Текст книги "Ёлка для Ба"

Автор книги: Борис Фальков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

– А я и в самом деле собираюсь приобрести машину, – заявил отец. – Уже даже нашёл мастера, который переделает мне её на ручное управление.

– "Победу"? – ревниво спросил Ю.

– С ума сошёл, откуда у меня такие деньги? "Москвич", конечно.

– А я бы... – мечтательно сказал Ю, – не купил, а взял напрокат. Зачем мне машина круглый год? Зато летом...

– Интересно, где ты собираешься взять её напрокат, – поинтересовался отец. – В Париже?

– Мне говорили, у нас скоро тоже такое будет, – сообщил Ю.

– И это они обвиняют меня в мистике! – воскликнула мать. – У нас же была совсем другая тема!

– Шереметьева, – напомнил отец, какая именно. – Да, ведь этой женщины по существу нет в реальном мире, чёрт знает, в каком она, но точно – не в нашем. В каких она живёт городах, странах... Может, уже в том самом Париже, а ты про неё, как про соседку.

– Ревность, – определил Ю. – Типичный случай, неоднократно описанный в литературе: борьба ревнивой памяти и реальности. Память исторгает из себя тоже реальность, но это реальность потусторонних миров.

– Дубровский, – с презрением сказала мать, – из потусторонних миров известия сюда не доходят, как бы это ни было желательно. Возьми хоть своего дядю Борю. А о Шереметьевой постоянно доходят, как бы это было нежелательно.

– Ни нежелательно, – поправил Ю.

– Пушкин! – воскликнула мать. – Не о Шереметьевой мы начинали говорить, а о порядке в доме!

– Верно, – согласился Ю. – Мы остановились на том, почему же Вале может быть обидно, что Ба сама ходит на базар. Казалось бы, совсем наоборот, ей меньше работы.

– А если у тебя отнять топку печи, – спросила мать, – под предлогом, что ты плохо справляешься с этой работой, тебе разве не будет обидно?

– Нет, – отверг Ю, – я вообще за центральное отопление. Возросший уровень...

– Вале не обидно, – вставила Изабелла, – а тревожно, потому что под угрозой оказалась её копилка.

– Не в первый раз слышу об этой копилке, – встрепенулся отец, – кто-нибудь объяснит, что она такое?

– Да, – поддержал его Ю, – ты обещала объяснить, Изок.

– А вы прислушайтесь перед сном, – посоветовала Изабелла. – И услышите звон на антресолях. Это не проверка будильника, это Валя встряхивает свою копилку.

– Допустим, – пожал плечами отец. – Так и что же?

– А то, что у неё были свои основания затеять скандал, – сказала мать. Может, после скандала Ба откажется от затеи ходить на базар и сверять тамошние цены с теми, о которых докладывает Валя.

– Так, значит, Ба для этого ходит на базар? – задумался Ю.

– Не думаю, – отрезала мать, – но и у нас есть свои основания затеять нет, не скандал! – перестройку порядка в доме.

– Послушайте, – вскричал вдруг Ю, – так Ба... действительно ходит на базар сама! Вот это новость!

Пауза была длинная и глубокая.

– Проснулся, – расчётливо выдержав фермату, сказала мать. – Теперь скажи: доброе утро... А потом, что и эта новость – лучшее свидетельство возросшего благосостояния граждан разрушенной войной страны. Ещё бы! Вместо одного ежедневного похода на базар граждане могут себе позволить два.

– И выхлопные газы нынче дешевле верёвки, – заметил отец.

– Но не надёжней, – возразила мать, – судя по твоей графине. Итак, установлено, что порядок в доме – это дискриминация. Также установлено, что мириться с этим не хочет больше никто, даже... заядлые интернационалисты.

– Допустим, – сказал отец, – что установлено: Ба ходит на базар по каким-то своим причинам. Ну и что? Уверен, она решила делать моцион, своеобразную гимнастику, и никому об этом не сообщила. Кто станет трубить о том, что начал замечать свой возраст? Только не Ба. Я сам бы, если б не нога...

– Во-озраст, – искривила губы мать, – какой ещё возраст? Разве это не она призналась нам, что ещё вполне способна завести ребёнка?

– С чего бы это, – выпятил нижнюю губу Ю.

