Текст книги "Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

М. Ю. ЛЕРМОНТОВ. "БЛАГОДАРНОСТЬ

За все, за все тебя благодарю я:

За тайные мучения страстей,

За горечь слез, отраву поцелуя,

За месть врагов и клевету друзей;

За жар души, растраченный в пустыне,

За все, чем я обманут в жизни был...

Устрой лишь так, чтобы тебя отныне

Недолго я еще благодарил.

Все эти стихи без большой натяжки можно представить как лирическую исповедь Гамлета.

Я нарочно привел строки не из одного, а из нескольких лермонтовских стихотворений, чтобы у вас не возникла мысль, будто в них выразилось минутное настроение, связанное с какими-то сугубо личными, интимными переживаниями и разочарованиями. Когда читаешь эти (да и многие другие) стихи Лермонтова подряд, одно за другим, не возникает ни малейшего сомнения в том, что в них выразились определенные общественные настроения.

То же можно сказать и о процитированном выше стихотворении Беранже. И о других известных нам гимнах во славу Дон-Кихота. (Вспомните горьковского Данко, горьковского Сокола, горьковского Буревестника. Вспомните мечтателя-хохла из стихотворения Михаила Светлова "Гренада", который "хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать". Ведь это все тоже – Дон Кихоты. И отношение к ним так же менялось на протяжении десятилетий, как на протяжении столетий менялось отношение к их общему предку – Дон-Кихоту Сервантеса.)

В общей форме ответ на эту загадку можно сформулировать так: отношение читателя к тому или иному литературному герою во многом объясняется причинами социальными.

Но чтобы понять, что скрывается за этой сухой и даже скучноватой формулировкой, нам придется провести еще одно – последнее в этой книге расследование.

РАССЛЕДОВАНИЕ,

в ходе которого

ЖЮЛЬЕН СОРЕЛЬ ЗАЩИЩАЕТ МОЛЧАЛИВА

– Что это у вас? – спросил Тугодум. – Если не секрет, конечно.

– Да нет, – сказал я. – Какие у меня могут быть от тебя секреты? Тем более что повестка эта адресована нам обоим.

Тугодум удивился:

– Какая еще повестка?

– Да вот, только что получил. Прочти!

Тугодум взял из моих рук письмо, адресованное, как я уже сказал, нам обоим, и с недоумением, слегка даже запинаясь, прочел:

ПОВЕСТКА

По получению сего вам предлагается незамедлительно явиться на чрезвычайное заседание Суда Чести Литературных Героев. Слушается дело о клевете. Алексеи Молчалин против Александра Чацкого...

– Ну и нахальство! – сказал он.

– Почему нахальство? – пожал я плечами. – Наоборот, я считаю, что это нам с тобой как раз очень кстати. Помнишь, я предупреждал тебя, что нам наверняка еще представится случай более основательно заняться личностью господина Молчалина. Вот такой случай как раз и представился.

– Да я не против, – возразил Тугодум. – Если хотите, давайте займемся его личностью. Хотя, по правде говоря, я не вижу в этом особого смысла: с этим господином, по-моему, и так все ясно. Ну и наглый же тип! Подать в суд на Чацкого! Да ведь это все равно, что подать в суд на самого Грибоедова!

– Ну, это все-таки не одно и то же, – не согласился я. – Кроме того, насколько я понял, тут не совсем обычный суд, а суд чести. Молчалин вовсе не требует судебной расправы над Чацким. А уж тем более над Грибоедовым. Он не столько нападает, сколько обороняется. Хочет, если можно так выразиться, защитить свое доброе имя.

– Вот именно, "если можно так выразиться", – обрадованно подхватил Тугодум. – Доброе имя! Какое доброе имя может быть у Молчалина!

– Не торопись, друг мой! – сказал я. – Давай все-таки дочитаем повестку до конца:

...Алексей Молчалин против Александра Чацкого. Свидетелем, представляющим сторону истца, согласился выступить герой романа французского писателя Стендаля "Красное и черное" Жюльен Сорель. Председатель Суда Чести – комиссар Чубарьков.

– По-моему, это все-таки какой-то розыгрыш, – сказал Тугодум.

– Почему ты так думаешь?

