Текст книги "Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

– "Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена", – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Уж на что Суворова – и того расколотили, а где у нас Суворовы теперь?

– Мы должны драться до послэднэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэр-р-рэт за своэго импэратора, и тогда всэй будэт хорошо. А рассуждать как мо-о-ожно (он особенно вытянул голос на слове "можно"), как мо-о-ожно меньше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и все. А вы как судитэ, молодой человек? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.

– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать!

– Неужели они все так стремятся умереть? – шепнул Уотсон Холмсу.

– Почему же. Некоторые, напротив, рассчитывают на то, что умирать будут другие. Спросите хоть вашего соседа, – ответил ему Холмс, указывая на сидящего рядом Берга.

Уотсон тотчас же осуществил это предложение Холмса.

– Скажите, сударь, – обратился он к Бергу, – вы тоже радуетесь, что война объявлена?

– О, да! – с готовностью отвечал тот. – Переводом в гвардию я уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу. А тут – война. Как же мне не радоваться. В военное время ротного командира могут убить и я, оставшись старшим в роте, очень легко могу стать ротным.

– Настоящий гусар, молодой челолвэк! – крикнул полковник, ударив опять по столу.

– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?

– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.

– Все о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.

– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На все воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении. Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.

Уотсон с интересом приглядывался к гостям и прислушивался ко всем этим застольным разговорам, и только начал по-настоящему входить во вкус, когда вдруг, совершенно неожиданно для него, Холмс сжал его локоть и прошептал: Подымайтесь, друг мой. Нам пора. Уйдем незаметно. Как говорят в России, по-английски.

И вот уже оба друга снова на Бейкер-стрит, у своего любимого камина.

– Какая муха вас укусила! – возмущенно заговорил Уотсон. – В самый интересный момент вы вдруг выдергиваете меня прямо из-за стола, не дав дослушать только начавшийся разговор... Я уж не говорю о том, что вы не дали мне отведать ни одного блюда и ни одного напитка!

– Вы забыли, Уотсон, что на обед к графам Ростовым мы с вами явились совсем не за тем, чтобы дегустировать великолепные яства и напитки, которыми граф потчевал своих гостей. У нас, насколько я помню, была совсем другая цель.

– Да, верно, – тотчас же охладил свой пыл Уотсон.

– Но прежде, чем продолжить наше расследование, давайте обменяемся впечатлениями. Скажите, Уотсон, как вам понравился этот гусарский полковник?

– Как вам, сказать, – замялся Уотсон. – По правде говоря, не очень.

– А он вам никого не напомнил?

– Полковник этот?.. Да, пожалуй... Кого-то он мне, безусловно, напоминает... Но кого?.. – И тут его словно озарило. – Постойте! Да ведь это же вылитый полковник Скалозуб!

– Вот именно – вылитый. А этот молодой офицер, с которым вы беседовали? Берг... То, что он сказал вам в ответ на ваш вопрос, разве вам ничего не напомнило?

Уотсон смущенно молчал.

– Надеюсь, вы не забыли его замечательное рассуждение насчет того, что на войне очень легко могут убить ротного командира и тогда он сразу продвинется на ступеньку вверх по служебной лестнице?

– Полноте, Холмс! Такое разве забудешь!

– И это вам ничего не напоминает?

Уотсон и на этот раз сконфуженно промолчал.

– Ну что ж, Уотсон, так и быть, подскажу вам, – сжалился над своим незадачливым другом Холмс. И продекламировал, подделываясь под грибоедовского Скалозуба:

Довольно счастлив я в товарищах моих,

Вакансии как раз открыты.

То старших выключат иных,

Другие, смотришь, перебиты.

– В самом деле, похоже, – согласился Уотсон. – Но что же из этого следует? Ведь и Грибоедов издевался над Скалозубом. И Толстой своего Берга, да и полковника этого гусарского тоже не жалует. А вы ведь, сколько мне помнится, совсем другое собирались мне доказать: что одного и того же человека один писатель может изобразить отрицательным героем, а другой положительным. Ведь так?

