Текст книги "Ёлка для Ба"
Автор книги: Борис Фальков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
– Мне можно, – сказал я, – а другим нельзя. Я так и делаю, никому другому своих не открываю. Хотя меня и пытаются подкупить.
– Отец? Чем? – спросил Жора.
– Нет, Лёка, – ответил я, – куклой. А вам я открою ещё секрет: я пишу и то, и другое. И стихи, и прозу.
– А у меня стихи не клеются, – пожаловался Жора. – То, что ты слышал про горилл, чистая случайность.
– А у меня не клеются романы, – признался я.
– Погоди, – пообещал Ив, – ещё склеются.
– Я почему-то дальше вступлений пойти не могу, – сообщил я.
– Это ничего, – успокоил меня Жора. – Может, дальше и не надо ходить. Вступление ведь тоже надо уметь написать. Вот у меня как раз наоборот, туго с началами. Наверное, как и в стихах, потому они у меня и не получаются. Всё дело там не в том, о чём ты рассказываешь, а в ритме: попал – пошёл дальше, не попал – пошёл вон.
– А я никогда не знаю, о чём буду рассказывать, – сказал я. – И не знаю, откуда потом, когда уже рассказано, берётся там смысл. Если б я с самого начала об этом думал, то ничего и не написал бы. Что ж тогда такое он, этот смысл?
– Ну... скажем осторожно, – поднял указательный палец Жора, – какой-нибудь смысл есть во всём. Он повсюду.
– Но мне часто нужен не какой-нибудь, – возразил я, – а какой-то один. Хотя я не знаю, какой именно. Но я чувствую, какой он должен быть. Сандро говорит, что он примерно так и стреляет: он чувствует цель, будто не винчестер у него в ногах, а сама уже тарелочка. Ему выстрелить – всё равно, что топнуть ногой.
– Тогда так, – предложил Жора. – Не выстрел исполнен смысла, а смысл начинён выстрелами. Я хочу сказать, что одно без другого – ничто. Вот как это происходит: есть ритм, подошла его волна, раздался выстрел, цель поражена. А выглядит это для публики так, будто выстрелил и попал ты сам.
– Да, и попал! – подчеркнул Ив.
– Да, это важно, – согласился Жора.
– Нет, это сложно, – сказал я. – Понять нельзя.
– И не надо, – возразил Жора. – Кто знает, может, поймёшь – и сразу перестанешь попадать в цель, даже топая ногой. Лучше понять другое. Вот, скажем, смысл уже есть, всё написано, ты топнул и попал, тарелочки раздавлены успешно. Зачем же снова топать? Почему опять тянет топать?
– Может, есть надежда попасть в другой смысл, – предложил я.
– Не знаю, – покачал головой Жора. – По виду, тарелочки точно такие, как и в прошлый раз. Наверное, писать нужно снова для того, чтобы было что читать. Это в моём аттракционе с Чрево важно, чтобы повторялось одно и то же, хоть и сто лет. Или у Сандро: если не одно и то же – то и смысла в номере нет. Этот номер, чем он старше, тем в нём смысла больше. Я не говорю, конечно, про номера в программе Большого цирка, там другое... А проза нужна всегда новая.
– Не знаю, – покачал головой и я, – вот я сто раз уже читал Робинзона, и теперь с каждым разом он всё лучше. Или вот Мифы Греции.
– Может быть, – сказал Жора, – тебе виднее. А по мне номер – это твёрдый предмет, а проза – бесплотные мечты. Или почти бесплотные, у них такая туманная плоть, что... Плоть мечт... нет, тут во множественном числе не скажешь.
– Dreams, – подсказал я. – Потому образованные люди и выражаются на других языках, из-за таких трудностей в русском.
– Это тебе ещё виднее, – надул губы Жора. – А только мне во Франции ничем не помог французский. Меня совсем перестали понимать.
– Как это, плоть дримс? – спросил Ив. – Нет, так ещё трудней.
– Наверное, body of dreams, – посоветовал я. – А может, в этом случае надо выразиться по-немецки, как советует папа.
– Нет-нет, и так уже хорошо, – повеселел Жора, – не надо немецкого. Помню, немцы как что скажут – так всё уж слишком понятно. Смысл, как тарелочка на ладони: кому выстрел, кому печь, каждому своё. И никому: пошёл вон, всё сгодится в хозяйстве. Кому ж он нужен, такой смысл? А вот у тебя получилось совсем непонятно, так что ищи там какой хочешь смысл. И из-за этого у тебя понятно всё. Это здорово, знаешь, я точно так и стараюсь писать прозу! Чтоб её на ладонь не поймали, чтоб неизвестно было, за что её сжигать...
