Текст книги "Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

– Благодарю вас, княгиня, за то, что вы великодушно позволили нам ознакомиться с вашей заветной тетрадью, – сказал Холмс, поклонившись задумавшейся Марии Николаевне: она, как видно, снова ушла своими мыслями в то далекое время.

– А теперь давайте попросим ту, другую, чтобы она рассказала нам, как прошли первые месяцы ее супружества, – шепнул Холмсу Уотсон.

– Не стоит ее тревожить, Уотсон, – понизив голос ответил ему Холмс. Вы же видите, в каком она состоянии.

Вторая княгиня Волконская и в самом деле выглядела неважно. Картины далекого прошлого, о которых ей напомнил визит Холмса и Уотсона, как видно, сильно ее взволновали. Она то и дело нервно вздыхала, в глазах ее стояли слезы.

– Но ведь мы же должны сравнить... – напомнил Уотсон.

– За чем же дело стало? Вот вам поэма Некрасова. Читайте – и сравнивайте!

– В самом деле. Так даже лучше, – заметил Уотсон. – Когда читаешь, сравнивать гораздо удобнее.

И он склонился над услужливо раскрытой Холмсом книгой Некрасова.

ИЗ ПОЭМЫ Н. А. НЕКРАСОВА

"РУССКИЕ ЖЕНЩИНЫ"

Так мало мы жили под кровлей одной,

Так редко друг друга видали!

По дальним селеньям, на зимний постой,

Бригаду его разбросали.

Ее объезжал беспрестанно Сергей.

А я между тем расхворалась.

В Одессе потом, по совету врачей,

Я целое лето купалась...

Вдруг слышу я голос Сергея (в ночи,

Почти на рассвете то было):

"Вставай! Поскорее найди мне ключи!

Камин затопи!" Я вскочила...

Взглянула: встревожен и бледен он был.

Камин затопила я живо.

Из ящиков муж мой бумаги сносил

К камину – и жег торопливо.

Иные прочитывал бегло, спеша,

Иные бросал, не читая.

И я помогала Сергею, дрожа

И глубже в огонь их толкая...

Потом он сказал: "Мы поедем сейчас",

Волос моих нежно касаясь.

Все скоро уложено было у нас,

И утром, ни с кем не прощаясь,

Мы тронулись в путь. Мы скакали три дня,

Сергей был угрюм, торопился,

Довез до отцовской усадьбы меня

И тотчас со мною простился.

– Не знаю, как вам, а мне уже все ясно! – воскликнул Уотсон, оборвав чтение некрасовской поэмы.

– Что же именно вам ясно? – не без иронии осведомился Холмс.

– Ясно, что Некрасов просто взял записки Волконской и переложил их стихами. Теперь у меня уже в этом нет ни малейших сомнений.

– По-вашему, значит, он читал эти записки?

– Смешной вопрос! – горячился Уотсон. – Мало сказать – читал! Бьюсь об заклад, что эти записки все время лежали перед его глазами, когда он писал эту свою поэму.

– Боюсь, вы ошибаетесь, – возразил Холмс. – Впрочем, это легко проверить...

И вот Холмс и Уотсон уже в другой гостиной, где их встречает хотя внешне и вполне корректный, но все же явно не слишком довольный их визитом хозяин.

– Вы бы все-таки объяснили мне, Холмс, к кому это мы явились. Кто он, этот не слишком любезный господин? – успел шепнуть своему другу Уотсон.

– Это Михаил Сергеевич Волконский, сын Марии Николаевны, тот самый "Миша", к которому она обращается в начале своих записок. Он долго не решался опубликовать их.

– А почему?

– Все прочие объяснения – потом.

– Но...

– Никаких "но". Не станем же мы с вами выяснять это прямо вот сейчас, в его присутствии.

– Чем могу служить вам, господа? – прервал их переговоры хозяин дома.

– Я и мой друг, – осторожно начал Холмс, – хотели бы задать вам несколько вопросов, касающихся записок вашей матушки, княгини Марии Николаевны Волконской. Вам, быть может, не очень приятно говорить на эту тему. Однако, согласитесь, дело это не чисто семейное...

– Дело это сугубо семейное, – холодно оборвал его князь. – Оно касается только меня, моей сестры и наших детей, коим записки матери моей были завещаны. Впрочем, сейчас, когда записки матушкины все-таки опубликованы, у меня более нет ни от кого никаких тайн.