– Господи, да с того же, что и все! Можно подумать, для этого многое нужно...

– По-моему многое, – обиделась Изабелла. – Квартира, хорошая работа...

– Муж для этого нужен! – бросила мать. – Я-то знаю, о чём говорю, рожала за занавеской в общежитии. Это тебе многое нужно, а ей...

– Не заходи далеко, – предостерёг отец.

– А тебе бы, – обрадовалась мать, – как раз помолчать. Чтобы дать мне повторить: да, ей немного нужно. Достаточно небольшой гимнастики на базарном аттракционе.

– Что за бред! – воскликнул отец. – Почему именно мне молчать, почему именно на аттракционе? А... опять какие-то твои бабьи штуки.

– Вот именно, – нехорошо улыбаясь, согласилась мать, – бабьи. Бабушкины.

– Ба, – автоматически подправил Ю. – Нет, брат, ты не прав.

– Что? И ты, брат... туда же? – воскликнул отец. – Что ты-то понял во всём этом?

– Я про моцион, – объяснил Ю. – Про гимнастику. А в этом деле я кое-что смыслю. Вот, возьмём в пример Леонида Мешкова, пловца, чемпиона мира. У него обе руки были разнесены миной вдребезги. Однако, настойчивыми упражнениями ему удалось вернуть себе не только подвижность рук, но и спортивную форму. Упорство и ещё раз упорство. Леониду Мешкову и твоя нога не была бы препятствием для гимнастики, и в итоге – он не носил бы протез. Возьмём иной пример, Наташа Защипина в фильме "Жила-была девочка"...

– Жил-был мальчик! – вскричал отец.

Во время сентенции Ю у него медленно отваливалась нижняя челюсть, и ему не сразу удалось вернуть её на место. Усилия, приложенные к этому гимнастическому упражнению, свидетельствовали о наличии и у него необходимого чемпионам упорства.

– Не смей, наглец! Сопляк! Где ты был, когда я на пузе к фашистам в тыл ползал, и потом на костылях...

Голос отца сорвался.

– Я был в Омске, где, работая ночью на заводе, днём занимался гимнастикой и боксом, чтобы держать спортив... боевую форму, – сообщил Ю. – Ты не считаешь это серьёзным делом, вот почему ты и ползал на пузе. Физическая подготовка вообще в нашей армии оставляла желать лучшего, этим в общем и объясняются поражения первых лет войны. А в частности, потому-то мы и говорим с тобой на разных языках.

– У меня была моральная, моральная подготовка, и именно потому я говорю на нормальном, человеческом языке, – просипел отец. – А ты на языке подписей к иллюстрациям к Ломброзо. Как же нам понять друг друга?

– К сожалению, – вмешалась Изабелла, – русский язык таков, что постоянно провоцирует непонимание. Он слишком многозначен. Не зря в прошлом образованные люди выясняли отношения по-французски. Но лучше это делать по-английски.

– Я говорю на немецком получше, чем ты на своём дурацком английском, быстро заговорил отец, пытаясь прочистить охрипшие связки, – который есть попросту испорченный немецкий, у тебя же – вдвое. А насчёт французского, то не мне про это рассказывать: у меня-то есть опыт общения с теми в прошлом образованными людьми. От всего учения той барыньки у меня остались одни только гнусавые вздохи, и ни одного слова. Мальчишку отдадим только в ту школу, где проходят язык разумно организованный, не изуродованный вздохами и не уродующий говорящего на нём. А твой однозначный язык, на котором пишется "Манчестер", а читается "Бирмингем", изуродует любого. Посмотри-ка на себя.

– Ну да, – согласилась Изабелла, – и мальчишка станет использовать свои знания немецкого языка не в Вене, а в Поволжьи.

– В Средней Азии, – поправила мать, – у тебя устаревшие сведения. Но моему сыну будет полезней изучать рыночный жаргон, чем даже и немецкий. Вспомните, он тоже шастает для моциона на базар. Там, на базаре, есть свои Леониды Мешковы, с которых можно брать пример. Есть свои чемпионы, пусть и не по плаванию, а по стрельбе.

– По игре в три листика. Этот ваш Сандро Сандрелли стал мне поперёк глотки, – пробормотал отец. – Даже жрать расхотелось.

– Это не из-за стрелка, – возразила мать, – из-за Жанночки. Она ведь тоже туда на моционы бегает.

