Текст книги "Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

Выждав минут пять или десять, Холмс окликнул своего друга, погруженного в перелистывание толстовской повести:

– Ну что, Уотсон! Вы, кажется, в затруднении?

– Ничуть! – встрепенулся Уотсон. – Я уже нашел эпизод, о котором с уверенностью могу сказать, что он вымышлен. Надеюсь, вы помните ту милую женщину, хозяйку дома, в котором поселили Хаджи-Мурата и его товарищей? Она еще с таким сочувствием, с такой искренней симпатией отнеслась к своему необыкновенному постояльцу... Так вот, я совершенно уверен, что и эту Марью Дмитриевну, и все подробности жизни Хаджи-Мурата в этой маленькой крепости Толстой попросту выдумал.

– Пальцем в небо, Уотсон! – улыбнулся Холмс. – Вы попали пальцем в небо. Представьте себе, эта Марья Дмитриевна отнюдь не выдумана Толстым. Она существовала! Да, да, поверьте, я вас не обманываю. Сохранилась переписка Толстого с вдовой начальника Нухинской крепости Карганова. Толстой обратился к ней с просьбой рассказать ему о жизни Хаджи-Мурата в Нухе.

– У вас есть эти письма? – недоверчиво спросил Уотсон. – Вы можете показать их мне?

– Я могу сделать нечто лучшее, – не без самодовольства усмехнулся великий сыщик. – Сравнительно легко угадав, какой именно эпизод вы выберете, я заранее вызвал кеб. Так что сейчас, мой милый Уотсон, мы с вами прямехонько отправимся к госпоже Каргановой, местонахождение которой, признаюсь, не без некоторого труда, мне удалось выяснить, и она сама, собственной персоной предстанет перед вами и расскажет, какими именно подробностями жизни Хаджи-Мурата в Нухе интересовался Лев Николаевич Толстой.

– Вы просто волшебник, Холмс!

– Полноте, Уотсон, – скромно отвел Холмс комплименты своего друга. Никакого волшебства тут нет и в помине. Вы ведь знаете, что розыск – это моя профессия. По скорее надевайте вашу шляпу и – поехали. Кеб ждет нас...

И вот уже оба друга беседуют с вдовой бывшего начальника Нухинской крепости. Она, разумеется, ничуть не похожа на милую Марью Дмитриевну из повести Толстого, хотя бы потому, что в описываемые автором "Хаджи-Мурата" времена она была молодой женщиной, а сейчас перед Холмсом и Уотсоном предстала глубокая старуха. Но что-то от той, толстовской Марьи Дмитриевны все-таки проглядывает в ней.

– Мы осмелились побеспокоить вас, уважаемая Анна Авессаломовна, поскольку нам стало известно... – начал Холмс.

– Я догадываюсь, откуда вам стало известно мое имя, и поэтому мне нетрудно представить себе, о чем вы будете меня расспрашивать, – прерывает его старая дама.

– Я так и думал, что вы поймете меня с полуслова. Итак, – продолжил Холмс, – вы не станете отрицать, что вам посчастливилось переписываться с Львом Николаевичем Толстым?

– Это, пожалуй, сказано слишком сильно. Лев Николаевич написал мне всего лишь одно-единственное письмо. До этого он, правда, обратился с письмом к моему сыну. Но сведения, полученные от сына, его, как видно, не удовлетворили.

– Понимаю, – кивнул Холмс. – Не удовлетворившись ответом вашего сына, Лев Николаевич решил обратиться к вам. Я надеюсь, его письмо у вас сохранилось?

– Помилуйте, сударь! – изумилась она. – Как могло оно не сохраниться? Я берегу его как святыню.

– В таком случае, быть может, вы не откажете в любезности ознакомить нас с ним?

Не говоря ни слова, старая дама отперла шкатулку, достала письмо и протянула его Холмсу. Холмс, не разворачивая, передал его Уотсону.

Уотсон осторожно развернул ветхие пожелтевшие листки и углубился в чтение.

ПИСЬМО Л. Н. ТОЛСТОГО А. А. КАРГАНОВОЙ

Глубокоуважаемая Анна Авессаломовна,

Ваш сын, Иван Иосифович, узнав о том, что я пишу о Хаджи-Мурате, был так любезен, что сообщил мне многие подробности о нем и кроме того разрешил мне обратиться к вам с просьбой о более подробных сведениях... Хотя сведения Ивана Иосифовича и очень интересны, но так как он был в то время десятилетним ребенком, то многое могло остаться для него неизвестным или ложно понятым. И поэтому позволю себе обратиться к вам, уважаемая Анна Авессаломовна, с просьбой ответить мне на некоторые вопросы и сообщить мне все, что вы помните об этом человеке, об его бегстве и трагическом конце.

Всякая подробность о его жизни во время пребывания у вас, об его наружности и отношениях к вашему семейству и другим лицам, всякое кажущееся ничтожным обстоятельство, которое сохранилось у вас в памяти, будет для меня очень интересно и ценно.

Вопросы же мои следующие:

1) Говорил ли он хоть немного по-русски.

