Текст книги "Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

– Да? И что же она?

– Она вскрикнула: "Ах, нет!" И так испуганно, как будто ей физически больно сделали. Ну, тут я все понял...

– Мудрено было не понять, – вставил Холмс.

– Да, – продолжал князь Андрей. – И тогда я тотчас подумал: "Вот она, моя судьба. Надо, непременно надо это сделать".

– Что сделать? – не удержался от вопроса Уотсон.

– Отказаться от своего счастия. Отказаться от Наташи. Я давно, еще когда меня несли раненого, это решил: коли останусь жив, главным для меня будет не свое, а чужое счастие. И тогда я сам заговорил с Marie об этом.

– Каким образом? – снова не удержался от вопроса Уотсон.

– Я спросил: "Ты, верно, удивляешься, мой друг, нашим отношениям с Ростовой?" И, не дожидаясь ответа, сказал: "Прежнее все забыто. Я искатель, которому отказано, и я не тужу. Мы дружны и навсегда останемся дружны, но никогда она не будет для меня ничем, кроме младшей сестрой".

– И княжна Марья поверила, что Наташа вам отказала? – с сомнением спросил Холмс.

– Она, верно, решила, что гордость моя не могла мне позволить вполне простить Наташу, – ответил князь Андрей. И в задумчивости добавил: – Ну что ж... Пусть остается в этом заблуждении...

– Как видите, Уотсон, – начал Холмс, когда они покинули князя Андрея и вернулись к себе на Бейкер-стрит, – как видите, и в первой редакции романа, несмотря на то что князь Андрей там оставался жив, Николай женился на княжне Марье, а Наташа вышла за Пьера. Благополучное выздоровление князя ни в малой степени не помешало этим двум свадьбам.

– Почему же тогда Толстой все-таки решил обречь его на смерть?

– Может быть, психологическая мотивировка жертвенного отказа князя Андрея от счастья с Наташей показалась ему недостаточно убедительной. Я не исключаю, что эта причина тоже могла тут сыграть какую-то роль, – признал Холмс. – Но это, конечно, не главное.

– А что же главное?

– Главное – то, что он писал не благостную сказку с легким, счастливым концом, а суровую эпопею, великую народную драму. Слишком дорогую цену уплатил русский народ за свою победу над Наполеоном, чтобы можно было завершить героическую историю этой великой войны картиной всеобщего благоденствия. Вот вам и ответ, Уотсон, на ваш вопрос...

– Про князя Андрея?

– Да нет, не про князя Андрея. Я говорю про главный наш вопрос, – тот, который, собственно, и заставил нас провести это расследование. Теперь, я надеюсь, вы уже поняли, как называется та мощная сила, которая так властно влечет писателя к неблагополучному, а часто и трагическому финалу.

– Понять-то я понял, – ответил Уотсон. – Но сказать, как она называется, все-таки не могу.

– Ну что ж, в таком случае я помогу вам, – сказал Холмс. – Речь идет о некоем безошибочном чувстве, присущем каждому настоящему художнику.

– Да хватит уже ходить вокруг да около! – разозлился Уотсон. – Скажите наконец, как оно называется, это загадочное чувство?

– Извольте, – ответил Холмс. – Оно называется чувством художественной правды.

ПРАВДА ФАКТА

И ПРАВДА ХУДОЖЕСТВЕННОГО ВЫМЫСЛА

Теперь, когда расследование, которое вели Холмс и Уотсон, уже закончено и Холмс наконец ответил на вопрос, который так мучил Уотсона, мы можем вновь вернуться к истории создания сюжета гоголевской "Шинели".

Не что иное, как именно оно, вот это самое, изначально владеющее художником чувство художественной правды, побудило Гоголя отказаться от счастливого завершения драматической истории про чиновника, потерявшего свое драгоценное ружье. Именно оно, это безошибочное чувство, заставило его ощутить некоторую фальшь такого благополучного, благостного конца.

Но какая тут, собственно, может быть фальшь? Ведь история, которая была рассказана при Гоголе, – не выдумка. Это – реальный жизненный факт, то есть – правда. (Что может быть правдивее факта!) Получается, что правда факта, так называемая жизненная правда, и то, что мы называем художественной правдой, – понятия не только не совпадающие, но в чем-то даже и противостоящие друг другу?

