Текст книги "Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Из зала тем временем стала выходить публика.

Вот прошли двое светских щеголей.

– Ты не знаешь, – спросил один у другого, – как зовут эту молоденькую актрису?

– Нет, – отвечал тот. – А недурна... Очень недурна!

– Плут портной, – сказал третий щеголь, идущий следом за первыми двумя, – претесно сделал мне панталоны. Все время было страх неловко сидеть.

Четвертый – он слегка постарше и поплотнее первых трех – говорил идущему с ним рядом пятому:

– Никогда, никогда, поверь мне, он с тобою не сядет играть. Меньше как по полтораста рублей роберт он не играет. Я знаю это хорошо, потому что шурин мой, Пафнутьев, всякий день с ним играет.

– Сколько уже людей прошло, – в отчаянии воскликнул Гоголь. – И все еще ни слова о моей комедии!

Но пара, идущая вслед за поклонниками хорошеньких актрис и любителями карточной игры, говорила уже о только что увиденном спектакле. Судя по всему, это были муж и жена.

– Ну что?! – в ярости восклицал супруг. – Говорил я тебе! Как я предрекал, так оно все и вышло! Нашелся-таки щелкопер, бумагомарака!

– О! – оживился Гоголь. – Это как будто уже про меня. Надо бы послушать. Но как бы мне их не спугнуть... Стану-ка вот здесь, за колонну. Тут они меня не увидят.

– Вставил, негодник, меня в комедию! – продолжал тем временем горячиться этот новый зритель. – Ни чина, ни звания не пощадил! А все эти знай, только скалят зубы да бьют в ладоши!..

– Но это не может быть, Антоша! – возразила ему супруга. – Это ведь вовсе не про нас!

– Как не так! "Не про нас", – сардонически усмехнулся супруг. – А про кого же, матушка, ежели не про нас?!. У-у, я бы всех этих бумагомарак!.. Щелкоперы, либералы проклятые! Узлом бы вас всех завязал, в муку бы стер вас всех, да черту в подкладку!..

Тут уж даже Тугодум и тот узнал говорившего:

– Да это ведь городничий из "Ревизора"!

– Он самый, – подтвердил я.

– А с ним его жена, Анна Андреевна?

– Ну конечно.

– Так ведь они же герои пьесы... Как же могли они на ее представлении среди публики оказаться?

– А почему бы и нет? – усмехнулся я. Но, увидав его растерянное, недоумевающее лицо, сжалился над ним и сказал: – Да, да, ты прав, конечно. В пьесе Гоголя "Театральный разъезд" этих персонажей нету.

– Так как же тогда они вдруг здесь оказались? – недоумевал Тугодум.

– Не без моего участия, – скромно признался я.

– А-а, – разочарованно протянул Тугодум. – Значит, это ваша работа... А зачем вы это сделали?

– А разве тебе не интересно узнать, что сказали бы персонажи "Ревизора", если бы им удалось побывать на представлении этой гоголевской комедии? Иными словами, как реагировали бы они, увидав себя, словно в зеркале?

– В зеркале?! – не выдержал и вмешался в наш разговор городничий. Скажите лучше, в кривом зеркале!

– О, я, кажется, слегка увлекся, – обернулся я к нему. – Простите меня, Антон Антонович, мои слова предназначались не вам.

– Не беда, – возразил он. – Я вижу, сударь, вы человек разумный, не чета всей этой шушере, всем этим бездельникам, которые готовы скалить зубы да потешаться даже и над святынями.

– Это вы, что ли, святыня? – хмыкнул Тугодум.

– Я моему государю верой и правдой... Тридцать лет на службе... разгорячился городничий. – Ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще, когда будет...

– Это вы-то для отечества? – снова не удержался Тугодум.

– Я, сударь, офицер! На мне шпага. Ордена. Я властями поставлен на свою должность. Мне не за себя обидно, а за мой чин! – еще больше раскипятился городничий. – Эдак что же выйдет, ежели каждому прохвосту-сочинителю нашего брата, чиновника, срамить позволят! Это, если угодно, в высшем смысле все равно что оскорбление величества!