– Этот Сандрелли действительно... – Изабелла подыскала нужное слово: Неотразим.

– О-о-о... – простонал отец. – Лучше б ты по-аглицки, ей Богу. Какая пошлятина!

– Не переживай, – сказала мать, – она тоже отравится, и ты будешь снова свободен.

– Что за глупости? – спросил Ю. – Кто отравится, Жанна?

– Клянусь, – поднял руку отец, – я разберусь с... похождениями мальчишки. Да и по тому младенцу следствие ещё не окончено.

– Ага! – воскликнула мать. – Вот и у тебя предлог для моционов! Боже, и этот туда же, на костылях, петушок мой... зелёненький!

– На протезе, – поправил Ю. – А прояви он упорство...

– Говори, что хочешь, – сказал отец. – А я работаю. В моём деле упорство проявляется в добывании истины. То есть, в напряжении мозга, а не мышц. В моём деле так: да или нет, можешь – давай, не можешь – пошёл вон. И никаких тебе гантелей в помощь.

– Глянь на своего сына! – воскликнула мать. – Вот, что ты можешь. От кого у него косоглазие и лишних пять диоптрий, а? От меня? Да ты посмотри, посмотри на него!

– Посмотрим, – сказал Ю, – мы ещё посмотрим, что из него выйдет. Способности у него есть, вот только упорства... Но Ба говорит, что у него уникальный слух.

– Лучший музыкант, которого я знаю, – возразил отец, – это барабанщик Лаци Олах: он может полчаса без перерыва играть соло. Не уверен, что для этого нужен какой-то слух, скорей наоборот. А у мальчишки следует оборвать уши, с его слухом он совсем отбился от рук.

– От моей руки, – поправил Ю. – Да, он, кажется, и сейчас нас подслушивает.

– Он прибился к совсем другим рукам, – добавила мать, – оторванным на поле боя миной. Потому и развешивает тут уши, чтоб докладывать там, у себя, что у нас тут интересного происходит.

– Я сказал, что доведу это дело до конца, – повторил отец. – Моё слово твёрдо, можно не напоминать.

– Какое дело, – спросила мать, – твоего сына, Вали или Жанны? А может, прошу всяческого прощения, Ба? Чьё именно дело ещё не закрыто, чьё тело ещё не вскрыто? И не планируешь ли ты на этой фазе расследования провести экспертизу живого лица, такого живого, что от него и другим лицам жизни нет...

– Тьфу ты, – сплюнул отец, – тьфу.

– Глотай слюну, – посоветовал я. Разумеется – в уме.

– Но ты ведь ежедневно проводишь такую экспертизу своих лаборанток! вскричала мать. – Вот там бы тебе и плюнуть на то, что ты щупаешь! Так нет же... Об этом уже знают все, так отчего же тебе не пощупать и нашу Жанночку? Предлог уже имеется, а скоро ты выбьешь из нас и поручение проделать это. И ты проделаешь, с большим успехом.

– А пианистам слух всё-таки нужен, как и скрипачам, – сказал Ю, – и успех у них больше. У Цфасмана, например, куда больше, чем у твоего Лаци Олаха.

– Олух, – огрызнулся отец, – не вмешивайся хотя бы ты... Какой-такой успех?

– Он успешно обнаружит у Жанны пузо, – обратилась мать ко всем, то есть, глядя между Ю и Изабеллой на кафельную печь, – после того, как любой прохожий на улице это давно делает без всяких экспертиз.

– Послушай, – сказала Изабелла, – ты сама предлагала поговорить о порядках в доме, и сама же уводишь разговор в сторону.

– Это не в сторону, – возразила мать, – а по пути. Не могу же я прямо предложить, чтобы он провёл экспертизу Ба?

– Ч-ч-ёрт, дь-дьявол! – крикнул отец. – Заткнись, всё, хватит. Что ты предлагаешь конкретно: прямо сейчас начать шамать, не дожидаясь Ба?

– А вот тут ты перебрал, – удовлетворённо улыбнулась мать, – так далеко я не захожу. Пусть ужин по-прежнему называется ужином. А жаргоны останутся там, где и родились: в общественной харчевне или на базаре. Я же, для начала, предлагаю начать кушать.

– Есть, – поправил Ю.

