Текст книги "Пандора (сборник)"

Автор книги: Билл Рэнсом

Соавторы: Фрэнк Герберт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 92 страниц)

Прикосновение ребенка учит рождению, и наши руки – свидетели этого урока.

Керро Паниль, из Анналов

Ваата не пробуждалась по-настоящему. Она лишь касалась краешка теней бодрствования. Воспоминания наполняли ее нейроны, словно отростки келпа. Иногда ей снились сны келпа. Частенько эти сны включали в себя дивное зрелище – дирижаблики, наполненные спорами газовые пузыри, которые умерли, когда умер изначальный келп. Когда ей снились такие сны, в ее питательную ванну стекали слезы – слезы горя по этим огромным шарам, принадлежащим небу и бороздящим его миллионы лет на крыльях вечернего бриза. Дирижаблики из ее снов крепко держали свой балластный камень двумя самыми длинными щупальцами, и Ваата ощущала утешительную твердость тесно прижатого камня.

Думы и сами были для нее подобны дирижабликам или шелковым нитям, реющим во мраке ее разума. Иногда она прикасалась к бодрствованию Дьюка, плывущего подле нее, и осознавала окружающее через его мысли. Раз за разом она заново переживала вместе с ним ту жуткую ночь, когда гравитационное смещение двух солнц Пандоры уничтожило последнее людское обиталище на хрупкой суше планеты. Дьюк постоянно позволял своим мыслям соскальзывать в это воспоминание. И Ваата, связанная с перепуганным мутантом, словно двое морян-ныряльщиков, связанных единым страховочным тросом, была вынуждена заново создавать сны, которые утешали и исцеляли страхи Дьюка.

– Дьюк спасся, – шептала она в его разуме, – Дьюка взяли в море, где Хали Экель исцелила его ожоги.

Тогда Дьюк хныкал и поскуливал. Пробудись Ваата, и она бы услышала его собственными ушами, ибо Ваата и Дьюк находились в одном помещении в Центре жизнеобеспечения Вашона. Ваата лежала, почти полностью погруженная в питательный раствор – чудовищная гора розовой и голубой плоти с явными человеческими женскими чертами. Громадные груди с гигантскими розовыми сосками вздымались из темного питательного раствора, словно две горы из коричневого моря. Дьюк дрейфовал рядышком – ее спутник, привычный отзвук в бесконечности ментального вакуума.

На протяжении поколений их питали и почитали в центральном комплексе Вашона – обители капеллана-психиатра и Комитета по Жизненным Формам. Моряне и островитяне несли караул возле этой парочки под руководством КП. То было ритуальное наблюдение, которое со временем разъедало ту почтительность, которую обитатели Пандоры еще в раннем детстве перенимали от родителей.

«Эти двое всегда были такими. Они всегда были здесь. Они – наша последняя связь с кораблем. Пока они живы, Корабль с нами. Это БогоТворение удерживает их живыми так долго.»

Хотя Дьюк иногда и приоткрывал свой глаз, пробуждаясь, и озирал караульных в угрюмом окружении живого пруда, Ваата не пробудилась ни разу. Она дышала. Ее гигантское тело в полном соответствии с генетическим наследием келпа, получало энергию из питательного раствора, омывающего ее кожу. Анализ раствора обнаруживал следы человеческих выделений – их удаляли сосущие рты слепых рыбок-поскребучек. Иногда Ваата фыркала, и ее рука подымалась из раствора, словно левиафан, поднявшийся из глубин прежде чем вновь погрузиться в бездну. Ее волосы продолжали расти, пока не простирались по всей поверхности раствора наподобие келпа, щекоча безволосую кожу Дьюка и нервируя поскребучек. Тогда КП входили и с почтением, но не без примеси алчности, обстригали волосы Вааты. Потом их мыли, разделяли на пряди для благословения, а потом продавали маленькими локончиками в качестве индульгенций. Их покупали даже моряне. Продажа Волос Вааты была основной статьей доходов КП в течение многих поколений.

