертые от тебя ящики?
– Какие ящики? – спросила мать.
– Такие деревянные, – съехидничал отец. – С железными замками. Где лежит, например, Суламифь.
– Я не знал, что она именно от меня заперта, – парировал я.
– Ты думал, наверное, от Ба, – сказала мать. – Ну, и что же ты нашёл в Суламифи?
– Что нужно мыть каждый день уши и шею, – догадался отец. – И всерьёз готовиться к школе, уже сейчас начинать новую жизнь. То есть, перестать валяться в постели до семи часов, а вставать без четверти семь – понял?
– И не таскать с печи спички, – добавила мать, – кстати, как ты их используешь? Жаль, что у твоего отца не сложилась привычка подсчитывать ежедневно свои папиросы.
– Нет, я не курю, – возразил я, ещё на шаг продвигаясь к двери, спокойной ночи.
– Спокойной-спокойной, – отец пристально рассматривал меня, его явно заинтересовала папиросная тема.
– Хм, – кашлянула мать, и я вылетел из столовой в кабинет, немедленно забрался в свою кулибку и стал зализывать раны. Душевные, пока ещё. В своей кулибке громко шептались Ю с Изабеллой. Верещал электросчётчик. Луна просунула пальчик в ставенную щель. Мне удалось, наконец, собрать и выстроить мои разбитые батальоны.
– Проштрафился, младенец? – спросила Изабелла из темноты. – Что за побоище у вас там было?
– Добрый папаша, – сказал Ю, – перестал держать в обаянии умного сына. Сын же обязан отца по-прежнему уважать. Задача сложная. Эй, племянник, ты вообще-то знаешь своего отца, кто он и что?
– Я знаю, – ответил я, как раз закончив смотр уцелевших в первой атаке войск.
– Э... нет, – возразил Ю, – ты не можешь знать. Знания о других мы собираем всю нашу жизнь, но никогда не можем окончательно сказать: всё, я знаю о ком-то всё. Ведь этот другой продолжает жить, и таким образом увеличивается область нашего незнания о нём. Только много лет спустя, когда его, скажем, уже не будет...
– Очаровательная мысль, – вступила Изабелла. – И очень кстати, по верному адресу. Просто прелесть.
– Да-да, – смутился Ю, но ненадолго. – Но... знаешь ли, например, ты, что твоё вот это слово "прелесть" имело раньше совсем иной смысл? Не красота – а соблазн, обман. И, кстати, слово "обаяние" тоже. Поэтому, например, когда о Ба говорят, что она обаятельна, то говорят двусмысленность.
– И довольно точно определяют... Но, прости, это ты ведь сказал: в обаянии, а не кто-то там?
– Не я, Некрасов.
– Но ты и мне говорил: обаятельная...
– Тебе, но о Жанне!
– А... о Жанне. Тогда это всё же твоё, а не Некрасова, словцо ещё скорей нужно отнести к Ба.
– Да тише ты! Ну причём тут Ба?
– А разве она не предпочитает мне Жанну? Как же тогда она может быть не причём? Вы распространяете миф, что Ба не от мира сего и ни в чём не принимает участия. А между тем – всем известно, что даже... даже хорошая репутация Ди сделана ею. Эта репутация была бы невозможна без запрета писать романы на эсперанто. А кто наложил запрет? Ба наложила, запретила ему сидеть и пухнуть в кресле, и велела ему заняться серьёзным делом. Она взяла его за шиворот и сказала: Лазарь, встань из-за стола свoего и ходи. И Ди поехал на Карантинку, а в следующий раз на Жилмассив смотреть больного младенца. И Ба говорила так много раз, пока Ди не привык ходить сам. В этом и секрет её обаяния: все её считают не причём.
– Кроме тебя...
– Кроме меня, я же вижу, что она охотно променяла бы меня на Жанну. То есть, она предпочла бы видеть в роли твоей жены мою сестру.
– Да какая ей-то разница?