Тут, между прочим, возникает и такой простой вопрос: а почему, собственно, благополучный финал истории про чиновника, лишившегося своего драгоценного ружья, противоречит правде? На этот раз я имею в виду уже не правду факта (мало ли что могло случиться в жизни, в жизни ведь случаются вещи и совсем неправдоподобные). На этот раз я имею в виду именно правдоподобие. А что неправдоподобного в том, что друзья-приятели пожалели своего товарища, сделали складчину, собрали денег и купили ему новое ружье? Разве не могли точно так же поступить и товарищи несчастного Акакия Акакиевича?

Могли, конечно.

И Гоголь не отбрасывает этот вариант. Он включает его в свое повествование.

ИЗ ПОВЕСТИ Н. В. ГОГОЛЯ "ШИНЕЛЬ"

На другой день он явился весь бледный и в старом капоте своем, который сделался еще плачевнее. Повествование о грабеже шинели, несмотря на то, что нашлись такие чиновники, которые не пропустили даже и тут посмеяться над Акакиеем Акакиевичем, однако же, многих тронуло. Решились тут же сделать для него складчину, но собрали самую безделицу, потому что чиновники и без того уже много истратились, подписавшись на директорский портрет и на одну какую-то книгу, по предложению начальника отделения, который был приятелем сочинителю, – итак, сумма оказалась самая бездельная.

В каком-то одном, отдельном, частном случае, конечно, могло случиться и так, как это было рассказано в услышанном Гоголем анекдоте. Но, вглядевшись чуть пристальнее в эту коллизию, вернее, вглядевшись в нее глазами художника, Гоголь увидел в ней совсем другое – увы, гораздо чаще встречающееся в жизни, чем жалость и сострадание. Он увидел в ней равнодушие к чужой судьбе. Увидел, что скинуться на новую шинель несчастному Акакию Акакиевичу для его коллег-чиновников оказалось далеко не таким важным и насущно необходимым делом, как траты – из чисто подхалимских побуждений – на директорский портрет и какую-то книгу, автор которой был приятелем их непосредственного начальника.

Рассмотрев последовательно все изменения, внесенные Гоголем в услышанный им анекдот, можно сделать множество самых разных выводов и наблюдений. Но главный вывод сводится к тому, что в частном случае Гоголь сумел разглядеть типическое.

А можно сказать и проще.

В этой истории, которую при нем рассказали, Гоголь услышал (разглядел) нечто такое, что мог услышать и разглядеть только он один. Не случайно ведь все слушатели весело смеялись над бедным чиновником, потерявшим ружье, и только он один, выслушав эту историю, "задумался и опустил голову".

Вот так и каждый истинный художник отзывается душою на задевший, затронувший его жизненный факт. А иногда и на сюжет, разработанный каким-нибудь другим писателем, жившим совсем в другую эпоху и в другой, далекой стране.

Известно, что на протяжении всей многовековой истории мировой литературы самые разные писатели то и дело обращались к сюжетам, уже использованным другими их собратьями: отталкивались от них, воспроизводили их заново, перестраивая и переиначивая на свой лад.

Чтобы как можно яснее представить себе, как и почему это происходит, нам придется провести еще одно специальное расследование, которое мы и на этот раз поручим Шерлоку Холмсу и доктору Уотсону.

ОТКУДА А. С. ПУШКИН ВЗЯЛ СЮЖЕТ ДЛЯ СВОЕЙ

"СКАЗКИ О ЗОЛОТОМ ПЕТУШКЕ"

Расследование ведут Шерлок Холмс и доктор Уотсон

– Нет-нет, Уотсон! Ни в коем случае! Это было бы непростительной ошибкой с вашей стороны, – сказал Холмс.

Уотсон вздрогнул.

– Что было бы ошибкой? – растерянно спросил он.

– Если бы вы сделали то, о чем сейчас подумали.

– А почем вы знаете, о чем я подумал?