– Что – есть? – спросил отец. – Не изображай из себя военного. Хочешь сказать, что ты согласен, так и говори.

– Надо говорить "есть", – объяснил Ю, – "кушать" и не литературное, и не очень пристойное выражение.

– Ну, так говори "жрать", – щёлкнул зубами отец, – чтобы твой литературный язык обрёл, наконец, разумно организованную и пристойную однозначность.

– Какая разница, как что называть, – пожала плечами Изабелла, – в рамках одного языка. Тут как раз спорить не о чем, если понятно, что сказано.

– Не скажи, – сморщил лоб Ю, – не скажи... Выбор эпитета, сравнения, или даже имени героя в литературе очень важен. От этого зависит многое.

– И в жизни тоже, – отозвалась мать. – Тебя никогда не интересовало, почему, например, тебя назвали Юрой? А твоего брата Витей? И почему моему сыну дали такое имя? Помните, как на этом настаивала Ба, какие битвы велись по этому вопросу? Такие, что зарегистрировали ребёнка на месяц позже, чем полагается...

– Это потому, – напомнил отец, – что ты упёрлась на своём. Ты хотела назвать ребёнка в честь своего деда Василием.

– Я упёрлась, потому что не желала иметь сына по имени Самуил или Исайя, заявила мать. – Но в конце концов я согласилась, не так ли, чтобы мальчик не остался вовсе безымянным.

– Никто и не предлагал брать имена из Библии! – воскликнул Ю. – Я, например, предлагал Владлен, или Марксэн.

– Разве это не то же самое? – спросила Изабелла. – Да простят мне в этом доме такую ересь...

– Ты согласилась с предложением Ба, – ещё напомнил отец, – лишь после того, как тебе показали тот листок из календаря, где была статейка о происхождении имён.

– Какой листок? – спросил Ю. – Есть ведь и более надёжные источники информации.

– Например, анкеты, – вставила Изабелла. – Точнее, пятая графа анкеты.

– А для моей жены календарь и есть самый надёжный источник, – сказал отец, – он у неё настольная книга. Зайдите-ка в её контору, к ней в кабинет: увидите сами. Про настенный календарь умолчу, это уж просто дельфийский оракул. И этот оракул сказал, что подлинно русских имён всего три: Олег, Ольга и Борис. А все остальные – чёрт знает, откуда взялись.

– Тут какая-то ошибка, – Ю сморщил и нос. – Олег и Ольга имена княжеские, варяжские, стало быть – германского происхождения. А вот Борис...

– Что – Борис? – насторожилась мать.

– Борис, может быть, и русское, – сказал Ю. – Но только...

– Что – только? – напряглась мать.

– Сами-то русские и есть варяги, – разъяснил Ю. – Если хочешь разoбраться в корнях, тебе следует разделить русское и славянское. Так вот, Борис действительно может быть славянского происхождения. В крайнем случае греческого, в мифах боги ветров называются Бореи.

– Греческого, – оживилась Изабелла. – Наверняка греческого.

– Нет, – заявила мать. – Пусть хоть это имя останется рус... славянским, если уж нет других. Как видите, у моего упорства были основания, были причины подозревать...

На этой фразе и застукали заговорщиков вернувшиеся откуда-то Ди и Ба. Из гостей, из театра? Не знаю, знаю только, что выдался тот самый редчайший случай, когда на Ба было синее бархатное платье, припахивающее смесью нафталина с духами. Оно было синее до черноты, а в углу выреза сверкала белая с серебром брошь. В этом платье Ба не сразу осознавалась как Ба, казалась поначалу забредшей к нам по ошибке незнакомкой, чуточку уязвлённой тем, что очутилась среди и ей незнакомых людей: кроме броши, платью придавалась и специальная, соответствующая гримаска. На Ди же был коричневый в полоску костюм, галстук с булавкой и мягкая шляпа.

– О чём спор? – спросил он, снимая шляпу одной рукой, а другой одновременно ослабляя узел галстука. – О литературе, полагаю?

– Не совсем, – бесхитростно улыбаясь, ответил Ю. – О происхождении имён.

– О! – сказал Ди. – В этом деле я вам могу помочь, как никто.

– Вряд ли, – усомнилась мать. – Ведь речь идёт о том, почему нашего Борю назвали Борей.