– Ах, значит, они все-таки опубликованы! И давно? – не удержался от вопроса Уотсон.

– В тысяча девятьсот четвертом году, – ответил Волконский.

– Но ведь Некрасов, если не ошибаюсь, умер гораздо раньше?

– Да, Николай Алексеевич до опубликования этих записок не дожил, подтвердил князь.

– Каким же образом...

– Простите, – прервал друга Холмс. – Чтобы у нас была полная ясность, я лучше сразу объясню вам главную цель нашего визита. Мой друг доктор Уотсон, которого имею честь вам представить, высказал предположение, что Николай Алексеевич Некрасов, сочиняя вторую часть своей поэмы "Русские женщины", посвященную вашей матушке, постоянно имел перед глазами ее записки. Так ли это?

– Совсем не так, сударь. "Записки" тогда не только еще не были опубликованы, но о самом их существовании знали лишь очень немногие лица.

– Но Некрасов знал? – снова не выдержал Уотсон.

– Он знал об этом от меня, – сказал князь. И пояснил: – Я был знаком с Николаем Алексеевичем долгие годы. Нас сблизили любовь моя к поэзии и частые зимние охоты, во время которых мы много беседовали. Задумав вторую часть поэмы, он приехал ко мне и просил меня дать ему "Записки" княгини, моей матери.

– И вы, разумеется, ему их дали, – откликнулся Уотсон, не столько спрашивая, сколько утверждая. Ответ, однако, последовал совсем не тот, которого он ожидал:

– Напротив. Я отказался наотрез.

– Но почему?!

– Я уже имел честь доложить вам, – холодно пояснил князь, – что считал это делом, касающимся только нашей семьи. Именно так я и ответил Некрасову.

– А он?

– Он сказал: "Не хотите дать, так сами прочтите их мне!" Я отказался и от этого... Тогда Николай Алексеевич стал горячо убеждать меня, говоря, что данных о княгине Волконской у него крайне мало, что образ ее выйдет искаженным, неверными явятся и факты, и что мне первому это будет неприятно и тяжело, а опровержение будет для меня затруднительно. При этом он давал мне слово принять все мои замечания и не выпускать поэмы без моего согласия на все ее подробности...

– Короче говоря, он вас все-таки уговорил?

– Я просил дать мне несколько дней на размышление. Еще раз перечел матушкины "Записки" и в конце концов согласился, несмотря на то что мне, не скрою, крайне неприятна была мысль о появлении поэмы весьма интимного характера и основанной на рассказе, который я в то время даже и не предполагал предавать печати...

– Ага! Значит, Некрасов все-таки читал эти "Записки"! – торжествующе воскликнул Уотсон.

– Я читал их ему сам, – ответил Волконский. – И поверьте, это было непростое дело.

– Непростое? – удивился Уотсон. – А в чем же тут была сложность?

– Записки моей матери, – пояснил князь, – были написаны по-французски. А Николай Алексеевич по-французски не знал, по крайней мере настолько, чтобы понимать текст при чтении вслух. Поэтому я должен был читать, переводя по-русски, причем он делал заметки карандашом в принесенной им тетради.

– И много времени это у вас заняло? – вмешался долго до этого молчавший Холмс.

– Три вечера. Вспоминаю, как при этом Николай Алексеевич по нескольку раз в вечер вскакивал и со словами "Довольно, не могу!" – бежал к камину, садился к нему и, схватясь руками за голову, плакал, как ребенок. Тут я видел, насколько наш поэт жил нервами и какое место они должны были занимать в его творчестве.

– Мне все-таки, простите, не верится, чтобы все дело свелось только вот к этому чтению вслух, – заметил Уотсон. – Неужели этих трех вечеров Некрасову оказалось довольно, чтобы так точно пересказать эти записки стихами?

– Вы угадали, – согласился Волконский. – Он жаловался, что этого ему крайне мало. Впоследствии он даже обратился ко мне с просьбой дать ему "Записки" княгини повторно, на два месяца. У меня сохранилось письмо его ко мне по этому поводу. Ежели вам интересно...

– О, еще бы не интересно! – воскликнул пылкий Уотсон.

– В таком случае... Вот, извольте...

Отперев ящик письменного стола, Волконский достал письмо и протянул его Холмсу и Уотсону.