– За что её печатать, – поправил Ив.
– Да, меня не печатают... – признал Жора. – И известно, за что: за мой талант. Печатают тех, кто плохо, или вовсе ничего не пишет.
– И меня тоже не печатают! – подскочил я, и милосердно добавил: – И... и Ива тоже, хотя он ничего и не пишет.
– Между прочим, я тоже имею отношение к литературе, – сказал Ив. – Как известно, и я потомок Ганнибала, только по другой линии. Не думайте, это я по прямой, а Пушкин как раз по кривой.
– Ты по ракообразной, – возразил Жора. – И доказываешь это часто, постоянно становясь на карачки, раком. В твоём номере это ключевая поза.
– Эта поза называется партер, – объяснил Ив. – И потому она ключевая, не то, что твоя: на галёрке в сундуке. А линия у меня прямая, все негры в нашей стране – потомки Ганнибала, и мой папа тоже. Сравни твою рожу с моей, и ты сам заткнёшься, без моей помощи. Не знаю, кто там у тебя был папа, а у негра папа известен: негр, и тут сомнений быть не может.
– У негра известная папа, – поправил Жора.
– И у негры известный мама, – кивнул Ив. – А также известные дедушка и бабушка.
– А моя известная дедушка говорит, – вставил я, – что сходство передаётся через голову поколения. Так что папа-мама могут быть вовсе не причём.
– Тем более, – обрадовался Ив, – значит, от моей прадедушки Пушкина через голову всех поколений я и получил литературный талант. И все необходимые знания впридачу, потому мне и было так скучно на уроках в детдоме. Кроме того, я ведь получил и его рожу, тоже ведь был урод, каких мало. Но ему не приходилось качать в детдоме мышцы, чтобы отстоять право на существование в том виде, в каком уж уродился, как довелось мне. Потому что ему можно было стрелять из пистолета, а мне почему-то нельзя! О... а не прадедушка ли Пушкин, только по другой линии, нашего друга Сандро?
– Да, – подтвердил я, – моя папа приблизительно так и говорит. И Ю тоже, только про мышцы. Он тоже качал мышцы, только не в детдоме, а в эвакуации.
– Это одно и то же. Ну, и что ты узнала от своей прадедушки Пушкина не о мышцах, негра, а о литературе? – ревниво спросил Жора.
– Что в ней самое главное то, что непонятно, – охотно сообщил Ив.
– А я тебе говорю, что самое главное в ней то, что непонятно – что именно не понятно! – возразил Жора.
– Мой друг, – положил руку на сердце Ив, – ты великий продолжатель великого дела. Я счастлив, что живу в одно время с тобой.
– В одну эпоху, – выпятил грудь Жора.
– В одном году, – добавил я, – в тысяча девятьсот пятьдесят втором.
Ив подставил ладонь, и мы с Жорой вложили в неё свои руки. И Ив крепко сжал их.
– Аудиенция окончена, аудиенция окончена, – церемонно провозгласил Жора, кланяясь нам в обе стороны. – Кончена официальная часть, переходим к водным... вольным процедурам. Теперь ты должен, за компанию, прочитать и своё литературное произведение, Ив. Давай хоть то самое... Ты ведь, к сожалению, не так плодовит, как твоя прадедушка. Плодовитости он тебе не передала через головы поколений.
– Она передавал, – вздохнул Ив. – Да эти поколения как раз по пути и расхватали.
– Так ты тоже пишешь! – воскликнул я.
– Я написал только одно произведение, – признался Ив, – только одно. Но дорогое сердцу, ибо оно и написано там, в сердце, а не на паршивой бумаге. Закономерно, что оно написано кровью, а не чернилами. Именно так писать и завещано нам... через головы поколений, малыши. Ишь ты – смысл-смысл, ритм-ритм! Непонятно-понятно! А на самом деле всё просто и понятно: сердце бьётся – вот вам и ритм, кровь льётся – вот и смысл. Именно так и написано моё сочинение, про папу.
– Глава первая, – шепнул я. – Я люблю Па.
– Папа был простой фермер, и приехал сюда со своей далёкой родины...
– Эфиопии, – подсказал я.