– Вот-вот, опять ваше "не причём"... А между тем и Ба женщина, а не дух. И ей нравится, что Жанна на неё похожа. И ей не нравится, что я на неё не похожа. А Жанне... да, Жанне она бы охотно передала роль не только твоей жены, но и свою собственную. Вот, в этом-то и заключается её: причём.
– Какую-такую роль? И в чём там у них сходство? Я понимаю, когда говорят о моём сходстве с Ди. Я понимаю, когда говорят о сходстве Ба с моим братом. Я понимаю, наконец, твоё сходство с Жанной – это ведь так всё естественно! Но откуда бы взяться у Жанны сходству с Ба? Это мистика, нечто, вроде твоих обезьянок.
– Реальней обезьян ничего нет. Разве что их почки. Да ты посмотри на Жанну открытыми глазами, особенно на её профиль, на манеру подрагивать головой... Ни у кого не найдёшь такого сходства с Ба, разве что вон... у мальчишки. Но разве ты можешь так на неё глянуть! Разве я не вижу, как ты на неё глядишь?
– Как? – квакнул Ю незнакомым мне голосом.
– И как твой братец это делает?
– А это как? – почти совсем без голоса.
– Нам тоже нужна отдельная квартира, – заявила Изабелла. – Это решение вопроса. Иначе я буду вынуждена принять предложение моего заведующего кафедрой...
– Это какое же?
– А какое ты думаешь?.. Конечно, поступить в аспирантуру. А именно: на стационар. И там получить комнату.
– Это называется предложением поступить в аспирантуру, – прошипел Ю.
Я понял, что настал мой момент. И протрубил под одеяло:
– А почему почки обезьяны реальней самой обезьяны?
– Слово "реальный" имеет двоякий смысл, – с облегчением объяснил Ю.
– Так он ещё не спит? – спросила Изабелла. – Вот тебе твоё воспитание, педаго-ог.
– Завтра воскресенье, – сказал Ю. – Не страшно.
– Завтра воскресенье, – подхватил я, – давайте...
– В этом доме меня ни во что не ставят, – объявила Изабелла. – Даже то, что я знаю иностранные языки, не переводит меня в разряд...
– Подумаешь! Ди знает древнееврейский, – сказал Ю. – В какой разряд зачислять его?
– Вот именно! Мне хочется плакать.
– Об этом не говорят, – сказал Ю, – а просто плачут.
– Я и плачу, когда в этом доме не могу пройти ночью в туалет! Я должна полностью одеваться!
– Не плачь, Изабелла, – сказал я. – Ты завтра оденешься днём, и мы пойдём гулять, завтра воскресенье.
– Это куда же мы пойдём? На спортплощадку, в волейбол играть?
– Ну, можно пойти посмотреть аттракцион на Большом базаре.
– Всё ясно? – вскричала Изабелла. – И этот туда же. Может, и ты хочешь полюбоваться там на Жанночку?
– Там Ася, – сказал я.
– Действительно, – вставил Ю. – Что там тебе смотреть? В прошлый раз ты уже всё видел.
– Не всё, – возразил я, – я не видел кормления тигров.
– Они жалкие, – сказал Ю. – Животных вообще жестоко держать в клетках.
– И в боксах, ты это хотел сказать! – снова вскричала Изабелла. – Филолог двусмысленности, ты спроси лучше племянника, выучил ли он то английское стихотворение, которое я три дня назад ему задала!
– Ты выучил? – спросил Ю.
– Я выучу, – ответил я, понимая, что и тут моё дело сорвалось. К тому же, тут мне угрожали раны посерьёзней. – Спокойной ночи.
– Спо-ко-ойной, – ехидно протянула Изабелла. – Когда выучишь стихотворение, поди спроси Ба, не захочет ли она пройтись с тобой на базар.
– Кстати, то стихотворение Некрасова про умного Ваню, – заговорил Ю, напомни мне завтра, я тебе его дам. Выучишь и его, пора, действительно, и к школе готовиться. Неудобно как-то, если племянник учителя русской литературы...
