Текст книги "Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

И он поднес к самому носу Холмса том Пушкина, раскрытый вот на этих словах:

Крайне царь был изумлен

"Что ты? – старцу молвил он:

Или бес в тебя свернулся?

Или ты с ума рехнулся?

Что ты в голову забрал?

Я, конечно, обещал,

Но всему же есть граница!

И зачем тебе девица?

Полно, знаешь ли кто я?

Попроси ты от меня

Хоть казну, хоть чин боярской,

Хоть коня с конюшни царской,

Хоть полцарства моего!"

– Ну как? Убедились? – торжествующе спросил Уотсон.

– Убедился, убедился, – недовольно проворчал Холмс. – Но вы, как всегда, торопитесь. К "Сказке о золотом петушке" мы с вами еще вернемся. А сейчас дайте все-таки этой прекрасной даме досказать свою удивительную историю до конца.

– Конец уже близок, – улыбнулась красавица. – Убедившись, что султан не собирается исполнять свое обещание, старец взял под уздцы моего иноходца, ударил своим волшебным посохом оземь, и в тот же миг мы с ним исчезли, словно сквозь землю провалились.

– Смотрите! – вскричал Уотсон, продолжавший потихоньку заглядывать в текст пушкинской сказки. – И у Пушкина все кончается точь-в-точь так же!

Он прочел вслух:

А царица вдруг пропала,

Будто вовсе не бывала.

– Сходство, безусловно, есть, – согласился Холмс. – И немалое.

– Немалое? – возмутился Уотсон – Сходство просто поразительное! Я считаю, Холмс, что наше расследование закончено. Можно считать безусловно доказанным, что свою "Сказку о золотом петушке" Пушкин целиком заимствовал у Вашингтона Ирвинга.

– Прямо так уж и целиком? – усмехнулся Холмс. – Ох, Уотсон, Уотсон! Вспомните, что вы сами говорили в начале нашего расследования. "Не такой человек Пушкин, уверяли вы меня, – чтобы просто взять да и позаимствовать чужой сюжет".

– А я и не говорю, что он просто позаимствовал его, стал оправдываться пристыженный Уотсон. – Он переложил его своими дивными стихами...

– И только-то?.. Нет, Уотсон, нет, – покачал головой Холмс. – Дело обстоит совсем не так просто. Немудрено, конечно, что вам бросилось в глаза несомненное сходство "Сказки о золотом петушке" с "Легендой об арабском звездочете". Но меня удивляет, что вы совсем не заметили, что отличает сказку Пушкина от легенды Ирвинга.

– Как не заметил? – возмутился Уотсон. – Я ведь сразу сказал: у Пушкина – петушок, а у Вашингтона Ирвинга – бронзовый всадник.

– И это все? Бедный мой Уотсон! – вздохнул Холмс. – А между тем различий между этими двумя произведениями не так уж мало. И не только внешних. Сказка Пушкина разительно отличается от легенды Ирвинга прежде всего своим тайным, сокровенным смыслом. Пушкин не зря ведь закончил ее таким многозначительным двустишием.

Он поднес к самому носу Уотсона раскрытый пушкинский том и ткнул пальцем в заключающие сказку строки:

Сказка ложь, да в ней намек!

Добрым молодцам урок.

– Скажу вам откровенно, Холмс, – признался Уотсон, – я и в самом деле не понял смысл этого намека.

– Подумайте хорошенько, друг мой! – настаивал Холмс. – Не может быть, чтобы вы не заметили никаких других отличий пушкинской сказки от легенды Вашингтона Ирвинга, кроме того, что у американского писателя бронзовый всадник, а у Пушкина – петушок.

– Вы угадали, – сказал Уотсон. – Заглянув еще раз в пушкинский текст, я обнаружил и другие, более серьезные отличия. Вот, например, такое. У Вашингтона Ирвинга этот самый бронзовый всадник не разговаривает: он молча выполняет то, что ему поручено. А у Пушкина золотой петушок говорит...

– Ну, это, в конце концов, тоже не так уж существенно, – поморщился Холмс.