– Почему Эфиопии? – удивился Ив. – Из Нового Света. Эфиопия это его прародина.
– И брат Ди в Америке, – удивился и я, – Борис. Может, они друг друга знают?
– Знали, – поправил Ив. – Но на том свете действительно все друг друга знают, как в вашей части города.
– А говорят, – вмешался Жора, – что в мире ином друг друга они не узнают.
– Кто говорит-то? – презрительно спросил Ив.
– Шекспир, что ли... – сказал Жора.
– Не знаю, – усомнился я, – я Шекспира читал.
– Вот и заткнитесь, – велел Ив, – если не знаете. Мой папа приехал сюда строить колхоз.
– А что, нельзя было строить его на родине? – спросил я. – Почему именно сюда?
– Или на прародине? – поддержал меня Жора.
– Там было нельзя, – отрезал Ив. – Некоторые, конечно, ехали тогда строить колхозы в Германию, а другие некоторые – в Палестину, но это были белые, а мой папа чёрный, вот он и приехал сюда...
– Один? Строить целый колхоз? – изумился Жора. – Он у тебя был, наверное, очень большой и очень чёрный человек.
– Их было сто, – каменным голосом сказал Ив, – чёрных и, чтобы вы теперь не придирались, немного белых людей. И никто из них не...
– ... заметил, что корабль уже отчалил, – вставил я.
– ... что по пути кто-то умер, а кто-то потерялся. В конце пути папа остался один. И тогда ему пришлось, вместо колхоза, пойти на манеж. Он стал чемпионом манежа, но однажды, когда неудачно приземлился после броска...
– Значит, не он бросал, а его бросали, – заметил Жора. – Кто же способен бросить самого чемпиона?
– Бог! – взревел Ив. – Прямо на карачки...
– Боги, – поправил я, – прямо в партер.
– ... и швырнул. И тогда папа сказал вслух: в мать и в душу вашего отца...
– Так это он всего лишь на Бога, на какого-то несчастного Саваофа бочку покатил! – догадался Жора.
– На Адонаи, – снова поправил я, – на каких-то несчастных Элохим.
– А я-то думал... – разочарованно надул губки Жора. – Но тогда почему его затем так бросили, что он приземлился на крайнем севере? За что? Я думаю, ты просто заврался, парень. Пора тебе кончать. И вообще, мы всё это слышали, а повторяешься ты неуместно. Это тебе не твой номер на манеже, а литература. Никакого качества... Ничего ты не получил в наследство от прадеда, кроме рожи.
– Ну и давай свой номер, если так, – надул свои громадные губы Ив. Перебивают, понимаешь, творить мешают, сволочи... Клакеры. Подкуплены, подосланы, не сомневайся, негра. Давай-давай, поглядим, какого он качества, твой номер, какая у него рожа-жора. Впрочем, известно, какая: шиколат.
– И правда, Жора, – попросил я, – почитай своё. Хоть какое, хоть совсем маленькое.
– У меня все совсем маленькие, – объявил Жора с интонациями гида. – Автор маленький, и произведения рассчитаны на карманное издание. Всё гармонично. В названии сочинения, которое я вам прочитаю, вы услышите знакомые, чеховские интонации, из его рассказа "Володя большой и Володя маленький." Пусть это никого не смущает, во-первых, моё произведение – не рассказ, а роман, хотя и называется похоже: Жора большой и Жора маленький. А во-вторых, чтоб вы лишнего не думали, это как базары – Большой и Малый, понятно? А не как какие-то там Чеховы, подумаешь, нашлись Адонаи!
– Понятно, давай, – поторопил его я, предвкушая... а, ясно, что именно предвкушая.
– Слушайте, – Жора вскочил на ноги, хотя мог обойтись и без этого: новая поза мало что изменила в его габаритах, её можно было вообще не заметить. – И ты, негра, слушай тоже: тебе будет полезно.
Он прокашлялся и отставил правую ногу. Потом запрокинул голову, прижал затылок к косяку двери вагончика и запищал:
– ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Мой пра Ди был большой и пил горькую. Его пра-пра Ди был ещё больше, и пил ещё более горькую. У первого пра был сын, он пил горькую, но поменьше. От пра-пра до просто пра и его сына все пили горькую, и все мал-мала-меньше.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
После моего пра Ди, папы просто Ди, все пили горькую всё меньше и меньше, но и сами становились меньше. А после моего Ди, через голову моего папы, все стали маленькие совсем. Все – это я.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Я – маленький Жора, или Жора очень маленький, или совсем маленький Жора. Я меньше Малого базара. Я выпиваю две рюмки и с копыт. А Чрево нравится, когда я с копыт, тогда он допивает моё.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ и ПОСЛЕДНЯЯ.