– Спокойной ночи, – прервал я его почти хамски. Он стал раздумывать, обращать ли ему на это внимание, или нет. А я не стал дожидаться его решения, закрыл клапан кулибки, на этот раз – однослойной по случаю августа, и постарался уснуть. Воспитание всё же дало свои плоды: утро вечера, я знал, мудреней. Я не знал, правда, как изменяется смысл этого выражения одной лишь буквой Ё: мудрёней. То есть, указанная Изабеллой двусмысленность как всеобщий признак всего существующего открылась мне ещё не вполне.
По утрам Ба выглядела особенно свежей, несмотря на то – или благодаря тому – что задерживалась в постели дольше других. Напасть на неё следовало именно утром, так подсказывала интуиция, не требовавшая объяснений: почему именно так. Я воспользовался своим правом – разведчик-пластун – и подвёл мину под башню, когда Ди пошёл бриться и в их спальне на несколько минут сложилась очень благоприятная, да и просто приятная обстановка. Ба приняла меня в постели. Я нырнул к ней под одеяло. В её кулибке пахло духами и крахмалом. Очень комфортабельная кулибка.
В моём распоряжении было минут десять, не больше, до того, как вражеские подкрепления закончат бритьё и вернутся на свои позиции. Я открыл действия пулемётной очередью:
– Доброе утро, Изабелла говорит, отец ведёт следствие на Большом базаре из-за Жанны, и почки обезьянки важней самой обезьянки. А Ю говорит, "умный сын" это двусмысленное выражение. А я их не понимаю ни в каком смысле.
– Не следствие, а экспертизу, – возразила Ба. – Отец твой не следователь. Надо научиться выражать свои мысли точно.
Одним ударом она отбила все мои подачи. Теперь на любой из моих вопросов можно было ответить: а точнее?
– Говорят ещё, – сбавил я темп, – что я похож на тебя. Это правда?
– Как сказать... Вот, у тебя болит сердце?
– Нет, – испугался я, – а что?
– Вот видишь! – сказала она. – А у меня болит.
Я снова обломал зуб о каменную кладку башни. В полумраке спальни лицо Ба испускало слабое свечение. Её ладонь лежала на моём лбу, пальцы ритмично пожимали виски. Моя щека прильнула к её мягкому боку... Она опережала меня на несколько ходов, про сердце – это было здорово придумано: этого хватит на целый день. Я ещё убавил темп и зашёл с фланга:
– Ты бы вышла и посидела в сквере, сразу после завтрака. Оно и перестанет.
– Напротив, – возразила Ба. – Сегодня будет очень жарко, так что лучше не выходить. К тому же, по воскресеньям в сквере слишком много народу.
– Ага, воскресенье... Значит, мы не будем сегодня заниматься музыкой. А жаль.
– Жаль! – с неподражаемой интонацией воскликнула Ба, и сжала мне виски чуточку сильней. – Неужто действительно: жаль? Я была бы счастлива.
Я нисколько не поверил этой её наивности.
– Может, поугадываем звуки?
– Звуки не угадываются, – поскучнела она. – Они узнаются, в лицо. Впрочем, если хочешь, после завтрака...
– А после узнавания?
– Можешь немного поучить этюд.
– А ты?
– Сегодня воскресенье, и у меня много дел, ты знаешь: все дома.
– Но ведь у тебя сердце!
– Это верно, у меня сердце, – согласилась она. Я ждал продолжения, вроде "когда много дел, забывается о сердце". Но продолжения не последовало вовсе. Это правда.
– Значит, тебе нужно отдохнуть. А поскольку в доме все, и много работы, то выйти погулять.
– Знаешь, ты всё время ходишь по кругу, а между тем...
– ... между тем, – подхватил Ди, входя в спальню, – ему пора бы почистить зубы.