– Да, верно. Поэтому перейдем к другому действующему лицу этого эпизода, к Марье Дмитриевне Ахросимовой. Сперва скажите: она вам понравилась?

– Очень! Этот господин, у которого я про нее спросил, очень хорошо про нее сказал, что она знаменита не богатством и не знатностью, а прямотой ума и простотой обращения.

– А она вам никого не напомнила?

– А кого она должна была мне напомнить? – удивился Уотсон.

– Какую-нибудь другую литературную героиню.

– Да вы хоть намекните: из какого произведения?

– Да хотя бы из того же "Горя от ума".

Уотсон задумался.

– Нет, – покачал он головой. – В "Горе от ума" таких нет и быть не может. Там ведь у него – я имею в виду Грибоедова – какое-то скопище монстров. Ну, кроме Чацкого, конечно.

– Значит, не помните? Ну что ж... В таком случае сейчас я вам напомню, на кого из персонажей "Горя от ума" похожа толстовская Марья Дмитриевна Ахросимова. Только на этот раз, Уотсон, я убедительно вас прошу: ни слова. Ни одной реплики.

– Так ведь вы же сами мне сказали, чтобы я спросил у Берга...

– Да, да. Там это было можно. Но комедия Грибоедова ведь написана стихами. Говорить стихами вы, я полагаю, вряд ли сможете. Впрочем, если у вас получится...

– О, нет! Ни в коем случае! – в ужасе воскликнул Уотсон. – Клянусь вам, я буду нем как рыба!

А. С. ГРИБОЕДОВ. "ГОРЕ ОТ УМА"

Действие третье. Явление десятое

Хлестова

Легко ли в шестьдесят пять лет

Тащиться мне к тебе, племянница, мученье!

Час битый ехала с Покровки, силы нет;

Ночь – светапреставленье!

От скуки я взяла с собой

Арапку-девку да собачку.

Вели их накормить, ужо, дружочек мой;

От ужина сошли подачку.

Княгиня, здравствуйте! (Села.)

Ну, Софьюшка, мой друг,

Какая у меня арапка для услуг,

Курчавая! горбом лопатки!

Сердитая! все кошачьи ухватки!

Да как черна! да как страшна!

Ведь создал же Господь такое племя!

Чорт сущий; в девичьей она;

Позвать ли?

София

Нет-с; в другое время.

Хлестова

Представь: их как зверей выводят напоказ...

Я слышала, там... город есть турецкий...

А знаешь ли, кто мне припас?

Антон Антоныч Загорецкий.

(Загорецкий выставляется вперед.)

Лгунишка он, картежник, вор.

(Загорецкий исчезает.)

Я от него было и двери на запор;

Да мастер услужить: мне и сестре Прасковье

Двоих арапченков на ярмарке достал;

Купил, он говорит, чай в карты сплутовал;

А мне подарочек, дай бог ему здоровье!

Чацкий

(с хохотом Платону Михайловичу)

Не поздоровится от этаких похвал,

И Загорецкий сам не выдержал, пропал.

Хлестова

Кто этот весельчак? Из звания какого?

София

Вон этот? Чацкий.

Хлестова

Ну? а что нашел смешного?

Чему он рад? Какой тут смех?

Над старостью смеяться грех.

Я помню, ты дитей с ним часто танцевала,

Я за уши его дирала, только мало.

– Ну как, Уотсон? Что скажете? Разве не похожа эта дама, – надеюсь, вы узнали госпожу Хлестову, свояченицу Фамусова, – разве не похожа она на Марью Дмитриевну Ахросимову? Вернее, если строго придерживаться хронологии, – ведь "Войну и мир" Толстой написал гораздо позже, чем Грибоедов свою комедию, разве не похожа толстовская Марья Дмитриевна Ахросимова на грибоедовскую Хлестову?

– Как вам сказать, – замялся Уотсон. – Вообще-то, небольшое сходство, конечно, есть...

