Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Беньямино Джильи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

   ГЛАВА XXIV

Настал наконец момент, когда я уже вполне поверил в свой успех. Хотя, если говорить со всей искренностью, я никогда не переставал удивляться этому. Успех приносил необычайно приятное ощущение. Но я начинал также понимать, что тут есть и оборотная сторона медали, безусловно, менее неприятная, чем бедность, но все же достаточно скверная. Когда человек по отчетам билетной кассы становится заметной фигурой, он все более оказывается в зависимости от разных людей, видеть которых у него нет никакого желания, – это импресарио, агенты рекламы, разные приживалы. От них нет спасения, хотя они и нужны. Но все это порождает своеобразное «одиночество в толпе» и ненормальный ритм жизни, который совершенно не отвечает моему характеру.

Как читатель уже мог понять, я во всем, за исключением голоса, самый обыкновенный человек. Я никогда не жаждал власти, я не философ и по характеру ничем не отличаюсь от других людей. Я самый обыкновенный итальянец, заурядный и нестроптивый. И желания у меня самые обыкновенные. Я чувствовал, что начинаю уставать от постоянных переездов с места на место, от того, что не могу побыть со своей семьей хотя бы несколько дней подряд и не имею собственного дома.

После возвращения из Южной Америки в октябре 1919 года я две недели провел в Реканати. Дочка моя доставляла мне огромную радость. Была самая чудесная пора года – золотое время сбора винограда. Внешне я как будто был спокоен, но на самом деле очень нервничал. Я устал от того, что семья моя ютилась в маленьком и простом доме вместе с моими родителями, устал бродяжничать. Я решил, однако, ничего пока не менять, оставить все по-прежнему, а когда кончится вторая серия гастролей в Южной Америке, обосноваться где-нибудь навсегда и завести свой дом. И, конечно, мне хотелось жить в Риме. Но еще мне очень хотелось купить родителям новый дом.

Все эти планы требовали, однако, денег, и поэтому в начале ноября я опять двинулся в путь: мне предстояло петь в Триесте. На рождество я все же снова смог вернуться в Рим, но это было моей последней передышкой. В январе 1920 года я пел в Мюнхене, а в феврале очень неохотно согласился вернуться в Монте– Карло. Публика здесь не изменилась; она по-прежнему покидала зал в середине спектакля и шла играть в рулетку.

После выступлений в Монте-Карло я с марта по май ездил по другим городам – пел в Турине, Неаполе и Флоренции. В Милане мы очень подружились с композитором Умберто Джордано. Я пел тогда в его «Федоре» в театре «Даль Верме». Его свекор был владельцем гостиницы «Спатц», в которой я случайно остановился, так что мы виделись с композитором довольно часто. Немало времени проводили мы, проигрывая партитуру «Федоры». Это было чрезвычайно важно для меня, так как композитор детально объяснял свой замысел, свои намерения. И я сделал все возможное, чтобы передать их. Но независимо от этого, его общество очень нравилось мне. Джордано был очень шумным, веселым человеком, от души, как ребенок, смеялся шуткам и анекдотам.

С годами наша дружба все крепла. Другая его опера – «Андре Шенье» – стала впоследствии одной из самых любимых опер в моем репертуаре, а у меня их было шестьдесят. Опера эта больше всего подходила моему голосу. Когда много времени спустя я построил дом в Реканати, Джордано часто приезжал ко мне туда летом, и мы отдыхали с ним, катаясь на парусной лодке или играя в деревянные шары.

У меня сохранилось забавное и славное воспоминание о его милом аппетите. Однажды он заметил за обедом, что я соблюдаю специальную диету, чтобы похудеть.

– Пожалуй, я последую вашему примеру, Беньямино, – сказал он. – Мне бы тоже не мешало сбавить несколько килограммов. – Это был, разумеется, лишь тонкий намек, потому что потом он добавил: – Вы едите, по-моему, что-то очень вкусное. Можно мне попробовать?