– Погодите, Холмс! Это ведь еще не все! – продолжал Уотсон. – Важно ведь, что он говорит. Золотой петушок у Пушкина позволяет себе довольно-таки зло насмешничать над царем Дадоном.

Раскрыв книгу, он прочел:

И кричит. Кири-ку-ку!

Царствуй, лежа на боку!

– Да, это и в самом деле важное наблюдение, – согласился Холмс. И поощрительно добавил: – Я недооценил вас, друг мой. Положительно вы делаете успехи.

– Погодите, это еще не все, – обрадовался польщенный Уотсон. – В "Легенде об арабском звездочете" воины султана отправляются в горы и не встречают там ни одного врага. Находят только принцессу, дочь готского короля. А у Пушкина все иначе. Происходит страшная битва. Гибнут сыновья царя Дадона. И царь влюбляется в Шамаханскую царицу так сильно, что даже забывает о смерти любимых сыновей.

– Верно, – кивнул Холмс. – У Вашингтона Ирвинга нет ничего похожего... Все это замечательно, Уотсон! Однако я ведь просил вас отыскать не только внешние сюжетные различия между сказкой Пушкина и легендой Ирвинга. Я довольно ясно дал вам понять, что сказка Пушкина отличается от легенды Ирвинга своим сокровенным смыслом.

– Тут я бессилен, – признался Уотсон. – По правде говоря, я даже не представляю себе, с какого конца взяться за разгадку этой тайны. Да и вы тоже, я вижу, в затруднении. Хоть вы и мастер по части разгадывания всевозможных тайн.

– Ничего, друг мой, не робейте, – улыбнулся Холмс. – Как говорят в России, лиха беда начало. А начнем мы с того, что заглянем...

– В досье? – обрадовался Уотсон – Вы прямо чародей, Холмс! Неужто у вас и на Пушкина заведено досье?

– Нет, дорогой мой, – покачал головой Холмс. – Такого досье у меня нет. Но в моем распоряжении имеется нечто лучшее. Взгляните!

Достав из бюро довольно толстую книгу, он протянул ее Уотсону.

– Ого! – воскликнул тот. – В этом томе, я полагаю, страниц девятьсот, не меньше.

– Около тысячи.

– А что это такое? Надеюсь, не роман?

– Нет, не роман. Но читается эта книга как самый увлекательный роман.

– А кто ее автор? – заинтересовался Уотсон – Позвольте, я посмотрю.

Взяв книгу в руки, он прочел:

– "Вересаев. Пушкин в жизни"... Гм... Не роман, вы говорите? недоверчиво переспросил он. – Так что же это? Исследование? Литературоведческая монография?

– Нет, не исследование и не монография, – покачал головой Холмс. Книга эта принадлежит к одному из самых своеобразных и необычных литературных жанров. Построена она... Впрочем, все равно я не объясню вам ее природу лучше, чем это сделает сам автор. Вот!.. Читайте!

В. ВЕРЕСАЕВ. "ПУШКИН В ЖИЗНИ"

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

Книга эта возникла случайно. Меня давно интересовала личность Пушкина. "Ясный", "гармонический" Пушкин – такой, как будто понятный, – в действительности представляет из себя одно из самых загадочных явлений русской литературы. Он куда труднее понимаем, куда сложнее, чем даже Толстой, Достоевский или Гоголь.

Меня особенно интересовал он, как живой человек, во всех подробностях и мелочах его живых проявлений. В течение ряда лет я делал для себя из первоисточников выписки, касавшиеся характера Пушкина, его настроений, привычек, наружности. По мере накопления выписок я приводил их в систематический порядок. И вот однажды, пересматривая накопившиеся выписки, я неожиданно увидел, что передо мной – оригинальнейшая и увлекательнейшая книга, в которой Пушкин встает совершенно, как живой. Поистине живой Пушкин, во всех сменах его настроений, во всех противоречиях сложного его характера, во всех мелочах его быта.

– Я понял, Холмс! – воскликнул Уотсон, прочитав это предисловие – Вы хотите, заглянув в эту книгу, понять, чем жил Пушкин, о чем он думал, чем мучился в то время, когда сочинял свою "Сказку о золотом петушке".