– Ничего себе небольшое! – усмехнулся Холмс. – Да ведь они – как родные сестры! Вы обратили внимание, как Хлестова говорила о Загорецком? И ее ничуть не смутило, что он слышал эту ее уничтожающую реплику: "Лгунишка он, картежник, вор!" А как она обошлась с Чацким? Ну совершенно так же, как Марья Дмитриевна Ахросимова с Пьером Безуховым: "Я за уши его дирала, только мало". И ведь это тоже в его присутствии. Согласитесь, Уотсон, у нее – та же прямота ума и откровенная простота обращения, которая так восхищала Толстого в Марье Дмитриевне. Уж в чем другом, а в этом Хлестовой не откажешь.

– Так-то оно так, – не очень охотно согласился Уотсон. – Только Марья Дмитриевна – просто прелесть что за старуха! А эта ваша Хлестова противная. И не спорьте, пожалуйста, Холмс! Сами знаете, что противная.

– Да я и не думаю спорить, – возразил Холмс. – Напротив, я ведь именно это и хотел вам продемонстрировать. Ведь цель нашего расследования как раз в том и состояла, чтобы доказать, что одного и того же человека один писатель может изобразить как привлекательного, обаятельного, милого, а другой его же изобразит противным и даже отвратительным.

– Вы что же, собираетесь уверить меня, что у Марьи Дмитриевны Ахросимовой и грибоедовской Хлестовой был один и тот же прототип? недоверчиво спросил Уотсон.

– Вот именно! Поглядите-ка, что пишет по этому поводу крупнейший специалист по творчеству Грибоедова Николай Пиксанов.

Холмс отпер свое бюро, достал из ящика досье с материалами, относящимися к "Горю от ума", и вручил эту довольно объемистую папку Уотсону.

Тот с интересом углубился в чтение.

ИЗ СТАТЬИ Н. К. ПИКСАНОВА

"ПРОТОТИПЫ ДЕЙСТВУЮЩИХ ЛИЦ КОМЕДИИ

"ГОРЕ ОТ УМА"

Наиболее единодушны современники и историки в определении прототипа Анфисы Ниловны Хлестовой, свояченицы Фамусова, тетки Софьи. Ее оригиналом большинство называет Настасью Дмитриевну Офросимову, большую московскую барыню, известную своим умом, крутым характером, откровенностью и причудами. Она была чрезвычайно популярна в большом обществе тогдашней Москвы, и о ней сохранилось много рассказов и анекдотов. Свербеев в своих "Записках" передает любопытные подробности об одной из своих встреч с Офросимовой:

"Возвратившись в Россию из-за границы в 1822 году, – рассказывает он, и не успев еще сделать в Москве никаких визитов, я отправился на бал в Благородное собрание; туда по вторникам съезжалось иногда до двух тысяч человек. Издали заметил я сидевшую с дочерью на одной из скамеек между колоннами Настасью Дмитриевну Офросимову и, предвидя бурю, всячески старался держать себя от нее вдали, притворившись, будто не слыхал, когда она на пол зала закричала мне: "Свербеев! Поди сюда!"

Бросившись в противоположный угол огромного зала, надеялся я, что обойдусь без грозной с нею встречи. Но не прошло и четверти часа, как дежуривший в этот вечер старшина, мне незнакомый, объявил, что ему приказано немедленно меня к ней привести.

"Что это ты с собой делаешь? – напустилась она на меня. – Таскаешься по трактирам, да по кабакам, да где-нибудь еще хуже, оттого и порядочных людей бегаешь. Ты знаешь, я любила твою мать, уважала отца..." И пошла, и пошла. Я стоял перед ней, как осужденный к казни, но как всему бывает конец, то и она успокоилась".

– Ну, Уотсон, что скажете? – торжествующе спросил Холмс.

– Поразительно! – воскликнул Уотсон. – Сходство просто потрясающее. Как говорится, один к одному. Ведь у Толстого она точь-в-точь так же обошлась с Пьером. Я думаю, Толстой всю эту сцену отсюда и взял, из записок этого... как его... Свербеева...