– Чтобы такой человек, как Жюльен Сорель, согласился выступить на стороне Молчалина?! Вы можете в это поверить? А комиссар Чубарьков... Кто это? Я даже и не помню такого...

– Комиссар Чубарьков, – напомнил ему я, – это герой повести Льва Кассиля "Кондуит и Швамбрания". Человек он не шибко грамотный, но очень славный. А главное, справедливый. На роль председателя суда чести лучшей кандидатуры, я думаю, не найти.

– А-а, помню! – обрадовался Тугодум. – Конечно, помню! Я просто не сообразил... Жюльен Сорель – и вдруг какой-то Чубарьков. Уж очень они разные... Прекрасно помню этого комиссара. Он еще все время говорит такую смешную фразу: "Точка и ша!"... И такой человек, по-вашему, согласится рассматривать гнусную кляузу Молчалина? Да попадись ему Молчалин, он без всякого суда отправил бы его, как говорили в те времена, в расход.

– Я думаю, друг мой, – сказал я, – что ты несправедлив не только к комиссару Чубарькову, но и к Молчалииу.

– Как? – изумился Тугодум. – И вы тоже готовы защищать Молчалина? Ну, знаете... От вас я этого уж никак не ожидал.

– Ты меня не понял, – сказал я. – Защищать Молчалина я не собираюсь. Защищать его собирается, как видно из этой повестки, Жюльен Сорель. А я хочу, чтобы мы с тобой при сем присутствовали, потому что, мне кажется, крайне важно услышать самые разные суждения о личности Алексея Степановича.

– Да разве о таком человеке могут быть разные мнения?

– А почему бы и нет? Ведь даже о Гамлете и о Дон Кихоте высказывались не только разные, но и противоположные суждения. Так почему же это не может случиться и с Молчаливым?

– Сравнили тоже! – возмутился Тугодум – То Гамлет и Дон-Кихот, а это Молчалин!

– А какая разница?

Тугодум задумался.

– Гамлет и Дон-Кихот, – наконец нашелся он, – это, может быть, самые сложные образы во всей мировой литературе. Немудрено, что о них разные люди думали по-разному. А с Молчалиным все и так ясно, без всякого суда. Каждый, кто читал "Горе от ума", прекрасно знает, что за гусь этот Молчалин. Какой тут еще может быть суд! Тем более суд чести... Это, знаете, много чести, чтобы такого подлеца судить судом чести.

– Каламбур твой недурен, – улыбнулся я. – И все-таки сделай мне одолжение. Давай уж примем участие в этом суде, коль скоро нас с тобой так настойчиво туда приглашают. Чем черт не шутит, может быть, мы все-таки узнаем о Молчалине что-нибудь новое.

Публика в зале судебного заседания была самая пестрая. Судя по отдельным выкрикам с мест, здесь были не только враги Молчалина, но и горячие его защитники.

– Нет, он не подлец! – яростно возражал кому-то визгливый женский голос.

– Не смейте его оскорблять! Он не виноват! – вторил ему чей-то жиденький тенор.

На фоне этого разноголосого гула выделялся спокойный, рассудительный голос бравого солдата Швейка:

– Точь-в-точь такой же случай был однажды в трактире "У чаши". Трактирщик Паливец...

Но тут резко прозвенел председательский колокольчик, и зычный бас комиссара Чубарькова положил конец всем этим препирательствам.

– Тихо, граждане! – громко возгласил комиссар. – Тихо! Призываю к порядку! Вопрос сурьезный. Гражданин Молчалин, конечно, несет на себе разные родимые пятна. И мы это, безусловно, отметим в своем решении. Но не след забывать, что он в доме этого паразита Фамусова находится в услужении, как пролетарий умственного труда. И поэтому нам с вами не грех его поддержать. И точка. И ша!

– Как видишь, – обернулся я к Тугодуму, – комиссар Чубарьков не спешит отправлять Молчалина в расход. Он даже склонен его поддержать.

– Вы же сами сказали, – парировал Тугодум, – что комиссар человек славный, но не очень грамотный. Я думаю, он просто не знает, кто такой Молчалин. Сейчас я ему объясню... Товарищ комиссар! – обратился он к Чубарькову. – А вы читали "Горе от ума"?