– Бо, – поправил Ю.

– Why has the cat its name: cat, – засмеялась Изабелла.

– Это-то как раз литература, – заметил Ю, – но правда: почему?

– Ну, вопрос совсем простой, – сказал Ди. – Его так назвали в честь его... двоюродного деда, моего старшего брата Бориса.

– Слава Богу, что вашего брата звали Борисом, а не Самсоном или Навуходоносором! – вскричала мать. – Странно, но мне помнится, на этом имени, Борис, настаивала ваша жена, а ваш брат же не был и её братом? Или?

– Странно было бы, если б моего брата звали Навуходоносором, – возразил Ди. – В конце концов он же не был ассирийцем. А Самсоном, вернее Назореем Самсоном, прозвали не его, а меня, я в юности носил длинные волосы вот тут...

Ди показал – где, проведя пальцем перед левым, а потом перед правым ухом.

– Меня, а не его, родители хотели сделать раввином.

– Да, говорят, что одинаковые имена придают и наружное сходство, – сказала Изабелла. – Говорят, что определённое имя придаёт наружности определённые черты. Вот у нас, например: я и Жанна...

– Это говорят о фамилиях, – возразил отец. – Тут бы тоже нужен справочник, подобный справочнику Ломброзо, касающемуся физиономий. Но его пока нет.

– А если имя и фамилия вместе прикладываются к наружности, то это без сомнения должно удвоить эффект, – решил Ю. – Вот почему мы с тобой, брат, вовсе не похожи на дядю, в то время как, говорят...

– Ну да, – подхватил Ди. – Малыш действительно одно лицо с моим братом. Почему бы и нет? Сходство чаще проявляется через голову поколения, по Менделю.

– По Мендельсону, – фыркнула мать. – По Ломброзо. Всё это мистика. Мальчик должен быть похож ни на того, ни на другого, а на своего отца. Как и его отец – на своего. Ради порядка в доме вы-то должны бы придерживаться именно такой позиции, патриарх, презирая тот факт, что эта позиция несколько противоречит реальности.

– Не вижу противоречий, – поджал губы Ди. – Не вижу, чем бы такая позиция противоречила реальности.

– Ну, знаете! – воскликнула мать. – До сих пор я вас считала единственным тут нормальным человеком! Что ж вы теперь несёте... такую ересь? У моего мужа нет ни малейшего сходства с вами, вы сами это знаете. В то время как ваш младший сын...

– Ну, и что тебя в этом смущает? – пожал подложными плечами пиджака Ди. Назови прямо.

Но мать не назвала. Зато, отвернувшись в сторону, случайно – в мою, тихонько пообещала:

– Ещё назову.

– Собственно, мы снова уклонились от темы, – сияя белоснежными зубами, сказал Ю. – Речь шла не о том, почему назвали, а о том, какого происхождения это имя: славянского или греческого.

– Это верно, – подтвердил отец. – Тут и понадобится твоя помощь. А о том, почему назвали, можно было и своим умом дойти.

– Ты уверен? – спросил Ди. – Я не стал бы так полагаться на свой ум, как ты, ещё менее – на твой. Не всё познаётся умом, мой друг... То же и с этим именем: ещё вопрос, доступна ли такая задача уму.

– Уму доступно всё, – упрямо сказал отец. – Кроме, разумеется, явных ересей.

– Допустим, – повысил голос Ю, – но всё же: славянское или греческое?

– Ну, – поддержала его мать, по-прежнему глядя в сторону, но уже в другую: опять на печь, – что вы по этому вопросу скажете, ересиарх?

– Нечто вполне еретическое, – улыбнулся Ди. – Есть такая древнееврейская молитва: барух, барух, Адонаи. Имя Борух, по славянской библейской традиции Варух, а по позднейшей транскрипции Борис, означает "благословенный". Кстати, пророк Варух имел кой-какое отношение к литературе, Ю.

Глаза Ди, так похожие на глаза Ю, в почти невидимой рамочке очков мягко засветились, подобно очам благословляющего своих детей патриарха. Подобно очам пророка.

– Может, он и был первый профессиональный литератор на земле. А Пушкин уже потом.