Я ел спагетти, которые от обычных отличались тем, что в них было меньше крахмала. Джордано с аппетитом съел целую тарелку таких спагетти, потом заинтересовался тем, что едят все остальные за столом, и обнаружил, что это был рис с грибным соусом. Он внимательно посмотрел на кушанье и выразительно потянул носом.

– Послушайте, Беньямино, – решился он, наконец, – спагетти ваши были отличные. Но это, сдается мне, еще лучше. Вы не будете возражать, если я немного попробую и этого?

Немного – это две полных тарелки. После этого он уже спокойно отдал дань и всему остальному, что было на столе. С тех пор так и повелось – все время, пока он гостил у нас, он начинал обедать вместе со мной – съедал тарелку диетических спагетти – и лишь потом принимался за обед. Нужно ли объяснять, что при такой «диете» он не добился больших результатов.

15 июня 1920 года я начал свое второе южноамериканское турне. На этот раз с Вальтером Мокки. Первый спектакль – опера «Джоконда» – состоялся в городском театре в Рио-де-Жанейро. Партию Джоконды пела бразилианка Дзола Амаро. В Рио я пробыл около месяца. Я пел там в «Тоске», «Богеме», «Ирисе» (с Джильдой далла Рицца) и в двух новых партиях – в «Лорнгрине» Вагнера 28 июня, и в «Лорелее» Альфредо Каталани 6 июля.

Это был, пожалуй, единственный раз в моей жизни, когда я пел в опере Вагнера. Я сделал это по настоянию Мокки и не особенно верил, что сумею достаточно точно передать эту музыку. Я чувствовал, что для этой оперы нужен другой голос. Так или иначе, я приложил все силы, чтобы создать собственное толкование партии, свое прочтение. Я постарался, меняя окраску голоса, подчеркнуть разницу между Лорнгрином – мистическим рыцарем святого Грааля, сыном Парсифаля, и Лорнгрином – человеком, возлюбленным Эльзы. В начале и конце оперы и старался придать своему голосу, я бы сказал, «божественное» звучание. И, напротив, в середине оперы, когда Лоэнгрин – земное существо, я пел драматически взволнованно, подчеркивая, что он захвачен и увлечен земной борьбой.

«Лорелея» имеет много общего с «Лорнгрином» в том смысле, что она построена тоже на немецкой легенде и что, сочиняя эту оперу, Каталани стремился, как и Вагнер, к драматизации ее сюжета, к гораздо более глубокому выражению смысла, к большей жизненности. Но музыка Каталани не имеет никаких следов вагнеровского влияния. Партитура ее – вариант предыдущей его оперы «Эльда», написанной в 1880 году. Либретто «Лорелеи», как и знаменитая поэма Гейне, основано на старинной легенде о неземном существе – фантастической девушке, которая сидела на высоком утесе, вознесшемся над спокойными водами Рейна. Она расчесывала свои золотые волосы и пела удивительную песню, которая манила путешественников и обрекала их на гибель.

«Лорелея» была поставлена впервые в королевском оперном театре в Турине 16 февраля 1890 года. Три года спустя Каталани умер от туберкулеза на руках у Тосканини. Каталани преподавал в Миланской консерватории композицию, сменив Понкиелли. Умер он тридцати девяти лет. Тосканини очень уважал его. Своих детей, Вальтера и Валли, он назвал именами героев опер Каталани. Я полностью разделяю восхищение Тосканини этим композитором. Он был настоящим музыкантом, который умел смотреть далеко в будущее. Если бы он жил дольше, то мог бы стать новатором в музыке; его влияние сказалось на многих композиторах, даже на Верди и Пуччини[25]25
  См. послесловие.


[Закрыть]. Жизнь его была печальной, а не только краткой. Оперы его ставились редко, на его долю выпало в жизни много разочарований. Наша «Лорелея» была великолепно встречена в Рио-де-Жанейро (заглавную партию пела Офелия Ниете, а партию Вальтера – я). И я больше гордился успехом самого спектакля, который явился последней данью уважения Каталани, чем своим успехом.