– Читать не читал, а в театре эту пьесу видел, – отрубил Чубарьков. – И давай, браток, не будем устраивать тут базар. Все должно быть чинно, благородно, согласно регламенту. Так что садись рядом со мною, коли ты такой активный. И ты, братишка, тоже, – обернулся он ко мне. – Будете заседателями. Кстати, как шибко грамотные, зачитаете заявление гражданина Молчалина.

– Извольте, – согласился я. – Я готов ознакомить всех присутствующих с этим любопытным документом.

Развернув довольно внушительную по размеру кляузу Молчалина, я откашлялся и начал читать:

– "Господа судьи! Я прошу у вас только одного, справедливости! С тех самых пор, как я явился на свет, меня по пятам преследует дурная слава. С легкой руки моего соперника господина Чацкого миллионы людей считают меня подлецом, подхалимом, гнусным лицемером..."

– Считают! – не выдержал Тугодум. – А кто же ты такой, если не лицемер!

– Погоди, друг мой! – остановил я его. – Когда тебе предоставят слово, ты скажешь все, что думаешь о Молчалине. А пока дай мне дочитать его заявление до конца.

И я продолжил чтение этого замечательного документа:

– "Я уже изволил упомянуть, что волею обстоятельств я оказался соперником господина Чацкого в любви. Дочь моего покровителя мадемуазель Софья предпочла ему меня. Для человека столь самолюбивого, каков господин Чацкий, удар сей оказался непереносим. И он дал волю своей желчи и своему злоречию. Позволю себе напомнить, господа судьи, лишь некоторые из тех характеристик и аттестаций, коими он изволил меня наградить:

Я странен, а не странен кто ж?

Тот, кто на всех глупцов похож.

Молчалин, например...

Не мне судить, господа судьи, заслужил ли я прозвание глупца. Однако же смею заметить, что никто, кроме господина Чацкого, меня отродясь глупцом не называл. Между тем аттестация сия была дана мне господином Чацким хотя и в запальчивости, но не единожды. Так, в конце комедии, уже под занавес, он вновь позволил себе повторить ее с той же страстью и с тем же разлитием желчи:

Теперь не худо было б сряду

На дочь и на отца,

И на любовника-глупца

И на весь мир излить всю желчь и всю досаду...

Как вы имели случай убедиться, господин Чацкий изволит серчать на весь мир, но больше всех достается почему-то мне. Почему же?.."

– А то ты сам не знаешь, почему, – снова не выдержав, пробурчал себе под нос Тугодум.

– "Ответ напрашивается сам собой, – продолжил я чтение, на сей раз ограничившись только осуждающим покачиванием головы по адресу невыдержанного Тугодума. – Потому что он ослеплен ревностью! Самолюбие его не может примириться с тем, что ему предпочли другого, как ему представляется, менее достойного. Да он и сам не скрывает, что всеми его чувствами движет одна только ревность. Позволю себе, господа судьи, напомнить вам еще одну оскорбительную для моей чести реплику господина Чацкого:

А Софья? Неужели Молчалин избран ей!

А чем не муж? Ума в нем только мало,

Но чтоб иметь детей,

Кому ума недоставало?

Услужлив, скромненький, в лице румянец есть.

Вот он на цыпочках, и не богат словами:

Какою ворожбой умел к ней в сердце влезть?

В ослеплении ревностью господин Чацкий не видит, не может увидеть моих скромных достоинств. И вот, утешая себя, потакая своему уязвленному самолюбию, он рисует фантастический мой портрет. Вернее, не портрет, а злобную, уродливую карикатуру:

Молчалин! Кто другой так мирно все уладит!

Там моську вовремя погладит.

Там в пору карточку вотрет!..

И далее:

А милый, для кого забыт

И прежний друг, и женский страх и стыд

За двери прячется, боится быть в ответе.

Ах, как игру судьбы постичь?

Людей с душой гонительница, бич!

Молчалины блаженствуют на свете!.."

– А разве это не так? – снова не удержался Тугодум.

– Ты можешь держать себя в руках? – прикрикнул на него я. – Дай уж мне дочитать жалобу Молчалина до конца. Тем более что осталось совсем немного.