Моё время истекло, в лимиты, отпущенные свыше, я не уложился. И теперь, при пока ещё ничейных результатах, а я расценивал матч с Ба как отложенный из-за ничьей, мне оставалось только перенести его окончание в менее удобное место: за овальный стол. То есть, разыграть последний акт за завтраком. Если там мне не удастся решить вопрос о походе к аттракционам, то не удастся уже никогда. Как видно, вариант с подходом по тому же вопросу к Ди даже и не возникал в моей голове. Его фигура совершенно не увязывалась с какими бы то ни было походами, как если бы он был неподвижным, раз и навсегда установленным в красном углу дома идолом. Кроме того, как раз по воскресеньям частный приём больных активизировался. Что до Ба, то я был уверен: она поняла, куда я гну. И потому объяснил ничейный исход битвы тем, что она ещё не решила – хочется ей самой пойти, или нет. Вернее, может ли она это сделать, или, по каким-нибудь причинам, нет. Это позволяло расценить неоконченный поединок с нею даже не как битву, а всего лишь как разведку боем, не столько толкающую на окончательное решение, сколько на размышления. Если вспомнить высказанное Ба предложение пригласить цирковых к нам, то можно было надеяться и на положительный исход этих размышлений.
– Ты ходишь по кругам? – спросил Ди, когда я выползал из его, в сущности, кулибки. – Знай, их всего девять. Ты уже читал Данте?
– Нет, – отвечал я, уже выползая и из спальни, – этот круг у меня ещё впереди.
Школьной арифметике следовало бы ограничиться счётом до девяти, таков был бы мне урок на будущее, если б я извлёк его из неосторожного высказывания Ди. Но мне было не до уроков, предназначенных будущему отдалённому, у меня хватало своих забот, о непосредственном, сегодняшнем. И когда, почистив зубы и выйдя из ванной, я услышал в столовой смех-колокольчик, то расценил его как победный звон. Я понял, что всё-таки выиграл свою войну, подобно тому, как опытный полководец знает, что выиграл её в целом – при всех проигранных отдельных сражениях. Следовало опасаться лишь случайностей, способных отпугнуть приближающуюся победу. И потому я вернулся в ванную и необычайно тщательно повторил свой туалет, чтобы ни один внимательный или враждебный глаз не нашёл во мне зацепок для неуместной критики. И вот, я уже сидел за овальным столом рядом с Ба, а напротив – Жанна с её колокольчиком, чудесным и закономерным образом явившаяся к завтраку. И во лбу её темнел кровавый глаз. Я был тих и скромен, и ничего не уронил на скатерть: ни стакана, ни масла, разве что пару крошек. В открытое окно входило к нам пение птиц и утренняя, кисло-сладкая жара. На десерт был арбуз.
– Как ты себя чувствуешь, Ба? – сурово, чтобы не дать повода упрекнуть меня в подхалимаже, спросил я.
– Что-то случилось? – отреагировал Ди. – Сердце?
– Накапать капель? – с готовностью приподнялся Ю.
– Атмосферное давление, – прокомментировала Изабелла.
– Может, какое другое давление... – только отец мог придумать такое.
– Прежде всего не суетиться, – потребовала мать.
Жанна лишь вопросительно приподняла брови, и я повторил это движение: своими. Но, чем на всё это ответит сама Ба? Вернее, как она ответит. Я глянул на неё: её профиль выражал снисходительность – ко мне. А серый взгляд, направленный в другую сторону, откуда навстречу ему сияли глаза лемурьи, выражал нечто иное. Между глазами серыми и чёрножёлтыми что-то летало, я готов был поклясться, летали всех цветов молнии, следствие то ли скрываемой от посторонних борьбы, то ли ещё тщательней скрываемого согласия. В любом случае – молнии взаимного понимания. Впрочем, снисходительность в мою сторону свидетельствовала о таком же понимании. С моей позиции невозможно было заглянуть в глаза Ба, и потому я заглянул в жаннины, надеясь там найти прямое их отражение, и при них – слоновую кость и серебро. Почему бы не надеяться, если во всех других зеркалах, глазах или очках, витринах и просто окнах, в стенке "Беккера" и в висюльках люстры, подобных ёлочным игрушкам, повсюду было это отражение, сам горячий воздух создавал его, словно в пустыне – мираж. Повсюду, как оказалось, только не в Лемурии.
