Текст книги "Пандора (сборник)"

Автор книги: Билл Рэнсом

Соавторы: Фрэнк Герберт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 92 страниц)

Всеприсущий, пустой задник вселенной – вот что такое бездна. В ней нет ни предмета, ни ощущения. Это царство иллюзий.

Керро Паниль, «Будда и Аваата».[2]

Толпа нагих людей, ковылявших по голой лощине, зажатой среди черных утесов, отличалась поразительным разнообразием. Ржаво-алый свет одного из солнышек бил по ним с полудня, отбрасывая на песок и гальку лиловые тени. Задувал порывистый ветерок, вздымая пыль, и толпа всякий раз вздрагивала нервно. Редкие низкорослые кусты поворачивали к солнцу серебряно блестящие листья. Путники обходили их далеко стороной.

Со своими человеческими предками они сохраняли лишь отдаленное сходство. Большинство, судя по всему, почитало вожаком шедшего посреди толпы рослого странника. Его приплюснутую по бокам голову венчала корона золотистого пуха – единственный остаток волосяного покрова на стройном теле. Костяные воронки на висках вмещали пару золотистых глаз, а рот представлял собой круглую красную дырочку. Носа не было вовсе, как и ушных раковин – на их месте колыхались бурые мембраны. Руки-щупальца заканчивались четырехпалыми многосуставчатыми кистями. На голой груди зеленым было вытатуировано имя – Териекс.

Обок худого и длинного Териекса ковыляла бледная, приземистая туша. Лысая башка сливалась с плечами, шеи не было и следа. Красные глазки помаргивали по бокам трепетавшей с каждым вздохом влажной дыры. Над самыми плечами зияли слуховые щели. Бугрящиеся мышцами руки завершались мясистыми клешнями. Ноги – как тумбы, без коленных суставов и стоп.

Прочие скитальцы отличались таким же разнообразным уродством. Кому-то досталось больше двух глаз, кому-то – ни одного. Виднелись хоботы и заостренные уши, стройные ноги и обрубленные культи. Всего в группе насчитывался сорок один странник. Они жались друг к другу, словно стена их тел могла сдержать зловещий натиск пандоранской природы, и поддерживали один другого, пробираясь по неприютной пустоши. Иные, впрочем, отстранялись от своих столь же несчастных товарищей. Почти все молчали – лишь порой послышится стон или всхлип, да жалобно спросят вожака Териекса:

– Где нам спрятаться, Тер? Кто примет нас?

– Нам бы лишь до другого моря дойти, – отвечал Териекс. – Где Аваата…

– Аваата, да, Аваата…

Это звучало точно мантра.

– Всечеловечье, да, да, и все-Аваата… – затянул в толпе мощный бас.

– Тер, поведай нам историю Авааты, – попросил другой.

Но Териекс молчал, пока все не взмолились:

– Да, Тер… поведай нам… историю, историю!..

Териекс поднял тощую длань, призывая к молчанию.

– Когда Аваата говорит о начале, она говорит о скале и родстве скалы. Прежде скалы было лишь море, кипящее море, и пузыри огня, кипятившие его. А с огнем и холодом пришла тяга лун, и волны морские грызли небо. Днем бурление вод разметает все сущее, ночью же все осядет на дно, и будет покой.

Высокий присвистывающий голос Териекса легко перекрывал топот множества ног. Он продолжил, и ритм его слов странным образом укладывался в ритм шагов.

– Но солнца замедлили свой великий бег, и остыли моря. Немногие соединенные остались соединены. Аваата знает, ибо это было так, но первым словом Авааты было «скала».

– Скала, скала… – на разные лады откликнулись его спутники.

– Нет роста в пути, – пел Териекс. – Прежде первой скалы Аваата была утомлена, Аваата была многосложна, Аваата знала лишь море.

– Мы должны найти море Авааты…

– Но взяться за скалу, – продолжал Териекс, – свернуться вокруг нее и замереть в покое – значит обрести новую жизнь и новые мечты, не тронутые томительным буйством приливов. Из листа произошла лоза, и в прибежище скал родился дар моря – сила разрядов и полученный ею газ.