Дьюк, более других людей осознающий свою связь с Ваатой, задумывался над природой этой связи, когда присутствие Вааты оставляло ему время для собственных раздумий. Иногда он говорил об этом со своими часовыми, но стоило Дьюку заговорить, и тут же начиналась суета, призывали КП и начинались прочие проявления неусыпной бдительности.

– Она меня живит, – сказал он однажды, и эти слова сделались лозунгом на коробочках с волосами Вааты.

Во время подобных бесед КП осыпали Дьюка заготовленными вопросами, то выкрикивая их, то вопрошая Дьюка тихо и почтительно.

– Ты говоришь за Ваату, Дьюк?

– Я говорю.

Только такой ответ они получали на этот вопрос. Поскольку было известно, что Дьюк – один из приблизительно сотни первоначальных мутантов, зачатых с вмешательством келпа и, таким образом, носящих в себе его гены, его иногда расспрашивали о келпе, некогда правившем ныне бескрайним морем Пандоры.

– У тебя есть память келпа, Дьюк?

– Авааты, – поправлял Дьюк. – Я – камень.

Этот ответ вызывал бесконечные споры. Аваатой келп именовал себя. Упоминание о камне оставляло теологам и схоластам простор для толкований.

– Должно быть, он имеет в виду, что сознание существует на самом дне моря, где обитает келп.

– Нет! Вспомните, келп всегда приникал к камню, подымая слоевища к солнцу. А дирижаблики использовали камень как балласт…

– Все вы ошибаетесь. Он для Вааты – ее связь с жизнью. Он – камень Вааты.

И всегда находился кто-нибудь, кто вопил насчет БогоТворения и истории далекой планеты, где некто по имени Петр давал тот же ответ, что и Дьюк.

Никогда и ничего в этих спорах не решалось – но расспросы возобновлялись всякий раз, когда Дьюк выказывал признаки бодрствования.

– Как так получается, что вы с Ваатой не умираете, Дьюк?

– Мы ждем.

– Чего вы ждете?

– Нет ответа.

Этот повторяющийся диалог спровоцировал несколько кризисов, пока в одном из поколений КП не издал приказ о том, чтобы ответы Дьюка обнародовались лишь с его, КП, дозволения. Слухов и сплетен приказ, конечно, не пресек, зато свел все, помимо официальной версии КП, к мистической ереси. Вот уже два поколения КП не повторяли этого вопроса. Текущие интересы больше сосредотачивались на келпе, распространяемом морянами по всему планетном океану Пандоры. Келп был крепок и здоров, но признаков разумности не подавал.

Там, где дрейфовали великие острова, редко когда на горизонте не виднелось маслянисто-зеленое пятно зарослей келпа. Все сходились в том, что это хорошо. Келп служил нерестилищем для рыб, и всякий видел, что рыбы по нынешним временам стало больше, хоть и поймать ее не так-то легко. Нельзя же использовать сеть в толще келпа. Сети попросту запутывались в нем и пропадали. Даже тупая рыба мури научилась прятаться в убежище келпа при приближении рыболовов.

А еще возобновлялись вопросы о Корабле. Корабле, который был Богом и покинул человечество на Пандоре.

– Почему Корабль оставил нас здесь, Дьюк?

– Спросите Корабль, – вот и все, чего можно было добиться от Дьюка в ответ.

Многие КП возносили к нему молчаливые молитвы. Но Корабль не отвечал им. Во всяком случае, голосом, который был бы им внятен.

То был тревожный вопрос. Вернется ли Корабль? Корабль, оставивший гибербаки на орбите Пандоры. На странной орбите, которой, казалось, нипочем были законы гравитации. Среди островитян и морян Пандоры встречались и такие, кто полагал, что Ваата ждет, когда гибербаки будут возвращены с орбиты – и когда это произойдет, она проснется.

Никто не сомневался, что существует связь между Ваатой и Дьюком – так почему бы не быть связи между Ваатой и жизнью, дремлющей в гибербаках?

– Как ты связан с Ваатой? – спрашивал очередной КП.

– Как ты связан со мной? – отвечал Дьюк.

Ответ трудолюбиво заносился в Книгу Дьюка и порождал новые споры. Однако было замечено, что когда задавались подобные вопросы, Ваата шевелилась. Иногда сильно, а иногда по ее обширной плоти пробегал лишь намек на движение.