2) Чьи были лошади, на которых он хотел бежать Его собственные или данные ему. И хороши ли это были лошади и какой масти.

3) Заметно ли он хромал.

4) Дом, в котором жили вы наверху, а он внизу, имел ли при себе сад.

5) Был ли он строг в исполнении магометанских обрядов: пятикратной молитвы и др.

Простите, Уважаемая Анна Авессаломовна, что утруждаю вас такими пустяками, и примите мою искреннюю благодарность за все то, что вы сделаете для исполнения моей просьбы.

Еще вопрос:

6) Какие были и чем отличались те мюриды, которые были и бежали с Хаджи-Муратом.

И еще вопрос:

7) Когда они бежали, были ли на них ружья.

– Ну, друг мой, что скажете? – спросил Холмс, когда Уотсон дочитал письмо до конца.

– Поразительно! Просто поразительно! – отвечал ошеломленный Уотсон. Подумать только! Даже такая мелочь, как масть лошадей, и то его интересует! Казалось бы, уж тут-то он мог бы дать полную волю своему воображению...

– Да, как видите, даже в таких мелочах он старался быть скрупулезно точным. Но я бы хотел, с вашего позволения, задать еще несколько вопросов госпоже Каргановой... Скажите, – обратился Холмс к владелице письма, – вы ведь, разумеется, ответили Льву Николаевичу? А что именно? Не помните?

– Отвечала, как могла. Все, что помнила, не утаила. А на память свою я, слава Богу, не жалуюсь. Но Льву Николаевичу все было мало...

– Вот как? – оживился Холмс. – Стало быть, он прислал вам еще письмо, кроме этого?

– Нет, – покачала головой Анна Авессаломовна. – Писем граф мне больше не писал. Но по его просьбе меня навестил один господин по фамилии, если память мне не изменяет, Шульгин. Представился преподавателем словесности тифлисской гимназии и, сославшись на то, что выполняет поручение графа, долго меня расспрашивал. Интересовался, например, сколько комнат было в помещении, отведенном для Хаджи-Мурата и его мюридов. А когда я удовлетворила его любопытство, спросил: не вспомню ли я сама какую-нибудь характерную подробность? Какую-нибудь особенность поведения Хаджи-Мурата в пору нашего с ним короткого знакомства.

– И что же вы припомнили? – спросил Холмс.

– Я, помнится, тогда рассказала господину Шульгину для передачи графу Толстому, что для Хаджи-Мурата были заказаны татарские кушанья, кажется плов. А мы ели свою, обычную еду. Но Хаджи-Мурат ни до чего не дотрагивался, опасаясь, как мы тогда подумали, отравы. Заметив это, муж первый начал есть с его блюда. Тогда и Хаджи-Мурат, повернув к себе блюдо той же стороной, откуда начал муж, тоже стал есть.

– Какая красноречивая подробность! – воскликнул Уотсон. – Удивительно, что Толстой ее не использовал.

– Почему это вы решили, что не использовал? – осведомился Холмс.

– Пока вы беседовали с госпожой Каргановой, – объяснил Уотсон, – я все время следил по тексту повести. Все, решительно все, о чем здесь говорилось, вошло в описание жизни Хаджи-Мурата в крепости. И про лошадей, и про мюридов, и про комнаты, и про соблюдение обрядов, и про то, на каком языке они с ним объяснялись. А вот этой чудесной подробности про еду нету и в помине.

– Вы просто не там ее искали, мой милый Уотсон, – улыбнулся Холмс. Такой яркой, колоритной деталью Толстой, конечно же, не мог пренебречь. Но он использовал ее совсем в другом эпизоде – при описании обеда Хаджи-Мурата у Воронцова. Вот, прочтите!

Заглянув в указанное ему место книги, Уотсон стал читать.

ИЗ ПОВЕСТИ Л. Н. ТОЛСТОГО "ХАДЖИ-МУРАТ"

Прием, сделанный ему Воронцовым, был гораздо лучше того, что он ожидал. Но чем лучше был этот прием, тем меньше доверял Хаджи-Мурат Воронцову и его офицерам. Он боялся всего: и того, что его схватят, закуют и сошлют в Сибирь или просто убьют, и потому был настороже. Он спросил у пришедшего Эльдара, где поместили мюридов, где лошади, и не отобрали ли у них оружие.

В пятом часу его позвали обедать к князю. За обедом Хаджи-Мурат ничего не ел, кроме плова, которого он взял себе на тарелку из того самого места, из которого взяла себе Марья Васильевна. "Он боится, чтобы мы не отравили его, – сказала Марья Васильевна мужу. – Он взял, где я взяла".

– Ну что, убедились? – обратился Холмс к Уотсону, когда тот дочитал до конца. – Даже такая деталь, как то, что он ел плов, а не какую-нибудь другую еду, и то вошла в повесть. Надеюсь, вы поняли, почему эту подробность Толстой решил использовать именно здесь, а не при описании жизни Хаджи-Мурата в крепости?