Урод запрокинул голову, глядя в металлически-сизое небо, и несколько шагов сделал молча.

– Сила разряда, касанье касаний! В тот день Аваата смирила молнии и долгими веками в молчании трепетала, испуганная, на груди скал. А потом в страшной ночи сверкнула первая искра: «Скала!»

– Скала! – снова откликнулась толпа. – Скала! Скала!

– И сила разряда! – повторил Териекс. – Аваата познала скалу прежде, чем осознать самое себя, но вторая искра прозвучала «Я!». И третья, величайшая из всех: «Я! Не скала!»

– Не скала, не скала… – откликнулись остальные эхом.

– Исток вечно с нами, – говорил Териекс, – как и с теми, кто не мы. Он – в осознании того, что есть мы. Только через другого ты познаешь себя. Там, где ты один, нет ничего. Пустота не отражает тебя, не дает опоры. Но у Авааты была скала, и скала дала ей опору, и появилось Я. Так малое становится беспредельным. Пока ты один, ты ничто. Но мы едины в бесконечности истока, откуда родится все сущее. Пусть скала Авааты укрепит вас в море жизни!

Териекс замолк, и отряд некоторое время ковылял по пустыне в молчании. Слабый ветерок принес острый кислый запах, и чей-то чувствительный нос уловил его.

– Чую, – разнеслось над головами, – чую нервоедов…

Всех передернуло, и уродцы заковыляли поспешней. Те, что шли в стороне, озирались все опасливей.

Дорогу прокладывал покрытый темной шерстью рослый урод. Короткие толстые ноги заканчивались круглыми подушками, тощие руки шевелились по-змеиному гибко. На руках было всего по два пальца, гибких, сильных и ловких, будто предназначенных, чтобы проникать в некие неведомые щели. Огромные мохнатые уши трепетали и шевелились, поворачиваясь, как антенны, на каждый шорох. Лицо было совершенно человеческим, если бы не плоский нос и редкий черный пушок, равномерно покрывавший его. Голубые глаза навыкате бесстрастно смотрели на мир из-под тяжелых век.

Равнина была пустынна, и только отдельные глыбы черного камня и жестколистные кусты, медленно поворачивавшиеся под лучами кирпично-красного солнца, нарушали ее монотонность до самых утесов, возвышавшихся в десятке километров впереди.

Уши мохнатого путника внезапно прянули тревожно, наводясь на лежащий прямо на пути отряда скальный выступ.

И внезапно над равниной пронесся визгливый вопль. Отряд замер в тревожном ожидании, как единое существо. Чтобы слышаться так далеко, крик должен был быть пугающе громок.

– У нас нет оружия! – воскликнул кто-то почти истерически.

– Скалы, – промолвил Териекс, обводя рукой торчавшие из земли тут и там черные камни.

– Велики, – пожаловался другой, – не бросить.

– Скалы Авааты, – проговорил Териекс тем же напевным голосом, каким пересказывал историю Авааты.

– Кустов берегитесь, – предупредил третий без особой нужды – все знали, что к здешним растениям лучше не подходить. Большая часть их была ядовита, и почти все способны рассекать мягкую человечью плоть. От нанесенных ими ран уже погибли трое.

Снова воздух разорвал дикий визг.

– Скалы, – повторил Териекс.

Отряд медленно рассыпался. Уроды расходились – поодиночке и по двое-трое, чтобы прижаться лицом к черным скалам и застыть, сжимая в объятиях камень.

– Вижу их, – объявил Териекс. – Рвачи-капуцины.

Все обернулись туда, куда указал его палец.

– Скала, сон жизни, – проговорил Териекс, глядя вдаль, на мчащихся по равнине девять черных тварей. – Держаться за скалу, свиться вкруг нее и замереть.

Да, то были рвачи-капуцины. Многочисленные ножки чудовищ двигались с невообразимой быстротой, лязгали клыки под скрывающими пасти капюшонами голой кожи.

– Надо нам было попытать счастья в Редуте, как остальным! – завыл кто-то.