Прежде чем уехать из Бразилии, мы провели сезон в городском театре Сан-Паоло, где 18 августа я впервые пел в опере «Франческа да Римини» Риккардо Зандонаи. Сюжет оперы заимствован из песни бессмертного Дантова «Ада» о печальной любви Паоло и Франчески. И все же опера недостаточно жизненна и в целом довольно скучна. Заглавную партию на спектакле в Сан-Паоло пела Джильда далла Рицца, а партию обманутого супруга Джанчотто Малатесты – Сегура-Тайен.

Когда мы вернулись в Буэнос-Айрес, меня снова втянули в междоусобную войну между Бонетти и Мокки. Но на этот раз, я оказался в лагере победителей. Две труппы снова были в тех же театрах, что и год назад, но я, разумеется, пел не в театре «Колон», а в театре «Колизео», у Мокки. Это изменение внесло большую путаницу в планы зрителей. Многие из них, полагая, что я снова буду петь у Бонетти, приобрели абонементы на сезон в театре «Колон». Когда же стало известно, что я буду петь в «Колизео», они поспешили вернуть билеты, чтобы купить другие – на мои спектакли. Но оказалось, что в «Колизео» все билеты уже распроданы. Поднялся невероятный шум, посыпалось множество протестов. В результате спешно договорились о нескольких дополнительных спектаклях... Для Бонетти это был полный крах. Когда я вернулся в Буэнос-Айрес на следующий год (и снова с Мокки), мы уже пели в театре «Колон».

Надо сказать, что еще в «Колизео» я пел впервые в «Мадам Баттерфляй» Пуччини – 26 сентября 1920 года. Партия Пинкертона по сравнению с другими теноровыми партиями очень незначительна, и теноры не очень любят эту оперу. Настолько, что трудно найти обычно кого-либо из первоклассных певцов, кто согласился бы петь в «Мадам Баттерфляй». На это обстоятельство обратили внимание и критики в Буэнос-Айресе, когда хвалили мое исполнение. У нас, теноров, есть по этому поводу особая шутка: в опере нам больше всего нравится II акт. Почему? Потому что во II акте лейтенант Пинкертон, покинув жену, заодно совсем оставляет сцепу.

Сезон в театре «Колизео» подходил к концу. З^а несколько месяцев я добавил к своему репертуару четыре новые оперы. Теперь я думал сначала немного отдохнуть на пароходе по пути в Неаполь, затем провести несколько дней в Реканати и после этого отправиться в Рим, чтобы заняться устройством своего дома. Но еще в Буэнос-Айресе я получил письмо из Нью-Норка, которое заставило меня изменить планы. Писал мне Джулио Гатти-Казацца, генеральный директор «Метрополитен-опера», крупнейшего оперного театра в мире, бывшего «царством Карузо». Гатти-Казацца предлагал мне контракт на два с половиной месяца. Если меня это устраивает, писал он, я могу сразу же приехать в Нью-Йорк и о подробностях договориться на месте.

Я сел в Буэнос-Айресе на пароход и отправился в Нью-Йорк. Когда корабль входил в Гудзонов залив, я стоял на палубе и смотрел на необычный вид, который представлял собой Манхрттэн со своими небоскребами. Это, действительно, был Новый свет. Наконец– то, думал я, увижу тот самый Новый свет, о котором мечтали у нас на площади Леопарди. Да, конечно, это было бы великолепно – петь в «Метрополитен»! И пожить немного в Нью-Норке – тоже было, несомненно, очень интересно. И все же я не очень был расположен ко всем этим новым испытаниям: как никогда раньше, мучило меня желание поскорее устроить свой дом в Риме. Однако в Нью-Йорке дела сложились так, что город этот стал моим домом на целых тринадцать лет.