Там я обнаружил, вместо искомого отражения, то, о чём ночью говорила Изабелла: несомненное сходство Жанны с Ба, неизвестно, на чём основанное. По сути, нельзя было и придумать более непохожих глаз, более далёкие противоположности, чем Ба и Жанна. И в то же время, чудо и жуть, более близких. Возможно, противоположности всегда находятся ближе друг другу, чем всё близкое, не мне это решать... Мне только показалось, что Жанна с Ба прожили одну жизнь, или собираются прожить такую в ближайшем будущем. Или: одна такую прожила и угасает, а другая, подхватив сразу же взбодрившийся факел, сейчас понесёт его дальше. Вот почему напрасно было ожидать взаимного отражения друг в друге их глаз, в глазах Ба – жанниного личика, и наоборот. Впрочем, о первом и мечтать не следует, не для того глаза Ба были сотворены, чтобы отражать что-либо. А чтобы отражаться самим. Мне было ясно одно: скрещение их взглядов значит очень многое, только вот что именно – я не вполне понял. Предчувствие, что именно такое полупонимание играет, и ещё как сыграет, роль в моей собственной жизни, заполнило меня. Потому я с утроенным нетерпением ожидал, что же перепадёт мне из этого скрестившегося над столом прошлого и будущего. То есть, преисполненный предчувствий, я ожидал явления прямо сейчас, здесь, за овальным столом, за завтраком в воскресенье в августе пятьдесят второго, моего настоящего.
– Нет, – сказала, наконец, Ба. – Вовсе нет. Ничего не болит. С чего это вы все так всполошились?
Общий вздох облегчения, кроме меня, кроме меня: куй железо, кузнец своего счастья! Ещё лучше – булатную сталь.
– Тогда, – подобрался я, – можно пойти в аттракцион, смотреть... тигров.
Третий глаз напротив, казалось, подмигнул мне поощрительно. Зато все остальные: ах!
– Нет, – сказала Ба.
На всех лицах, кроме жанниного, возникло одно выражение. Я легко прочёл его: всё пропало, значило оно. А на жаннином? Я не мог рассмотреть его, мешали подступившие слёзы.
– Но, – вдруг продолжила Ба, и положила ладонь на моё темя.
Третий глаз напротив снова лукаво подмигнул мне, во всех других повторилось их: ах, а капли, а повышенное давление, а уложить в постель, а заткнуть рот...
– Но у нас есть возможность материализовать мою старую идею.
Заткнуть рот бомбе! Не тут-то было, и вот, уже разлетающиеся её осколки и удар воздушной волны. Только отец:
– То есть!..
– То есть... – Ба выдержала паузу, словно бы задумалась. – То есть, пригласить Сандро Сандрелли к нам на обед. Ведь мы так решили, помните?
– На обед! – вскричала мать. – Но позвольте, как же он... как же он тут будет...
Она широко развела руки и охватила ими полстола:
– Есть!
– Ты хотела сказать, чем он будет есть, – подправила Изабелла. – To eat or not to be, that is a question.
Ди и Ю траурно склонили головы.
– Посуду убирать? – спросила Валя. – А то у меня сегодня выходной. Я иду в тиянтир.
Вот уж слепота, так слепота: лучшая в мире труппа работала тут перед ней, не щадя сил, да ещё и платила ей за присутствие на спектаклях, а она... Не помню, впрочем, сколько платила, но плюс прописка и трудовой стаж, время, назад!
– Монстр... – кто же это прошептал, неужели Ди?
– Очередной Шуберт, – а это кто, отец?
Но позвольте! А где же куш, на который рассчитывал я? Я одарил их всех тем, что заставило их вдруг объединиться, а что получил взамен? Что может быть прекрасней объединения душ – и выложил им его на блюдечке я, а они растащили меня на хворостинки, вывернули карманы, провели иглой по канавке моих извилин, и: простися, мальчичек, со своею кепочкой! Пшёл, мальчичек, вон. Как же это, всем, значит, ёлки – а мне только палки!
– Позвольте, – так и сказал я, – родственники. Чем же идея Ба мешает моей? Больше того, чтобы пригласить кого-нибудь, надо сначала кому-нибудь пойти к нему.