– Будь ты проклят, Хесус Льюис! Будь проклят!

И больше ни слова не прозвучало над равниной. Подняв капюшоны, неуследимо-споро ринулись рвачи на потерянно разбредшихся уродов. Клыки рвали плоть, терзали мясо безжалостные когти. Чудовища двигались настолько быстро, что у их жертв не оставалось ни шанса. Одни пытались бежать, и их настигали на голой равнине. Другие пробовали затаиться, затеряться среди скал, но бесы, разбившись на пары, ловко загоняли их на погибель. Все было кончено в течение минуты, и рвачи приступили к трапезе. Из-под камней выползали мерзкие твари, чтобы присоединиться к пиршеству, и даже соседние кусты пили корнями впитавшийся в землю красный сок.

Но покуда рвачи жрали, на севере поднялись над скальным бастионом оранжевые воздушные шары. Слабый ветерок нес их в сторону пирующей стаи. Свисающие с нижней поверхности живых дирижаблей щупальца время от времени касались равнины, вздымая облачка пыли. Рвачей это зрелище не тревожило.

По верхней кромке вялых оранжевых мешков тянулись высокие гребни, подстраивавшиеся под ветер. С высоты неслась пронзительная песнь – словно ветер гудел в парусах и бряцало что-то вдалеке.

До оранжевых мешков оставался еще не один километр, когда один рвач поднял уродливую башку и предупреждающе рявкнул. Взгляд его обратился от плывущих в воздухе дирижаблей к выползающим из-под земли в полусотне шагов от места кровавой бойни червеобразным отросткам. От них исходила резкая вонь гари и кислоты. Как один девять рвачей ринулись прочь. И тот, что пожрал вожака уродов, на бегу завыл тонко и протяжно, а потом крикнул, и крик его далеко разнесся над пустошью:

– Териекс!

Намеренно слабый ход, выбранный случайно на любой стадии игры, может полностью изменить теоретически предсказанную последовательность дальнейших ходов.

Слова Бикеля, цитируются по корабельным архивам.

Оукс нервно прохаживался по каюте. Уже не первый ночьсторонний час он пытался связаться со Льюисом по вживленному коммуникатору. Льюис не откликался.

Может быть, что-то случилось в Редуте?

В этом Оукс очень сомневался. База на Черном Драконе поглощала лучшие материалы, имевшиеся в распоряжении колонистов. Льюис не экономил на строительстве. Никакая сила на Пандоре или на борту не проникнет туда, кроме разве что… разве что…

Оукс застыл, упершись взглядом в голую пластальную стену.

Защитит ли их Редут на поверхности Пандоры от всеприсутствия Корабля?

Выпитое вино заставило кэпа расслабиться. Желчная горечь исчезла с языка, каюта казалась уютной и одновременно неприступной. Пусть проклятый Корабль посылает на нижсторону нового кэпа. Придет время – разберемся и с ним.

Оукс опустился на диван и постарался забыть последнее покушение Корабля на его жизнь. Закрыв глаза, он перенесся в мечтах туда, где все начиналось.

«Не совсем. Это было не самое начало…»

Ему не хотелось признаваться даже себе самому, что в его воспоминаниях имеется существенный пробел. Сомнения грызли Оукса, отвлекало шуршание несущей волны вживленного передатчика. Он отправил нервный импульс, отключающий приборчик.

«Пусть теперь Льюис волнуется!»

Оукс тяжело вздохнул.

«Нет, это не начало». Откуда он взялся, не давали ответа никакие архивы. Корабль, при всей его божественной власти, не мог или не хотел поднять завесу над прошлым Моргана Оукса. А ведь кэп должен обладать всей полнотой информации! Всей!

И он мог узнать все – кроме того, откуда появился Морган Оукс на далекой Земле… давней Земле… давно погибшей Земле…

Первые отчетливые воспоминания его детства относились к тому периоду, когда юному Моргану было около шести лет. Он помнил даже год – 6001-й от рождества Божественного Имхотепа.