Перелистнув страницу, я продолжил чтение молчалинского письма:

– "Люди с душой, изволите ли видеть, всюду гонимы, а блаженствуют на свете Молчалины. Мне, следственно, господин Чацкий отказывает даже в наличии у меня души... Да, я не похож на господина Чацкого, у которого что на уме, то и на языке. Я не привык выворачиваться наизнанку перед каждым встречным и поперечным. Но так ли уж велик этот грех? Для господина Чацкого непереносима мысль, что не подобные ему болтуны, а мы, Молчалины, люди скромные, умеренные, рассудительные, блаженствуем на свете. Будучи не в силах сокрушить счастливого соперника в благородной и честной борьбе, он прибегает к гнусной и злобной клевете. Господа судьи! Припадаю к вашим стопам и покорнейше прошу снять с меня наконец преследующее меня всю жизнь клеймо труса, глупца, лицемера и подхалима. Имею честь пребывать вашим преданнейшим и покорнейшим слугой – Алексей Молчалин".

– Ну вот! – обрадовался, что он может наконец высказаться в полный голос Тугодум. – Теперь вы все видите, что это за тип! Вы ведь не поверили этой лисе? – обратился он к Чубарькову.

– Не бойсь, браток! – ответил Чубарьков. – Разберемся. И не в таких делах разбирались. Ежели у тебя есть сомнения, давай, высказывай. А еще лучше – задавай вопросы. А он, заявитель то есть, пущай на них отвечает. Согласно регламенту. Так оно будет культурнее и политичнее... Сам Молчалин-то где? Явился аль нет?

Молчалин, сидевший до этого вопроса скромно среди публики, поднялся на возвышение, подошел к судейскому столу, учтиво поклонился и, прижав руку к сердцу, почтительно обратился к судьям.

Молчалин

Я здесь, почтеннейшие господа!

Не прихоть, а великое несчастье

Заставило меня прийти сюда

И целиком отдаться вашей власти.

Пред вами жертва подлой клеветы.

Тому уж лет, наверно, полтораста...

Поверьте, помыслы мои чисты,

Душа безгрешна...

– Хватит, парень! Баста!

Этой неожиданно репликой прервал Молчалина Чубарьков. Неожиданно для самого себя попав в рифму, что вроде как обязывало его и дальше говорить стихами, он слегка смутился, но быстро оправился и продолжал уже в прозе:

– Нечего разводить турусы на колесах! Какая там у тебя душа, грешная или безгрешная, это мы сейчас увидим. Наше дело спрашивать, а твое отвечать. Без всяких фокусов. Со всей, понимаешь, откровенностью. И точка. И ша... Давай, братишка Тугодум, задавай ему свой вопрос!

– Вы говорите, – изо всех сил стараясь быть вежливым, начал Тугодум, что Чацкий вас оклеветал. В доказательство вы привели его слова: "Молчалин! Кто другой так мирно все уладит! Там моську вовремя погладит. Тут в пору карточку вотрет". Но разве это неправда? Разве вы не угодничаете перед богатыми и знатными? Не юлите перед ними?

Эта маленькая обвинительная речь Тугодума Молчалина ничуть не смутила. Вежливо выслушав его, он спокойно и даже не без некоторой самоиронии изложил свои жизненные принципы.

Молчалин

Мсье Чацкий говорит, что я подлец.

Меж тем, мне просто завещал отец

Во-первых, угождать всем людям без изъятья

Хозяину, где доведется жить,

Начальнику, с кем буду я служить,

Слуге его, который чистит платья,

Швейцару, дворнику для избежанья зла,

Собаке дворника, чтоб ласкова была.

Этот монолог вызвал в зале суда бурю. Раздались возмущенные голоса:

– Боже! Какой цинизм!

– Позор! Но были и другие возгласы, совсем в ином роде:

– Как остроумно!

– А говорят, что он дурак!

Все эти голоса и на сей раз заглушил флегматичный голос бравого солдата Швейка.

– Во всяком случае, сразу видно, что этот малый далеко не глуп, рассудительно заметил он. – А то, что его считают глупцом, ровным счетом ничего не значит. Вот я, на пример, официальный идиот. Специальная медицинская комиссия признала меня идиотом и даже освободила от военной службы. А между тем я никак не глупее полковника Шредера или подпоручика Дуба.

– При чем тут вы, Швейк? – возмутился Тугодум. – Все знают, что никакой вы не идиот. Вы просто притворяетесь.