– Малыш прав, – кивнула Жанна. – И лучше всего будет, если вы отпустите его со мной. Во-первых, я кое-с-кем там знакома, а во-вторых... Короче, были прецеденты.
Я изогнулся и заглянул в глаза Ба. Мне нужно, кричал я молча, ты ведь сама знаешь, Ба, как иногда что-то бывает нужно! А о прецедентах Жанна ляпнула зря, вспомнила бы ещё про бочку. И зря она сказала: малыш.
Но Жанна оказалась лучшим экспертом, чем я. И не успела Изабелла ответить ей нечто по-английски, мать по-русски, Ди на эсперанто или древнееврейском, даже не успел спустить на нас с очков сторожевого зайца, Ю – ввернуть цитату из Пушкина, отец – встретить героической или хотя бы презрительной гримасой внезапное нападение из засады, отразить которое он был обязан, но опоздал, а Ба уже повернула ко мне свой фас, сложила губы трубочкой и выговорила:
– Хо-ро-шо. Только учти...
Подумать только, что всего этого можно было избежать, буквально: сбежав на базар потихоньку, самому.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Да, я люблю тебя, Ба.
За то, что твоя не постижимая вполне сущность всё же позволяет проникать в тебя шаг за шагом. Я люблю исследовать изысканное чрево этой сущности, ползти или мчаться лабиринтами её ходов, подобно игле по канавке пластинки, на скорости семьдесят восемь оборотов в минуту, извлекая из неё благозвучные истины Мендельсона, или Чайковского, или какой другой шиколат. Мне нравится понимать, что в глубине канавок остаются вещи, которые мне не извлечь оттуда, никогда, а также нравится, что извлечённые вещи появляются передо мною не вместе, подобно куче всякой дряни на помойке, а в некоем порядке, обусловленном иерархией их внутренней ценности. Следуя этому порядку – и я приобретаю определённую ценность, а мучительно преодолевая сопротивление не желающих возникать вещей, их кокетство, я совершаю путешествие вокруг тебя, Ба – кругосветное, в сущности, путешествие, ведь ты – весь мой свет, неужто его можно проделать в три месяца, а то и минуты, в три счёта можно быть в Африке, да это просто колоссально! В три? Да в один счёт, уложившийся в паузу между твоими, Ба: хорошо и учти.
Учти!.. и мы мчимся, путешествие продолжается. Хотя кое-кто и скажет, что путешествие это не вокруг Ба, а вокруг самого меня, не страшно, мы мчались пусть, пусть вокруг меня! – вместе: я и Жанна. Я впереди, на невидимом поводке, похрюкивая от предчувствия уже близкого прикосновения к моим лопаткам её теперь обтянутого сари тугого, но и нежного живота. Какое усовершенствование, в сравнении с другим сезоном, когда между спиной и животом меховой полушубок, и спина вдобавок отрастила горб ватного пальто – а тут всего лишь индийская тонкая ткань, не толще нижнего яруса скатертного платья, и не прикрытые враждебным лисьим мехом руки на моей шее. Вся ситуация по вкусу – чебурек с простоквашей. Вся состоящая из таких ситуаций жизнь – чебурек, его уголки с зубчиками, серебряная ложечка, несущая замороженную простоквашу, которой проникаешь в его чрево, чтобы зачерпнуть из этого жирного бурдюка кипящего бульону, и до боли в зубах... Итак, хрюкая от предвкушения особого, никому не известного удовольствия, и не зная, что сравнение с брюхатым чебуреком не совсем случайно навернулось на язык, я мчался, натягивая поводок. Затягивая на шее петлю крепчайшего из поводков: любви.