– Это как страховочный трос, которым связываются вместе наши ныряльщики, – заметил как-то вдумчивый морянин. – И ты всегда можешь отыскать своего напарника.

Сознание Вааты протягивало цепочку к генетической памяти альпинистов. Они совершали восхождение, она и Дьюк. Это она ему показывала много раз. Ее воспоминания, разделенные с Дьюком, таили дивный мир вертикали, который островитяне едва ли могли себе представить и которому голографические изображения не отдавали должного. Но она не думала о себе как об одной из восходящих, да и вообще не думала о себе. Был только страховочный трос и восхождение.

Во первых, нам пришлось выработать стиль жизни, не нуждающийся в суше, во-вторых, мы сохранили всю технологию и оборудование, какие только сумели спасти. Льюис оставил нам команду биоинженеров – наше проклятие и наше самое могущественное наследие. Мы не могли позволить столь драгоценным и немногочисленным нашим детям вернуться в каменный век.

Из дневников Хали Экель

Уорд Киль со своей высокой скамьи взглянул вниз на стоящих перед ним просителей. Мужчина был высоким морянином с татуировкой преступника на лбу, винно-красной буквой «И», означающей «изгнан». Этот морянин никогда не сможет вернуться в богатые подводные края. И ему известно, что островитяне приняли его только ради его стабилизирующих генов. Однако на сей раз ничего им не удалось стабилизировать. Вероятно, морянин догадывался, каким окажется приговор. Он нервно утирался уже мокрым платком.

Его сожительница была маленькой и стройной с бледно-золотистыми волосами и маленькими впадинками на месте глаз. На ней было длинное голубое сари, и когда она ступала, Киль не слышал шагов – одно только царапанье. Она покачивалась из стороны в сторону и напевала себе под нос.

«И почему утро должно было начаться именно с этого случая», раздумывал Киль. Извращенная ирония судьбы. «Именно сегодняшнее утро!»

– Наш ребенок имеет право жить! – провозгласил морянин. Его голос громыхал на всю палату. В Комитете по Жизненным формам подобные громогласные протесты раздавались нередко, но на сей раз Киль был уверен, что весь этот пыл предназначен женщине, чтобы убедить ее, что ее спутник намерен бороться за них обоих.

Как Верховному судье Комитета, Килю слишком часто доводилось совершать смертоносный росчерк пера, открыто облекая в слова непроизносимые страхи просителей. Частенько случалось и иначе, и тогда эта палата оглашалась жизнерадостным смехом. Однако сегодня, в данном случае, смеху здесь не звучать. Киль вздохнул. Морянин, пусть даже и преступник по их законам, придавал всему делу политическую окраску. Моряне были заинтересованы в любом «нормальном» по их мнению потомстве и ревниво отслеживали любые роды наверху, если был вовлечен родитель-морянин.

– Мы крайне внимательно изучили ваше прошение, – произнес Киль. Он посмотрел направо и налево на своих коллег по Комитету. Он сидели, равнодушно глядя куда угодно – на крутой изгиб пузырчатого потолка, на мягкую живую палубу, на стопку отчетов перед ними – куда угодно, только бы не на просителей. Грязная работа была оставлена Уорду Килю.

«Если бы они только знали», подумал Киль. «Высший Комитет по Жизненным формам вынес мне свой приговор… как вынесет со временем и им». Он чувствовал глубокое сострадание стоящим перед ним просителям, но правосудие было неотвратимым.

– Комитет определил, что данный субъект. – Ни в коем случае не ребенок! – является всего лишь модифицированной гаструлой…

– Мы хотим этого ребенка! – мужчина вцепился в поручень, отделявший его от высоких скамей заседателей Комитета. Охрана насторожилась. Женщина продолжала напевать и раскачиваться – совершенно не в такт мелодии, исходившей из ее уст.

Киль перебрал лежавшую перед ним стопку отчетов и вытащил папку, пухлую от вычислений и графиков.