Весна. Это было весной, и он жил тогда в сердце мира, в Египте, в прекрасном граде Гелиополе. От бретонских пограничий до подбрюшья Инда царил греко-римский мир, питавшийся щедротами Нила и поддерживаемый египетскими наемниками. Лишь в дальнем Чине и еще восточней, за Неситским морем, на континентах Чина-Восточного еще продолжались столкновения народов. Да… это было весной… а в Гелиополе он жил с родителями… Оба они состояли на военной службе – это он вызнал в архивах – и считались лучшими генетиками Империи. Проект, в котором они принимали участие, должен был полностью переменить судьбу юного Моргана. Они готовили его к межзвездному перелету. Об этом ему тоже сообщили – но много лет спустя, когда возражать было слишком поздно.

А помнился ему мужчина, негр. Малыш Морган воображал, что этот незнакомец – один из черных жрецов Египта, на которых он смотрел каждую неделю по видеру. Каждый день после полудня этот человек проходил под окнами комнаты Моргана… Куда он шел и почему никогда не возвращался тем же путем, так и осталось для мальчика загадкой.

Забор вокруг дома Оуксов был выше человеческого роста и поворачивал по верхнему краю внутрь, но сделан он был из крупной сетки и не мешал юному Моргану каждый день наблюдать за прохожим и размышлять, откуда он взялся такой черный. Родителей малыш не спрашивал – он хотел все выяснить сам.

– Солнце скоро взорвется.

Это сказал отец однажды утром за трапезой. И Морган не забыл этих страшных слов, хотя тогда и не понял их истинного смысла.

– Это замалчивают, но даже римские власти не в силах отменить жару. И все гимны всех жрецов Ра на свете не избавят нас от нее.

– Жары? – огрызнулась мать. – Жару можно терпеть, в жару можно жить. Но это… – Она беспомощно махнула рукой в сторону окна. – Это все равно что костер.

«А! – подумал Морган. – Значит, того человека опалило солнце».

Лишь годам к десяти он осознал, что чернокожий был темен лицом от рождения, от зачатия. И все равно рассказывал другим детям в интернате, что это работа солнца. Он наслаждался тайной, игрой убеждения и обмана.

«О эта сила игры! Уже тогда она меня манила!»

Оукс поправил подушку под поясницей. Почему негр вспомнился ему именно сейчас? Было, было же что-то, отчего этот незначительный случай так резко впечатался ему в память.

«Он коснулся меня».

Оукс не мог припомнить, чтобы до того к нему прикасался кто-либо, кроме родителей. В тот день, очень жаркий, он сидел на крыльце, где было прохладнее, – навес отбрасывал тень, а вентилятор поддувал в спину из распахнутых дверей. Негр прошел мимо, как всегда, а потом остановился и даже вернулся. Мальчик с любопытством смотрел на него через забор, а незнакомец вглядывался в него, словно в первый раз заметил.

И Оукс помнил, как захолонуло у него тогда сердце, провалившись куда-то в Тартар.

Негр огляделся, бросил взгляд на забор и, не успел Морган моргнуть, перемахнул через ограду и двинулся к нему. Не дойдя одного шага, он замер и, протянув руку, дрожащими пальцами коснулся щеки мальчика. Оукс все с тем же детским любопытством потянулся к нему и дотронулся до черного запястья незнакомца.

– Ты что, никогда прежде не видел маленьких мальчиков? – спросил он.

Черное лицо скривилось в улыбке.

– Видел, но не таких, как ты.

Потом откуда-то выскочил охранник, набросился на незнакомца и увел. Другой затащил мальчика в дом и позвал отца. Тот, кажется, очень злился… Но куда крепче запомнились Моргану Оуксу трепет и восхищение в глазах человека, который никогда больше не проходил под его окнами. В тот миг Оукс ощутил себя особенным. Сильным. Достойным преклонения. Он всегда был тем, кого… почитают.

«Почему мне так запал в память этот негр?»

Нет, положительно он тратит свое время лишь на то, чтобы задавать себе вопросы. Одни вопросы порождали другие, чтобы привести в конце концов, как приводили всегда, к последнему, вопросу вопросов, единственному, который Морган Оукс не осмеливался допустить в свое сознание. Пока не осмеливался.