– Позвольте, – вмешался я. – Но ведь автор пьесы срамит вас именно за то, что вы плохо служите, плохо исполняете свою должность. Обманываете, воруете, взятки берете...

Услышав эти обвинения, городничий слегка струсил.

– По неопытности. Ей-Богу, по неопытности, – сразу изменил он тон. Недостаточность состояния. Сами извольте посудить, казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь, да пару платья. Да что говорить, сударь мой! Нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уж так самим Богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.

– Э-э, нет, любезнейший Антон Антонович! – вмешался в разговор оказавшийся тут же судья Ляпкин-Тяпкин. – Грешки грешкам рознь... Вот я, например. Я всем открыто говорю, что беру взятки. Да, беру! Но чем? Борзыми щенками!

– Помилуйте, Аммос Федорович! – сказал городничий. – Какая разница? Щенками или чем другим, все взятки.

– Ну, нет, Антон Антонович, – не согласился судья. – Это совсем иное дело. А вот, например, ежели у кого-нибудь шуба пятьсот рублей стоит...

– Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? – разозлился городничий. – Зато вы в Бога не веруете, вы в церковь никогда не ходите. А я, по крайней мере, в вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы...

– Шуба пятьсот рублей, – не унимался Ляпкин-Тяпкин. – Да супруге шаль...

– Что ж, по-вашему, Антоша не может мне шаль купить? – обиделась Анна Андреевна.

– Ежели бы на свои, кровные, – пояснил судья. – А то на казенные.

– А вы, Аммос Федорович, вольнодумец! – поддел судью городничий. Да-с! Как начнете говорить о сотворении мира, так волосы дыбом встают.

– Вот уж верно! – подтвердила Анна Андреевна. – А мы с Антошей никогда! А вы, Аммос Федорович...

– А ты, матушка, молчи! – оборвал ее супруг. – Нам сейчас грехами считаться не с руки. Нам сейчас надобно вместе... Плечом к плечу... Каков бы ни был гусь Аммос Федорович, а мы его в обиду не дадим. Какой-никакой, а он – судья. Лицо почтенное. И срамить его почем зря мы тоже не позволим!

– Так вы, стало быть, считаете, Антон Антоныч, – вмешался я, – что автор комедии напраслину на вас взвел?

– Добро бы только на меня, – вздохнул городничий. – Я, слава тебе, Господи, стреляный воробей. Я и не такое еще терпел. Огонь прошел, и воду, и медные трубы... Трех губернаторов обманул... Не за себя, сударь! Ей-Богу, не за себя душой болею. Мне за весь городишко наш... Да что городишко... За всю державу обидно!

– А при чем тут вся держава? – спросил Тугодум.

– То есть как это – при чем? – возмутился городничий. – Да вы читали эту комедию? Видали ее? Сочинитель этот выдумал какую-то Россию, вывел городок, каких и на свете-то не бывает. В один уезд свалил кучей все мерзости, какие только есть на свете...

– Вы, стало быть, считаете, что картина, которую нарисовал господин Гоголь, не типична? – уточнил я.

– Да просто неприлична! – взорвался городничий.

– Вас послушать, – сказал я, – так и чиновников таких на свете не бывает, и городовых вроде вашего Держиморды днем с огнем по всей России не сыщешь.

– Про городовых не скажу, – признал городничий. Городовые и впрямь еще попадаются. За всем ведь не уследишь... Держиморда – это верно подмечено. А вот где он такого городничего увидал, ей-Богу, не знаю. Да хоть бы да же и увидал. Нешто это можно – все, что ни попадя, на сцену тащить? Ежели бы у этого сочинителя хоть какое-никакое понятие было, он бы допрежь того, что меня в комедию вставлять, семь бы раз отмерил. Ведь не городовой, не купец какой простого звания, а – го-род-ни-чий!

– А судью? – поддержал его Ляпкин-Тяпкин. – Судью разве можно в этаком неприглядном виде изображать?

– А попечителя богоугодных заведений плутом вывести? Это как по-вашему? – вставил незаметно подошедший Земляника.