– Ах, Боже мой! Сколько раз я уже толковал вам, что у вас такое лицо, по которому можно читать, как по открытой книге. Сперва вы хотели поделиться со мною какой-то важной мыслью, пришедшей вам в голову. Потом вдруг заколебались. На вашем лице отразилось сомнение. "Скажу, а он опять начнет меня стыдить, упрекать в невежестве, – подумали вы. – Так не лучше ли мне даже и не начинать этого разговора?" Тут я и позволил себе вторгнуться в ход ваших размышлений, решительно заявив: "Нет, друг мой! Не лучше! Никак не лучше!" Итак, какую мысль вы собирались утаить от меня?

– Мысль очень простая, – поколебавшись, решил все-таки признаться Уотсон. – Я все размышлял о том, почему писатели с такой жадностью отыскивают разные случаи из жизни. А иногда даже – и, как вы знаете, очень часто – заимствуют свои сюжеты друг у друга...

– Ну-ну? И к какому же выводу вы пришли?

– Я подумал, что интересных сюжетов на свете, наверное, не так уж много. Почти все они уже использованы. Вот бедным писателям и приходится... Вы улыбаетесь, словно я опять сморозил какую-то чудовищную глупость... Но ведь я же и не хотел затевать этот разговор, вы меня просто вынудили. Неужели все это только для того, чтобы лишний раз поиздеваться надо мною!

– Успокойтесь, Уотсон. Я и не думаю над вами издеваться. А улыбаюсь я совсем по другому поводу. Дело в том, друг мой, что высказанное вами предположение, будто сюжетов во всей мировой литературе насчитывается, в сущности, очень мало... это предположение уже высказывалось. И не раз.

– Ну да? – искренно изумился Уотсон.

– Представьте себе, – кивнул Холмс. – Один человек, произведя довольно сложные расчеты, пришел к выводу, что их было всего тридцать шесть. А другой назвал и вовсе смехотворную цифру – не то двенадцать, не то четырнадцать.

– Выходит, я был прав, заподозрив, что именно поэтому писателям то и дело приходится обращаться к сюжетам, которые уже были использованы? обрадовался Уотсон.

– Подозрительность в нашем деле необходима, – уклонился от прямого ответа Холмс. – Вот и я тоже проявил сейчас некоторую, быть может, излишнюю подозрительность. Взгляните-ка сюда!

– Что это?

– Это книга одного из родоначальников американской литературы Вашингтона Ирвинга. Она называется "Альгамбра". Вчера вечером, читая ее на сон грядущий, я заинтересовался одной из вошедших в нее легенд... Вот... "Легенда об арабском звездочете". Извольте прочесть... Да нет, не всю... Достаточно будет только нескольких первых строк. Начните вот отсюда!

Уотсон, недоумевая, взял в руки книгу и прочел строки, указанные ему Холмсом:

ИЗ "ЛЕГЕНДЫ ОБ АРАБСКОМ ЗВЕЗДОЧЕТЕ"

ВАШИНГТОНА ИРВИНГА

Смолоду он только и делал, что разорял и грабил соседей, а состарившись и одряхлев, возжаждал отдохновения и решил зажить со всеми в мире.

– Ну? – спросил Холмс. – Вам это ничего не напоминает?

Уотсон пожал плечами.

– Да ведь совершенно так же начинается пушкинская "Сказка о золотом петушке".

– Вероятно, совпадение, – предположил Уотсон.

– Нет, друг мой, таких совпадений не бывает.

– А я все-таки думаю, что это не более чем случайное совпадение. Не может быть, чтобы такой человек, как Пушкин, заимствовал... это ведь не сюжет... Сюжет – еще куда ни шло, это мы с вами уже обсудили... Но чтобы такой поэт, как Пушкин, почти дословно заимствовал начало своего произведения у другого автора...

– Если не верите, давайте проверим.

– Ах, нет! – продолжал противиться Уотсон. – Ну за чем это! К чему унижать великого поэта полицейским дознанием, словно он мелкий карманный воришка! Я думаю, что это пресловутое сходство, мой милый Холмс, вам просто померещилось.

– Вы зря так беспокоитесь за Пушкина, – улыбнулся Холмс. – Поверьте мне: репутации этого великого поэта решительно ничего не угрожает. А проверить, померещилось мне, как вы изволили выразиться, это поразительное сходство или все-таки не померещилось, мы с вами просто обязаны. Дайте-ка мне, пожалуйста, Пушкина! Нет-нет, не первый том, и не этот... Насколько мне помнится, "Сказка о золотом петушке" – в четвертом томе...