Любви, но к кому именно, кто держал поводок, Жанна или всё-таки вроде бы оставшаяся далеко позади Ба? Возможно, этот вопрос лишён смысла, если их сходство действительно было таким, что бросалось в глаза всем, если они и впрямь были, собственно, одной двойственной фигурой. А значит, если их сходство было роковым. В кратчайший промежуток времени между "нет" и "да", высказанными Ба, вместилась та же слиянная двойственность, а расстояние между ними, казалось бы, непомерно велико. Туда же вместился долгий, обоюдно понимающий взгляд – в глаза друг другу, и было принято совместное, да, совместное решение: подавить начавшийся семейный бунт. "Хорошо!" сказала Ба, и домашняя учредилка испарилась в мановение ока, и трон устоял. А с ним вместе до поры до времени – и дом, и мир, и город, и вся эпоха. Так отчего же мне не любить их обеих вместе, одной любовью Жанну и Ба?
Их двойственное одиночество в мире столь совершенно, что я вот пишу всё это, стараясь заставить и других полюбить их. Иных целей у меня, а может быть – и у всякого пишущего, нет. Все мои "с, под, над, ух, ох," и так далее, по печальной необходимости разбавленные названиями предметов, их свойств и действий, служат тому же: чтобы моих любимых полюбили другие, на худой конец возненавидели. Хотя бы за то, что при таком своём, вполне эгоистичном, одиночестве, Жанна, и главное – Ба, не погубили меня, передав это одиночество наследнику в том виде, в каком сами им обладали. Я получил его из их рук в разжиженном, щадящем состоянии. Это щадящее бескорыстие эгоизма... Благодарю тебя, Ба, за то, что ты пощадила меня.
Может, тебе помогла в этом твоя оставшаяся за занавесом эпохи юность, утонувшая в волнах времени Варшава, твои собственные Ба и Ди, кто знает? Ведь старались же они на свой лад пощадить тебя: у твоих родителей было шесть дочерей и только один сын. Был дом в Варшаве, и другой – в Киеве. Все квартиры этих домов сдавались в аренду, кроме двух, в которых жила семья. По мере подрастания дети из Варшавы переезжали в Киев, учиться, или заводить свои семьи. Очередь Ба была пред-предпоследняя, моложе был тот единственный её брат и ещё одна сестра. Деньги, получаемые не особенно благородным способом: сдачей в аренду квартир и двух-трёх мельниц в окрестностях Киева, позволили ей не спеша учиться музыке. Источник тогдашних доходов впоследствии не фигурировал в домашней мифологии, уже понятно – почему, плюс и чисто политические, то есть, связанные уже и с физическим выживанием, причины. Последствием этого была своеобразная ретушь, или – густая тень, накладываемая на детали того времени, и потому мне неизвестны названия улиц, на которых жила тогда, в начале века, семья Ба. Я не видел никого из её сестёр, за исключением безумной младшей, перенесшей блокаду в Ленинграде, и брата, слывшего – у Ди, во всяком случае фигурой сомнительной. Его было принято называть "деловым человеком", и это звучало как профессия, но и как скептическое определение его моральных качеств. Этот брат пережил всех своих сестёр, и когда он наезжал, бывало, к нам – то всё время занимался любимым делом: покупкой и примеркой костюмов. Ди морщился, ведь примерка проводилась перед трюмо Ба, но терпел: по той же причине. К тому же, седовласый красавец был очень похож на Ба, и звался Борисом.
Ба встретилась с Ди в Крыму, где он уже учился на медицинском. Виделись ли они раньше, как познакомились – на этом лежит одна из самых густых теней ретуши. Она проехала на юг через всю тогдашнюю Украину: Киев, Гуляй Поле, Херсон, Джанкой, всё – фронты, конечно же сохраняя свою охранную грамоту: снисходительное выражение на слоновой кости профиле, и не забывая делать выводы из всех ситуаций: а это будет мне уроком на будущее... А будущее было не за горами. Когда Ди привёз её в наш старый дом, она тут же родила своего первенца, моего отца.