ИЗ ПИСЬМА Н. А. НЕКРАСОВА М. С. ВОЛКОНСКОМУ

В записках есть столько безыскусственной прелести, что ничего подобного не придумаешь. Но именно этою стороною их я не могу воспользоваться, потому что я записывал для себя только ФАКТЫ, и теперь, перечитывая мои наброски, вижу, что колорит пропал. Кое-что припоминаю, а многое забыл. Чтоб удержать тон и манеру, мне нужно просто ИЗУЧИТЬ записки.

– Как я уже имел честь сообщить вам, – продолжил свой рассказ князь Волконский, когда Холмс и Уотсон дочитали это письмо до конца, – Николай Алексеевич просил дать ему для такового изучения текст "Записок" хотя бы на два месяца. При этом он честным словом обязывался никому не оглашать их и не оставлять у себя копии.

– И вы, разумеется, согласились? – на этот раз уж совсем не сомневаясь в том, каков будет ответ, спросил Уотсон.

– Увы, – покачал головой князь. – Я вынужден был самым решительным образом отклонить эту просьбу поэта.

– Но почему?! Ради всего святого, почему?! – не в силах скрыть своего негодования воскликнул Уотсон.

– На то у меня были свои причины, – сухо ответил князь и наклонил голову, давая понять, что дальнейший разговор на эту тему не имеет смысла.

– Тут какая-то тайна, – сказал Уотсон, когда друзья вернулись к себе на Бейкер-стрит и с комфортом расположились у своего любимого камина.

– Это вы о чем? – удивился Холмс.

– Да вот об этом странном его упрямстве. Ну почему он так и не дал Некрасову спокойно прочитать воспоминания своей матери? Ведь, судя по всему, он к Некрасову относился с приязнью и уважением.

– О, да! И, добавьте, высоко ценил его поэтический дар.

– Так почему же в таком случае он так странно себя повел? Неужели ему не хотелось, чтобы поэма Некрасова о его матери получилась как можно более художественной и правдивой? Нет, положительно, тут какая-то тайна. Неужели мы так никогда и не проникнем в нее?

– Подумаешь, бином Ньютона, – усмехнулся Холмс. – Никакой тайны, да и вообще ничего таинственного, мой дорогой Уотсон, тут нет. Загадка эта объясняется весьма просто. Михаил Волконский родился в ссылке, в Петровском Заводе. Детство и юность провел в среде сосланных декабристов. Но уже в молодые годы его тяготило положение сына ссыльного. Он изо всех сил старался показать себя человеком, как тогда говорили, благонамеренным. После смерти Николая Первого он вернулся из Сибири в столицу и стал уверенно, ступень за ступенью, подыматься по служебной лестнице. В семидесятых годах он уже занимал довольно видное положение – был статс-секретарем Государственного Совета, а впоследствии стал товарищем министра народного просвещения, членом Государственного Совета, получил одно из высших придворных званий...

– Можете не продолжать, – прервал его Уотсон. – Все ясно. Он боялся публиковать "Записки", потому что опасался за свою карьеру.

– Вероятно, – кивнул Холмс. – Во всяком случае, он целых пятнадцать лет хранил мемуары своей матери в строжайшем секрете. И если бы не вмешательство Некрасова, "Записки княгини Волконской", быть может, еще долго оставались бы семейной тайной.

– Но как все-таки удалось Некрасову с одного чтения так все запомнить и с такой точностью все воспроизвести?

– Ну, насчет точности... Это ведь только поначалу он держался так близко к тексту "Записок". А потом...

– Что потом? – удивился Уотсон. – Уж не хотите ли вы сказать, что дальше там у него в поэме все не так, как было и действительности?

– Так, да не так... Конечно, воображение поэта и дальше прочно опиралось на факты, почерпнутые из "Записок княгини Волконской". И все-таки... Возьмите еще раз "Записки", да и сравните их с некрасовской поэмой... Впрочем, лучше побеседуем еще раз с обеими княгинями...

И вот они снова в уже знакомой нам гостиной, в одном углу которой за изящным дамским столиком сидит со своей тетрадкой настоящая княгиня Волконская, а в другом – героиня поэмы Некрасова.

– Мария Николаевна! – обратился Холмс к "настоящей" княгине. – Сделайте одолжение, позвольте еще раз заглянуть в ваши "Записки". Нам хотелось бы прочесть о первом вашем свидании с мужем после ареста.