– Очень может быть, – согласился Холмс. – Во всяком случае, он эти "Записки" безусловно читал. А вот послушайте, что пишет другой старый москвич, Стахович, в своей книге "Клочки воспоминаний", вышедшей в свет в тысяча девятьсот четвертом году.

Достав с полки книгу и раскрыв ее на специально заложенной странице, он прочел:

– "Старуху Хлестову я хорошо помню: это была Настасья Дмитриевна Офросимова... Ее же под именем Марьи Дмитриевны Ахросимовой описал в "Войне и мире" граф Лев Николаевич Толстой". Ну как? Теперь, я надеюсь, вы убедились, что у Хлестовой и Ахросимовой был один и тот же прототип?

– Похоже, что так, – согласился Уотсон.

– Впрочем, если вам этого мало, вот вам еще один весьма авторитетный источник: книга известного историка русской литературы Михаила Осиповича Гершензона "Грибоедовская Москва".

ИЗ КНИГИ М. О. ГЕРШЕНЗОНА

"ГРИБОЕДОВСКАЯ МОСКВА"

Знаменитую Настастью Дмитриевну Офросимову с фотографической точностью, вплоть до фамилии и закачиванья рукавов изобразил, как известно, Лев Николаевич Толстой в "Войне и мире". Ее же часто называют прототипом Хлестовой из "Горя от ума". Нет сомнения, что Грибоедов должен был знать ее.

Сцена между Ахросимовой и Пьером совершенно верна, разве только Толстой облагородил свою Марью Дмитриевну и дал ей слишком мягкие манеры – Вот! обрадовался Уотсон, прочитав это последнее замечание Гершензона. – Вот этот вопрос я как раз и собрался вам задать, мой ученый друг. Кто же все-таки нарисовал более точный портрет этой самой Офросимовой? Толстой или Грибоедов? Если Толстой ее облагородил, значит, Грибоедов был ближе к оригиналу? Как же тогда этот ваш историк говорит, что Толстой описал ее "с фотографической точностью"?

– Ну, во-первых, ни один писатель, как я вам уже говорил, никогда никого не описывает с фотографической точностью. Это Гершензон просто так сказал, не буквально, а метафорически. Каждый писатель описывает то или иное явление, того или иного человека, исходя из своих представлений о нем, исходя из того, как он его видит, как он его понимает.

– Но как же все-таки могло получиться, – продолжал недоумевать Уотсон, – что одна и та же женщина у Толстого получилась такой обаятельной, а у Грибоедова...

– Не слишком обаятельной, – насмешливо подсказал Холмс.

– Мало сказать – необаятельной. Просто отталкивающей!

– Все дело тут в том, – объяснил Холмс, – что Толстой и Грибоедов совершенно по-разному смотрели на свою натуру. Не только на Настасью Дмитриевну Офросимову, а на весь этот круг людей, которых они стремились изобразить. Грибоедов ненавидел и презирал лицемерное фамусовское общество. Он стремился сатирически разоблачить его.

– А Толстой?

– А Толстой относился к своей натуре совершенно иначе. Вот, прочтите-ка, что он писал в черновом наброске предисловия к "Войне и миру".

Л. Н. ТОЛСТОЙ. ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ

К "ВОЙНЕ И МИРУ"

Несколько слов в оправдание на замечание, которое наверное сделают многие. В сочинении моем действуют только князья, говорящие и пишущие по-французски, графы и т. п., как будто вся русская жизнь того времени сосредоточивалась в этих людях. Я согласен, что это неверно и нелиберально, и могу сказать один, но неопровержимый ответ. Жизнь чиновников, купцов, семинаристов и мужиков мне неинтересна и наполовину непонятна, жизнь аристократов того времени, благодаря памятникам того времени и другим причинам, мне понятна, интересна и мила.

– Никогда бы не подумал, – сказал Уотсон, – что Толстой может такое написать. А почему вы сказали, Холмс, что это черновой набросок? Он что, потом написал это предисловие иначе?