   ГЛАВА XXV

До приезда в Америку я почти ничего не знал о «Метрополитен-опера». Слышал только о необыкновенной славе театра и знал, что с ним связаны имена двух итальянцев – Джулио Гатти-Казацца и Энрико Карузо. Великий неаполитанский певец был самым популярным тенором в «Метрополитен» с 1903 года, а энергичный феррарский инженер Гатти-Казацца – генеральным директором театра с 1908 года. Вместе они сделали из «Метрополитен» настоящее святилище оперы, и долгое время этот театр не имел равного в мире.

«Метрополитен» обязан своим существованием просвещенному покровительству нескольких богатых семейств Нью-Йорка. Раньше, при других руководителях, театр всегда был убыточным. Но когда в театр пришел Гатти-Казацца, он стал давать доход. При этом даже не были повышены цены на билеты. Исключительно деловой, скрупулезно честный администратор, Гатти-Казацца был глубоким знатоком и самоотверженным служителем оперы. Он повысил художественный уровень труппы и воспитал вкус слушателей. Он давал публике то, чего она хотела, но только до известной степени, а затем заставлял ее делать некоторые усилия и осмысливать новые явления. Он умел превратить какую-нибудь незначительную, забытую оперу XVIII века или сложную современную оперу в кассовый спектакль. Он был строг, всегда умел держать людей на расстоянии, не терпел возражений и вообще считал, видимо, что он всемогущ. Но его непримиримость ко всему, что не было поистине совершенным, заставляла всех глубоко уважать его.

Во время нашей первой беседы этот необыкновенный человек был любезен со мной, но холоден. Он сделал несколько сдержанных комплиментов по поводу моей репутации. Особенное впечатление, заметил он, произвели на него рецензии касающиеся моего исполнения партии Фауста в «Мефистофеле» в «Ла Скала». «Метрополитен» тоже должен был почтить память Бойто. И он предложил мне дебютировать в Нью-Йорке в партии Фауста. Я предпочел бы начать с чего-либо менее трудного и более подходящего для моего голоса. Но я прекрасно понимал, что предложение Гатти-Казацца – по существу – приказ, по поводу которого я, новичок, вряд ли могу спорить. Поэтому я только ответил: «Спасибо» и послушно отправился на репетицию.

Санта Чечилия, Ровиго, «Сан-Карло», «Костанци», «Ла Скала», «Колон» – все это были для меня испытания. Всякий раз я говорил себе: если будет успех, значит, я действительно чего-то стою. И все же теперь, готовясь к встрече с публикой в театре «Метрополитен», я чувствовал себя совсем неопытным певцом, испытания которого только еще начинаются. Таким, впрочем, я и был для той публики, которая сделала из Гатти-Казацца своего кумира, гораздо хуже, однако, другое, думал я: поскольку в «Мефистофеле» основная партия – партия баса, то очень может быть, что меня в опере вообще не заметят. К тому, же многим опера может показаться незнакомой и непонятной. Ведь тринадцать лет прошло с тех пор, как она ставилась в «Метрополитен» последний раз. Тогда заглавную партию пел Шаляпин. Это был его дебют в Соединенных Штатах. Спустя несколько недель он уехал из Америки, заявив, что ноги его больше не будет на грязной мостовой Бродвея. Рецензенты, размышлял я, будут больше заниматься болтовней по поводу этого известного эпизода и сравнивать нового исполнителя Мефистофеля с великим русским привередником. Очень возможно, что нового Фауста даже и не заметят.

Вечером 26 ноября 1920 года начались для меня муки этого великого испытания. Партию Мефистофеля должен был петь испанский бас Хозе Мардонес. Но в последний момент он заболел, и его заменил русский – Адам Дидур[26]26
  Адам Дидур (1874-1940) – выдающийся бас, единственный, которого по комплексу артистических данных европейская пресса считала соперником Ф. И. Шаляпина. В 1909 и 1914 гг. выступал в России


[Закрыть]. Партию Маргариты пела Франчес Альда (жена Гатти-Казацца). Дирижировал Роберто Моранцони.