– Браво, Уотсон! На этот раз вы угадали, – ответил Холмс. – Только, с вашего разрешения, сперва мы перенесемся в более ранний период жизни поэта. Найдите, пожалуйста, страницы, относящиеся к сентябрю тысяча восемьсот двадцать шестого года.

– Помилуйте! – удивился Уотсон. – Вы же сами говорили мне, что "Сказка о золотом петушке" была написана в тысяча восемьсот тридцать четвертом году. С какой же стати нам начинать наше расследование с событий тысяча восемьсот двадцать шестого года?

– В этой сказке, милый Уотсон, – пояснил Холмс, – рассказывается о взаимоотношениях некоего мудреца с царем. Вот я и хочу для начала выяснить, какие отношения сложились с царем у самого поэта. А начались эти отношения именно осенью тысяча восемьсот двадцать шестого года, в дни коронации Николая Первого. Новый царь, как вы, вероятно, слышали, срочно вызвал Пушкина из Михайловского... Впрочем, что я вам буду про это рассказывать! Пусть лучше нам об этом расскажет кто-нибудь из современников поэта, показания которых так старательно собрал в своей книге писатель Вересаев.

– К кому же мы отправимся?

– Я думаю, – сказал Холмс, – мы начнем с того, что посетим княгиню Веру Федоровну Вяземскую. Она не только была женою одного из верных друзей поэта – князя Петра Андреевича Вяземского, но и сама по праву может считаться близким другом Пушкина. По свидетельству одного мемуариста, Пушкин с нею нередко бывал даже откровеннее, чем с ее мужем.

Оказавшись в покоях Веры Федоровны Вяземской, Холмс начал, как всегда, с извинений:

– Простите великодушно, княгиня, что мы осмелились нарушить ваше уединение. Нам крайняя надобность расспросить вас про недавнее свидание поэта Пушкина с...

– Я догадываюсь, – не дала ему договорить Вера Федоровна. – С государем?.. Но почему вы решили обратиться с этим вопросом именно ко мне? Об этом свидании знает и твердит вся столица.

– Нам известно, – объяснил Холмс, – что возвращенный из ссылки поэт тотчас после своего свидания с царем явился к вам. Естественно, нам хотелось бы услышать об этой аудиенции, так сказать, из первых рук.

– Вы не ошиблись, – сказала княгиня. – Я знаю об их беседе от самого Александра Сергеевича.

– Что же он рассказал вам про свой разговор с императором?

– Государь обласкал его, – отвечала Вера Федоровна. – Он принял его, как отец сына. Все ему простил, все забыл. Он сказал ему: "Ты теперь уж не прежний Пушкин, а мой Пушкин".

– А не давал ли он ему при этом каких-либо обещаний? – спросил Холмс.

– Да, – согласилась княгиня, слегка удивленная проницательностью собеседника. – Государь обещал ему полную свободу от ненавистной цензуры. Он сказал: "Более мы с тобою ссориться не будем. Все, что сочинишь, ты будешь присылать прямо ко мне. Отныне я сам буду твоим цензором".

– Вы полагаете, царь был искренен, давая эти обещания? – спросил Уотсон. – И на самом деле верите, что он их исполнит?

Этим вопросом Вера Федоровна явно была шокирована.

– У меня нет оснований сомневаться в чистосердечности намерений государя, – сдержанно ответила она. – А тем более в нерушимой твердости царского слова.

Холмс, наклонившись к уху Уотсона, шепнул ему:

– Вы, кажется, забыли, друг мой, в какую историческую эпоху мы с вами отправились. Неужели вы не понимаете: что бы ни думала эта дама наедине с собою, не станет она в разговоре с малознакомыми людьми сомневаться в искренности намерений и чистоте помыслов самого императора.

Сделав это короткое внушение, он поспешил загладить перед Верой Федоровной невольную бестактность Уотсона.

– Простите, княгиня! Мой друг неловко выразился. Он хотел узнать у вас: как вам показалось, его императорское величество и в самом деле так высоко ценит гений Пушкина? Или его комплименты поэту были всего лишь общепринятой формой вежливости?