Теперь он задал его вслух, покатывая на языке каждое слово, точно каплю долгожданного вина:

– Что, если этот проклятый Корабль на самом деле Бог?

Гибернация человека относится к спячке животных так же, как та – к бодрствованию. Гибернация тормозит процессы метаболизма практически полностью. Это скорее род смерти, нежели род жизни.

Политехнический словарь, 101-е издание.

Раджа Флэттери тихонько свернулся в гибернационном коконе, пытаясь избавиться от терзающих его страхов.

«Я во власти Корабля».

От тоски и ужаса воспоминания мутились, но главное сохранялось. Образы прошлого отчетливо вставали на фоне угольной черноты кокона.

«Я был капеллан-психиатром безднолета „Землянин“.

Мы должны были создать искусственный разум. Очень опасное задание».

И они создали… нечто. И этим чем-то стал Корабль, творение почти невообразимой мощи.

«Бог или Дьявол?»

Флэттери не знал. Но Корабль создал для клонов в своем чреве земной рай и огласил новое понятие: богоТворение. Он потребовал от копированных людей решить, как они станут богоТворить его.

«Мы и здесь потерпели поражение».

Может, потому что они были клонами, все до последнего? Ими можно было пожертвовать. Это они знали с первых дней своей сознательной жизни на Лунбазе.

И снова его охватил страх.

«Я должен сохранять решимость, – твердил себе Флэттери. – Бог он или Сатана, я буду беспомощен перед его силой, если потеряю решимость».

– Пока ты почитаешь себя беспомощным, таковым и останешься, как бы решительно ты не утверждал обратного, – заметил Корабль.

– Так ты читаешь и мои мысли?

– Читаю? Не то слово.

Голос Корабля доносился из окружавшей Раджу Флэттери тьмы, лишенный источника. В нем слышались отголоски немыслимых для человека забот и тревог. Каждый раз, слыша этот голос, Флэттери ощущал себя не больше пылинки. Он продирался сквозь комплексные дебри неполноценности, но каждая идея, которую он только мог вызвать себе на подмогу, только усиливала чувство собственного ничтожества.

Что может человек противопоставить мощи Корабля?

И все же вопросы теснились в его мозгу, а Корабль порой отвечал на вопросы.

– Долго я пролежал в гибернации?

– Промежуток времени не имеет для тебя смысла.

– А ты испытай меня.

– Я тебя испытываю.

– Скажи мне, сколько я пролежал в баке!

Слова не успели слететь с его языка, как Раджу захлестнул панический ужас. К Богу так не обращаются… и к Сатане тоже.

– А почему нет, Радж?

Голос Корабля звучал почти по-приятельски, но столь выверенными были его интонации, что мурашки бежали по коже.

– Потому что… потому…

– Потому что я многое могу сотворить с тобой?

– Да.

– Ох-х-х, Радж, когда же ты проснешься?

– Я не сплю.

– Неважно. Ты очень долго пролежал в гибернации, если мерить время твоими мерками.

– Сколько?

Он чувствовал, что ответ на этот вопрос жизненно важен для него. Он должен был знать.

– Ты должен воспринять концепцию повторов, Радж. Для меня Земля повторяла свою историю снова и снова, воспроизводясь по моему приказу.

– Повторяясь… все так же, каждый раз?

– Приблизительно.

Флэттери услышал в голосе Корабля интонации неизбежной истины.

– Но зачем?! – вырвалось у него.

– Тебе не понять.

– Столько боли…

– И радости. Никогда не забывай о радости, Радж.

– Но… повторы?

– Так ты мог бы ставить в проигрыватель запись любимого концерта, Радж, или голокассету классического театра. Так Лунбаза повторяла проект «Сознание» снова и снова, каждый раз получая новые капли знаний.

– Так зачем же ты вызвал меня из спячки?

– Ты мой любимый инструмент, Радж.