Сняв с полки нужный том и быстро найдя нужную страницу, Холмс прочел:

Негде, в тридевятом царстве,

В тридесятом государстве,

Жил был славный царь Дадон.

Смолоду был грозен он

И соседям то и дело

Наносил обиды смело;

Но под старость захотел

Отдохнуть от ратных дел.

– Ну-ка, Уотсон! Сравните это с фразой из сказки Вашингтона Ирвинга, которую я отметил!

Уотсон раскрыл книгу Ирвинга и снова прочел уже знакомое ему начало "Сказки об арабском звездочете":

– "Смолоду он только и делал, что разорял и грабил соседей, а состарившись и одряхлев, возжаждал отдохновения..."

Он хотел было продолжить чтение, но Холмс остановил его:

– Достаточно, друг мой! Благодарю вас... Ну, что? Вы и сейчас станете уверять, что это – всего лишь простое совпадение?

– Поразительно, Холмс! Вы не перестаете поражать меня своим чутьем криминалиста.

– Я бы скорее назвал это чутьем литературным, – возразил Холмс. Однако суть не в этом. Надеюсь, теперь вы понимаете, Уотсон, что оснований для серьезного расследования тут больше чем достаточно.

– О, да! Но теперь, насколько я понимаю, дело за малым. Надо взять книгу Ирвинга... Какое счастье, что она оказалась в вашей библиотеке!.. И сравнить ее...

– С пушкинской "Сказкой о золотом петушке?" Да, Уотсон, вы поразительно догадливы. Без сомнения, мы так и поступим. Но прежде, чем приступить к делу, нам с вами предстоит выяснить еще один немаловажный вопрос.

– Какой?

– Необходимо установить, мог ли Пушкин знать это произведение Вашингтона Ирвинга. Было ли оно ему знакомо.

– Но ведь это и так ясно!

– Как знать, Уотсон! Как знать!.. Необходимо документальное подтверждение. Иначе все наши построения окажутся чистейшей воды спекуляцией.

– Но ведь это сильно осложнит нашу задачу, – огорчился Уотсон.

– Ничуть. Для того чтобы выяснить этот вопрос, нам придется только заглянуть вот в эту книгу.

– А что это такое? – спросил Уотсон, принимая из рук Холмса увесистый том.

Раскрыв титульный лист, он прочел: "Модзалевский. Библиотека Пушкина. Санкт-Петербург, год 1910-й..."

– Это, – объяснил Холмс, – перечень всех книг, имевшихся в личной библиотеке Пушкина.

Быстро перелистав книгу и найдя нужную страницу, он вновь сунул ее к самому носу Уотсона:

– А вот и Вашингтон Ирвинг. Видите? В библиотеке Пушкина было, оказывается, семь книг этого автора. И среди них. Ага! Вот!.. Французское двухтомное издание "Альгамбрских сказок" Гляньте-ка! Против этого издания значится: "Разрезан, помет нет".

– Какая жалость! – воскликнул Уотсон. – Вот если бы пометы были...

– О, тогда не было бы никакой нужды в дальнейшем расследовании. Однако том был разрезан, следовательно, мы можем считать по меньшей мере вероятным, что Пушкин эту легенду Ирвинга читал. Таким образом, Уотсон, у нас с вами есть законный повод начать следствие. Сейчас мы вызовем сюда героев легенды Ирвинга и устроим им, как это нам уже приходилось делать не раз в подобных случаях, очную ставку.

– Как? Вы хотите пригласить сюда, в нашу маленькую квартирку, всех героев "Легенды об арабском звездочете"? – испугался Уотсон.

– Зачем же всех, – успокоил его Холмс. – Пока нам будет достаточно двоих. Для начала мы пригласим мавританского султана по имени Абен Абус и арабского звездочета Ибрагима ибн-Абу Аюба.

– А каким образом вы намереваетесь залучить к себе столь важных персон? – насмешливо поинтересовался Уотсон. – Вызвать их повесткой? Или, может быть, доставить приводом? Под конвоем полицейского?