– Он потом вообще от него отказался. Не стал печатать.

– Вот как? А почему?

– О, это очень интересный вопрос... Я думаю, главным образом потому, что в процессе работы над романом Толстой изменил отношение к своей натуре. Роман о подвиге народа в великой войне не мог быть населен одними аристократами. В нем неизбежно должны были появиться и мужики, которые вынесли на своих плечах главную тяжесть войны, и такие люди, как, например, капитан Тушин – отнюдь не аристократ по происхождению, – и такие, как Платон Каратаев. Да и жизнь аристократов в конце концов ему стала далеко не во всем мила. Иначе не появились бы в его романе такие люди, как князь Василий Курагин, его сын Анатоль и дочь Элен. Коротко говоря, Толстой сперва хотел написать один роман, а написал – другой...

– Если я вас правильно понял, – прервал его Уотсон, – вы хотите сказать, что в процессе работы над романом взгляд Толстого как бы приблизился к воззрениям Грибоедова?

– В какой-то мере. Хотя роман Толстого, в отличие от грибоедовской комедии, – это, разумеется, не сатира. Фамусов – сатирический образ, а старый граф Ростов – отнюдь нет. Хотя у них немало общего. Вообще, если вдуматься, в романе Толстого можно найти более или менее прямую аналогию едва ли не каждому грибоедовскому персонажу. Есть в нем и свой Чацкий...

– Это Пьер?

– Хотя бы... И свой Скалозуб, как мы с вами только что убедились. Хоть он и не занимает в романе такого заметного места, какое Скалозуб занимает в комедии Грибоедова...

– Да, пожалуй. Но такого человека, как Молчалин, бьюсь об заклад, вы у Толстого не найдете, – сказал Уотсон.

– Вы в этом уверены? – с обычной своей иронической улыбкой спросил Холмс.

Увидав эту улыбку, Уотсон сразу потерял по крайней мере половину своей уверенности.

– Я, конечно, не Бог весть какой знаток, – дал он задний ход, – но по-моему...

– Так вот, дорогой мой Уотсон, – сказал Холмс. – Смею вас уверить: есть в романе Толстого и свой Молчалин. На обеде у графов Ростовых он, кстати, сидел неподалеку от вас.

– Это тот, с которым я разговаривал?.. Как его... Берг?..

– Да, и в Берге, конечно, есть черты Молчалина. Но я имел в виду не его... Чтобы не утомлять вас, сошлюсь только на один небольшой эпизод. Вот, взгляните! – И он протянул Уотсону раскрытый том "Войны и мира".

Уотсон взял книгу в руки и прочел указанную Холмсом страницу.

Л. Н. ТОЛСТОЙ "ВОЙНА И МИР"

Том первый. Часть третья. Глава седьмая

– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы. Ну, что ты, как? Уже обстрелен?..

Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и указывая на свою подвязанную руку.

– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.

И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц.

– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли-ка за вином.

Борис поморщился.

– Ежели непременно хочешь, – сказал он.

И, подойдя к кровати, из-под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.

– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.

Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать.

В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.

– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.

– Зачем ты это бросил?

– Письмо какое-то рекомендательное, чорта ли мне в письме!

– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, – сказал Борис. Письмо это очень нужное для тебя.

– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.

– Отчего же? – спросил Борис.

– Лакейская должность!

– Ты все такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.

– А ты все такой же дипломат. Ну, да не в том дело. Ну, ты что? спросил Ростов.

– Да вот, как видишь. До сих пор все хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться на фронте.

– Зачем?

– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.

– Да, – задумчиво сказал Уотсон, дочитав эту сцену до конца. – Вы правы. Ростов, конечно, не Чацкий. Но Друбецкой – это и впрямь второй Молчалин. Право, я бы ни чуть не удивился, если бы оказалось, что у Друбецкого и Молчалина был один и тот же прототип. Наверно, так оно и было?