Молчалин, усмехнувшись, обернулся к Тугодуму.

Молчалин

А я, по-вашему? Ах, сударь, по одежке

Приходится протягивать нам ножки.

Не так уж сладко – без конца

С утра до вечера изображать глупца!

– Может, вы скажете, – кинулся на него Тугодум, что угодничать, пресмыкаться перед всеми вам тоже не нравится? Но кто же заставляет вас это делать?

– Осмелюсь доложить, – снова вмешался Швейк, – заставляют обстоятельства. Возьмите хоть меня. Поминутно приходится угождать каждому, кто выше чином. То пьяному фельдкурату шинель под голову положишь. То с боем добудешь обед из офицерской кухни для пана поручика. Однажды мне даже случилось украсть курицу: уж больно хотелось порадовать господина обер-лейтенанта свежим куриным бульоном. А в другой раз я украл для него собаку. Дело чуть было не кончилось военно-полевым судом...

– Не понимаю, что вы хотите сказать, Швейк! – возмутился Тугодум. Неужели вы тоже защищаете Молчалина?

Швейк вытянулся и взял под козырек.

– Никак нет! – отрапортовал он. – Я только хочу сказать, что обстоятельства выше нас. Если бы мне, скажем, посчастливилось родиться членом императорской фамилии, все угождали бы мне, даже если бы я совсем выжил из ума, как наш обожаемый монарх Франц-Иосиф. Но Богу было угодно сделать меня простым солдатом. А солдат – человек подневольный.

Молчалин тут же воспользовался этим аргументом.

Молчалин

Родившись князем, или хоть бароном,

Я 6 тоже выступал Наполеоном,

И гордо голову свою носил,

И милостей у сильных не просил.

А так – перед любым, кто выше чином,

Приходится сгибаться мне кольцом.

Однако это вовсе не причина,

Чтобы честить меня повсюду подлецом!

– Чацкий назвал вас подлецом не только потому, что вы подхалим, – не сдавался Тугодум. – Вспомните Софью. Вот она, главная ваша подлость!.. Товарищ комиссар! – обратился он к Чубарькову. – Вы, может, думаете, что он на самом деле был в нее влюблен? Как бы не так! Да не будь она дочерью его начальника, он даже и не поглядел бы в ее сторону!

– Гражданин Молчалин! – строго обратился к Молчалину Чубарьков. – Это верно? Отвечай суду чисто и, как говорится, сердечно.

Алексей Степанович и тут не стал отпираться.

Молчалин

Не стану врать: таким, как я, от века

Была нужна высокая опека

И вот любовника я принимаю вид

В угодность дочери такого человека,

Который кормит и поит,

А иногда и чином наградит.

– Ну что? – торжествовал Тугодум. – Убедились?.. Все слышали? Сам признался в своей подлости!

Но Молчалина ничуть не смутил этот новый выпал. Уверенно и спокойно продолжал он развивать свою жизненную программу.

Молчалин

А что худого в том, чтобы, к примеру,

Чрез сердце женщины добыть себе карьеру,

Когда судьбой посажен ты на мель?

Не так ли поступал Жюльен Сорель?

– При чем тут Жюльен Сорель? – возмутился Тугодум. – Жюльен Сорель человек гордый, самолюбивый. Может быть, даже безрассудный. Он не мелкий подхалим вроде вот этого. И уж во всяком случае, не трус!

– А это мы сейчас увидим, – сказал комиссар.

Звякнув председательским колокольчиком, он громогласно объявил:

– По просьбе истца вызывается свидетель... Как, говоришь, его звать, этого твоего дружка? – обернулся он к Молчалину.

– Жюльен Сорель, – пояснил я, – главный герой романа французского писателя Стендаля "Красное и черное". Вы, впрочем, ошибаетесь, комиссар, называя его другом господина Молчалина...

Алексей Степанович тотчас же поддержал меня.

Молчалин

Вы правы. Мы с ним вовсе не друзья.

Но защитит меня он от навета.

Monsieur Сорель! От вашего ответа

Зависит репутация моя!

Любили вы мадмуазель Ла Моль?

Или, как я, свою играли роль?