Я стоял за кулисами и чашку за чашкой глотал крепкий кофе. Пока Дидур пел пролог на небесах, я думал о матушке. З^атем началась другая сцена – на площади у рынка. После хора и пасхальной процессии я вышел на сцену вместе с Анджело Дада – исполнителем партии моего спутника Вагнера. Пусть простят мне, если я приведу здесь то, что писал обо мне потом один из нью-йоркских критиков: «Уверенно, невозмутимо спел Джильи первую фразу о зимних снегах, которые тают от мягкого весеннего солнца. Это нетрудный пассаж. Ария эта в основном в среднем регистре, и певцу нет нужды добираться до самых верхов. Спустя шестнадцать тактов Фауста прерывает толпа, которая возвращается на площадь, где начинаются танцы. Но и этого уже было достаточно: Нью-Йорк понял, что родилась новая звезда».

После спектакля меня вызывали тридцать четыре раза. Тридцать четыре раза я выходил на сцену. На следующее утро Гатти-Казацца продлил мой контракт на три месяца. Карузо прислал мне великодушное поздравление. Потом кто-то принес внушительную кипу невероятно толстых газет. Один из заголовков «Диспэтча» гласил: «Тенор со странным именем встал рядом с Карузо». Нью-йоркские газеты, несмотря на довольно сдержанный и солидный тон, были тем не менее гораздо более восторженными, чем я ожидал.

Мне особенно понравилось то, что написала «Нью-Йорк Геральд Трибюн»: «Лояльный итальянец, преисполненный глубокой преданности традициям Бойто, Джильи показал себя как подлинный служитель искусства, а не как человек, добивающийся только личной славы». «Нью-Йорк Таймс» упрекала меня за «упорное стремление петь, обращаясь к публике, а не к Маргарите», но признавала, что голос у меня «действительно прекрасный, что он весьма редко форсируется, всегда свежий, богатый красками». «Уорлд» писала осторожно, не беря на себя лишнего: «Джильи, возможно, никогда не будет хватать звезд с неба, но в театр он пришел не зря», «Ивнинг Мейл» отмечала «случайное тремоло кое-где и несколько затрудненное дыхание». «Сан» писала, что «Джильи очень похож на Карузо в молодости».

Макс Смит поместил в «Нью-Йорк Америка» описание моей манеры петь, которое больше всего удовлетворило меня, потому что, если отбросить всякую скромность, оно, на мой взгляд, было самым точным: «Голос Джильи – лирический тенор, особенно теплый и мягкий в среднем регистре, – отличается красотой тембра, замечательно гибкий, изысканный, когда он поет a mezza voce, полный и звучный, когда он поет

во всю силу. И сам по себе голос Джильи – один из самых прекрасных теноров, какие только слышал Нью-Йорк после Карузо. Драматическая напряженность, эмоциональная жизненность и выразительность, свойственные пению Джильи, являются для него самыми характерными и отличительными чертами».

Великое испытание окончилось. Нью-Йорк признал меня. Мне предстояло петь – пусть даже недолго – в «Метрополитен». Я должен был много работать. Труппа театра насчитывала около ста человек и давала 230 спектаклей в сезон.

3 декабря я пел в «Богеме» с Франчес Альда, Дидуром и великим баритоном Антонио Скотти, уже совсем старым в то время. Скотти все еще был великолепным актером, но как только он начинал петь, становилось ясно, что голос его уже сдал, и даже почитатели его таланта – а их было немало – чувствовали неловкость за его упрямое нежелание оставить сцену.

10 декабря я пел в «Тоске» с Эмми Дестин в заглавной роли и Скотти в роли Скарпиа. 17 декабря я пел в «Лючии ди Ламмермур» с Джузеппе де Лука, Хозе Мардонесом и американской сопрано Мейбл Гаррисон. Все эти спектакли вызывали похвалу в мой адрес, но не всегда безоговорочную. После «Лючии ди Ламмермур», например, «Геральд Трибюн» писала: «Беньямино Джильи был хорошим Эдгардом. Это, должно быть, все что можно сказать о любом современном певце, выступающем в роли сына Равензвуда. Когда-то был действительно великолепный Эдгард – Итало Кампанини. Но кого теперь интересует история?!».