– На этот счет мне ничего не известно, – покачал головой Холмс. Впрочем, не думаю. У Молчалина, скорее всего, был не один, а множество прототипов. Да и у Друбецкого тоже.

– То есть как это множество? – изумился Уотсон. Неужели такое тоже бывает?

– О, разумеется! И гораздо чаще, чем вы это можете себе представить. Я вижу, Уотсон, вам не терпится узнать, как именно это происходит?

– Не стану спорить, друг мой, – согласился Уотсон. – Вы в самом деле очень меня заинтриговали.

– В таком случае нам с вами придется провести еще одно расследование, специально посвященное выяснению этого вопроса.

МОЖЕТ ЛИ У ОДНОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ГЕРОЯ

БЫТЬ НЕСКОЛЬКО ПРОТОТИПОВ"?

Расследование ведут Шерлок Холмс и доктор Уотсон

– Любопытный субъект, не правда ли? – сказал Холмс.

Уотсон вздрогнул и оторвал глаза от окна.

– Любопытный? – переспросил он. – Я бы выразился иначе. Странный... Я наблюдаю за ним вот уже минут двадцать...

– Не двадцать, а уже почти двадцать три минуты, – уточнил Холмс. – Срок достаточный, чтобы выяснить всю его подноготную.

– Такому проницательному человеку, как вы, Холмс, быть может, хватило бы и трех минут на то, для чего мне понадобилось около получаса.

Холмс усмехнулся.

– Дело не в сроках, друг мой, – добродушно сказал он. – Смею вас уверить, что, если вы хотя бы даже и за полчаса увидите то, что я разгляжу за три минуты, это будет еще не так худо.

– Вам угодно считать меня слепцом, – обиделся Уотсон. – Однако кое-что я все-таки вижу.

– Ну-ну, не сердитесь, – миролюбиво сказал Холмс. – Лучше поделитесь со мною тем, что вы увидели. Итак, что вы можете сказать про этого странного человека, который вот уже битый час стоит у нас под окнами, не решаясь сдвинуться с места, подняться по лестнице и постучать в дверь.

– По-моему, дорогой Холмс, это случай настолько ясный, что даже вы ничего не сможете добавить к тому, что заметил я. Это человек прежде всего весьма предусмотрительный...

– В самом деле?

– Ну конечно! Вы только поглядите на него: в ясный, теплый, солнечный день он в теплом пальто на вате, в калошах, с зонтиком. Это уже даже не предусмотрительность, а какая-то патологическая боязливость. Как бы то ни было, он – чудовищный педант. Я думаю, что, скорее всего, он старый холостяк. Я сам, как вы знаете, долгое время жил один и отлично знаю, что у нашего брата холостяка со временем вырабатывается тьма всяких нелепых и даже смехотворных привычек.

– Браво, Уотсон! – одобрительно воскликнул Холмс. – Ну-с? Дальше?

– Вам мало? – удивился Уотсон. – Мне кажется, дорогой Холмс, что я извлек из своих наблюдений все, что из них можно было извлечь. Боюсь, что даже вы не сможете тут ничего добавить.

– Пожалуй, – согласился Холмс – Разве только самую малость.

Уотсон просиял. Однако торжество его длилось недолго.

– Вы отметили только калоши, зонтик да теплое пальто на вате, – начал Холмс. – А вы заметили, что зонтик у этого господина в чехле?

– Ну да, заметил. И что отсюда следует?

– Думаю, что не ошибусь, – невозмутимо продолжал Холмс, – если выскажу предположение, что часы, хранящиеся в его жилетном кармане, тоже в чехле из серой замши. А если вы попросите у него перочинный ножик, чтобы очинить карандаш, окажется, что и нож тоже в специальном чехольчике.

– Все это чистейшие домыслы, дорогой Холмс! Но да же если это действительно так, в чем я, кстати, очень сомневаюсь, о чем это говорит? Только лишь о том, что господин этот – препротивнейший педант, о чем я уже имел честь вам докладывать.