– В ответ на это могу сказать лишь одно, – отвечала княгиня Вяземская. – В тот же день, когда была дана аудиенция Пушкину, которая, к слову сказать, длилась более двух часов, на балу у маршала Мармона, герцога Рагузского, французского посла, государь подозвал к себе графа Блудова и сказал ему: "Нынче я долго говорил с умнейшим человеком в России". И на вопросительное недоумение Блудова назвал Пушкина.

– Вы хотите сказать, что император Николай Павлович и впрямь видит в Пушкине мудрейшего из своих подданных? – спросил Холмс.

– О, да! – горячо откликнулась княгиня. – И в этом он не ошибается, поверьте! Вопреки приставшей к нему репутации проказника и озорника, Пушкин – истинный мудрец. В этом уверены все, кому посчастливилось узнать его близко.

– Ну что ж, Уотсон, – сказал Холмс, когда они вернулись к себе на Бейкер-стрит. – Я считаю, что эта встреча была весьма плодотворна.

– Вам лучше знать, – уклончиво ответил Уотсон. – Но ведь мы еще ничего толком не выяснили. Куда же мы отправимся теперь?

– Теперь, я думаю, нам самое время отправиться в тысяча восемьсот тридцать четвертый год – тот самый год жизни поэта, когда он сочинил свою "Сказку о золотом петушке".

– Наконец-то! А к кому?

Взяв в руки книгу Вересаева, Холмс задумчиво начал ее листать.

– В самом деле, к кому? – повторил он вопрос Уотсона. – Хм... Ага! Вот... Ольга Сергеевна Павлищева. Лучше не придумаешь!

– Павлищева? – спросил Уотсон. – Это кто ж такая?

– Павлищева она по мужу, – объяснил Холмс. – А девичья ее фамилия Пушкина Ольга Сергеевна – родная сестра Александра Сергеевича. Притом сестра любимая. Анна Петровна Керн в своих воспоминаниях замечает даже: "Пушкин никого истинно не любил, кроме няни своей и потом сестры".

– В таком случае я полностью одобряю ваш выбор, – сказал Уотсон. – Едем к мадам Павлищевой!

– Ольга Сергеевна, – начал Холмс. – Нас привело к вам дело огромной важности. Лишь вы одна можете нам помочь.

Такое начало насторожило сестру поэта.

– Это касается Александра? – тревожно спросила она.

– Вы угадали, – кивнул Холмс – Однако на нынешних делах и обстоятельствах Александра Сергеевича наш визит никак не отразится. Речь идет о понимании потомства.

– Для поэта, – заметила Ольга Сергеевна, – сие обстоятельство, быть может, даже важнее всех нынешних его забот и печалей.

– Это верно, – согласился Холмс. – Поэтому-то мы и смеем рассчитывать на вашу откровенность.

– Благодарю вас за дружеское доверие, – сказала Ольга Сергеевна. – Я к вашим услугам.

– Скажите, – прямо приступил к делу Холмс, – как брат ваш нынче относится к императору? Не таит ли на него какой-либо обиды?

– Вопрос ваш весьма щекотлив, не скрою, – слегка замялась Ольга Сергеевна. – Однако я вам уже обещала свою откровенность. Да и тайна сия, я думаю, теперь уже – секрет Полишинеля...

– Что вы имеете в виду?

– Александр был уязвлен августейшим пожалованием его в камер-юнкеры. Он справедливо полагает, что звание сие неприлично его летам и что государь оказал ему эту милость лишь потому, что хотел, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове.

– Вы хотите сказать, – догадался Уотсон, – что царь дал ему это придворное звание не столько с тем, чтобы наградить поэта, сколько для того, чтобы видеть на своих придворных балах его красавицу жену?

– Вы поняли меня совершенно правильно, – ответила Ольга Сергеевна. Александр был уязвлен этим смертельно. И не скрыл этого. Впрочем, не скрыл он этого и от Натальи Николаевны, довольно откровенно выразившись на сей предмет в своем письме к ней. Но к несчастью, письмо это стало известно не только адресату.

– Каким же образом? – спросил Холмс.