– Да, я играл роль и не скрываю этого, – громко объявил Жюльен Сорель, поднимаясь из публики на просцениум и смело обратившись к судьям. – Играл, и при этом весьма искусно. Я действовал расчетливо и точно. Не давал воли своим чувствам. Когда сердце мое начинало биться чуть сильнее, я чудовищным напряжением воли заставлял себя быть холодным как лед.

– Это зачем же? – удивился простодушный комиссар.

– Чтобы пробудить и удержать ее любовь, – отвечал Жюльен. – Ведь только холодностью можно было сохранить любовь такого гордого и капризного создания, как Матильда.

– А-а, значит, вы ее все-таки любили? – обрадовался Тугодум. – Только притворялись холодным, а на самом деле любили? Не то что этот! – Он презрительно показал на Молчалина.

– Мысль, что я могу стать зятем маркиза де Ла Моль, – печально усмехнулся Жюльен, – заставляла мое сердце трепетать гораздо сильнее, чем это могла сделать самая глубокая и самая искренняя любовь к его дочери.

– И неужели вы при этом совсем не думали о ней? – спросил я. – О ее чувствах?

– Я играл на ее чувствах, как виртуоз пианист играет на фортепьяно, ответил он.

– Но ведь вы разбили ей сердце! – выкрикнул из зала негодующий женский голос.

– Всяк за себя в этой пустыне эгоизма, называемой жизнью, – холодно пожал плечами Жюльен.

– И вам не совестно? – выкрикнул тот же голос.

– В самом деле, – сказал я. – Ума и таланта вам не занимать. Энергии тоже. Неужели у вас не было другого способа удовлетворить свое честолюбие?

– Укажите мне, где он, этот другой способ? – вспыхнул Жюльен. – Вы правы: я не глуп и довольно энергичен. Скажу больше: я сделан из того материала, что и титаны великой революции. Родись я тремя десятилетиями раньше, я стал бы генералом Конвента, маршалом Наполеона... Но в наш подлый век для таких, как я...

– Что вы имеете в виду, говоря о таких, как вы? – спросил я.

– Вы ведь знаете, – отвечал Жюльен, – я плебей, сын плотника. Так вот, в наши гнусные времена, когда на троне опять Бурбоны, для таких, как я, остались только два пути: угодничество, расчетливое благочестие или...

– Или? – подбодрил его я.

– Любовь. Пусть даже притворная.

Молчалин, почувствовав, что дела его пошли на лад, решил еще более упрочить свои позиции.

Молчалин

Он ранее родиться был бы рад.

Он стал бы маршалом иль генералом.

А я, родись хоть тридцать лет назад,

Остался бы таким же бедным малым.

Хоть мне иная ноша по плечу.

А я ведь тоже многого хочу!

В моей душе кипят такие ж страсти,

И гордые мечты, и жажда счастья...

Избравши для себя благую цель,

Как мой собрат французский мсье Сорель,

Я, чтобы достичь вернее этой цели,

Избрал себе и путь месье Сореля.

Зачем же удостоен он венца,

А я – позорной клички подлеца?

Этот монолог произвел сильное впечатление на комиссара Чубарькова.

– А что, братцы? – растерянно сказал он – Молчалин то ведь, пожалуй, прав... Живи он в другую эпоху, может, и впрямь развернулся бы, показал себя. А тут, видишь, среда заела...

– А почему же Чацкого не заела среда? – возразил ему Тугодум. – Он ведь жил в ту же эпоху!

И тут Молчалин обратился к суду:

– Коль речь зашла о Чацком, господа,

Я вас прошу позвать его сюда.

Не успел он договорить, как Чацкий уже стоял перед судейским столом. Презрительно смерив взглядом Молчалина, он обратился к судьям:

– Я ждать себя, ей-Богу, не заставлю.

Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног.

Задайте лишь вопрос, и, видит Бог,

Все объясненья тотчас вам представлю.

– Нам хотелось бы знать, что вы думаете о Молчалине? – спросил я.

Чацкий

Ничтожный господин. Из самых пустяковых.

Тугодум

А нам его тут ставят в образец.

Читали жалобу?

Чацкий

Я глупостей не чтец,

А пуще образцовых.

Молчалин

Ну и гордыня! Слышали ответ?

Отнесся как-то я к нему с советом.