– Не только об этом, милый Уотсон! Поверьте мне, не только об этом. У этого человека наблюдается постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который бы его защитил от внешних влияний. Действительность раздражает его, пугает, держит в постоянной тревоге, и он старается спрятаться от нее. Не случайно и профессию он себе выбрал такую...

– А откуда вы знаете, какая у него профессия? – изумился Уотсон.

– Да уж знаю. Можете мне поверить, я не ошибаюсь. Он преподает в гимназии древние языки: латынь, греческий. И эта его профессия, как я уже пытался сказать вам за секунду до того, как вы меня прервали, эти самые древние языки для него, в сущности, – те же калоши и зонтик, куда он прячется от действительной жизни.

– Ну, знаете, Холмс, – не выдержал Уотсон, – если хотя бы половина того, что вы тут наговорили, окажется правдой...

– А вы сейчас легко сможете это проверить, – пожал плечами Холмс. Насколько я понимаю, наш странный гость вот-вот постучится к нам в дверь. Я уже слышу на лестнице его шаги.

И в самом деле за дверью послышались сперва робкие шаги, затем осторожное покашливанье и, наконец, негромкий стук.

Спустя минуту странный гость уже сидел в кресле напротив Холмса и Уотсона и застенчиво протирал носовым платком свои темные очки.

– Прежде чем вы приступите к изложению тех обстоятельств, которые привели вас к нам, – обратился к нему Уотсон, – быть может, вы не откажете в любезности сказать мне, который час? Мои часы, к сожалению, стоят.

Гость неторопливо достал из жилетного кармана часы. Они, как и предсказывал Холмс, оказались в сером замшевом футляре.

– Два часа пополудни четырнадцать минут тридцать одна секунда, сообщил он.

– Еще одна маленькая просьба, – сказал Уотсон. – У меня, к несчастью, сломался карандаш. Не найдется ли у вас с собою перочинного ножика?

– Извольте. – Гость достал из кармана перочинный нож. Предсказание Холмса и на этот раз осуществилось с поразительной точностью: нож был в аккуратном маленьком чехольчике.

– Последняя просьба, – уже слегка нервничая, сказал Уотсон. – Не откажите в любезности, сообщите нам, чем вы изволите заниматься? Вы юрист? Или химик? Или, быть может, мой коллега – врач?

– Врач? – с ужасом переспросил гость – О нет! Что вы! Я педагог. Имею честь преподавать в гимназии древние языки. Латынь, греческий... О, ежели бы вы знали, – сладко пропел он, – как звучен, как прекрасен греческий язык!

– Довольно! – вскрикнул Уотсон.

Гость испуганно вздрогнул и закрыл глаза.

Обернувшись к Холмсу, Уотсон торжественно произнес:

– Дорогой Холмс! Клянусь вам, что никогда больше не стану сомневаться в ваших словах, какие бы нелепые предсказания вы ни делали. Вы волшебник, колдун, чародей...

– Перестаньте, Уотсон, – резко оборвал его Холмс. – Вы отлично знаете, что мое единственное оружие – дедуктивный метод. А в данном случае дело обстоит еще проще. Если бы вы не были таким чудовищным невеждой и читали знаменитый рассказ русского писателя Антона Чехова "Человек в футляре", вы бы тотчас узнали в нашем госте героя этого рассказа, господина Беликова.

– Совершенно верно. – Привстав с кресла, гость чопорно поклонился. Надворный советник Беликов. К вашим услугам.

– Итак, господин Беликов, – любезно осведомился Холмс, – благоволите объяснить, что вынудило вас обратиться к Шерлоку Холмсу?

– Я решил обратиться к вам как к лицу влиятельному, – сказал Беликов, хотя, быть может, правильнее было бы обратиться по инстанциям: сперва к директору, потом к попечителю и так далее. Однако это заняло бы много времени, а дело не терпит отлагательств. К тому же ваша репутация, да и ваша профессия...