– Весьма своеобразным. Полиция распечатала его и донесла государю.

– Какая наглость! – возмутился Уотсон. – Неужели ваш царь унизился до того, что позволил себе заглядывать в чужие письма?

– Примерно в тех же выражениях отозвался об этом поступке его величества и мой брат, – улыбнулась Ольга Сергеевна. И тут же озабоченно добавила: – Надеюсь, господа, я могу рассчитывать на вашу скромность? Ежели это суждение Александра дойдет до государя...

– В нашей скромности вы можете быть уверены, – заверил ее Холмс. – Мы озабочены лишь тем, чтобы оно дошло до потомства. Примите нашу искреннюю благодарность. Мы узнали от вас все, что хотели.

Уотсон был явно разочарован тем, что Холмс так быстро поспешил откланяться.

– Вам не кажется, друг мой, – осторожно начал он, как только они с Холмсом остались одни, – что вы несколько преждевременно оборвали эту в высшей степени интересную беседу?

– Почему же преждевременно? – удивился Холмс. – Мы ведь и в самом деле узнали все, что нам было нужно.

– То есть как это все? – изумился Уотсон. – Вы ведь даже не спросили ее про самое главное! Про "Сказку о золотом петушке"!

– Дело в том, мой милый Уотсон, – улыбнулся Холмс, – что в тот момент, когда мы с вами беседовали с сестрой поэта, сказка эта еще не была написана. История с распечатанным письмом, в котором Пушкин высказал свою обиду на царя, произошла в мае тысяча восемьсот тридцать четвертого года. А сказка была написана в сентябре.

– Вот оно что! – разочарованно протянул Уотсон. – Стало быть, нам с вами предстоит еще одна поездка? К кому же на этот раз?

– Нет-нет, Уотсон, – успокоил его Холмс. – В остальном мы уж как-нибудь разберемся сами. Да ведь все, в сущности, уже ясно.

– Не знаю, как вам, – пожал плечами Уотсон, – а мне так совсем ничего не ясно. Что же все-таки содержалось в этом злосчастном письме, которое полиция распечатала и представила царю? Что-нибудь оскорбительное для его императорского величества?

– Как сказать! Никаких оскорблений по адресу его величества там, конечно, не было. Но... Впрочем, судите сами... Вот вам досье, в котором я собрал все документы, относящиеся к ссоре Пушкина с царем. Первым в этой папке лежит как раз то самое пушкинское письмо, о котором вы спрашиваете.

ИЗ ПИСЬМА А. С. ПУШКИНА Н. Н. ПУШКИНОЙ

20 и 22 апреля 1934 года

Все эти праздники я просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен, царствие его впереди, и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю, от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим теской, с моим теской я не ладил. Не дай Бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с царями!

– По моему, – сказал Уотсон, ознакомившись с этим письмом, – ничего обидного для царя тут нет.

– Да, конечно, – согласился Холмс. – Смысл письма вполне лояльный. Интонация, правда, не слишком верноподданническая, не лакейская. Скорее добродушно-ворчливая. Пожалуй, даже несколько амикошонская: о священной особе государя императора в таком тоне говорить и писать не полагалось. Однако ведь письмо было сугубо личное, отнюдь не предназначавшееся для посторонних глаз. Но дело даже не в том, имел ли основания царь обижаться на Пушкина. Важно, что у Пушкина были все основания обижаться на царя.

– За то, что тот прочел письмо, вовсе ему не адресованное?

– И за это тоже, конечно. Но еще и за то, что тот, как он иронически об этом выразился, упек его в камер-пажи под старость лет. Об этом, кстати, вы можете прочесть в следующем документе из моего досье.

Уотсон послушно углубился в чтение.

ИЗ ДНЕВНИКА А. С. ПУШКИНА

1 января 1834 года

Третего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове.

ИЗ ДНЕВНИКА А. С. ПУШКИНА

10 мая 1834 года

Московская почта распечатала письмо, писанное мною Наталье Николаевне, и нашед в нем отчет о присяге великого князя, писанный, видно, слогом не официальным, донесла обо всем полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял. Государю не угодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью, – но я могу быть подданным, даже рабом, – но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного. Однако, какая глубокая безнравственность!.. Полиция распечатывает письма мужа к жене, и проносит их читать к царю, и царь не стыдится в том признаться и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным!