– Извольте. – Она протянула Холмсу свою тетрадь, а тот, отыскав нужное место, передал ее Уотсону.

ИЗ "ЗАПИСОК КНЯГИНИ М. Н. ВОЛКОНСКОЙ"

Я была еще очень больна и чрезвычайно слаба. Я выпросила разрешение навестить мужа в крепости. Государь, который пользовался всяким случаем, чтобы выказать свое великодушие – в вопросах второстепенных, разумеется, разрешил нам свидание, но, опасаясь для меня всякого потрясения, приказал, чтобы меня сопровождал врач. Мы вошли к коменданту. Сейчас же привели под стражей моего мужа. Это свидание при посторонних было очень тягостно. Мы старались обнадежить друг друга, но делали это без убеждения. Я не смела его расспрашивать: все взоры были обращены на нас. Мы обменялись платками. Вернувшись домой, я поспешила узнать, что он мне передал...

– И что же там было? – обернулся нетерпеливый Уотсон к княгине. Но та, улыбнувшись, молча указала ему на тетрадь, давая понять, что там все сказано.

И в самом деле, продолжив чтение, Уотсон сразу нашел ответ на свой нетерпеливый вопрос. Однако ответ этот сильно его разочаровал.

Вот что он там прочел:

Вернувшись домой, я поспешила узнать, что он мне передал, но нашла лишь несколько слов утешения, написанных на одном углу платка. Всего несколько слов. Их едва можно было разобрать.

– А теперь, – сказал Холмс, протягивая Уотсону уже хорошо ему знакомую книгу, – прочтите рассказ героини Некрасова о том, как прошло ее первое свидание с арестованным мужем.

Развернув книгу на заранее заложенной Холмсом странице, Уотсон прочел:

ИЗ ПОЭМЫ Н. А. НЕКРАСОВА "РУССКИЕ ЖЕНЩИНЫ"

Я в крепость поехала к мужу с сестрой.

Пришли мы сперва к генералу.

Потом нас привел генерал пожилой

В обширную, мрачную залу.

"Дождитесь, княгиня! Мы будем сейчас!"

Раскланявшись вежливо с нами,

Он вышел. С дверей не спускала я глаз,

Минуты казались часами.

Шаги постепенно смолкали вдали,

За ними я мыслью летела.

Мне чудилось: связку ключей принесли,

И ржавая дверь заскрипела.

В угрюмой каморке с железным окном

Измученный узник томился.

"Жена к вам приехала!.." Бледный лицом,

Он весь задрожал, оживился:

"Жена!.." Коридором он быстро бежал,

Довериться слуху не смея...

"Вот он!" – громогласно сказал генерал,

И я увидала Сергея...

– Какой генерал? – удивился Уотсон. – У той, настоящей княгини Волконской, ни слова не было ни о каком генерале.

– Не торопитесь, Уотсон. Дочитайте ее рассказ до конца, – оборвал его Холмс.

Пожав плечами, Уотсон послушно продолжил чтение:

Недаром над ним пронеслася гроза:

Морщины на лбу появились,

Лицо было мертвенно бледно, глаза

Не так уже ярко светились...

Казалось, он в душу мою заглянул...

Я горько, припав к его груди,

Рыдала... Он обнял меня и шепнул:

– Здесь есть посторонние люди...

И правда, по комнате важно шагал

Свидетель: нам было неловко...

Сергей на одежду свою показал:

– Поздравь меня, Маша, с обновкой...

Я громко сказала: "Да, я не ждала

Найти тебя в этой одежде".

И тихо шепнула: "Я все поняла.

Люблю тебя больше, чем прежде..."

– Так вот ты какая! – Сергей говорил,

Лицо его весело было...

Он вынул платок, на окно положил,

И рядом я свой положила.

Потом, расставаясь, Сергеев платок

Взяла я – мой мужу остался...

Нам после годичной разлуки часок

Свиданья короток казался...

– Я бы хотел все-таки, если позволите, задать вам только один вопрос, прервав чтение, обратился Уотсон к некрасовской героине. – Этот обмен платками был чисто символическим? Или мужу удалось передать вам вместе со своим платком нечто важное?

Но и вторая княгиня ответила Уотсону совершенно так же, как незадолго до того это сделала первая: она молча указала ему на книгу, давая понять, что ответ он найдет там.

И он действительно легко нашел его:

Великую радость нашла я в платке:

Целуя его, увидала

Я несколько слов на одном уголке.