– Да в чем, собственно, дело? – не выдержал Уотсон. – Нельзя же, ей-Богу, так долго бродить вокруг да около!

Беликов явно вызывал у верного соратника Шерлока Холмса острое чувство антипатии. Иначе вряд ли корректный Уотсон позволил бы себе такую бестактность.

– Я взываю к вашей помощи, сударь, – невозмутимо продолжал Беликов, обращаясь к Холмсу. – Только вы один можете защитить меня от клеветы... Впрочем, речь не только обо мне. Если предположение мое подтвердится, окажется, что еще больше, чем я, от этого злобного навета пострадал другой достойный человек, гораздо более заслуживающий вашего заступничества.

– Я, конечно, догадываюсь, о чем идет речь. Но мой друг Уотсон, боюсь, из ваших туманных объяснений мало что понял. Сделайте милость, объясните более внятно, от чего или, если вам так больше нравится, от кого мы вас должны защитить.

– От автора рассказа, главным действующим лицом коего я имею несчастье состоять. Оный автор изобразил меня нравственным и физическим уродом. Меж тем у меня есть все основания предполагать, что в реальности я – вернее, мой прообраз, или, как принято это называть у нас, филологов, прототип, – был совсем не таков. Ежели это мое предположение окажется верным, я готов вчинить автору иск, обвинив его в том, что вместо честного и правдивого портрета он создал премерзкую карикатуру. Если же окажется, что, создавая меня, Антон Павлович Чехов был скрупулезно верен натуре, я обвиню его в том, что он обрек меня на столь злую долю, заставив нести бремя чужих уродств и прегрешений. Так что, сударь, чем бы ни кончилось ваше расследование, к какому бы выводу вы ни пришли, я при всех вариантах останусь в выигрыше.

– Вы в этом уверены? – иронически хмыкнул Холмс.

– Tertium non datur, как говорили наши великие учителя, древние римляне. Что означает: третьего не дано.

– Ну что ж, сударь, – согласился Холмс. – Я берусь за ваше дело. Только, чур, потом не жаловаться!

– Заверяю вас, что, каким бы печальным для меня ни оказался ваш вывод, я приму его со смирением.

– В таком случае начнем!

Подойдя к своему необъятному бюро, Холмс откинул крышку и выдвинул ящик, на котором выполненная его четким, каллиграфическим почерком, красовалась надпись: "А. П. Чехов" Из ящика была извлечена папка с этикеткой, на которой значилось: "Человек в футляре".

– Итак, господа, – торжественно объявил он, развязывая тесемки папки и извлекая из нее толстую кипу бумаг, перед вами документ первый. В. Г. Тан-Богораз, учившийся в Таганроге, в той же гимназии, что и Антон Чехов, в тысяча девятьсот десятом году в журнале "Современный мир" опубликовал очерк "На родине Чехова". Очерк этот был потом перепечатан в том же году в "Чеховском юбилейном сборнике". Так вот, автор этого очерка в самой категорической форме утверждает, что вашим прототипом, господин Беликов, был инспектор Таганрогской гимназии А. Ф. Дьяконов.

– А что он был за человек? – осторожно осведомился Беликов.

– Об этом вы можете прочесть в книге брата Антона Павловича Чехова Михаила. Книга называется "Антон Чехов и его сюжеты". К счастью, в моей библиотеке эта книга имеется...

– Вы поразительный человек, Холмс! – восторженно воскликнул Уотсон. Ну кто бы мог предположить, что в вашей библиотеке окажется такая книга. Да и на что она вам?

– Как видите, пригодилась, – улыбнулся Холмс. – Профессия детектива такова, что никогда не можешь знать заранее, какая информация тебе понадобится. Итак, вот что пишет о Дьяконове Михаил Павлович Чехов: "Это была машина, которая ходила, говорила, действовала, исполняла циркуляры и затем сломалась и вышла из употребления. Всю свою жизнь А. Ф. Дяконов проходил в калошах даже в очень хорошую погоду и носил с собою зонтик. Таков был прототип Беликова".