– Это, значит, и стало причиной ссоры Пушкина с царем? – спросил Уотсон.

– Во всяком случае, одной из причин, – ответил Холмс. – Как бы то ни было, но именно после всех этих событий Пушкин решил подать в отставку, то есть окончательно порвать с двором, стать, что называется, частным лицом, уехать в деревню... К сожалению, однако, из этого ничего не вышло...

– А почему?

– В моем досье, друг мой, вы найдете подробный ответ на этот вопрос. Если вы уж начали его изучать, читайте дальше. Разумеется, если это вам интересно.

– Еще бы не интересно! – воскликнул Уотсон и вновь углубился в чтение.

ИЗ ПИСЬМА А. С. ПУШКИНА А. Х. БЕНКЕНДОРФУ

25 июня 1834 года

Граф,

Поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу, и покорнейше прошу ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение.

В качестве последней милости я просил бы, чтобы дозволение посещать архивы, которое соизволил мне даровать его величество, не было взято обратно.

А. Х. БЕНКЕНДОРФ А. С. ПУШКИНУ

30 июня 1834 года

Милостивый государь Александр Сергеевич! Письмо ваше ко мне от 25-го сего июня было мною представлено Государю Императору в подлиннике, и Его Императорское Величество, не желая никого удерживать против воли, повелел мне сообщить г. вице-канцлеру об удовлетворении вашей просьбы, что и будет мною исполнено.

Затем на просьбу вашу, о предоставлении вам и в отставке права посещать государственные архивы для извлечения справок, Государь Император не изъявил своего соизволения, так как право сие может принадлежать единственно людям, пользующимся особенною доверенностью начальства.

ИЗ ПИСЬМА В. А. ЖУКОВСКОГО А. С. ПУШКИНУ

2 июля 1834 года

Государь опять говорил со мною о тебе. Если бы я знал наперед, что побудило тебя взять отставку, я бы ему объяснил все, но так как я и сам не понимаю, что могло тебя заставить сделать глупость, то мне и ему нечего было отвечать. Я только спросил: нельзя ли как этого поправить? – Почему ж нельзя? – отвечал он. Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае все между нами кончено... Он может, однако, еще возвратить письмо свое... Я бы на твоем месте ни минуты не усумнился как поступить.

ИЗ ПИСЬМА А. С. ПУШКИНА А. Х. БЕНКЕНДОРФУ

3 июля 1834 года

Граф,

Несколько дней тому назад я имел честь обратиться к вашему сиятельству с просьбой о разрешении оставить службу. Так как поступок этот неблаговиден, покорнейше прошу вас, граф, не давать хода моему прошению. Я предпочитаю казаться легкомысленным, чем быть неблагодарным.

ИЗ ПИСЬМА В. А. ЖУКОВСКОГО А. С. ПУШКИНУ

3 июля 1834 года

Вчера я писал к тебе с Блудовым наскоро и кажется не ясно сказал то, чего мне от тебя хочется. А ты ведь человек глупый, теперь я в этом совершенно уверен. Не только глупый, но еще и поведения не пристойного: как мог ты, приступая к тому, что ты так искусно состряпал, не сказать мне о том ни слова, ни мне, ни Вяземскому – не понимаю! Глупость, досадная, эгоистическая, неизглаголанная глупость! Вот что бы я теперь на твоем месте сделал (ибо слова государя крепко бы расшевелили и повернули к нему мое сердце): я написал бы к нему прямо, со всем прямодушием, какое у меня только есть, письмо, в котором бы обвинил себя за сделанную глупость, потом так же бы прямо объяснил то, что заставило меня сделать эту глупость; и все это я сказал бы с тем чувством благодарности, которое государь вполне заслуживает... Напиши немедленно письмо и отдай графу Бенкендорфу. Я никак не воображал, чтобы была еще возможность поправить то, что ты так безрассудно соблаговолил напакостить. Если не воспользуешься этой возможностию, то будешь то щетинистое животное, которое питается желудями и своим хрюканьем оскорбляет слух всякого благовоспитанного человека; без галиматьи, поступишь дурно и глупо, повредишь себе на целую жизнь и заслужишь свое и друзей своих неодобрение.