23 декабря 1920 года я должен был петь почти без всякой подготовки в «Богеме». Поначалу на этот вечер был назначен «Любовный напиток» с Энрико Карузо. Но в последнюю минуту спектакль отменили, потому что певец был болен и не мог выступать. Карузо вообще очень плохо чувствовал себя; еще с сентября не проходили у него боли после того, как во время репетиции на него упал тяжелый задник. 11 ноября давали «Любовный напиток» в Музыкальной академии в Бруклине, и Карузо чуть не задохнулся во время спектакля – так сильно у него пошла горлом кровь. Его увезли в карете, скорой помощи. Карузо героически боролся за свое здоровье, он очень хотел поправиться и продолжать петь, но спустя несколько дней ему снова стало плохо. Поначалу болезнь его не казалась такой тяжелой, но потом она как-то быстро захватила его. Имя Карузо тотчас же появилось в газетах всего мира. Молчаливая толпа собиралась на улице у гостиницы, а старые его коллеги по «Метрополитен» тайком вытирали слезы.

Я пел в «Метрополитен» уже ровно месяц. На другой день после рождества меня пригласил к себе Гатти-Казацца.

– В новогодний вечер Карузо должен петь в «Пророке», но спектакль придется отменить. Я хотел бы, чтобы вы пели в «Любви трех королей». Это верно, что партия у вас готова? Хорошо, осталось еще четыре дня, чтобы продать билеты.

– Да, чтобы продать билеты, – согласился я.

– Публика будет разочарована, – продолжал он, – Замена Карузо должна быть для нее неожиданностью. Спектакль с его участием – это всегда особое событие. Нелегко будет утешить публику: она надеется услышать Карузо.

   ГЛАВА XXVI

Карузо! Это имя начинало уже раздражать меня. При всем моем почтении к нему я не мог не хотеть, чтобы критики оставили наконец свои слащавые, хотя и лестные сравнения. Я не хотел жить в тени Карузо. Я не стремился стать его соперником или последователем. Я хотел быть только самим собой, хотел, чтобы меня принимали таким, каков я есть.

И когда в ту новогоднюю ночь 1921 года я предстал перед публикой «Метрополитен», зная заранее, что она ждет своего любимца и будет разочарована, у меня вовсе не было тщеславного намерения занять в их сердцах место Карузо. Мне представлялось более чем справедливым то, что публика оставалась верна ему, что она огорчалась из-за его болезни.

«Хочу, чтобы меня слушали как Джильи, – думал я. – Хочу, чтобы публика узнала меня просто как меня, а не как какого-то выскочку, пытающегося занять место Карузо».

Именно потому, мне кажется, я пел в тот раз спокойнее, чем обычно, как можно чаще переходил на mezza voce и не старался специально вызвать аплодисменты. Иначе было бы просто некорректно. По воле случая, опера «Любовь трех королей» вполне отвечала моему душевному настроению – в ней нет ни популярных арий, ни дуэтов, нет никаких подходящих мест, где можно порисоваться голосом.

Для Италии это была новая опера, но нью-йоркской публике она была уже знакома, потому что после премьеры в Америке в 1914 году ставилась там еще много раз. Композитор Итало Монтемецци был человеком необычайного ума, глубоко чувствовавшим красоту и драматическую выразительность музыки.

Поэтическая трагедия Сэма Бенелли, составляющая основу сюжета оперы, не только прекрасно ложится на музыку, но и отличается немалыми чисто литературными достоинствами. Действие оперы происходит в Италии во времена нашествия варваров. Это трагическая любовная история, которая заканчивается смертью героев. Фьора, героиня оперы (ее пела Флоренс Истон), – олицетворение Италии. Фьору против ее воли должны выдать замуж за готского завоевателя. Старый и слепой король варваров Арчибальд (его пел Хозе Мардонес) похищает Фьору и хочет отдать ее в жены своему сыну Авиту (его пел я). Но заподозрив ее в неверности, сам же душит ее и затем смачивает ей губы ядом, чтобы узнать, кто был ее возлюбленным, который тоже умрет, когда придет поцеловать ее в последний раз.