– А смотрителя училищ дураком выставить? Это какой урок детям нашим? негодовал вдруг оказавшийся тут же Хлопов.

– Ах, господа! – прервала их Анна Андреевна. – Это все пустяки, право... А вот то, что этот сочинитель на меня пашквиль написал, это уж, пардон, совсем ни в какие ворота... Чтобы почтенная дама, супруга городничего, кокетничала с заезжим молокососом... Да где он такое мог видеть? Ну, я понимаю, молодая девица... Вот хоть дочь моя... В ней и впрямь вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове... Но чтобы я... Помилуйте!..

– Как, сударыня? – напомнил ей я. – Разве вы не выслушивали благосклонно комплименты из уст господина Хлестакова?

– Комплименты? – лучезарно улыбаясь, живо обернулась ко мне Анна Андреевна. – Да... Это было... Что греха таить... Столько комплиментов! Столько комплиментов!.. "Я, – говорит, – Анна Андреевна, из одного только уважения к вашим достоинствам!"

– Вот видите, – сказал я.

– "Мне, – говорит, – верите ли, Анна Андреевна, все больше и больше увлекаясь, вспоминала супруга городничего, – мне жизнь копейка! Я, говорит, – только потому, что уважаю ваши редкие качества".

– Ах, маминька! – не удержалась оказавшаяся тут же Марья Антоновна. Ведь это он мне говорил.

– Перестань! – одернула ее мать. – Ты ничего не знаешь. И не мешайся, пожалуйста, не в свое дело... В таких лестных рассыпался словах... "Я, говорит, – Анна Андреевна, изумляюсь..." И вдруг – бац! На колени! Самым благороднейшим образом. "Анна Андреевна! Не сделайте, – говорит, – меня несчастнейшим! Согласитесь отвечать моим чувствам, не то я смертию окончу жизнь свою".

– Право, маминька, он обо мне это говорил, – не смогла смолчать Марья Антоновна.

Тут Анна Андреевна наконец сообразила, что воспоминания эти рисуют ее не самым лучшим образом.

– Ну да, – неохотно признала она. – Конечно, об тебе... А ты и уши развесила! Как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже, чтобы тебе было восемнадцать лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице. Когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках...

– Да вы же сами, маминька, – попыталась вставить свое слово в этот монолог Марья Антоновна.

– Что – я? Что значит, я сама? – вскинулась Анна Андреевна. – Сколько раз я тебе говорила: не смей! Не смей брать пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина! Что тебе глядеть на них? Не нужно тебе глядеть на них! Тебе другие примеры есть: перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать!.. Впрочем, это антр ну... Не для публики... Справедливости ради, сударь, – обернулась она ко мне, – должна заметить, что, хотя дочь моя и легкомысленна, но сочинитель комедии и об ней тоже составил самое превратное суждение... Самое превратное...

– Иными словами, сударыня, – уточнил я, – вы хотите сказать, что не только вас, но и дочь вашу автор пьесы представил в искаженном виде?

– Именно так, сударь, – подтвердила Анна Андреевна. – Я бы даже сказала, в карикатурном виде. Он нас просто оклеветал!

– Вот верное слово! – обрадовался городничий. – Оклеветал. Вернее не скажешь.

– Очернил! – добавил Ляпкин-Тяпкин.

– Исказил, – подтвердил Хлопов.

– С грязью смешал! – негодовал Земляника.

– Дураками выставил, – вставил Хлопов.

– Что дураками! – обернулся к нему Земляника – Это бы еще полбеды, ежели бы только дураками. А то – плутами, мошенниками!

И тут все загалдели в один голос:

– Очернил!.. Надругался!.. Оклеветал!..

– Судите сами, сударь, – перекрывая своим зычным голосом этот галдеж, заговорил городничий. – Где же это видано, чтобы в целом городе не нашлось ни одного честного человека! Ни одного благородного лица! Да нешто такое бывает?

– Вы правы, – вынужден был согласиться я. – Такого быть не может.

– Вот видите? – обрадовался городничий. – А в пьесе, сочиненной господином Гоголем, действуют одни уроды. Одни только монстры.

– Монстры!