А. С. ПУШКИН А. Х. БЕНКЕНДОРФУ

4 июля 1834 года

Милостивый государь

граф Александр Христофорович.

Письмо Вашего сиятельства от 30 июня удостоился я получить вчера вечером. Крайне огорчен я, что необдуманное прошение мое, вынужденное от меня неприятными обстоятельствами и досадными, мелочными хлопотами, могло показаться безумной неблагодарностью и супротивлением воле Того, кто доныне был более моим благодетелем, нежели Государем. Буду ждать решения участи моей, но во всяком случае, ничто не изменит чувства глубокой преданности моей к царю и сыновней благодарности за прежние его милости.

С глубочайшим почтением и совершенной преданностию честь имею быть, милостивый государь,

Вашего сиятельства покорнейший слуга

Александр Пушкин.

ИЗ ПИСЬМА В. А. ЖУКОВСКОГО А. С. ПУШКИНУ

6 июля 1834 года

Я право не понимаю, что с тобою сделалось; ты точно поглупел; надобно тебе или пожить в желтом доме, или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение. Бенкендорф прислал мне твои письма, и первое и последнее. В первом есть кое-что живое, но его нельзя употребить в дело, ибо в нем не пишешь ничего о том, хочешь ли оставаться в службе или нет; последнее, в коем просишь, чтобы все осталось по-старому, так сухо, что оно может показаться государю новою неприличностию. Разве ты разучился писать; разве считаешь ниже себя выразить какое-нибудь чувство к Государю? Зачем ты мудришь? Действуй просто. Государь огорчен твоим поступком, он считает его с твоей стороны неблагодарностию... Одним словом я все еще стою на том, что ты должен написать прямо к Государю и послать письмо свое через гр. Бенкендорфа. Это одно может поправить испорченное...

Пришли мне копию того, что напишешь; хоть, вероятно, мне покажут... Объяснимся (ведь ты глуп): ты пришлешь мне свое письмо с моим посланным и тотчас пошлешь узнать, приехал ли Бенкендорф... Всего важнее не упустить времени.

ИЗ ПИСЬМА А. С. ПУШКИНА В. А. ЖУКОВСКОМУ

6 июля 1834 года

Я право сам не понимаю, что со мною делается. Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное мое спокойствие – какое тут преступление? какая неблагодарность? Но Государь может видеть в этом что-то похожее на то, чего понять все-таки не могу. В таком случае я не подаю в отставку и прошу оставить меня в службе. Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми? Во глубине сердца своего я чувстную себя правым перед Государем... Что мне делать? просить прощения? хорошо; да в чем? К Бенкендорфу я явлюсь и объясню ему, что у меня на сердце – но не знаю, почему письма мои неприличны.

ИЗ ДОКЛАДНОЙ ЗАПИСКИ

А. Х. БЕНКЕНДОРФА ИМПЕРАТОРУ

Так как он сознается в том, что просто сделал глупость, и предпочитает казаться лучше непоследовательным, нежели неблагодарным, так как я еще не сообщал о его отставке ни князю Волконскому, ни графу Нессельроде, то я предполагаю, что Вашему Величеству благоугодно будет смотреть на его первое письмо, как будто его вовсе не было... Лучше чтобы он был на службе, нежели предоставлен себе!!

РЕЗОЛЮЦИЯ НИКОЛАЯ

Я ему прощаю, но позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться; то, что может быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может применяться к человеку тридцати пяти лет, мужу и отцу семейства.

ИЗ ПИСЬМА А. С. ПУШКИНА Н. Н. ПУШКИНОЙ

11 июля 1934 года

На днях я чуть было беды не сделал: с ТЕМ чуть было не побранился – и трухнул-то я, да и грустно стало. С этим поссорюсь – другого не наживу.