И все же, признавая все достоинства этой оперы, я должен сознаться, что почувствовал себя увереннее, когда 11 января 1921 года спел в другой, новой для меня опере – в «Риголетто» – вместе с Мейбл Гаррисон, Джузеппе Данизе и Леоном Ротиером. Спектакль этот шел в Музыкальной академии в Бруклине.

Дело в том, что одна половина труппы «Метрополитен» обычно давала еще каждый вторник в течение всего сезона спектакли в Бруклине, а другая половина – в Филадельфии. Как и очень многие итальянцы, я давно уже знал наизусть эту знаменитую оперу Верди. Если подумать о том, какой необычайный успех она имела всегда, то забавно теперь вспомнить, что после первого ее представления в театре «Ла Фениче» в Венеции 11 марта 1851 года парижская «Газет мюзикаль» вынесла опере такой приговор: «Il n`y a pas de mèlodie»[27]27
  «В опере нет мелодий!» (франц.).


[Закрыть].

С тех пор, как я приехал в Нью-Йорк, я все время был так занят, что мне некогда было грустить по родине. Но 27 января, вернувшись после I акта «Мефистофеля» в свою уборную, я вдруг почувствовал себя необычайно одиноким, почувствовал тоску по Италии и угрызения совести. Среди коробочек с гримом я увидел телеграмму. Она была из Реканати от Абрама: «Сегодня скончался папа», – прочел я.

Слезы душили меня. «Только не сейчас! Не сейчас! – хотелось закричать мне. – Ты не можешь умереть сейчас, папа!»

У отца была очень тяжелая жизнь, и я столько сделал уже для нашего будущего, чтобы обеспечить ему спокойную, хорошую старость. Я не был неблагодарным сыном... Мне нестерпимо хотелось сесть на первый же пароход, вернуться в Италию и броситься в объятия матушки. Я страдал при мысли, что не могу пойти в наш собор в Реканати, где теперь горели свечи у гроба моего отца. Я отдал бы все, что у меня было, чтобы только стоять сейчас рядом с органом маэстро Лаццарини и петь «Ингемиско» из Реквиема Верди. Что я тут делаю, в этом чужом городе? Зачем я тут?..

Но вернуться, конечно, было невозможно: я уже выбрал в жизни свою дорогу, был связан контрактом и должен соблюдать его условия. Сегодня мне снова надо выходить на сцену и петь еще в трех актах. С болью в сердце вспомнил я другое представление «Мефистофеля», которое состоялось почти ровно пять лет назад – тогда родилась моя дочурка Рина. Из всех опер, в которых я пел, именно эта опера, говорящая о превратностях человеческой судьбы, так связывалась с рождением и смертью моих близких, так вошла в мою собственную жизнь. Любой лавочник или служащий

по общепринятым законам освобождается на день или два от работы, если кого-то не стало в его семье. Но для актеров, музыкантов, певцов существует другой закон: спектакль должен продолжаться. Мне потребовалось, немалое усилие воли, чтобы заставить себя спустя несколько минут после того, как я узнал о смерти отца, снова выйти на сцену. Я никогда не подумал бы раньше, что у меня хватит на это сил. Может показаться странным, но пение немного утешило меня. В IV акте Фауст становится стариком с седыми волосами и длинной посеребренной бородой. И тут-то я просто не мог не перевоплотиться в своего героя. Но когда я пел арию «Вот я и у предела, с жизнью покончен счет...», я почувствовал, что меня охватывает необычайное ощущение покоя и кротости. Мне казалось, будто дух отца вошел в меня и заговорил во мне моим голосом.