Зайцы с очков Ди спрыгнули на приготовленные для ужина тарелки, а голова матери, вдруг утратившая поддержку шейных мышц, гулко стукнула лбом в стол. Глаза Ди преисполнились немилосердной чёрной синевы, подтверждая, что именно он, обладатель этих глаз, нанёс поваливший всех оппонентов убийственный удар: Ю обидчиво поджал губы, отец наоборот – разинул рот, Изабелла с преувеличенным интересом заглянула в его глубины... "А", вырвалось у матери, "как больно!"

– Пойдём-ка переодеваться, – сказала Ба, спускаясь со своих высот. – Пора ужинать.

– Думаю, тебе, как филологу и вместе с тем сыну, будет также интересно узнать, что Адонаи, соответствующее славянскому Господин, это почтительное обращение сотворённого к Отцу, – послушно поворачиваясь к выходу, договорил Ди, – ибо непристойно обращаться к нему по имени. До своего отцовства, то есть до Творения, он же обозначен другим словом: Элохим. Но ведь Элохим не единственное число, а множественное, так что об этом стоит подумать... филологам. Впрочем, такое кого угодно наведёт на размышления: в начале был не Бог, а Боги. То есть, сотворение мира – не умножение, а деление начала. Ещё точнее: из него вычитание.

И бархатное платье вместе с коричневым костюмом отправились в спальню, чтобы нырнуть там в глубины пузатого шкафа, подобно Ионе – в чрево кита, погрузиться в прежнее забвение. О, Господи, барух Адонаи, не допустите, чтоб и меня объяли воды забвения до души моей! Погрузили в глубины заточения, преисполненные выхлопными чарами нафталина. В глухой застенок – до следующего, поистине редчайшего случая, который, может быть, уже и не представится. Уж не придёт на помощь, никогда.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Боги пока не оставил меня, ведь я ещё жив и продолжаю, вон, выворачивать карманы памяти. Хотя, если закрыть старую детскую книжку и с другой стороны, глазами Ди глянуть на это ЧП, может, как раз и оставил, если я ещё не умер. Боги меня вычел из себя, если так глянуть, подкинув меня на Большой базар, или Большой базар подбросил мне, что одно и то же, во всяком случае, с другой точки зрения: жориной. В ту минуту, когда это произошло в очередной раз, то есть, подкидыш предстал Жоре снова, он гладил со своей подругой концертный костюм Сандро: серые брюки, пальто без рукавов, зато с крылаткой. Жора не только гладил, а подруга носила ему сменные, похожие на гигантские гантели Ю утюги с костёрчика, разведенного за вагончиком, Жора руководил глажкой, и потому был настроен воодушевлённо: первейшее дело – упаковка. В вагончике стояла жуткая духота, пары от мокрой простыни, через которую Жора гладил, смешивались с собственными жориными парами. Простыня была вся в чёрных колеях от закоптившихся утюгов, будто по ней ездили на мотоцикле. На ступеньках вагончика пристроился Ив, и подружка Жоры натыкалась на него, выбегая в очередной раз наружу за своими гантелями, и грозилась прижечь, в конце концов, ему темя раскалённым чугуном. Несмотря на угрозы, Ив не менял облюбованной позиции.

– Садись рядом, – похлопал он рукой. Указанное место, будучи занятым мною, заткнуло бы щель, в которую умудрялась как-то проскальзывать жорина маленькая женщина, его любимица из принципа: ноги у неё были короче жориных, а остальное – как у больших людей.

– Я лучше постою, – отказался я.

– Уже кончаем! – крикнул нам Жора. – Я тоже к вам спущусь, и поболтаем.

– Ага, – согласился я.

– Хорошо выглаженный костюм, – сказал Ив, – лучшая упаковка.

– Лучшая кулибка, – сказал я.

– Кулибка для работы, – согласился Ив. – Во время работы, как и во время сна, очень важно иметь надёжную кулибку. И вообще в жизни. Поэтому Сандро доверяет глажку не всякому. Ты бы хотел, чтобы тебе тоже доверили глажку? Но это право ещё нужно заслужить.

– Нет, – отказался я. – Я и пальцем не пошевельну для того, чтоб мне доверили глажку. Пусть это будет мундир самого генералиссимуса.

– Но-но! – погрозил почти чёрным пальцем Ив.

– Суворова, – пояснил я.