– Чудовища!

– Плуты!

– Дураки!

– Ни одного честного человека! – возмущенно загалдели все его спутники.

– Ошибаетесь, господа! – раздался тут вдруг новый голос.

Это вышел из своего укрытия Гоголь.

– А это еще кто такой? – воззрился на него городничий. – Откуда он тут взялся?

– Честь имею представить вам, господа, – сказал я, – автора комедии, героями которой вы все являетесь. Если желаете, можете высказать свои претензии ему прямо в глаза.

– А-а, так это он самый есть? – сказал Хлопов.

– Хорош! – в сердцах воскликнула Анна Андреевна.

– Подслушивал! – возмутился Земляника.

– Шпионил! – вторил ему Ляпкин-Тяпкин.

– Теперь небось в новую комедию вставит, – испуганно предположила Анна Андреевна.

– У-у, щелкоперы, либералы, бумагомараки! Чертово семя! – скрипел зубами городничий.

– Я принимаю все ваши претензии, господа, – сказал Гоголь.

Услышав это неожиданное заявление, все смолкли.

– Все, кроме одной, – поправился он. – Вы изволили бросить мне упрек, что в моей комедии якобы нет ни одного честного лица...

– Вот-вот!.. Одни чудовища!.. Уроды!.. Хоть бы один благородный человек!.. – хором заговорили все.

– Мне жаль, господа, – продолжал Гоголь, – что никто из вас не заметил честного лица, бывшего в моей пиесе.

– Но ведь в "Ревизоре" как будто и в самом деле нет ни одного положительного героя, – сказал Тугодум.

– Ошибаетесь, друг мой, – возразил Гоголь. – Было, было одно честное, благородное лицо, действовавшее в моей комедии во все продолжение ее. Это честное, благородное лицо был – смех.

– Эк, куда метнул! – сказал городничий.

– Да, да, смех! – повторил Гоголь. – Я сатирик, я служил ему честно и потому должен стать его заступником. Смех значительней и глубже, чем думают. Несправедливы те, которые говорят, что смех не действует на тех, противу которых устремлен, и что плут первый посмеется над плутом, выведенным на сцену: плут-потомок посмеется, но плут-современник не в силах посмеяться! Насмешки боится даже тот, кто уж ничего не боится на свете...

– Но искусство должно радовать душу, – сказала Анна Андреевна. Услаждать нам зрение, слух, а не оскорблять...

– Искусство, я полагаю, должно исправлять нравы, – возразил ей Гоголь.

– Эх, сударь! – попытался пристыдить его городничий. – Уж ежели вы решили исправлять нравы пером своим, так извольте описывать жизнь такой, как она есть, а не сочинять всякие побасенки.

– Побасенки?! – вскинулся Гоголь. – А вон протекли века, города и народы снеслись и исчезли с лица земли, как дым унеслось все, что было, а побасенки живут и повторяются поныне... Побасенки!.. А вон стонут балконы и перилы театров. Все потряслось снизу доверху, превратясь в одно чувство, в один миг, в одного человека, все люди встретились, как братья, в одном душевном движенье, и гремит дружным рукоплесканьем благодарный гимн тому, которого уже пятьсот лет нет на свете... Побасенки!.. Но мир задремал бы без таких побасенок, обмелела бы жизнь, плесенью и тиной покрылись бы души... Побасенки!..

Поскольку этот патетический монолог Автора из "Театрального разъезда" был очень хорошо мне знаком, я решил уйти, как говорят в таких случаях, "по-английски", то есть не прощаясь, захватив с собою своего верного спутника Тугодума и оставив Гоголя объясняться уже без нас с его раздраженными, разгневанными героями.

– Ну что, друг мой, – обратился я к Тугодуму, когда мы с ним остались одни. – Ты все еще не понимаешь, с какой целью я отправился вместе с тобою в эту гоголевскую пьесу, да еще ввел туда чуть ли не всех действующих лиц "Ревизора"?

– Почему же это не понимаю! – обиделся Тугодум. – Прекрасно понимаю... Вы хотели показать, что правда глаза колет. Но ведь это же и так ясно...