Карузо продолжал бороться со смертью. Очень тяжело было нам, когда он, сознавая, что ему остается уже недолго жить, пригласил к себе – это было 26 февраля – всех своих коллег по театру, чтобы сказать прощальное слово. Мы стояли у его кровати, тщетно пытаясь казаться бодрыми, веселыми, но многие из его старых друзей – Лукреция Бори, Роза Понселле, Скотти, де Лука, Дидур, Ротиер, Паскуале Амато – не в силах были сдержать слезы. Я знал его, конечно, совсем мало. Но и раньше после каждой из наших немногих встреч, и теперь, когда я видел, как он превозмогает страдания, я чувствовал себя обогащенным благородным пылом его необычайно богатой личности. В нем все было необыкновенно – не только голос.

Гатти-Казацца рассчитывал, что Карузо будет петь в конце сезона вместе с Джузеппе де Лука и Розой Понселле в опере Джордано «Андре Шенье». Но так как становилось ясно, что Карузо не сможет петь, а репертуар театра, будучи однажды объявленным, уже никогда не менялся, Гатти-Казацца предложил мне подготовить партию, которую должен был петь Карузо.

Я давно уже ждал случая спеть в «Андре Шенье», еще с тех пор, как подружился с Джордано в гостинице «Спатц» в Милане, хотя не думал, конечно, что партия французского революционера Шенье станет одной из моих любимых.

У меня никогда не было времени или, если говорить откровенно, особой склонности заниматься историей, и французская революция для меня – это одно лишь название. Теперь же, чтобы понять, как следует образ Шенье, и суметь перевоплотиться в своего героя, я с энтузиазмом, несомненно несколько наивным, набросился на книги. В основе оперы лежит исторический факт. Французский поэт Андре Шенье, несмотря на свою приверженность к революции, был гильотинирован за три дня до конца террора. С этим фактом либреттист Луиджи Иллика увязал вымышленную историю молодой аристократки Маддалены, в которую тайно влюблен Джеральд, слуга ее матери, ставший затем вождем революции. Но Маддалена любит поэта Шенье. Его арестовывают. Маддалена, сначала тщетно пытавшаяся спасти его, добровольно занимает место одной осужденной на смерть заключенной, чтобы умереть вместе с любимым. Взявшись за руки, они вместе, под занавес, идут на гильотину.

Хотя сюжет оперы довольно надуманный, Джордано сделал все что мог, чтобы правдиво передать атмосферу того времени. Для этого он даже включил в партитуру «Са ира», «Карманьолу» и «Марсельезу»[28]28
  Песни французской революции 1789—1793 гг.


[Закрыть]. Драматически взволнованная, эмоциональная музыка очень увлекает, так же, как и тема, повествующая о благородстве любящих сердец. С самого начала, в большой «Импровизации» в I акте («Однажды глядел с восторгом на небеса я...»), я чувствовал необычайный прилив вдохновения. А у Клаудии Муцио, которая пела со мной на премьере 7 марта 1921 года, слезы текли по щекам, когда она вышла после спектакля на сцену, чтобы поблагодарить зрителей за аплодисменты.

Первое же представление оперы было встречено так восторженно, будто «Андре Шенье» – открытие. А ведь прошло двадцать пять лет с тех пор, как опера впервые была поставлена в «Ла Скала» в Милане – 29 марта 1896 года. И даже в Нью-Норке ее уже ставили трижды: в «Метрополитен» в 1891 году, в «Манхэттэн-опера-хауз», и, наконец, осенью 1916 года ее поставила «Нациоиаль-компани» в Бостонском театре «Лексингтон». Ни разу, кажется, опера не вызывала особого интереса. Мне говорили, что в Нью-Йорке оперу отчасти возродил я.

Действительно, я буквально перевоплотился в своего героя – Андре Шенье. Для меня это был уже не выдуманный персонаж – я всем сердцем чувствовал этот образ. В сцене суда в III акте всякий раз, когда я повторял слова Шенье: «Я Родину воспел свою!», я думал об Италии. Как и Шенье, я тоже своим пением выражал любовь к своей родине.