– Гол, шиколат! – крикнул Жора из своей духовки, точно с той же интонацией, с какой подавал голос из сундука. – Тебе влепили пенальти, чёрный парень.

– Да уж, – показал зубы Ив, – у мальчишки не осталось ни капли провинциальной затхлости.

– Патриархальной, – поправил я.

– Я знаю, – сказал Ив, – только мне этого слова ни за что не выговорить, вот я и взял похожее.

– А у жориной подружки растут волосы подмышками? – внезапно атаковал я.

– Судью на мыло, – возразил Ив. – Это в твою сторону нужно пробивать пенальти. Но даже если ты и не против рискнуть физиономией, задай этот вопрос самому Жоре. Я же подамся в зрители.

– Что нужно спросить у Жоры? – сказал Жора, появляясь из адова горнила свеженьким, если не освежёванным. – Я передам ему, и принесу вам ответ.

Между фразами он успел хлебнуть из пивной бутылки, зажав как раз подмышкой вторую, неоткупоренную. Ив принял её, сунул в рот и свернул клыком пробку. У меня заныли зубы. Чтобы скрыть их не совсем мужественное поведение, я выразительно посмотрел на жорину подружку.

– Она уже уходит, – сообщил Жора. – В мужской компании всем остальным не место.

Он звучно шлёпнул подругу по низкому заду и, покачивая им по инерции, она удалилась, очень важная, под китайским солнечным зонтиком.

– Теперь спрашивай, – Жора уселся на ступеньку и я последовал его примеру. – Пива хочешь?

– Хочу, – сказал я.

– Фигу тебе! – сунул мне в нос фигу Жора. – Чтоб я этой собственной рукой... Да чтоб меня вторично уродом родили и вторично придушить забыли! Спрашивай так, без пива.

– Я хотел спросить, – мстительно сказал я, – про твою Европу. Говорят, ты там летал. Я тоже летал, с дерева, у меня шрам на европе – показать?

Не дожидаясь согласия, я расстегнул и приспустил штаны, привстал и повернулся задом к жориному носу. Жора внимательно рассмотрел предъявленное ему доказательство.

– Это документ, – признал он. – Заверено, с подлинным верно. Только вот, похоже, не с дерева ты летал, а с кровати на горшок.

– А ты в своей Европе, – я уселся на место, – с горшка на кровать?

– Милый, – отхлебнул Жора из бутылки. – Я там был солист аттракциона под названием "Летающий карлик".

– Я тоже был солист, – сказал я, – когда с дерева... Маленькие летающие люди мы с тобой.

– У меня за плечами не маленькая жизнь, – обиделся Жора, – у меня есть биография. Так что ты со своей харей не суйся. Тебя, небось, вовсе никто не хочет придушить.

– Меня мать хотела придушить, когда рожала. Отец говорит, она тогда сказала: пока эта сука не уберётся отсюда – рожать не стану. Сказала – и перестала дуться, и я чуть не задохся. Но отец вывел суку вон, ведь она была его знакомая, и всё обошлось. Сука вообще-то была акушеркой, её звали графиня Шереметьева.

– А меня придушить хотели не только в детстве, а и потом, когда пришли немцы, – забеспокоился Жора. – Они посчитали меня не маленьким, а большим – но неполноценным человеком. Это значит: не совсем человеком, может, даже такой странной машинкой, или говорящей куклой с опилками в голове. Знаешь, такой куклой: ма-а-ма!

– Шико-о-лат, – мстительно напомнил я.

– Ма-а-ма, мамочка моя, – отмахнулся он, – за тебя они меня послали в печь, в Дахау! Ты меня не придушила, пожалела, и теперь у меня биография, а они тут шляются всякие, шиколату у меня просють, хочуть, шоб я подох сам, ленятся даже придушить! Но, мамочка, не получат они у меня шиколату, ибо, пока меня посылали в Дахау, я и тогда не подох, а сбежал, потому что всё-таки маленький. Так что, спасибо тебе, мамочка. И папочка – спасибо. И добрым большим людям, всем, кроме немцев, спасибо: добрые большие люди в Европе меня приютили, и переслали во Францию. А во Франции я стал летать. Большой человек, очень большой человек – вот как Ив! – сажал меня на ладонь и бросал, а я летел. Он был чемпион по метанию карликов, а я рекордсмен: я пролетал больше десяти метров. Нас хорошо кормили, и я облетал всю Францию. Ту, которую не прибрали к рукам немецкие большие люди.