– Справимся без полиции, – улыбнулся Холмс. – Не забывайте, Уотсон, что Абен Абус и Абу Аюб – не живые люди из плоти и крови, а литературные герои. И встретиться с ними может каждый, у кого достанет для этого терпения, знаний, соответствующих навыков, ну и, разумеется, воображения... Взгляните, друг мой! Требуемые лица уже здесь, к вашим услугам. Будьте добры, сядьте за стол и вооружитесь пером и бумагой. Вы будете вести протокол допроса. А вы, господа, благоволите назвать свои имена и звания, – обратился он к героям легенды Вашингтона Ирвинга.

– Мое имя – Абен Абус, о чужеземец! – важно ответствовал первый из них.

– Профессия? – спросил Холмс.

– Султан, повелитель Гранады.

– Благодарю вас. А вы, сударь? – обернулся он ко второму.

– Ибрагим ибн-Абу Аюб, таково мое грешное имя, – тонким старческим голосом ответил тот.

– Род занятий? – невозмутимо продолжил допрос Холмс.

– Главное мое занятие – медицина.

– Вот как? Вы, стало быть, мой коллега? – оживился Уотсон. – Очень приятно! А как же вы говорили, Холмс, что он – звездочет? Звездочет, насколько я понимаю, это ведь не врач, а астроном?

– Лет двести тому назад, – пояснил Абу Аюб, – еще ребенком, я попал в Египет, где провел многие годы, изучая у египетских жрецов чернокнижие и особенно усердно магию.

– Как вы сказали? – изумился Уотсон. – Двести лет назад?! Помилуй Бог! Уж не хотите ли вы уверить нас, что вам более двухсот лет от роду?

– Да, – отвечал Абу Аюб. – Мне удалось отыскать секрет продления жизни, благодаря чему я живу на свете уже более двух столетий. Но так как открытие это было сделано мною, когда я был уже в летах, мне удалось увековечить лишь свои седые волосы да морщины.

– Не отвлекайтесь, Уотсон, – поморщился Холмс. Не забывайте, что мы пригласили к себе этих господ не ради пустой болтовни, а по делу. Притом весьма важному... Мистер Абен Абус. Благоволите сообщить нам, что свело вас с мистером Абу Аюбом?

– Как вы уже имеете честь знать, сударь, – отвечал тот, – я султан, повелитель Гранады. Во всяком случае, я был им до той поры, как злая судьба свела меня с этим наглецом!

– О, лживый старец! – вмешался Абу Аюб. – Не ты ли еще недавно готов был благословлять мое имя и осыпал меня щедрыми дарами!

– Тихо! – прикрикнул на распалившихся стариков Холмс. – Без препирательств!.. Продолжайте, мистер Абен Абус! Мы внимательно вас слушаем.

Бывший повелитель Гранады покорно подчинился этому окрику.

– Страна моя, – продолжил он свою грустную повесть, – со всех сторон окружена землями, коими правят сыновья тех, с кем я воевал в дни моей бурной молодости. Эти юные принцы весьма склонны то и дело требовать от меня по счетам, завещанным их отцами... Коротко говоря, враги грозили мне отовсюду. А так как Гранада окружена дикими и крутыми горами, скрывающими приближение неприятеля, я не знал, с какой стороны мне ожидать очередного нападения, и постоянно пребывал в состоянии вечной тревоги и настороженности. И вот тут-то силы зла уготовили мне встречу с этим окаянным звездочетом, с Ибрагимом ибн-Абу Аюбом, да поразит его Аллах!

– Не ты ли, – взорвался Абу Аюб, – да замкнет Аллах твои лживые уста не ты ли совсем недавно благословлял небеса за то, что они привели меня в Гранаду? И не ты ли сделал меня своим ближайшим советником?

– Вот как? – быстро спросил Холмс. – Он сделал вас своим советником? Прошу вас, мистер Абу Аюб, расскажи те, как это было?

– Узнав о горестях и бедах, постигших сего престарелого властителя, степенно начал Абу Аюб, – я имел неосторожность поведать ему, что, пребывая в Египте, я видел великое чудо, сотворенное некогда одной языческой жрицей. Над городом Борса, на горе, откуда открывается вид на долину великого Нила, стоит баран. А на нем – петушок...

– Обратите внимание, Уотсон: петушок! – многозначительно поднял палец Холмс.

– Да, я уже отметил это, – отозвался тот.

– Баран и петушок, – продолжал свой рассказ Абу Аюб, – из литой меди, укрепленные на тонком стержне, на котором они свободно вращаются.