– У субъекта был обнаружен ген аутоиммунной реакции, – сообщил он. – Такая генетическая структура ведет к тому, что клеточное содержимое губит самое себя, разрушая собственную клеточную оболочку…

– Тогда оставьте нам этого ребенка, пока он не умрет сам! – выпалил мужчина, утирая лицо мокрым платком. – Во имя человечности, оставьте нам хоть эту малость!

– Сэр, – возразил Киль, – во имя человечности я не могу этого сделать. Мы определили, что эта структура является в случае инфицирования субъекта вирусом-переносчиком контагиозной…

– Нашего ребенка! Не субъекта! Нашего ребенка!

– Довольно! – воскликнул Киль. Охрана молча подвинулась поближе к морянину. Киль ударил в гонг, и весь шум в зале затих. – Мы клялись охранять человеческую жизнь, поддерживая жизненные формы, не являющиеся летальными отклонениями.

Отец-морянин отшатнулся, потрясенный этим ужасным обвинением. Даже его сожительница перестала покачиваться, хотя тихий напев все же исходил из ее уст.

Килю хотелось крикнуть им всем: «Я умираю, прямо здесь, перед вами, я умираю». Но он подавил этот импульс, решив, что если уж поддаваться истерике, то лучше все же сделать это дома.

– Мы облечены властью, – произнес он взамен, – принимать крайние меры, чтобы обеспечить выживание человечества в той генетической неразберихе, которую оставил нам Хесус Льюис. – Он откинулся назад и постарался унять дрожь в руках и в голосе. – Нас глубоко огорчает необходимость отказа. Уведите вашу женщину домой. Позаботьтесь о ней…

– Но я хочу…

Вновь прозвенел гонг, заставив мужчину умолкнуть.

– Пристав! – возвысил голос Киль. – Выведите этих людей. Им будет выдана обычная компенсация. Субъект уничтожить, материалы исследования сохранить в соответствии с Постановлением о Жизненных формах, подпараграф В. Перерыв.

Киль поднялся и миновал остальных заседателей, не уделив им и взгляда. Сопротивление и протесты несчастного морянина эхом отдавались в коридорах рассудка Киля.

Едва Киль оказался один в своем кабинете, он откупорил фляжечку бормотухи и налил себе порцию. Он проглотил ее, вздрогнул и задержал дыхание, когда теплая прозрачная жидкость устремилась в его кровоток. Он сидел в своем специальном кресле, закрыв глаза и опустив длинный узкий подбородок на каркас, поддерживающий вес его огромной головы.

Он никогда не мог изречь смертный приговор, как сегодня, без того, чтобы вспомнить, как он сам младенцем предстал перед Комитетом по Жизненным формам. Люди говорили, что он не может помнить этой сцены, но он помнил – и не обрывками, не кусочками, а целиком. Его память возвращалась во чрево, в спокойствие рождения в угрюмой родильной палате и к радостному пробуждению у материнской груди. И заседание Комитета он помнил. Всех волновал размер его головы и длина тонкой шеи. Сможет ли суппорт компенсировать этот вес? Он и слова понимал. Речь всплыла в нем из каких-то генетических колодцев, и хотя он не мог говорить, пока развитие речевого аппарата по мере роста не открыло путь заложенному в нем от рождения, он знал смысл этих слов.

– Этот ребенок уникален, – произнес тогдашний Верховный судья, углубившись в медицинское заключение. – Его кишечник нуждается в периодической имплантации симбиотической рыбы-прилипалы, чтобы компенсировать недостаток желчи и пищеварительных ферментов.

Тогда Верховный судья, этакий великан на огромной далекой скамье, посмотрел вниз, и взгляд его сосредоточился на ребенке в материнских объятиях.

– Ноги толстые и короткие. Ступня деформирована, пальцы ног с одним суставом, шесть больших пальцев и шесть обычных. Туловище избыточно удлиненное, талия сужена. Лицо относительно мало. – Судья откашлялся. – Для такой огромной головы. – Тут Судья взглянул на мать Киля, отметив исключительно широкий таз. Явный анатомический вопрос этого человека так и остался невысказанным.