У очень маленького Жоры детей нет и не будет. Ему можно пить горькую через головы всех последующих поколений. Он и не думает о них.
ЭПИЛОГ.
Так пусть приходит Чрево, с двумя рюмками.
– Гениально! – прорычал Ив. – Это обязательно напечатают, и я знаю где! В энциклопедии, на букву Ж. Только тебе для этого нужно избавиться от пауз. Очень уж их у тебя много, а места в энциклопедии мало.
– Меня напечатают рядом с жопой, – кивнул Жора. – И стоять нам ещё ближе, чем рядом: ты на Ж, и я на Ж, без никаких пауз. Жаль, паузы очень важны, они придали бы нам куда больше выразительности. Они ведь просто преисполнены выразительности, паузы...
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
... А ты меня утешил, ничего не скажешь. По-твоему, значит, ничего не изменится и когда меня напечатают. Опять в одном номере с жопой, назовись она хоть триста раз для конспирации Чрево.
– Звали? – откликнулся Чрево, вырастая из-под лесенки, а может быть и из-под базарной мостовой. – А я уже тут.
Без накладного пуза он выглядел тощим, как пугало. На нём так же болтался засаленный клифт. Одна пола клифта была, очевидно, тяжелей другой, потому что болталась не так свободно, как другая.
– Мы не тебя звали, а Ганнибала, – явно забеспокоился Ив. – Мы вопрошали о прошлом и будущем его чрево, а не твоё.
– И как оно, ответило? – спросил Чрево.
– Оно переваривало горькую, – сказал Жора, присаживаясь обратно на ступеньку, – ему не до ответов было.
– Оно переваривало Горького, – поправил я. – Вот почему ему было не до ответов, я-то знаю: в него высоко вполз уж и замер там...
– А, и племянничек тут, – сказал Чрево, будто до этого меня не замечал.
У него были грязные руки, и я невольно отодвинулся, когда он положил ладонь на моё темя. Он понял, и криво ухмыльнулся:
– Так что, тяпнем? А то ваш главный возникнет и не даст спокойно выпить.
– Не трожь малого, – сказал Ив. – Жор, если в энциклопедию внести тебя на букву О, то ты будешь стоять далеко от жопы. Это легко сделать: Очень Маленький Жора.
– Вишь, какой Гулливер нашёлся, – грустно проговорил Жора. – Не спорь, я знаю, Гулливер был тоже чёрной образиной, как ты. Ещё чернее, судя по тому, как его повсюду гоняли. А тебя всё-таки не повсюду.
– Я говорю, давайте скинемся, – настаивал Чрево. – Безрукий придёт – будет поздно.
– Так вот сидишь, беседуешь о литературе, о Лилипутии, о Европе на букву Ж, а они приходят и говорят: скинемся, – продолжал Жора. – И вот, ты уже на крючке, пленник жалкого Блефуску, тебя вытаскивают на чужой берег, ты корчишься на песке, кусаешь леску – поздно, попался. Как же тут не пить горькую?
– Блефуску, – сказал я, – в Бразилии, где неподалёку хотя бы один город из лилипутов. Но не берег же Африки, где все города из хищных зверей!
– Африка? – сморщил лоб Жора. – Что такое, почему не знаю? Ты где про эту... Африку вычитал, на какую она букву?
– В Робинзоне, – сообщил я. – Это такой писатель, который тоже писал очень маленький роман, лет двадцать писал.
– Ещё один? – вздохнул Жора. – Что-то нашего брата многовато развелось... Пора начинать нас душить.
– Слушай, – шепнул я ему, – ты ведь можешь сказать Чрево просто так: не хочу. И всё.
– А толку? – возразил он. – Тем более, врать нехорошо.
– А малый прав, – поддержал меня Ив. – Если врут тебе, то и ты можешь в ответ соврать. Минус на минус – выйдет большой плюс.
– Это я-то вру? – возмутился Чрево. – Ну, напарник, и распустил же ты своего боя... Или не ты? А, я знаю, откуда ветер: из задницы вашего прилизанного красавца.