– На тонком стержне? – переспросил Холмс. И уточнил: – Иначе говоря, на спице?

– Можно выразиться и так, – согласился Абу Аюб. – Важно другое... Всякий раз, как стране угрожает нашествие, баран поворачивается в сторону неприятеля, а петушок кукарекает, благодаря чему жители города заранее знают о надвигающейся опасности. Вернее, о том, откуда она приближается.

– Понятно, – кивнул Холмс. – Итак, вы рассказали об этом чуде мистеру Абен Абусу...

– Естественно, что когда он рассказал мне об этом дивном волшебном страже, – не выдержал Абен Абус, – я воскликнул: "Аллах акбар! Каким бесценным сокровищем был бы для меня подобный баран, зорко стерегущий окрестные горы! Каким сокровищем был бы петух, кукарекающий в час опасности! Как мирно почивал бы я у себя во дворце, имея на крыше таких часовых!"

– И тогда почтительно поклонившись этому бесчестному властителю, прервал его Абу Аюб, – я сказал: "О, Абен Абус! Не зря я так долго учился искусству магов и располагаю помощью джиннов для достижения своих целей. Тайна чудесного барана из города Борса для меня больше не тайна. Я в силах сотворить для тебя такое же чудо!"

– И этот сын шайтана и впрямь сотворил для меня точь-в-точь такое же чудо, – признался Абен Абус. – Он велел возвести на кровле моего дворца, стоящего на скалистом выступе холма Альбайсин, высокую башню. Она была сложена из камней, доставленных из Египта и снятых, как уверил меня этот окаянный звездочет, с самой большой пирамиды. Макушку башни увенчивал шпиль. А на этом шпиле...

– Сидел петушок? – догадался Уотсон.

– О, нет! – покачал головой Абу Аюб. – Я сделал нечто лучшее. На шпиле была укреплена фигура мавританского всадника: в одной руке он держал щит, а в другой отвесно поднятое копье. Лицо всадника было обращено к городу. Но лишь только на Гранаду двигался неприятель, всадник тотчас же поворачивался в ту сторону, откуда приближался враг, и брал копье на изготовку, словно немедленно собирался пустить его в ход.

– Не понимаю! – воскликнул Уотсон. – С какой стати вам вздумалось заменить петушка всадником? Ведь это портит все дело!

– О, Аллах! – досадливо сморщился Абу Аюб. – Да не все ли равно: баран, петушок или всадник? Важно, чтобы волшебный страж точно исполнял свое назначение.

– Ах, нет! Не скажите! – возразил Уотсон. – Для наших целей очень важно, чтобы это был именно петушок.

– Дался вам этот петушок! – раздражился Абу Аюб. – Всадник исполнял свои обязанности ничуть не хуже петушка, клянусь всеми сокровищами Сулеймана ибн-Дауда, мир с ними обоими!

– Да, – согласился Абен Абус. – Надо признать, что на первых порах сей волшебный страж и впрямь действовал не худо. И я щедро вознаградил этого нечестивого старца за услугу. Мой казначей не переставал ворчать из-за непомерности сумм, расходуемых этим наглым звездочетом на отделку и украшение его жилища. Но я сказал: слово султана есть слово султана. Оно нерушимо. Пусть этот жалкий старик получит все, что пожелает.

– Вы, стало быть, были им довольны? – спросил Холмс.

– Да, я был доволен, – не стал отрицать Абен Абус. – На границах Гранады настал вожделенный мир. Грозные соседи не осмеливались более вторгаться в мои пределы. После того как всем врагам моим был дан надлежащий отпор, бронзовый всадник в течение многих месяцев пребывал в одном положении, а именно – с копьем, поднятым кверху.

– Но в один прекрасный день, – прервал его Абу Аюб, волшебный страж вдруг круто повернулся на своем шпиле и направил копье туда, где высятся горы Гвадиса.