Что ж он? Отмел с порога мой совет

Да посмеялся надо мной при этом.

Чацкий

Меня советом вы хотели подарить?

Молчалин

Да-с! и могу совет свой повторить.

Я говорю о той почтенной даме...

Нет нужды называть, вы знаете и сами...

Татьяна Юрьевна!!! Известная, – притом

Чиновные и должностные

Все ей друзья и все родные

К ней непременно надо б съездить вам...

Чацкий

На что же?

Молчалин

Ведь частенько там

Мы покровительство находим, где не метим!

Чацкий

Я езжу к женщинам, но только не за этим

Мне покровительства не надобно.

Молчалин

К тому ж Вам папенька оставил триста душ?

Чацкий

Четыреста.

Молчалин

С такими-то отцами

И мы б могли сводить концы с концами.

А без имения, скажите, как прожить?

Один лишь выход есть: приходится служить.

Чацкий

Служить бы рад, прислуживаться тошно!

Молчалин

Имея триста душ, разборчивым быть можно.

– Я думаю, господа, пора уже прекратить эту перепалку, – сказал я.

– Верно! – поддержал меня комиссар. – Кончайте, братцы, этот базар! Суду все ясно. Точка и ша!

– Давно бы так! – обрадовался Тугодум.

Но следующая реплика комиссара повергла его в изумление,

– Как я говорил, так и вышло, – подвел итог Чубарьков. – Чацкий-то кто? Помещик! Четыреста душ крестьян имеет. Сам признался. А Молчалин пролетарий. Хоть и умственного труда, а все ж таки пролетарий. Подневольная жизнь – не сахар. То и дело приходится кланяться. И тут мы, как защитники всех униженных и оскорбленных, должны взять его сторону.

– Вы слышите? – обернулся ко мне потрясенный Тугодум.

Я кивнул.

– Тогда чего же вы молчите? Почему не возражаете? Не может быть, чтобы вы были с ним согласны!

– Комиссар, конечно, высказался слишком прямолинейно, – признал я. Но...

– Что "но"? Какое тут может быть "но"! – кипятился Тугодум.

– Но какая-то доля истины в том, что он сказал, все-таки есть, продолжал я. – Он тут упомянул об униженных и оскорбленных. Минуту внимания, господа! – обратился я ко всем собравшимся. – Позвольте, я прочту вам, что писал о Молчалине автор романа "Униженные и оскорбленные" Федор Михайлович Достоевский...

Вынув из портфеля томик Достоевского, я раскрыл его на заранее заложенной странице и прочел:

– "Молчалин – это не подлец. Молчалин – это ведь святой. Тип трогательный".

– Хорош святой! – раздалось из зала.

– Да, да! Он святой! Святой! – истерически взвизгнул чей-то женский голос.

– Святой? – изумленно повторил Тугодум. – Ну, вы даете!.. То есть не вы, конечно, а Достоевский. Ну, а вы, вот вы лично, – обратился он ко мне, с этой мыслью Достоевского согласны?

– Решительно не согласен, – улыбнулся я. – Но, разбираясь в таком сложном социальном явлении, желая понять его до конца, мы не вправе обойти и это парадоксальное суждение Достоевского. Молчалин, конечно, далеко не святой...

Молчалин при этих словах съежился и словно бы стал меньше ростом.

– Но до некоторой степени он все-таки жертва обстоятельств.

Молчалин снова приосанился.

– Та историческая реальность, в которой он вынужден жить и действовать, – продолжал я размышлять вслух, – не оставила ему никаких других путей, никаких других возможностей для реализации его, так сказать, общественной активности. Этим он и в самом деле напоминает Жюльена Сореля...

– И по-вашему, между ними нет никакой разницы? – прервал меня Тугодум.

– Разница огромная! – возразил я. – Жюльен Сорель – характер героический, который не состоялся, не мог состояться в пору безвременья. Это фигура трагическая... Хотя... – Я задумался. – Хотя в известном смысле ведь и Молчалин тоже фигура трагическая...

– Молчалин?! – поразился Тугодум.

– А вот, послушай, я прочту еще одно в высшей степени примечательное высказывание Достоевского.