– Полегче, – предложил Ив без особого нажима, так, между прочим. – Он врёт, Жора, предлагает скинуться, а бутыль уже у него в кармане. Он за десятку нальёт тебе две рюмки самогона, а сам купил всю бутыль за пятёрку. Значит, он получит две премии сразу: деньгами и натурой, так как допьёт остальное сам. На таких условиях ты легко можешь ему соврать, скажи ему: не хочу.
– А себе я могу соврать? – спросил Жора. – И потом, ты что же думаешь, я не знаю, что у него в кармане?
– Смотри, – пригрозил Чрево, – я уже ухожу. Второй раз не приду предлагать...
– Хочешь, я куплю его бутыль? – спросил Ив. – Куплю и разобью.
– За тридцатку отдам, – подхватил Чрево. – Только... что тебе за дело, чёрная харя, если человек выпить хочет? Нет, ты совсем испортился, и работать стал плохо. В следующий сезон я крепко подумаю о тебе, когда буду набирать труппу. И никакой другой администратор с тобой связываться не станет, такую я тебе характеристику дам.
– Полегче, – повторил Ив, – здесь ребёнок.
– Зараза, – сказал Жора, – я всё-таки, наверное, тяпну.
– Жора, – попросил я, – не надо. Чрево просто нравится над тобой издеваться, когда ты с копыт. Я видел, он плюёт на тебя, в буквальном смысле.
– Почему тут крутится этот пацан! – мгновенно разъярился Чрево. – Почему, на территории вверенного мне места? Официально предупреждаю, как администратор и директор: ещё раз увижу – получит по шее. Что-то у нас участились кражи.
– Это ты, Пузо, перегнул, – возразил Жора. – Поищи краденое на толкучке, или у себя на квартире. А малыша не тронь, он у меня в гостях.
– Бой в гостях у тебя, а его тётка в гостях у мотобоя, – хихикнул Чрево. А его бабка в гостях у прилизанного князя Долгорукого. Вся семейка тут в гостях, не хватает только мамки-папки, да дедки, чтоб вытащить репку. И загнать её на толкучке, говоришь? Да, и загнать её на другом базаре, Малом, на толкучке.
– Знаешь, Пузо, – задумался Жора. – А я ведь действительно не хочу с тобой пить. Тяпнуть-то я хочу, а с тобой – нет. Так что отваливай, как собирался.
– А-а! – снова разъяряясь, и начиная извиваться, наподобие дождевого червя, протянул Чрево. В кармане его клифта отчётливо звякнуло стекло. – В следующем сезоне? Нет, прямо сейчас. Я сказал, что разгоню вашу шайку уродов, и сделаю это прямо сейчас.
– Ну, это положим, – сказал кто-то за нашими спинами, жёстко выговаривая мягкие согласные. – С этим придётся подождать, ведь и сам сгоришь. Работать-то кто станет?
– Сандро! – закричал я. – А мы тут славно болтаем!
– Да уж славно, – согласился он. – Но всё равно пора кончать, тебе домой пора.
– Всё из-за тебя! – выкрикнул и Чрево. – Это ты подбиваешь их нарушать дисциплину. Ну, знаешь, и на тебе свет клином не сошёлся.
– Он подстрекает нас к бунту на корабле, – сказал я.
– Нас? Чёртов выродок, гнать его в три шеи! – завопил Чрево.
– Меня, что ли? – мягко спросил Сандро. – Ты уточни, уточни.
– Я уточню, – пообещал Чрево, – только не тут. Я уточню, где надо, почему ты на своих калошах SS носишь, из какой Вены ты их приволок. И зачем тычешь их в нос публике, а публика... народ почему-то молчит! Почему народ молчит, не протестует? Я и это ещё уточню, где надо.
– Не молчит, – возразил я, – рычит. Вот, например, Валя... она уже сделала протест.
– Там, где надо, такие шутки как раз понимают, – сказал Жора. – Там понимают, что это сатира. Сатирический у Сандро номер, он и причёсывается под фюрера, и усы похожи. Ты не беспокойся, Пузо, там такие номера понимают лучше всякого другого.
– Не желаешь пить, как человек, – вдруг выпалил Чрево, – на, закуси. Твой любимый, "Гвардейский".
Он внезапно выдернул из кармана клифта плитку шоколада, наружу вывалилась рваная подкладка, и швырнул Жоре. А тот рефлекторно сдвинул колени и поймал. Отчётливо прохрустела фольга.