Вот что я, дрожа, прочитала:

"Мой друг, ты свободна. Пойми – не пеняй!

Душевно я бодр, и желаю

Жену мою видеть такой же. Прощай!

Малютке поклон посылаю..."

– Благодарю вас, сударыня, – поклонился Холмс героине Некрасова. – И вас тоже от души благодарю, – обернулся он к другой, "настоящей" княгине Волконской. – Простите, что мы вынудили вас воскресить в памяти эти горькие мгновенья.

Покинув обеих княгинь, Холмс и Уотсон тотчас же вернулись к себе на Бейкер-стрит, чтобы обсудить увиденное и услышанное.

Отправимся и мы вслед за ними.

– Как видите, мой милый Уотсон, Некрасов довольно далеко отклонился от записок Марии Николаевны Волконской, – начал Холмс.

– Что же тут удивительного, – пожал плечами Уотсон. – Ведь сын княгини отказался дать ему ее записки. Только прочел один раз вслух. Кое-что из услышанного Некрасов запомнил правильно, а многое не удержалось в его памяти. Вот он и напутал. Я, конечно, его в этом не упрекаю. С одного чтения всего ведь не упомнишь!

– Нет, друг мой, – улыбнулся Холмс. – Такое объяснение было бы, извините меня, по меньшей мере наивным. Некрасов ведь не просто изложил этот эпизод чуть-чуть иначе, чем он выглядит в "Записках княгини Волконской". То, что в ее "Записках" было всего лишь скупым и строгим изложением фактов, он превратил в красноречивую, исполненную глубокого драматизма сцену.

– Вы имеете в виду этот их разговор в тюрьме? И то, что было написано на платке?

– И это тоже, конечно. Но важно даже не то, что Некрасов обогатил этот эпизод из "Записок княгини Волконской" своей фантазией. Так же, кстати, как и многие другие эпизоды, заимствованные из ее "Записок". Важно, с какой целью он это делал!

– Какая же, по-вашему, у него тут была цель?

– О, тут не может быть двух мнений! Некрасов хотел не просто пересказать никому не известную историю...

– Конечно, не просто пересказать, – заметил Уотсон. – Он хотел изложить ее стихами. А ведь это, я думаю, гораздо труднее, чем писать прозой.

– Ну, на этот счет есть разные мнения, – улыбнулся Холмс. – Многие считают, что стихи писать легче, чем прозу. Может быть, как-нибудь в другой раз мы к этой проблеме вернемся. Сейчас же я хочу решительно возразить нам. Нет, отнюдь не только желание облечь рассказ княгини Волконской в стихотворную форму вынудило Некрасова отклониться от реальности и дать волю своей фантазии. Некрасов хотел потрясти воображение своего читателя как можно более впечатляющим изображением подвига декабристов. Он хотел показать не только глубину их страданий, но и всю меру их душевного величия. Именно это стремление окрыляло и направляло его художественную фантазию.

– Да, – согласился Уотсон. – Это благородное желание его, конечно, до некоторой степени оправдывает.

– До некоторой степени? – изумился Холмс – Нет, Уотсон, не до некоторой степени. Да и вообще это ваше словечко – "оправдывает" – тут совершенно неуместно. Ни в каких оправданиях Некрасов не нуждается. Ведь он поступил так, как поступает каждый истинный художник.

– Что значит – каждый? Уж не хотите ли вы сказать, что мы имеем тут не просто некий казус, а как бы некоторую общую закономерность?

– Вот именно! Это вы очень верно подметили, мой проницательный друг! подтвердил Холмс. – Именно закономерность! Художник всегда обогащает избранную им натуру своим отношением к ней. Мыслями, которые она эта натура – в нем пробудила... Чувствами, одушевлявшими его в работе над тем или иным сюжетом...

– Вы хотите сказать, что писатели в своих книгах никогда не воспроизводят в точности то, что было в жизни? – уточнил Уотсон.

– Да, я хотел сказать именно это, – подтвердил Холмс. – Подчеркиваю: никогда!

– И вы можете подкрепить это свое утверждение фактами?

– О, множеством фактов! В чем другом, а в фактах у меня недостатка не будет. Но это уж как-нибудь в другой раз.