– Что и так ясно? – спросил я.

– Ясно, что тем, кого Гоголь высмеял, его комедия не понравилась. Она и не могла им понравиться.

– И это все, что ты извлек из нашей встречи с гоголевскими героями?

– А что там еще можно было извлечь? – удивился Тугодум.

– Ну, мало ли... Я думал, может быть, кое-какие претензии героев "Ревизора" к Гоголю покажутся тебе не лишенными оснований.

– Еще чего! – решительно отверг это мое предположение Тугодум.

– Конечно, – сказал я, – суждения городничего и его жены, равно как и суждения Ляпкина-Тяпкина, Земляники и Хлопова о "Ревизоре", вряд ли можно считать объективными. И все-таки я бы на твоем месте попытался даже в их, крайне пристрастных отзывах об этой пьесе найти какое-то рациональное зерно.

– Вы шутите? – сказал Тугодум.

– И не думаю.

Я достал с полки и протянул Тугодуму ветхий журнал. Это была "Северная Пчела", No 98 за 1836 год.

– Вот, прочти, – сказал я, раскрыв его на заранее заложенной странице.

Тугодум взял журнал в руки и прочел отмеченное мною место.

ИЗ ОТКЛИКА Ф. В. БУЛГАРИНА

НА КОМЕДИЮ Н. В. ГОГОЛЯ "РЕВИЗОР"

На злоупотреблениях административных нельзя основать настоящей комедии. Надобны противоположности и завязка, нужны правдоподобие, натура, а ничего этого нет в "Ревизоре"...

Автор основал свою пьесу на невероятности и несбыточности. В каком-то городе, перед которым Содом и Гоморра то же, что роза перед волчцем, живут люди, у которых автор "Ревизора" отнял все человеческие принадлежности, кроме дара слова, употребляемого ими на пустомелье. Городничий, судья, почтмейстер, смотритель училищ, попечитель богоугодных заведений величайшие плуты и дураки. Помещики и отставные чиновники – ниже человеческой глупости. Жена и дочь городничего – кокетки, которых не только нельзя найти в малом городишке, но которые даже и в больших городах живут не во всех частях города и не на всех улицах. Купцы и подрядчики – сущие разбойники, полицейские чиновники – ужас. В этом городишке все крадут, берут взятки, делают величайшие глупости, сознаются чистосердечно в своих плутнях и преступлениях и живут да поживают дружно и мирно, приводя только в недоумение зрителя, не понимающего, каким чудом этот городишко, в котором нет честной души, может держаться на земном шаре.

– Ну как? – спросил я, когда Тугодум дочитал этот отрывок до конца. Не кажется ли тебе, что автор этого критического отклика говорит совершенно то же, что говорили Гоголю обиженные им герои его комедии?

– Так ведь это же Булгарин! – с негодованием возразил мне Тугодум. Чего еще ждать от Булгарина! Он ведь и сам был, наверное, такой же, как все эти Земляники, Хлоповы и Ляпкины-Тяпкины...

– Да, до некоторой степени ты прав, – согласился я. – Кое в чем Булгарин и в самом деле не слишком далеко ушел от этих гоголевских персонажей. Хотя, конечно, он был и умнее и талантливее их всех, вместе взятых. Но дело даже не в его уме и таланте. Вся штука в том, что в своем отношении к гоголевскому "Ревизору" Булгарин был отнюдь не одинок. Вот прочти, пожалуйста, еще и этот отзыв.

ИЗ ПИСЬМА Ф. Ф. ВИГЕЛЯ К М. Н. ЗАГОСКИНУ

ОТ 31 МАЯ 1836 ГОДА

Читали ли вы сию комедию? видели ли вы ее? Я ни то, ни другое, но столько о ней слышал, что могу сказать, что издали она мне воняла. Автор выдумал какую-то Россию и в ней какой-то городок, в который свалил он все мерзости, которые изредка на поверхности настоящей России находишь: сколько накопил плутней, подлостей, невежества!.. Это – клевета в пяти действиях.

– Да, – признал Тугодум, прочитав и этот отрывок. – То же самое и городничий говорил. Прямо слово в слово... А кто он такой, этот Вигель?