– Ты облетал все французские кабаки, – возразил Ив, – а Франции ты и не видал. Ты ведь не летал с Эйфелевой башни.

– Да, – согласился Жора, – меня всегда спрашивают, был ли я в Париже, и никто ни разу не спросил – бывал ли я во Франции. Я честно отвечаю "нет", и тогда все отходят от меня с презрением.

– А почему бы Иву не запустить тебя летать и тут, у нас? – спросил я. Успех был бы не маленький...

– ... у Чрево, – уточнил Ив. – Ты это брось, малый. У нас ему не грозит печь, и ему хватает на пропитание без полётов. А если хочешь возобновить аттракцион, то давай ты сам полетай, маленький человек без биографии, с очень маленькой жизнью за плечами. Хочешь попробовать? Сам говоришь, у тебя есть опыт. А я попаду тобой в горшок вернее, чем ты сам со своей кровати.

Ив подставил мне огромную серую ладонь, всю в складках толстой, будто слоновьей, кожи. Я чуточку отодвинулся от неё и демонстративно отвернулся.

– Ты не обижайся, – сказал Жора. – Мы оба маленькие, но у меня за плечами не маленькая жизнь, а у тебя маленькая. У меня есть и маленький горб за плечами, а у тебя пока ещё только большой шанс его заполучить, летая с деревьев. Так что не обижайся, ведь у меня за плечами прошлое, а у тебя будущее...

– Тоже за плечами, – оттопырил губы я: что им всем далось это будущее? Тебе нужно написать рассказ, как ты летал по Европе.

– Это зачем? – с подозрением глянул на меня Жора.

– Чтоб все прочли, – злорадно сказал я, – будет и тебе хорошая упаковка, получше сундука. Получше легенды Сандро, это я тебе говорю... лучше Робинзона. Подумаешь, у них там мина взорвалась, да необитаемый остров подвернулся, а у тебя есть Дахау!

– Да, – подтвердил Жора, – мы оба маленькие люди, я летал и ты летал, и у тебя за плечами будущее. Только это пройдёт, малыш, не беспокойся: ты вырастешь и станешь большим человеком. Не то, что я.

– Извини, – сказал я, – у меня плохое настроение.

– Да пожалуйста, – ответил он, переворачивая бутылку. Из неё не выпало ни капли.

– Я ведь совсем не то хотел спросить... а вот что: у твоей подружки так же растут волосы подмышками, как у Жанны... пузо? Отец говорит, это всё антропологические стигматы.

– Антропо... попо, попа... – захлебнулся Ив, – нет, ни за что не выговорить. Чего только не напридумала интеллигенция, чтобы мучить народ!

– Да ты, никак, собираешься про это рассказ писать, интеллигент? – Жора взял меня двумя пальцами за подбородок и повернул моё лицо к себе. Я мотнул головой. – Ага, почти угадал: ты стихи про это пишешь, уже написал, верно?

Я снова мотнул головой, на этот раз утвердительно. Врать было ни к чему, в конце концов, я знал, с кем болтаю, и последствий признания не опасался.

– Почитай! – потребовал Жора. – Есть нужда в чём-нибудь эдаком, к злобе дня.

– К пиву, – подсказал Ив. – Вместо раков.

– Пива нет, – вздохнул Жора, – ты что-то уж слишком злобен, дорогой друг. Но всё равно, малыш, читай.

Я прочёл:

– Один раз я видел двух медвежат,

они были большие и я стал их уважать.

Я спросил: вкусен ли мёдик у пчёл?

Один сказал: да, и я это учёл.

Другой сказал: постой,

что ты мелешь! или у тебя котелок пустой?

– Больших уважают, это правильно подмечено, – вздохнул Жора, – а маленьких?

– Маленьких любят, – сказал я.

– Ну, и где ж у тебя про это? Постой, я сам добавлю... Один раз я видел двух горилл, они были маленькие, и я их полюбил.

– У тебя не пустой котелок! – воскликнул я. – Или ты тоже стихи пишешь?

– Почти, – скромно сказал Жора, – я пишу прозу.

– Нет, – возразил Ив, – котелок у него пустой. Разве можно открывать секреты тому, кто их учитывает?