– Несмотря на эти затруднения, данный субъект не является летальным отклонением. – Эти слова, произнесенные судьей, присутствовали в медицинском заключении. Когда сам Киль стал членом Комитета, он выудил свой собственный отчет и прочел его с пристальным любопытством.

«Лицо относительно мало». Именно эти слова и стояли в отчете, в точности те, что он запомнил. «Глаза, один карий и один голубой». Киль улыбнулся этому воспоминанию. Его глаза – «один карий и один голубой» – расположенные практически у висков, позволяли ему взглянуть едва ли не прямо назад, не поворачивая головы. Ресницы у него были длинные, загнутые. Когда он отдыхал, они затеняли его глаза. Время разместило в уголках его широкого толстогубого рта морщинки от улыбок. А его плоский нос почти в ладонь шириной рос, пока не остановился совсем рядом со ртом. Его лицо в целом, если сравнивать с другими, выглядело странно прищипленным сверху донизу, словно после долгих раздумий его приделали в самый последний момент. Но эти глаза, размещенные по краям, именно они были главным в его лице – живые, умные.

«Мне дозволили жить, поскольку я выглядел умным», подумал он.

Именно этого он и искал в представавших перед ним субъектах. Ум. Понимание. Именно это требовалось человечеству, чтобы выпутаться. Сила и прилежание также, но они были бесполезны без руководящего ими разума.

Киль закрыл глаза, и его шея нырнула еще глубже в поддерживающий каркас. Бормотуха оказывала желанное воздействие. Он никогда не прикасался к этому напитку без мысли о том, что источником его являются, как ни странно, смертоносные нервоеды, ужасавшие первопоселенцев Пандоры в те дни, когда из ее моря подымалась суша.

Первые наблюдатели называли их «ордами червей». Эти орды нападали на теплокровную жизнь, выедая все до единой нервные клетки и прокладывая себе путь к мозгу, где и откладывали свои цистообразные яйца. Даже рвачи их опасались. Но вот пришло бесконечное море, и нервоеды сделались подводными жителями, а побочным продуктом их ферментации оказалась бормотуха – успокоитель, наркотик, «напиток счастья».

Уорд огладил стаканчик и сделал еще один глоток.

Дверь за его спиной открылась, и послышались знакомые шаги – знакомый шорох одежды, знакомые запахи. Он не открыл глаза, а лишь подумал, какое это редкостное проявление доверия даже среди островитян.

«Или приглашение», подумал он.

Лукавая улыбка коснулась уголков его губ. Киль ощущал вызванное бормотухой покалывание в кончике языка и пальцев. А теперь уже и в пальцах ног.

«Не шею ли под топор подставляю?»

После вынесения смертного приговора его всегда мучило чувство вины. По крайней мере неосознанное желание кары. Ладно, все сделано так, как записано в постановлении Комитета – но ведь он не такой дурак, чтобы твердить древнее самооправдание: «Я всего лишь выполнял приказ».

– Тебе что-нибудь нужно, мистер Правосудие? – Голос принадлежал Джой Марко, его помощнице, а время от времени и возлюбленной.

– Нет, спасибо, – пробормотал он.

Она коснулась его плеча.

– Комитет хочет снова собраться в одиннадцать ноль-ноль. Мне сказать им, что ты…

– Я приду. – Киль по прежнему держал глаза закрытыми, слушая, как она собирается уходить. – Джой, – окликнул он, – ты никогда не думала, какая ирония заключается в том, что ты работаешь в Комитете – с твоим-то именем?[18]

Джой вновь подошла к нему и опустила ладонь на его левую руку. Под воздействием бормотухи Уорду казалось, что ее ладонь тает, вливаясь в него, что это не только прикосновение, а ласка, достигающая самой сердцевины его существа.

– Сегодня выдался тяжелый день, – сказала она. – Но ты ведь знаешь, как это редко случается. – Девушка, судя по всему, ждала его ответа – а когда ответа не последовало, продолжила. – Я думаю, Джой – отличное имя для такой работы. Оно напоминает мне, как сильно я хочу сделать тебя счастливым.

Киль выдавил слабую улыбку и оперся головой о каркас. Он не мог собраться с духом и поведать ей о собственном медицинском заключении – о приговоре, вынесенном ему.