– Бывший арзамасец, то есть член того самого литературного кружка "Арзамас", в который входил и Пушкин. Не был он ни доносчиком, ни вором, ни взяточником. Правда, человек он был весьма умеренных, я бы даже сказал, консервативных взглядов...

– Вот видите! – обрадовался Тугодум. – Да к тому же он ведь сам пишет, что комедию Гоголя не читал и не видел...

– Верно. Но много о ней слышал. Стало быть, многие люди высказывались о ней примерно в том же духе.

– Смотря какие люди, – возразил Тугодум. – Тоже, наверное, консервативных взглядов, как вы говорите. То есть верные царские холуи. Было бы даже странно, если бы таким зрителям "Ревизор" понравился.

– Это верно, – признался я. – И тем не менее они бы ли не так уж далеки от истины, когда в один голос твердили, что во всей России не отыщется городок, в котором собралось бы такое чудовищное скопище монстров и уродов, какое собрал в своей комедии Гоголь.

– Вы что же, хотите сказать, что Булгарин и этот... как его... Вигель. По-вашему, выходит, они правы? – изумился Тугодум.

– А вот взгляни, что сказал по этому поводу сам Николай Васильевич Гоголь, – ответил я и протянул ему том Гоголя с заранее заложенной страницей.

Н. В. ГОГОЛЬ ИЗ "АВТОРСКОЙ ИСПОВЕДИ"

Если смеяться, так уж лучше смеяться сильно и над тем, что действительно достойно осмеяния всеобщего. В "Ревизоре" я решил собрать в одну кучу все дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, какие делаются в тех местах и в тех случаях, где больше всего требуется от человека справедливости, и за одним разом посмеяться над всем.

Прочитав это гоголевское признание, Тугодум растерянно сказал:

– Точь-в-точь как этот Вигель... Тоже слово в слово... Что же это получается? Выходит, Гоголь и сам считал, что он описал не настоящую, а выдуманную Россию?

– Нет, конечно, – улыбнулся я. – Гоголь так вовсе не считал. Он только дал понять, что его комедию не следует рассматривать как точное, зеркальное отражение действительности.

– Так ведь и городничий то же самое говорил! – вспомнил Тугодум. Помните, когда вы сказали, что на сцене он увидел себя, словно в зеркале, он заорал: "В кривом зеркале!" Неужели и вы тоже считаете, что Гоголь в "Ревизоре" написал неправду?

– Он написал правду, – сказал я – Но эта правда предстала в его комедии в таком сгущенном, в таком сконцентрированном виде, что сравнение с зеркалом тут, пожалуй, и в самом деле не совсем уместно. Хоть сам Гоголь и поставил эпиграфом к "Ревизору" народную пословицу – "На зеркало неча пенять, коли рожа крива", – комедию его правильнее было бы уподобить не зеркалу, а увеличительному стеклу. Кстати, это место из гоголевской "Авторской исповеди", которое я отметил, ты не дочитал до конца. Прочти-ка, что он там пишет дальше. Совсем немножко. Буквально еще несколько строк.

Тугодум снова раскрыл книгу в указанном мною месте и прочел:

– "В "Ревизоре" я решился собрать в одну кучу все дурное в России... и за одним разом посмеяться над всем. Но это, как известно, произвело потрясающее действие. Сквозь смех, который никогда еще во мне не появлялся в такой силе, читатель услышал грусть. Я сам почувствовал, что уже смех мой не тот, какой был прежде, что уже не могу быть в сочиненьях моих тем, чем был дотоле, и что самая потребность развлекать себя невинными, беззаботными сценами окончилась вместе с молодыми моими летами".

Прочитав это, Тугодум надолго задумался.

Выждав некоторое время, я спросил:

– Что это тебя смутило? Если не понял, скажи, я объясню.

– Да нет, вроде я все понял, – неуверенно сказал Тугодум. – Только как-то странно у него выходит. Получается, что он сам и не хотел, чтобы читателю было грустно. Что это вышло как бы против его желания.

– Это ты очень метко заметил, – признал я.