ПОРТРЕТ – ЭТО ВСЕГДА АВТОПОРТРЕТ

Помните, сравнивая работу писателя с работой художника-живописца, я говорил, что, если перед несколькими разными художниками посадить одного и того же натурщика, у каждого выйдет свой портрет, не похожий на тот, что у его соседа. И чем более зрелыми, самостоятельными художниками будут эти живописцы, чем дальше ушли они от периода ученичества, тем меньше будет сходства между их картинами, тем резче будет различие между ними.

В полной мере это относится и к писателям.

Особенно ясно это видно, когда разные писатели изображают одну и ту же историческую фигуру.

Возьмите, скажем, Наполеона, изображенного Лермонтовым.

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЯ МИХАИЛА ЛЕРМОНТОВА

"ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛЬ"

Скрестивши могучие руки,

Главу опустивши на грудь,

Идет и к рулю он садится

И быстро пускается в путь.

Несется он к Франции милой,

Где славу оставил и трон,

Оставил наследника сына

И старую гвардию он...

На берег большими шагами

Он смело и прямо идет,

Соратников громко он кличет

И маршалов грозно зовет.

Но спят усачи гренадеры

В равнине, где Эльба шумит,

Под снегом холодной России,

Под знойным песком пирамид.

И маршалы зова не слышат

Иные погибли в бою,

Другие ему изменили

И продали шпагу свою...

Зовет он любезного сына,

Опору в любезной судьбе;

Ему обещает полмира,

А Францию только себе!..

И сравните этого Наполеона с другим – то есть не с другим, а с тем же самым Наполеоном Бонапартом, императором французов, но изображенным другим писателем, в другом художественном произведении – Львом Толстым в его романе "Война и мир".

ИЗ РОМАНА Л. Н. ТОЛСТОГО "ВОЙНА И МИР":

Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие...

Таких примеров, когда одну и ту же историческую фигуру два писателя изобразили совершенно по-разному, в литературе можно найти великое множество.

Но тут возникает такой вопрос.

Можем ли мы считать, что все эти случаи выражают определенную закономерность? Ведь пока что у нас речь шла только об изображении в художественных произведениях реальных исторических лиц.

Изображая какого-нибудь знаменитого исторического деятеля – императора, царя, короля или полководца, писатель неизбежно бывает тенденциозным. Его отношение к этому деятелю зависит от его политических взглядов, от его мировоззрения. Наконец, даже от того, какую роль сыграл тот или иной исторический деятель в судьбе его Родины. (Наполеон, например, в описываемое Толстым время был врагом России, так что отрицательное отношение автора "Войны и мира" к императору французов, быть может, было продиктовано и этим.)

А вот как обстоит дело с фигурами, так сказать, неисторическими?

Бывает ли так, чтобы два разных писателя изобразили – и изобразили по-разному – одного и того же, но при том самого обыкновенного, никакими историческими подвигами и преступлениями не прославившегося человека?

Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется провести еще одно расследование, которое мы, разумеется, опять поручим Шерлоку Холмсу и доктору Уотсону.

КРЕСТНАЯ НАТАШИ РОСТОВОЙ,

ОНА ЖЕ – СВОЯЧЕНИЦА ФАМУСОВА

Расследование ведут Шерлок Холмс и доктор Уотсон

– Нет-нет, Уотсон, не становитесь на этот путь! Поверьте мне, он ошибочен, – сказал Холмс.

Уотсон вздрогнул.

– О чем вы? – растерянно спросил он.

– О выводе, к которому вы сейчас пришли.

– А к какому выводу, по-вашему, я пришел?

– Вы размышляли о том, могут ли два разных писателя, отталкиваясь от одного и того же прототипа, создать отличающиеся друг от друга и даже не слишком схожие характеры. Разумеется, если речь идет о простых смертных, а не о каких-либо известных политических или государственных деятелях. И, если я правильно вас понял, пришли к выводу, что этого быть не может. Так вот, поверьте мне, друг мой: этот ваш вывод неверен.

– Я, видно, так увлекся своими мыслями, что, сам того не замечая, размышлял вслух, – предположил Уотсон.

– Нет, друг мой, размышляли вы молча.

– Каким же образом тогда вам стали известны мои мысли? Уж не телепат ли вы?

– Нет, друг мой, телепатия тут ни при чем. Я просто внимательно наблюдал за вами. Сперва вы довольно долго, наморщив лоб, сидели над томом "Войны и мира". По том ваш взгляд упал на бюст Наполеона, стоящий у нас на камине. Вы кинули взгляд на этот бюст, потом на книгу Толстого и недовольно поморщились. Из этого я заключил, что вы не разделяете скептического отношения Толстого к французскому императору. Затем...