– Да, это было именно так, – подтвердил Абен Абус. – На сей раз этот сын шакала и гиены не солгал вам. Я послал конный отряд с приказанием произвести разведку в горах. Разведчики возвратились через три дня. "Мы обшарили все перевалы, все тропы, – донесли они, – но нигде не шелохнулся ни один вражеский шлем, ни одно копье. Единственное, что удалось нам обнаружить в тех местах, была христианская девушка редкостной красоты, спавшая в знойный полдень у родника". – "Где же она?" – воскликнул я. "О, повелитель! – ответствовали мои верные воины. – Мы привезли ее с собою". – "Так пусть же эта девица немыслимой красоты немедленно предстанет пред наши очи!" приказал я.

– Девица была доставлена во дворец, – снова прервал рассказ султана Абу Аюб, – и терпкое вино ее прелести кинулось в голову этому нечестивому старцу, забывшему о своих почтенных сединах.

– Замолчи, презренный клеветник! – гневно воскликнул Абен Абус. – Тебе ли говорить о сединах! Ты сам только что признался, что твой возраст насчитывает более двух столетий. В сравнении с тобой я просто юноша. Мне ведь не стукнуло еще и девяноста!

– Не ты ли, надутый спесью, восклицал недавно, что слово султана должно быть нерушимо! – парировал Абу Аюб. – Что же ты не сдержал своего султанского слова, презренный?

– Всякой наглости должен быть предел! – возмутился султан. – Ты получил во сто крат больше, чем стоят все твои услуги. Низкий сын жалкой пустыни! Не забывай, что ты – раб, а я – твой властелин! Не рассчитывай, что тебе удастся надуть своего повелителя!

Презрительная усмешка скривила губы Абу Аюба.

– Властелин! Повелитель! – саркастически повторил он – Властитель кротовой норы требует повиновения от того, кому подвластны талисманы самого Сулеймана ибн-Дауда!

– Будь ты проклят, отпрыск дракона и гадюки! – утратив последние остатки своего султанского величия, завизжал Абен Абус. – Будь навеки проклят тот день, когда я впервые услышал твое мерзкое имя!

– Я боюсь, Уотсон, что наша очная ставка зашла в тупик, – сказал Холмс. – Будьте добры, выпроводите их отсюда, а не то мы с вами погрязнем навеки в этих бесконечных препирательствах!

Уотсон охотно выполнил эту просьбу. Продолжающие препираться старцы были так увлечены выяснением отношений, что покорно дали выставить себя за дверь.

– Благодарю вас, друг мой Вы отлично справились, – облегченно вздохнул Холмс – Еще минута, и они, чего доброго, вцепились бы друг другу в бороды.

– Но как же мы теперь узнаем, что было дальше? – спросил Уотсон.

– Как узнаем? – переспросил Холмс. – Да очень просто. Пригласим сюда эту девушку, которую воины доставили во дворец султана Абен Абуса. Ведь она – лицо незаинтересованное. От нее мы и узнаем всю правду.

– О, Боже! – воскликнул Уотсон, когда героиня легенды Вашингтона Ирвинга предстала перед ними. – Она и в самом деле ослепительна! В жизни я не видал такой красавицы.

– Полноте, друг мой, – улыбнулся Холмс. – Вас, верно, ослепила роскошь ее одежд, сияние жемчуга, блеск этой золотой цепи, небрежно переброшенной через плечо...

– О, нет! – пылко возразил Уотсон. – Эта девушка и в нищенских отрепьях была бы так же прекрасна!.. Ответь нам, прелестнейшая из смертных, кто ты? обратился он к красавице, невольно впадая в несвойственный ему возвышенный стиль.

– Я, – отвечала она, – дочь одного из готских государей, еще недавно царствовавшего по соседству с владениями султана Гранады. Войско моего отца погибло в горах. Он стал изгнанником, а я – пленницей.

– Примите наши соболезнования, сударыня, – поклонился Холмс. – Впрочем, у нас нет времени на всяческие сантименты, поэтому я сразу перехожу к делу. Вы окажете нам огромную услугу, рассказав, из-за чего поссорились два почтенных старца: властитель Гранады султан Абен Абус и арабский маг и чародей Ибрагим ибн-Абу Аюб?

– Единственная причина их вражды перед вами, – потупилась девица.

– Вы хотите сказать, что они повздорили из-за вас? – уточнил Холмс.

– Увы, это так. Султан Абен Абус совсем потерял из-за меня голову. И даже чуть было не потерял все свое царство. В столице вспыхнул мятеж, предупредить который не мог даже волшебный всадник на башне. Тогда Абен Абус попросил Ибрагима ибн-Абу Аюба, чтобы тот выстроил для него надежное убежище, где бы он мог провести остаток своих дней, наслаждаясь покоем и любовью.