Полистав книгу и найдя нужное место, я прочел:

– "Недавно как-то мне случилось говорить с одним из наших писателей (большим художником) о комизме жизни, о трудности определить явление, назвать его настоящим словом. Я заметил ему перед этим, что я, чуть не сорок лет знающий "Горе от ума", только в этом году понял как следует один из самых ярких типов этой комедии, Молчалина, и понял именно, когда он же, то есть этот самый писатель, с которым я говорил, разъяснил мне Молчалина, вдруг выведя его в одном из своих сатирических очерков".

– А с кем это он говорил? – спросил Тугодум. – С каким писателем?

– С Михаилом Евграфовичем Салтыковым-Щедриным. У Щедрина есть такая книга: "В среде умеренности и аккуратности". Первая часть этой книги называется "Господа Молчалины".

– И там тоже выведен Молчалин?

– Не просто выведен. Щедрин в этом своем сочинении продолжил судьбу Молчалина, доведя его жизнь до старости. И вот, послушай, в каких выражениях он размышляет о судьбе Молчалина, о трагическом финале его судьбы.

ИЗ КНИГИ М. Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА

"В СРЕДЕ УМЕРЕННОСТИ И АККУРАТНОСТИ"

Я не раз задумывался над финалом, которым должно разрешиться молчалинское существование, и, признаюсь, невольно бледнел при мысли об ожидающих его жгучих болях... Больно везде: мозг горит, сердце колотится в груди... Надо куда-то бежать, о чем-то взывать, надо шаг за шагом перебрать всю прежнюю жизнь, надо каяться, отрицать самого себя, просить, умолять... Вот "больное место" беззащитного, беспомощного молчалинства.

– Это Молчалин-то беззащитный?! Молчалин беспомощный?! – возмущенно воскликнул Тугодум. – Ну, знаете! Уж от кого другого, но от Щедрина я этого никак не ожидал!

– Ты отнесся бы к этой мысли Щедрина иначе, – сказал я, – если бы читал его книгу. Ты знаешь, самое поразительное в ней то, что Щедрин не только не смягчил, но даже усилил всю остроту сатирического разоблачения Молчалина и "молчалинства". И в то же время он сумел увидеть в этом явлении и его трагическую сторону.

– А разве так может быть, чтобы сатирический образ был трагическим? удивился Тугодум.

– Конечно! Я уверен, что ты и сам, без моей помощи, выстроишь целую галерею художественных образов, в которых сатира и трагедия слились воедино.

САТИРА ИЛИ ТРАГЕДИЯ?

Как мы только что выяснили, фигурой трагической можно назвать и Молчалина. Тень трагедии лежит даже и на гоголевском Плюшкине.

Дон-Кихот (мы об этом уже говорили) задумывался как пародия, как сатира на рыцарские романы... А чеховский Беликов! Разве это не сатира? Да еще какая злая сатира... И в то же время он фигура, безусловно, трагическая. Вы только представьте себе весь ужас этого существования в тесном футляре готовых формул и циркуляров...

Но пожалуй, яснее, отчетливее, чем на любом другом примере, можно разглядеть это диалектическое единство сатиры и трагедии на примере гончаровского Обломова. И тут, я думаю, есть смысл вернуться к статье "Комсомольской правды", на которую я ссылался в начале этой главы.

Автор ее (надеюсь, вы об этом не забыли) сокрушался и негодовал по поводу того, что на великом историческом распутье русская интеллигенция, к стыду и несчастью своему, вслед за Писаревым, Чернышевским и Добролюбовым, в качестве положительного идеала, примера для подражания выбрала Базарова. А надо было ей, как он считает, выбрать – Обломова.

Роман "Обломов", на его взгляд, замечателен прежде всего тем, что в нем автор "ставит вопрос главный – для чего мы живем? В чем смысл жизни?" И ответ Гончарова на этот вопрос вопросов, уверяет он нас, целиком и полностью совпадает с ответом Обломова. А Илья Ильич отвечал на него так:

ИЗ РОМАНА И. А. ГОНЧАРОВА "ОБЛОМОВ"

– ...Надев просторный сюртук, или куртку какую-нибудь, обняв жену за талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо, задумчиво, молча, или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса; слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе сочувствия... и незаметно выйти к речке, к полю... Река чуть плещет; колосья волнуются от ветерка, жара... сесть в лодку, жена правит, едва поднимает весло...