– Но разве так может быть, чтобы у писателя вышло совсем не то, что он хотел?

– О, еще как! Это бывает гораздо чаще, чем ты можешь себе представить. Но это – особая тема, и мы к ней еще вернемся. А пока я хочу обратить твое внимание на совсем другую сторону дела. Чем, по-твоему, была вызвана эта грусть, которую неожиданно для Гоголя испытал по прочтении его комедии читатель? Ведь не потому же он грустил, что пожалел обманутого городничего, его жену и дочь, Ляпкина-Тяпкина, Землянику и всех прочих персонажей комедии, оставшихся с носом?

– Да уж! Чего их жалеть, жуликов этих, – согласился Тугодум.

– Может быть, ты слышал известную историю про то, как Гоголь читал Пушкину "Мертвые души"? – спросил я.

– Что-то вроде слышал, – не слишком уверенно сказал Тугодум.

– Во время чтения Пушкин смеялся от всей души, – напомнил я. – А когда чтение закончилось, помрачнел и тоскливо вздохнул: "Боже, как грустна наша Россия!"

– Так ведь это же не про "Ревизор", а про "Мертвые души"?

– Да, конечно, – подтвердил я. – Но та грусть, которую, по словам Гоголя, испытали, отсмеявшись, первые читатели "Ревизора", была, я думаю, сродни тому тоскливому чувству, которое испытал во время чтения "Мертвых душ" Пушкин.

– Не понимаю, к чему вы это вспомнили. Что вы этим хотите сказать? спросил Тугодум.

– Только одно, – ответил я. – Что сюжет гоголевского "Ревизора" несет в себе не правду частного случая, анекдота, забавного происшествия, случившегося в маленьком уездном городе, а совсем другую, неизмеримо более глубокую и горькую правду: правду о том, что происходило в гоголевские времена по всей России.

НЕОБХОДИМОСТЬ В ОДЕЖДЕ СЛУЧАЙНОСТИ

Оставим на время Тугодума: пусть он как следует усвоит и переварит эту мысль. А мы с вами вернемся к сравнению сюжета гоголевского "Ревизора" с сюжетом повести Вельтмана "Неистовый Роланд".

Почему же все-таки Гоголь не пошел по пути Вельтмана, не стал, чтобы сделать свою историю как можно более правдоподобной, рядить своего Хлестакова в генеральский мундир с орденами и вообще даже не попытался сделать фигуру своего мнимого ревизора более вальяжной, придать ей хоть какие-то черты сходства с высокопоставленным государственным чиновником?

Продолжая сравнение гоголевской комедии с повестью Вельтмана, хочу сперва обратить ваше внимание на одну маленькую деталь.

В одном из первых, черновых вариантов "Ревизора" сообщалось, что унтер-офицерская жена (там она еще не называлась вдовой) была высечена за то, что она, как сваха, отвела жениха от Марьи Антоновны.

В окончательном, беловом варианте эта подробность отсутствует. Там вообще не говорится, за что эта женщина была высечена. Приводится только идиотское оправдание городничего, что вдова, мол, "сама себя высекла".

Я думаю, что указание на причину, из-за которой унтер-офицерская вдова была высечена, Гоголь вычеркнул не зря. Ведь если бы городничий приказал ее высечь за то, что она расстроила свадьбу его дочери, – это был бы частный, а главное, отнюдь не ординарный случай. Варварский поступок городничего таким образом был бы если и не оправдан, так по крайней мере объяснен: им двигала личная злоба, личная месть. Если же нам даже и не сообщают, за что бедная женщина была подвергнута порке, – это значит, что такие дела там в порядке вещей, что это самый обычный, не заслуживающий никакого особого объяснения случай. И даже не случай, а просто быт, будничная деталь повседневного тамошнего бытия: вчера высекли вдову, завтра высекут еще кого-нибудь...

Вот такими же соображениями руководствовался Гоголь, когда решительно отказался от всех реалистических мотивировок, призванных подтвердить правдоподобность происходящего, которыми так обдуманно, так старательно обставил фантастический сюжет своего повествования Вельтман.