– Весьма скромное желание, – заметил Холмс. – В особенности если учесть, что исходило оно от султана.

– Ибрагим ибн-Абу Аюб, – продолжала свой рассказ красавица, – взялся выполнить желание владыки. Но потребовал, чтобы тот в уплату за эту услугу отдал ему меня.

– Однако! – воскликнул Уотсон.

– Вот и султан тоже сказал: "Однако!", – улыбнулась красавица. – И решительно отказался выполнить это ни с чем не сообразное, как он выразился, требование звездочета.

– Так я и думал! – вновь не удержался от восклицания Уотсон, почему-то явно принявший в этом споре сторону султана.

– Тогда, – невозмутимо продолжала красавица, – Ибрагим ибн-Абу Аюб сказал: "О, повелитель! Я выстрою для тебя дивный дворец, утопающий в зелени волшебных садов, окруженный прохладой хрустальных фонтанов, и вручу тебе талисман, охраняющий вход в этот рай от всех смертных. А в награду ты отдашь мне вьючное животное с ношей, которое первым войдет в магические ворота этого волшебного замка"

– Султан, разумеется, согласился, – скорее утверждая, чем спрашивая, молвил Холмс.

– Да, – улыбнулась красавица. – Почтенный властитель Гранады не отличался особой дальновидностью. Вскоре волшебный дворец был готов. Едва солнечные лучи заиграли на снежных вершинах Сьерры-Невады, султан Абен Абус взгромоздился на коня и в сопровождении избранных приближенных стал подниматься по крутой и узкой тропинке в гору. Рядом с ним на белом иноходце ехала я. А по другую сторону, опираясь на посох с иероглифами, шел астролог. Он никогда не ездил верхом.

Она умолкла, погрузившись в воспоминания.

– Ну, ну? Что же вы замолчали? Я умираю от нетерпения! – подстегнул ее Уотсон. – Что же было дальше?

– Абен Абус нетерпеливо поглядывал вверх, – продолжила она свой рассказ, – стараясь не упустить тот момент, когда засверкают вдали башни дворца и откроются его взору террасы тенистых садов. Но звездочет, усмехнувшись лукаво, объяснил ему, что таинственность и неприступность этого дворца как раз в том и состоит, что, пока не пройдешь сквозь его зачарованные ворота, он остается скрытым от взора. На один лишь миг он снял заклятие и показал султану все великолепие этого волшебного замка. И пока тот стоял, не в силах прийти в себя от изумления, мой белый иноходец, пройдя вперед, вошел через ворота главного входа и вместе со мною оказался по ту сторону крепостной стены.

– Так я и думал! – вырвалось у Уотсона.

– И тогда, – продолжала красавица, – Ибрагим ибн Абу Аюб сказал: "Смотри-ка, государь! Вот она, обещанная тобою награда! вьючное животное с ношей, которое первым войдет в магические ворота..."

– И что же султан? – снова не выдержал нетерпеливый Уотсон.

– Султан ужасно рассердился. "Всему есть граница! – воскликнул он. – Я готов честно выполнить наш уговор. Возьми лучшего из моих мулов, нагрузи его драгоценностями моей сокровищницы и ступай себе с Богом! Мало? Возьми еще! Возьми хоть половину всего моего царства. Но о девице этой и думать забудь, не то, клянусь бородою пророка, не сносить тебе головы!"

– Так я и думал! – воскликнул Уотсон.

Но тут уже не выдержал Холмс.

– Что это с вами сегодня? – обернулся он к другу. – Заладили, словно попугай: "Так я и думал! Так я и думал!" С чего это вдруг вам вздумалось похваляться своей проницательностью?

– Да нет, – смутился Уотсон. – Дело тут вовсе не в моей проницательности. Просто, пока эта прелестная леди рассказывала нам свою историю, я заглянул в самый конец пушкинской "Сказки о золотом петушке". И прочел там...

– Нечто похожее? – улыбнулся Холмс.

– Не то что похожее, а буквально то же самое, – ответил Уотсон. – Ну прямо слово в слово! Судите сами!