– А ты и приносишь мне радость, – сказал он. – Разбуди меня в десять сорок пять.

Перед уходом она притемнила освещение.

Каркас, поддерживающий голову, начал натирать ему основание шеи там, где он опирался на кресло. Уорд просунул палец под подголовник кресла и перетянул по-другому его крепления. С правой стороны сделалось посвободней, с левой натирало только сильнее. Он вздохнул и налил себе еще глоточек бормотухи.

Когда судья поднял стройную рюмочку, мерцающий свет вспыхнул в жидкости серо-синими искрами. Она выглядела такой прохладной, такой освежающей, словно лечебная ванна в жаркий день, когда оба солнца полыхают за облаками.

И сколько тепла в этом крохотном сосуде! Уорд уставился на изгиб своих пальцев, обхвативших рюмку. Один ноготь отслоился назад, зацепившись за мантию во время переодевания. Киль знал, что когда Джой вернется, она обрежет ноготь и сделает перевязку. Он не сомневался, что она все заметила. Такие вещи частенько случались, хотя она и знала, что это не причиняет ему боли.

Внимание Киля привлекло его собственное отражение в искривленном стекле. На его кривой поверхности глаза казались еще более широко расставленными. Длинные ресницы, ниспадающие почти до щек, обратились в крохотные точки. Он уставился на стекло прямо перед собой. Нос его выглядел совершенно гигантским. Он поднес рюмку к губам, и отражение пропало.

«Неудивительно, что островитяне избегают зеркал», подумал Киль.

Но ему собственное отражение казалось увлекательным, и он частенько ловил его на блестящих поверхностях.

И ведь позволили же такому изуродованному созданию жить! Тот давний приговор прежнего Комитета всегда удивлял судью. Знали ли тогдашние заседатели, что он будет думать, страдать и любить? Он ощущал, что бесформенные зачастую комки плоти, предстающие перед Комитетом, сродни всему человечеству, если только они выказывают признаки мысли, любви и чудовищной человеческой способности испытывать боль.

Из темного коридора за дверью, а может, откуда-то из глубин его разума, донеслись мягкие обертоны великолепной установки водяных барабанов, затопившие его.

В полудреме, не то во сне, не то наяву к нему пришло утешительное сонное видение – вот он и Джой Марко откатываются на ее постель. Ее одежды падают, открывая нежную мягкость возбужденной плоти, и Киль безошибочно ощущает ответные движения своего тела – и здесь, в кресле, и там, во сне. Он знал, что сон этот – воспоминание об их самой первой близости. Его рука скользнула под ее одежды и прижала ее нежное тело к нему, поглаживая спину. А потом настал момент, когда он открыл секрет мешковатых одеяний Джой – одеяний, неспособных скрыть четкую линию бедер и талии, крепких маленьких рук. Под левой мышкой Джой находилась третья грудь. Во сне-воспоминании она нервно хихикнула, когда его рука наткнулась в своих странствиях на крохотный сосок, твердеющий под его пальцами.

«Мистер Правосудие».

Это голос Джой, но его не было в видении.

Она этого не говорила.

– Мистер Правосудие.

Рука тряхнула его за левое плечо. Он ощутил и кресло, и каркас, и боль там, где шея переходила в массивный затылок.

– Подъем, Уорд. Заседание Комитета через пятнадцать минут.

Киль моргнул. Джой стояла над ним, улыбаясь, ее рука все еще покоилась на его плече.

– Принято, – сказал он и зевнул, прикрыв рот ладонью. – Я видел тебя во сне.

Румянец заметно окрасил ее щеки.

– Надеюсь, это было что-нибудь приятное.

– Разве сон о тебе может не быть приятным? – улыбнулся Уорд.

– Лесть вас далеко заведет, мистер Правосудие. – Она похлопала его по плечу. – После заседания у тебя встреча с Карин Алэ. Ее секретарь сказал, что она приедет сюда в тринадцать тридцать. Я им говорила, что у тебя весь день расписан…

– Я встречусь с ней, – возразил Киль. Он встал, опираясь на край стола. После бормотухи у него всегда было легкое головокружение. Подумать только – медики вынесли ему смертный приговор и притом велели воздерживаться от бормотухи! «Избегайте крайностей, избегайте беспокойства…»

– Карин Алэ пользуется служебным положением, чтобы злоупотреблять твоей добротой и твоим временем.