Мне не был известен смысл этой сцены, но что смысл был глубок – я ощутил всем существом. Движениями и словами тут была скрыта подлинная истина, подоплёка, пусть и не совсем мне ясная, но от того не менее выразительная. Это был настоящий номер, приговорённый к успеху у публики, номер не слабее разлетающегося фаянсового блюдечка. Без сомнения, его повторяли много раз, может, лет двадцать или все сто, так он был отработан. Администратор-чревовещатель, очевидно, всё же кое-что смыслил в своём ремесле.
Глаза Сандро засветились уже не отражёнными огнями, а внутренними. Его ноги проделали странное, но тоже – отработанное движение, станцевали какое-то па с притопом, будто он передёрнул затвор своего винчестера или прямо растоптал свою тарелочку. Губы растянулись в совсем не рабочей улыбке. Я живо вообразил следующий трюк всего этого номера: Сандро пристреливает Чрево, Жора при... А Жора, разглядев хорошенько лежащий на его коленях шоколад и ковырнув ногтем обёртку, проговорил:
– Очень калорийная пища. Лучший подарок для путешествующих на корабле в Африку, не считать если книги.
– Библии, – догадался я, узнав интонацию, с которой было произнесено слово: книга. С такой же произносил его Ди.
– Нет, книги о вкусной и здоровой пище, – образумил меня Жора. – Ты возьми эту шоколадку и съешь. Это тебе подношение от Чрево, он предполагает, что ты наешься этим от пуза. Чрево это предвидит, он – настоящий пророк книги: его пузо вещает чужим голосом... Так им и положено, пророкам.
Тем же, ковыряющим обёртку, пальцем Жора подтолкнул шоколад ко мне, он сполз с его колен и свалился на нижнюю ступеньку. Сидевший там Ив попытался подхватить его, но промахнулся, поддев локтем меня. Эффект был таков, как если бы меня поддала не дверной ручкой – бампером на полной скорости мчащаяся "Победа", нет, танк. Я свалился с лесенки, прямо под ноги Сандро. Возвращая свою руку на место, Ив перехватил локоть Чрево – причём, сделал это за секунду, как написано в одном очень коротком, но таком памятном романе! – чуть развернул его, и вкатил оплеуху другой рукой, по виду совсем расслабленной. После столь невинного шлепка Чрево проделал пару таких развинченных движений, будто из него разом вынули все кости, и когда Ив отпустил его локоть – упал на колени так неторопливо, так беззвучно, будто и в самом деле его тело было лишено твёрдого костяка, а состояло лишь из мягкого, без каркаса, пуза.
– Тьфу, – сплюнул Ив, – надо же... Раздразнил-таки, аскарида.
– А, очухается, – сказал Сандро, присаживаясь рядом с ним на ступеньку.
Я стоял за лесенкой, чуть покачиваясь, а передо мной на коленях стоял Чрево, покачиваясь очень, и как-то волнообразно: туловищем в одну сторону, головой в другую. Из его носа текла кровь, а я готов был поклясться, что Ив не зацепил этот нос.
Ив виновато вздохнул. Они трое сидели на ступеньках, как птицы на жёрдочке: огромная, средней величины и маленькая, мал-мала-меньше, и глядели, как Чрево ладонями размазывает по лицу кровь. Я тоже хотел подсесть к ним, но не решался. Мне было очень одиноко, они меня забыли. Одинокий, я чувствовал себя в родстве с Чрево, но родственником старшим: несмотря на особое внимание к нему судьбы и её исправников, несмотря на отведенную ему в этом аттракционе главную роль, и место в центре арены, он мог бы позавидовать мне, если б был способен. Ибо моё отчуждённое одиночество было куда предпочтительней: когда ни судьбе, ни исправникам нет до тебя никакого дела... Да, так по-разному отчуждает от человечества своего избранника одиночество: или полным покровительством судьбы, или вовсе без него. А результат, в сущности, один, хотя какой-то из методов его достижения, повторяю, и предпочтительней.
К счастью, я так и не решился выбраться из-за лесенки, чтобы присоединиться к птичкам на жёрдочке. Сегодняшний аттракцион, оказалось, вовсе ещё не закончился, это была лишь выразительная в нём пауза. Пока я колебался, со стороны раковинки к нам подошли ещё два его участника, и в одном из них я ещё издалека узнал отца. Сделать это было совсем не сложно, не только глазами, но и ушами: походка его была уникальна. Наваливаясь на палку и решительно откидывая в сторону протез, он быстро приближался к нашему вагончику. Рядом с ним семенил незнакомец с папкой подмышкой. Я не успел предупредить птичек, а такая мысль было мелькнула у меня, я успел только нырнуть под днище вагончика и заползти за его колесо. Там, наполовину погрузившись в мягкую пыль, как в кулибку, я счёл себя в полной безопасности.