У Вельтмана, например, так и не пришедший в сознание актер, повторяя в бреду отрывки и реплики из разных своих ролей, упоминает имя какой-то Софьи, в которую он якобы влюблен. А дочку приютившего его казначея тоже зовут Софьей. И казначей, естественно, приходит в восторг, решив, что "генерал-губернатор" влюбился в его дочь. Жена же казначея очень этим недовольна, потому что Софья ей не дочь, а – падчерица. А у нее есть своя, родная дочь. И она, понятное дело, предпочла бы, чтобы "генерал-губернатор" влюбился в нее.

Между супругами происходит такая сцена.

ИЗ ПОВЕСТИ АЛЕКСАНДРА ВЕЛЬТМАНА

"НЕИСТОВЫЙ РОЛАНД"

В спальне казначея был ужасный спор между ним и его женою.

– Полно, сударь! ты думаешь только о своей дочери, а мою ты готов на кухню отправить, сбыть с рук, выдать замуж хоть за хожалого. Я своими ушами слышала, как он произносил имя Ангелики.

– Помилуй, душенька, я могу тебе представить в свидетели Осипа Ивановича. Как теперь слышу слова его высокопревосходительства: "Это дом моей Софии, моей дражайшей Софии!"

– Ах ты этакой! Так ты и последний домишко хочешь отдать в приданое своей возлюбленной Софии!.. Нет, сударь, этому не бывать!..

– Прямая ты мачеха! Бог с тобой! По мне все равно! и Ангелика моя дочь; впрочем, кто тебя знает...

С сердцем казначей вышел из комнаты, не кончив речи.

Гоголю все эти подпорки, все эти хитросплетения не нужны. У него родная мать (Анна Андреевна) и родная дочь (Марья Антоновна) соперничают друг с другом, ревнуют друг друга. И эта коллизия представляется нам не только совершенно правдоподобной, но и предельно достоверной. В нее веришь, потому что она помогает проявиться характерам действующих лиц. Только в ней, в этой необычной ситуации эти характеры и раскрываются по-настоящему, во всей своей, так сказать, красе. Ну, а кроме того, в эту необыкновенную ситуацию мы верим еще и потому, что успели уже постичь удивительный характер Хлестакова, у которого "легкость в мыслях необыкновенная" толкает его на объяснения в любви, обращенные попеременно то к матери, то к дочери.

По этой же самой причине не нужны Гоголю и такие "приспособления", как театральный мундир с орденами и высокопарные речи из театральных ролей, произносимые в бреду. Чем меньше Хлестаков похож на ревизора, тем тверже становится уверенность городничего в том, что перед ним именно ревизор: его ведь предупредили, что важный чиновник из Петербурга прибудет в их город с секретным предписанием, инкогнито, то есть будет прикидываться частным лицом.

Городничий у Гоголя обманывается, принимая "свистульку" за ревизора, вовсе не потому, что он глуп. Да он совсем и не глуп. В перечне действующих лиц Гоголь характеризует его так: "...уже постаревший на службе и очень неглупый по-своему человек".

Возникает вопрос: как же мог этот "очень неглупый по-своему человек" так обмишулиться? Так глупо обмануться?

А вот потому-то как раз и обмишулился, что был не глуп, а умен. Можно даже сказать, слишком умен. Не сомневался, что Хлестаков дурачит его, притворяясь не тем, кем кажется. И изо всех сил старался его перехитрить. Ну, а плюс к тому, конечно, еще и – страх разоблачения.

Городничий ведь все свои грехи помнит. Боится, что кто-то уже успел "ревизору" про них донести, и в страхе сам выбалтывает ему все свои тайны, все самые постыдные свои секреты.

ИЗ КОМЕДИИ Н. В. ГОГОЛЯ "РЕВИЗОР"

Городничий (в сторону) Все узнал, все рассказали проклятые купцы! (Вслух) По неопытности, ей-Богу по неопытности. Недостаточность состояния. Сами извольте посудить, казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару белья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-Богу, клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.

Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них... Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь... Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет! Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.

Городничий (в сторону) О тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с какой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! что будет, то будет. Попробовать на авось. (Вслух.) Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.