Килю не нравилось, как подчеркнуто Джой произносит имя посла морян: «А-а-лэй». Да, нелегкое имечко для вечеринок с коктейлем в дипломатическом корпусе – но там, где дело касалось дебатов, эта женщина завоевала уважение Киля.

Он внезапно сообразил, что Джой уходит.

– Джой, – окликнул он. – Разреши мне что-нибудь приготовить для тебя дома.

Ее спина в дверном проеме выпрямилась. Когда Джой обернулась, на лице ее была улыбка.

– С удовольствием. Когда?

– В девятнадцать ноль-ноль?

Она решительно кивнула и вышла. Именно эта грациозная экономия движений так привлекала его к ней. Джой была чуть не вдвое моложе его, но мудрость ее была несоизмерима с возрастом. Он постарался припомнить, как давно у него не было постоянной любовницы.

«Двенадцать лет? Да нет, тринадцать».

Джой примирила его с этим. Ее тело, гибкое и почти безволосое, возбуждало его до такой степени, какую он считал уже позабытой.

Киль вздохнул и попытался сосредоточиться на ближайшем заседании Комитета.

«Старые грибы», подумал он, и уголок его рта невольно приподнялся в улыбке. «Но весьма занятные старые грибы».

Пятеро членов Комитета принадлежали к самым могущественным людям Вашона. Только один человек мог оспаривать главенство Киля как Верховного судьи – Симона Роксэк, капеллан-психиатр, располагающая громадной поддержкой, предназначенной, чтобы держать Комитет в узде. Симона могла вершить дела, используя влияние и уговоры; Киль мог приказать, и они вершились.

Киль осознал не без любопытства, что как ни хорошо он знает заседателей Комитета, он всегда с трудом припоминает их лица. Что ж… экая важность – лица! Важно, что за этими лицами скрывается. Он притронулся кончиком пальца к собственному носу, к своему вытянутому лбу, словно бы этот жест посредством некоей магии был способен вызвать в его памяти лица остальных четырех старых судей.

Алону, самому младшему, шестьдесят семь. Алон Маттс, ведущий биоинженер Вашона вот уже почти тридцать лет.

Теодор Карп, признанный циник их команды, весьма, по мнению Киля, подходяще поименованный. Остальные называли Карпа «человек-рыба», имея в виду и внешность его, и поведение. Вид у Карпа был и вправду рыбий. Болезненно бледная, почти прозрачная кожа покрывала его лицо и короткопалые руки. Манжеты доходили ему почти до кончиков пальцев, и руки его на первый взгляд вполне напоминали плавники. У него были широкие и полные, никогда не улыбающиеся губы. Как претендента на должность Верховного судьи его никогда никто не рассматривал всерьез.

«Недостаточно общественное животное[19]», подумал Киль. «Неважно, насколько скверно обстоят дела, но надо же иногда и улыбаться». Он покачал головой и хмыкнул. Возможно, это один из критериев Комитета при рассмотрении спорных субъектов – способность улыбаться, смеяться…

– Уорд, – послышался голос, – бьюсь об заклад, этак ты всю свою жизнь проспишь на ходу.

Обернувшись, Киль увидел позади себя двух других судей. Он что же, прошел по коридору мимо них и не заметил? Возможно.

– Каролина, – кивнул он. – Гвинн. Да, если повезет, я всю жизнь просплю на ходу. Вы пришли в себя после утреннего заседания?

Каролина Блулав повернула к нему свое безглазое лицо и вздохнула.

– Тяжелый случай, – признала она. – Однозначно ясный, но тяжелый…

– Не понимаю, зачем ты мучаешь себя этими слушаниями, Уорд, – заметила Гвинн Эрдстепп. – Ты только изводишь себя, да и все мы изводимся. Мы не обязаны заниматься подобным самоистязанием. Нельзя ли вынести эти драмы за пределы палаты?