Звяк-звяк, пауза, стук... И снова то же самое: плохо пригнанные металлические части протеза и палка, по очереди, вот и совсем уж рядом...
– Добрый день, хозяева, – сказал отец незнакомым голосом. Нет, это сказал другой, дядька с папкой – а не папка с палкой, догадался я. О, такое надо запомнить, тут же приказал я себе: пригодится, чтобы славно поболтать, когда этот скучный номер кончится.
– Точно, добрый, – ответил Сандро.
– А что с... товарищем? – спросил незнакомец.
– Удар, – сообщил Сандро, – солнечный. Он плохо переносит жару.
– Не Жору, – поправил Ив, – меня.
– А, – сказал незнакомец. – Мы ищем администратора... товарищи.
– Это он и есть, – пропищал Жора ультразвуком. – Не смотрите, что он такой. Просто он немного того: с копыт.
Последовала пауза. Я осторожно выглянул из-за колеса: отец с незнакомцем разглядывали Чрево, всё ещё покачивавшегося на коленях.
– Вы не смотрите, что он такой, – повторил Жора. – Он просто практичный, учитывает, в каком он находится городе. Вы бы видели костюм, который он носит в Москве!
– Товарищ, – сказал незнакомец. – Это вы администратор... бригады?
– Вы не смотрите, – сказал Ив. – Просто ему тут негде развернуться, без Москвы администратору такого масштаба скучно.
Не смотрите – это не могло назначаться отцу, он и так уже смотрел в другую сторону. Они с Сандро почти в упор рассматривали друг друга, так, будто виделись раньше, очень давно, и теперь вспоминали – где именно. Или решали, стоит ли им возобновлять знакомство. Вдруг глаза отца округлились и выкатились из орбит. Лица Сандро с моей позиции рассмотреть было нельзя, но я готов поклясться, что он наверняка подмигнул отцу – иначе, на что бы тот так реагировал?
– Товарищ, если вы администратор, то мы к вам, – сказал незнакомец. – Я следователь городской прокуратуры. А это судмедэксперт. Вообще-то, нам понадобитесь все вы, товарищи, потому прошу далеко не расходиться. Но сначала мы побеседуем с администратором... ну, хоть вон там, в тени, если он плохо переносит удары... солнечные. У вас сегодня есть выступления?
– Нет, – сообщил Сандро. – У нас техосмотр.
– А зарплата идёт, понимаю...
– У нас оплата по маркам, – возразил Ив. – Со сбора.
– А это... не противозаконно?
– Пока нет, – кратко выразился Сандро.
– Пойдёмте, товарищ, – следователь помог Чрево подняться. – В тени вам сразу станет лучше. Да, у нас солнце не то, что в Москве.
– Что на севере, – сказал Жора.
– Что на севере крайнем, – уточнил Ив.
Взяв под локоть Чрево, следователь отошёл с ним в тень, отбрасываемую раковинкой, и они уселись там на скамейках для зрителей. Отец было последовал за ними, но, сделав пару шагов, вдруг обернулся и металлическим голосом спросил:
– Вопрос: не видали ли вы тут мальчишку? Такой мальчишка, не по летам развитый... чуть косит левым глазом.
– Увы, – сокрушённо, но тоже металлическим тембром, явно передразнивая отца, ответил Сандро.
После этого он вдруг прокрутился на ягодицах и, задрав ногу, уложил её Жоре на колени. Отчего вся композиция сразу напомнила пирамиду, которую Ю любил составлять из себя, меня, и двух приятелей-любителей. В такой пирамиде я, обычно, зависал сбоку, наверх меня втаскивали только по большим праздникам, такова модель всей последующей жизни... Ну да Бог с нею: этот аттракцион, жизненная пирамида, ещё более загадочен по смыслу, чем другие. Непонятно не только, что именно непонятно, а и что именно понимать-то надо.
– Кроме этого, – указал, стало быть, ногой Сандро, – никаких мальчишек тут нет. А этот вроде и косит под взрослого, но обоими глазами.