– Можете не продолжать, Холмс! – прервал этот монолог Уотсон. – Я просто забыл, с кем имею дело. Да, не стану спорить: вы, как всегда, угадали. Я действительно подумал, что если прототипом для двух разных писателей оказался самый обыкновенный человек, а не какой-нибудь великий исторический деятель... Скажем, Ивана Грозного, или Петра Великого, или того же Наполеона да же ученые-историки оценивают по-разному. Так что уж тут говорить о писателях. А вот когда описывается самый что ни на есть обыкновенный, простой человек, такого, по-моему, и в самом деле быть не может. Ну сами подумайте! Если человек был хороший, разве может писатель изобразить его плохим? И наоборот: если он – негодяй, разве сможет писатель, будь он хоть трижды гений, сделать из него ангела?

– Звучит убедительно, – согласился Холмс. – И все же...

– Вы считаете, что я не прав?

– Я ведь уже сказал вам...

– И беретесь это доказать?

– Во всяком случае, попробую. Дайте-ка мне том "Войны и мира", который лежит у вас на коленях... Хотя... Чем долго и нудно вчитываться в текст, отправимся-ка туда сами.

– Куда? – не понял Уотсон.

– На торжественный обед к графам Ростовым. Это, если память мне не изменяет, глава восемнадцатая.

– Помилуйте, Холмс! – изумился Уотсон. – Каким образом мы с вами можем оказаться на этом обеде? Ведь то, что там, у Толстого, описывается в этой главе... Ведь все это, некоторым образом, художественный вымысел...

– Так ведь и мы с вами, мой дорогой Уотсон, тоже, некоторым образом, художественный вымысел.

– Положим. Но ведь это званый обед. А мы с вами, насколько я знаю, не числимся в списке приглашенных...

– Пустяки, Уотсон! Там будет такая пропасть народу, что нашего присутствия никто не заметит. Вы только помалкивайте. Все, что услышите и увидите, как говорится, мотайте себе на ус. А обсудим наши впечатления мы позже.

Л. Н. ТОЛСТОЙ. "ВОЙНА И МИР"

Том первый. Часть первая. Глава восемнадцатая

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадываться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.

Гости были все заняты между собой.

Графиня встала и пошла в залу.

– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.

– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.

Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали.

Удивленный Уотсон не выдержал и, позабыв настоятельную просьбу Холмса помалкивать, вполголоса обратился к сидящему рядом с ним господину:

– Извините, сударь, я человек здесь новый, никого не знаю. Объясните, сделайте милость, кто эта дама?

– Марья Дмитриевна Ахросимова, – ответил тот.

– А кто она? Судя по тому, как ее встречают, это какая-то важная особа. Может быть, она принадлежит к царствующей фамилии?

– Марья Дмитриевна, – снисходительно разъяснил Уотсону его собеседник, – прозванная в обществе драгуном, дама знаменитая. Однако не богатством и не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения.

Марья Дмитриевна между тем остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по-русски.

– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, обратилась она к графу, целовавшему ей руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут... – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.

– Ну что, казак мой? – (Марья Дмитриевна казаком называла свою крестницу Наташу) говорила она, лаская рукой Наташу, подходящую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.

Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно-сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.

– Э, э! любезный! поди-ка сюда, – сказала она притворно тихим голосом. – Поди-ка, любезный...

И она грозно засучила рукава еще выше.

– Что это она к нему так? – вполголоса спросил у Холмса Уотсон. – Бить, что ли, она его собирается?

– Бить – не бить, – усмехнулся Холмс, – но сейчас, я думаю, нашему любимцу Пьеру достанется на орехи.

Пьер подошел к Марье Дмитриевне, наивно глядя на нее через очки.

– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу-то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе-то и Бог велит.

Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.

– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!.. Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.

Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.

– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.

Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую провел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере... За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, а сзади всех поодиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов...

На мужском конце стола разговор все более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.

– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин.

Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словам Шиншина.

– А затэм, мылостывый государ, – сказал он, выговаривая "э" вместо "е" и "ъ" вместо "ь". – Затэм, что импэратор это знаэт. Он в манифэстэ сказал, что нэ можэт смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России.