ИЗ ДНЕВНИКА А. С. ПУШКИНА

Прошедший месяц был бурен. Чуть было не поссорился я со двором – но все перемололось. Однако это мне не пройдет.

– Все это безумно интересно, – сказал Уотсон, дочитав до конца "пушкинское досье" Шерлока Холмса. – Но я, признаться, так и не понял, какое отношение все это имеет к "Сказке о золотом петушке"?

– Самое прямое! Вы только вдумайтесь в то, что произошло. В тысяча восемьсот двадцать шестом году царь торжественно обещает поэту не посягать на свободу его творчества. Но прошло семь лет, и поэт узнал, чего стоит царское слово! Торжественное царское обещание освободить его от ненавистной ему цензуры обернулось мелочным полицейским сыском, перлюстрацией его частных писем, чуть ли не подглядыванием в замочную скважину. А обещанная ему независимость – "оковами службы царской", от которых ему так и не удалось избавиться: чем кончилась его отчаянная попытка сбросить эти оковы, вы сейчас видели.

– Но при чем тут все-таки "Сказка о золотом петушке"? – продолжал недоумевать Уотсон.

– Как? Вы все еще не поняли? – удивился Холмс. – Да ведь ссора мудреца-звездочета с царем Дадоном до очевидности автобиографична! В черновой рукописи сказки намеки на это были совсем прозрачные. Вот, например, в одном из черновиков была такая строчка: "Но с царями плохо вздорить". Слово "царями" Пушкин сперва не решился оставить. Он зачеркнул его и написал: "Но с могучим плохо вздорить". Однако этот вариант ему не показался удачным, и в беловом экземпляре он все-таки восстановил прежний: "Но с царями плохо вздорить". Очевидно, уж очень ему хотелось оставить этот прямой намек. Однако в печатной редакции он все же предпочел этот чересчур ясный намек слегка зашифровать. Исправил так: "Но с иным накладно вздорить".

– И откуда только вы все это знаете! – восхищенно воскликнул Уотсон.

– О, это не моя заслуга, – отмахнулся Холмс. – Все эти варианты теперь уже хорошо известны, они напечатаны в полном, академическом собрании сочинений поэта... Однако позвольте, я продолжу свои разъяснения. Итак, мы остановились на том, что в окончательном варианте намек на царя принял такую форму: "Но с иным накладно вздорить". Казалось бы, хорошо! Но при такой поправке слишком уж прозрачной становилась концовка, которая сперва звучала так: "Сказка ложь, да нам урок, а иному и намек". Выходило уж очень дерзко. Ведь при таком раскладе было совершенно ясно, что иной – это не кто иной, как царь. Стало быть, вся сказка – прямой упрек царю. И тогда Пушкин изменил последние строки. Теперь, как вы знаете, они звучат так: "Сказка ложь, да в ней намек: добрым молодцам урок".

– Вы хотите сказать, что добрый молодец – это Николай Первый? недоверчиво спросил Уотсон.

– Ну да! "Сказка о золотом петушке" – это, в сущности, притча о неисполнении царского слова. Вспомните! Царь Дадон обещает звездочету: "Волю первую твою я исполню, как мою". Но когда дело дошло до расплаты... Взгляните!

Он развернул перед Уотсоном книгу и ткнул пальцем в то самое место, которое недавно показывал ему Уотсон:

Что ты? – старцу молвил он.

Или бес в тебя ввернулся?

Или ты с ума рехнулся?

Что ты в голову забрал?

Я, конечно, обещал,

Но всему же есть граница...

– Да, – вынужден был согласиться Уотсон. – Пожалуй, это достаточно ясно.

– А в черновом варианте было еще яснее, – сказал Холмс. – Там говорилось прямо... Вот!

Раскрыв том академического собрания сочинений, он прочел:

– "Царь! – он молвил дерзновенно. – Клялся ты..." Дальше зачеркнуто... "Обещал, что непременно..." Опять зачеркнуто... А потом... Читайте, Уотсон, читайте!..

ИЗ ЧЕРНОВЫХ ВАРИАНТОВ

"СКАЗКИ О ЗОЛОТОМ ПЕТУШКЕ"

Что исполнишь как свою