И лицо отца было отлито из металла, только живого: ртути, так ходили на его скулах желваки. Но загар на нём был с интенсивным красным оттенком, следствие частых командировок в глубинку, так что металл мог оказаться и расплавленной медью. Он хотел прочистить связки и кашлянул, но вдруг раскашлялся, и я испугался, что он задохнётся. Но он волевым усилием справился с кашлем, так крепко сжав зубы, что уши у него оттопырились, а клюв заострился. И, сложный трюк, губы его растянулись в однобокой улыбке. Нет, это была тень, призрак улыбки, упёршейся в резкую морщину, отсекавшую угол рта от правой щеки. Хромой, опирающийся на палку протез улыбки, с которой отец резко отвернулся и пошёл к раковинке. Я перевёл дух.
Мне показалось, что растянутые в улыбку губы напоследок произнесли нечто, не дошедшее до слушателей. Но я и без того, чтобы услышать, знал – прочитал иероглиф напряжённых лицевых мышц – что было сказано. Это характерное выдвижение нижней челюсти, а потом опускание её вниз, и последующее впадение щёк, и весь этот номер проделывается, не разжимая скрежещущих зубов... Желудок мой дрогнул. Я понял, что беззвучный выстрел был нацелен не только в птичек на жёрдочке, но и в меня. Отец, конечно, догадался: я где-то тут, совсем рядом. Меня вдруг затошнило, я едва успел сглотнуть слюну.
– Уроды, – хотел сказать отец, можете мне поверить.
– Эй, малый, ты ещё тут? – пропищал Жора.
– Тут, – квакнул я, продолжая глотать. – Это мой отец.
– Подходящий парень, – одобрил Ив.
– Уже уходящий, – справился, наконец, с тошнотой я.
– Он из другого инкубатора, – сказал Жора. – Не то, что мы.
– Да, – согласился Сандро. – Просто у него в жизни случилось ЧП.
– Это мой отец, – упрямо сказал я. – И Чрево сейчас сунет ему донос. Про СС и про всё другое.
– Даст показания, – поправил Сандро. – Приучайся к точности высказывания, особенно, когда цитируешь.
– Разъяснит ему подоплёку, – предложил свой вариант Жора, – вполне банальную.
– И довольно жестокую, – добавил Ив.
– Беги домой, малыш, – посоветовал Сандро, – болтать нам уже не придётся. Разве что для протокола... Тебя тут не было, помни. А Чрево... пусть пострадает за лжесвидетельство: нас трое против него одного.
– Но он ведь не урод, – усомнился Жора, – так что...
– Получается так на так, – подсчитал Ив. – Тут надо использовать не умножение, а вычитание.
– Смывайся, – напомнил Жора, – только не сломя голову. А то в горячке вдруг используешь неуместное умножение и забудешь, что тебя тут не было, что тебя мы вычли. Ещё хуже, забудешь, что мы все тебя любим. Вали, малыш, домой со здоровой головой, но и чистой совестью: эту аудиенцию нам всё равно уже обо... окончили.
И где этот теперь дом, думал я лениво, не ломая особенно голову, а благоразумно следуя совету смыться с площади. То же благоразумие подсказывало и метод: короткие перебежки, и для начала я нырнул в соседний сарайчик, "Комнату смеха". Но почему-то вместо того, чтобы отдышаться там и отправиться дальше со здоровой головой, поскорей добраться до дома и с чистой совестью получить неопровержимое алиби, я стал рассматривать себя в первом, прямом зеркале. Впрочем, понятно почему: я обнаружил в зеркале нечто жуткое. Известно, рано или поздно такие открытия неизбежны. Из глубин зеркала на меня глядело чуждое существо: серебряные амальгамные воды объяли не по сезону бледное лицо – к нему плохо приставал загар, узкие покатые плечи, узловатые коленки. От перемещённого отражением слева направо, усиленного этим трюком косоглазия кружилась голова. Я попробовал улыбнуться: наружу выступили огромные резцы. Тогда я снова улыбнулся, не разжимая рта, как это делал отец. Ничего общего между нами, нос, глаза, уши – всё разное, и в то же время не усомнишься, чей я сын. Сказать, в чём это сходство, не смог бы никто, но каждый бы его, тем не менее, подтвердил: да, это так, одно лицо. В этом номере тоже было непонятно, что именно в нём не понятно, славный номер... Вот только – можно ли его повторить, хотя бы ещё раз?