– Они имеют право быть услышанными, и право услышать столь необратимое решение, как наше, из уст тех, кто его принял, – возразил Киль. – А иначе – кем мы станем? Власть над жизнью и смертью чудовищна, она должна иметь все ограничения, какие мы в состоянии измыслить. Подобные решения никогда не должны доставаться нам легко.

– Тогда кто же мы? – настаивала Гвинн.

– Боги, – отрезала Каролина. Она положила руку на плечо Киля и произнесла, – Проводите двух старых болтливых богинь до палаты, будьте так любезны, мистер Верховный Судья.

– Я польщен, – улыбнулся Киль. Они поковыляли по коридору. Их босые ноги еле слышно ступали по мягкому полу.

Впереди команда маляров наносила питательную краску на стены. Своими широкими кистями они наносили яркие мазки синего, желтого, зеленого. Через неделю цвет будет съеден и стены вернутся к голодной серо-коричневой окраске.

Гвинн пристроилась между Килем и Каролиной. Ее походка заставляла их ускорять шаги. Киль все время отвлекался от беседы с Каролиной на Гвинн.

– Кто-нибудь из моих коллег знает, почему мы собираемся прямо сейчас? – поинтересовался он. – Должно быть, причина очень серьезна, потому что Джой, когда сообщила мне о заседании, ни словом о ней не обмолвилась.

– Сегодняшний морянин воззвал к капеллану-психиатру, – фыркнула Гвинн. – И почему они не могут угомониться?

– Любопытно, – заметила Каролина.

Килю показалось, что это очень даже любопытно. Он полных пять лет просидел на судейской скамье прежде, чем столкнулся с апелляцией к капеллану-психиатру. Но в этом году…

– КП – просто свадебный генерал, – сказала Гвинн. – И зачем они тратят свое и наше время на…

– И ее время, – перебила Каролина. – Быть предстательницей богов – работа не из легких.

Киль тихо шел между ними, покуда их старый спор разгорался с новой силой. Он просто отключился, как привык делать много лет назад. Люди слишком заполнили его жизнь, чтобы в ней осталось место для богов. Особенно теперь – когда его жизнь, выгорающая изнутри, стала для него вдвойне драгоценной.

«Восемь случаев обращения к КП только в этом сезоне», припомнил он. «И во всех восьми замешаны моряне».

Осознание этого факта заставило его с особым интересом отнестись к встрече с Карин Алэ, которая состоится прямо после заседания.

Трое судей вошли в кабинет, предшествующий малой палате. То была комната для обсуждений – маленькая, хорошо освещенная, со стенами, уставленными книгами, пленками, голограммами и всевозможными средствами связи. Маттс и Человек-рыба уже выслушивали вступительные реплики Симоны Роксэк с большого экрана. Она, само собой, воспользовалась интеркомом Вашона. КП редко покидала свое обиталище поблизости от контейнера, обеспечивающего существование Вааты и Дьюка. Четыре выроста, наиболее выделяющихся на лице КП, покачивались в такт ее словам. Ее глазные выросты выглядели особенно оживленными.

Киль и остальные тихо заняли свои места. Киль поднял спинку кресла, чтобы уменьшить давление на шею и на каркас.

– … и более того, им не было позволено даже увидеть ребенка. Не жестокость ли это со стороны Комитета, облеченного властью заботливо относиться к нашим жизненным формам?

– Это была гаструла, Симона, – поторопился с ответом Карп. – Просто обыкновенный клеточный мешок с дыркой. Никакого толку в том, чтобы вытаскивать это создание на публичное обозрение…

– Родители этого создания как раз и составляют часть этой публики, мистер судья. И не забудьте о связи между созданием и Создателем. На случай, если вы забыли, сэр, я – капеллан-психиатр. И если у вас есть сомнения относительно моей религиозной роли, смею вас заверить, что мое образование как психиатра было весьма основательным. Когда вы отказали юной чете в возможности взглянуть на их отпрыска, вы отказали им в последнем прощании, которое могло бы помочь им оплакать его и жить дальше. А теперь пересуды, слезы и кошмарные сны выйдут за грань нормального траура.