Путешествие Ба в Крым, возможно, было посложней, чем описываемое впоследствии одним из её домашних борзописцев путешествие в Африку. И длилось не месяц, гораздо больше. Зачем ей это понадобилось? Что ею двигало? Причина остаётся неразгаданной, но то, что ею двигало, кроме охранительного выражения лица, позволило ей невредимой проскочить через все фронты и добраться до цели. Так как же не отметить, что в этом пункте кроется нечто существенное? Я и отметил, ещё в то время, когда только начал осознавать себя отдельным существом: Ди, лорд-хранитель печати молчания, сковывавшей уста Ба, при всей его осмотрительности нет-нет – да и касался той смутной эпохи. Уверен, что отец и Ю отмечали в своё время то же. Только у них было куда меньше шансов разгадать загадку, их отношения с Ба были совсем иными, ну и они сами – не я. Дух двоюродного деда Бориса с наганом витал над моей головой, а над их – всего лишь тень "делового человека" с его бесчисленными костюмами. Имя человека с наганом было занесено в моё свидетельство о рождении, а им ещё повезло, что никого из них не назвали в честь младшего брата Ба. И Шуберт с прочими второстепенными духами, в конце концов, составили нимб мне, а не им. Не об избранности идёт речь, напротив, о преемственности. Короче, только меня может по-настоящему интересовать вопрос: когда и где познакомились Ба с Ди? Увы, ответа нет: опять молчание.
На поверхностный взгляд, вся та давняя история не оказывала никакого влияния на историю актуальную. Человек нелюбопытный не заметил бы в налаженном Ба образе жизни ни малейшего изъяна, червоточинки, натолкнувшей бы на интересующий меня вопрос. День был целиком заполнен, управиться с таким домом и семьёй, выдержать строгий стиль их быта – работа, требующая непрерывных усилий. Постоянная, хотя и малозаметная дрессура обитателей этого мирка, охрана и очищение от позднейших наслоений скрепляющих его ритуалов, между делом – информация поступила от Изабеллы – благотворительность, музицирование и уроки музыки, туалет и уборка спальни, пол в которой, впрочем, натирал, как во всех других комнатах, тоже Ю. А ещё – воскресные общие обеды, а визиты, а приёмы, а дни рождения, а ёлка! По определению, ёлка делалась для меня, но удовольствие, то есть – собственную выгоду, извлекали из неё все, включая саму Ба. Ба, может, даже больше других. Ёлку привозили заранее, недели за две до нового года, и все две недели она находилась на веранде. Тогда становилось ясно, как мал наш бедный палисадник. Накануне праздника её вносили в дом, чайный столик временно сдавал ей свою постоянную позицию, и ставили в углу столовой, вплотную к кафельной печи. Значит, эта печь все праздничные дни и ночи не топилась. Поставленная в угол ёлка упиралась в потолок, выгибая верхушку. Шпиль приходилось насаживать как-то набекрень, чтобы вторично не резать красотку, пусть уже и полуживую. Украшали дерево все, под надзором Ба. Слегка щурясь, она осматривала плоды трудов своих – то есть, наших – и заявляла, что: "в прошлый раз было несравненно удачней". Все воспринимали это резюме как часть необходимого ритуала, и правильно. Сама Ба придавала ему то же значение.
Точно в назначенный час к ёлке призывали детей близких приятелей семьи, и под той же маркой мне удавалось ввести в дом кое-кого из наиболее пристойных дворовых. Ба не очень вглядывалась в эту толпу, иначе, обнаружив подлог, непременно бы схватила инфаркт. И уже не извлекла бы из происшествия никаких уроков... на будущее. А так, не подозревая о происхождении истинного виновника катастрофы, которой закончился один из праздников, она пережила её куда спокойней других. Этот так и не опознанный виновник, разумеется – из моей шакальей шайки, попытался снять с ёлки конфету: дворовые испытывали непереборимую приязнь к сладкому. Но конфета висела слишком высоко, тогда дикарь подпрыгнул, ухватился за ветку и, понятно, нарушил тщательно рассчитанное равновесие ёлки, отнюдь не учитывавшее вес такой игрушки. Дерево падало садистски долго, с подлинно шакальим сластолюбием, и бухнулось оземь с торжествующим хором звуков. Все игрушки, лампочки, звёзды и шпиль, домики с интерьерами и жильцами, виноградные кисти, всё это сложное сооружение из бесчисленных крошечных зеркалец обрушилось на виновника и придавило его.