– Но Бикель…

– О, Бикель! Да, он подарил мне свой гений. Он был шкатулкой фокусника, откуда вы достали меня, но дружба требует большего, Радж. Ты мой лучший друг.

– Я бы уничтожил тебя, Корабль.

– Как же плохо ты понимаешь дружбу.

– Так я… инструмент. И ты проигрываешь меня заново?

– Нет, Радж. Нет. – Сколько печали в этом страшном голосе. – Инструменты играют.

– Почему я должен позволять тебе играть на мне?

– Хорошо! Прекрасно, Радж!

– Это можно считать ответом?

– Считай это одобрением. Ты и вправду лучший мой друг. Мой лучший инструмент.

– Я, наверное, никогда этого не пойму.

– Это, полагаю, оттого, что играть тебе нравится.

Флэттери не смог удержать смешок. – Веселье тебе идет, Радж.

«Веселье?» Он и не помнил, чтобы ему приходилось веселиться – разве что в горьком самоуничижении посмеиваться над собой. Но теперь он помнил, как погружался в гибер – не один раз, а множество, больше, чем мог или хотел сосчитать. Были и другие пробуждения… другие игры и… да, другие поражения. Но он ощущал, что Корабль забавляют его метания, и знал, что от него ждут ответа.

– И что мы играем на этот раз?

– Мои требования остаются неисполненными, Радж. Люди почему-то не в силах решить, как им богоТворить меня. Поэтому людей больше нет.

Раджу словно окатило ледяной водой.

– Больше нет… Что ты сотворил?!

– Земля сгинула в провалах бесконечности, Радж. Все Земли. Прошло много времени, ты не забыл? Остались только корабельники… и ты.

– Я – человек?

– Ты – мой изначальный материал.

– Клон, двойник, дубль – изначальный материал?

– Именно так.

– Кто такие корабельники?

– Те, кто пережил несколько последних повторов, – это была не совсем та Земля, которую ты помнишь.

– Они не люди?

– Ты можешь с ними скрещиваться.

– Чем они отличаются от меня?

– Их расовая память идентична твоей, но они были подобраны с Земель в разных фазах социального развития.

Флэттери послышалась уклончивость в этом ответе, и он решил оставить эту тему… пока, а подойти с другой стороны.

– Что значит – подобраны?

– Они считают это спасением. В каждом случае их солнце должно было взорваться.

– Опять твои проделки?

– К твоему прибытию они были подготовлены очень тщательно, Радж.

– Как подготовлены?

– У них есть капеллан-психиатр, который учит ненависти. У них есть Сай Мердок, который хорошо усвоил его уроки. У них есть женщина по имени Хэмилл, чья необыкновенная сила уходит корнями глубже, чем догадывается кто-либо. У них есть старик по имени Ферри, который думает, будто все покупается и продается. У них есть Ваэла, и вот за ней стоит присмотреть, да повнимательнее! У них есть молодой поэт по имени Керро Паниль и есть Хали Экель, которая думает, будто влюблена в поэта. У них есть люди, клонированные и приспособленные для исполнения странных задач. У них есть страхи, и стремления, и радости…

– Ты называешь это подготовкой?

– Да, а еще – участием.

– И ты требуешь того же и от меня?

– Участия? Безусловно.

– Приведи мне хоть одну вескую причину, по которой я обязан согласиться.

– Я тебя не обязываю к подобному.

Ответ ничего не объяснял, но Флэттери знал, что настаивать дальше было бы опасно.

– Значит, я должен явиться. Куда и когда?

– Мы кружим над планетой. Большая часть корабельников высадилась на ее поверхности – колонисты.

– И они должны решить, как им богоТворить тебя?

– Ты все так же догадлив, Радж.

– И что они сказали, когда ты задал им свой вопрос?

– Я не задавал им вопросов. Это, надеюсь, станет твоей задачей.

Флэттери содрогнулся. Эту игру он знал. Ему хотелось бесноваться, орать, отвергать все, навлекая на свою голову все кары Корабля. Но что-то в словах машины остановило его.

– А что случится, если они не преуспеют и на этот раз?

– Я сломаю… запись.