– По правде говоря, Холмс, – после недолгого раздумья признался Уотсон, – я не берусь ответить на этот ваш вопрос. Не все ли равно, кем Хаджи-Мурат опасался быть отравленным: комендантом маленькой крепости, где его поселили, или самим Воронцовым? По-моему, у него были равные основания опасаться их обоих. Ведь и там, и тут он был среди своих недавних врагов.

– Нет, друг мой. Толстой вполне резонно рассудил, что страх быть отравленным или убитым гораздо в большей степени должен был преследовать Хаджи-Мурата, когда он пользовался официальным гостеприимством князя Воронцова. Толстой хотел подчеркнуть, что душевное, доброжелательное отношение к Хаджи-Мурату жены начальника крепости было искренним. А пышное гостеприимство Воронцова – показным, нарочитым, и Хаджи-Мурату поведение князя вполне могло показаться лицемерием, прикрывающим какие-нибудь коварные замыслы. Недаром Толстой отмечает, что чем лучше был прием, сделанный ему Воронцовым, тем меньше Хаджи-Мурат доверял князю и его офицерам.

– Это вы верно сказали, – вмешалась прислушивавшаяся к беседе двух друзей Карганова. – Я к Хаджи-Мурату очень душевно относилась. И он не мог не почувствовать, что я от души желала ему добра. А уж когда он погиб, мне так горько стало, что и не сказать словами.

– Мы в этом не сомневались, – сердечно сказал Холмс. – Позвольте поблагодарить вас, дорогая Анна Авессаломовна, за все, что вы нам сообщили. Вы очень нам помогли.

И вот уже оба друга снова сидят в уютном кабинете Холмса на Бейкер-стрит и, греясь у пылающего камина, обмениваются впечатлениями.

– Я, кажется, понял, в чем тут дело, – задумчиво сказал Уотсон. – Судя по тому, что мы узнали. Толстой действительно был очень щепетилен насчет фактов. Все события, о которых он рассказал в своей повести, – подлинные, тщательно выверенные. И даже не только события, но и весь, так сказать, антураж: быт, нравы, окружающие его героев предметы быта, особенности их поведения. Тут Толстой старался ничего не выдумывать.

– А что же, по-вашему, он выдумывал? – осведомился Холмс.

– Вот, вот! – оживился Уотсон. – К этому я и клоню!.. А все живые сцены, реплики, диалоги – вот это уж наверняка плод его художественного воображения. Даже вот в этом примере насчет боязни отравления. Госпожа Карганова просто сообщила ему, что Хаджи-Мурат опасался, что плов отравлен. А Толстой изобразил эту сцену в лицах. Вложил эту реплику в уста жены князя Воронцова, Марьи Васильевны.

– Ваше предположение не так уж далеко от истины, согласился Холмс. – И все же... Повторим-ка еще раз тот же эксперимент. Вот вам "Хаджи-Мурат". Прошу вас, укажите мне здесь какой-нибудь диалог или монолог, который был бы, на ваш взгляд, целиком и полностью плодом художественного воображения Толстого.

– Ничего не может быть легче! – живо откликнулся Уотсон.

Раскрыв книгу, он обрадованно воскликнул:

– Пожалуйста! Возьмите хотя бы вот эту сцену... Званый обед в честь уезжающего генерала Козловского. Может быть, вы помните? Этот генерал там произносит прощальную речь, то и дело вставляя, совершенно невпопад, словечко "как"... Так вот, я совершенно уверен, что всю эту колоритнейшую речь косноязычного генерала Толстой выдумал. От начала и до конца.

Высказав так убежденно это свое суждение, Уотсон протянул Холмсу раскрытую книгу, отчеркнув на странице то место, о котором он говорил.

Холмс углубился в чтение выбранного Уотсоном эпизода.

ИЗ ПОВЕСТИ Л. Н. ТОЛСТОГО "ХАДЖИ-МУРАТ"

Бутлер сидел рядом с Полторацким, оба весело болтали и пили с соседями-офицерами. Когда дело дошло до жаркого, и денщики стали разливать по бокалам шампанское, Полторацкий с искренним страхом и сожалением сказал Бутлеру:

– Осрамится наш "как".

– А что?

– Да ведь ему надо речь говорить. А что же он может?

– Да, брат, это не то, что под пулями завалы брать. А еще тут рядом дама, да эти придворные господа. Право, жалко смотреть на него, – говорили между собой офицеры.

Но вот наступила торжественная минута. Барятинский встал и, подняв бокал, обратился к Козловскому с короткой речью. Когда Барятинский кончил, Козловский встал и довольно твердым голосом начал:

– По Высочайшей Его Величества воле, я уезжаю от вас, расстаюсь с вами, господа офицеры, – сказал он. – Но считайте меня всегда, как, с вами... Вам, господа, знакома, как, истина – один в поле не воин. Поэтому все, чем я на службе моей, как, награжден, все, как, чем осыпан, великими щедротами государя императора, как, всем положением моим, и, как, добрым именем, всем, всем решительно, как... – здесь голос его задрожал, – я, как, обязан одним вам и одним вам, дорогие друзья мои! – И морщинистое лицо сморщилось еще больше. Он всхлипнул, и слезы выступили ему на глаза. – От всего сердца приношу вам, как, мою искреннюю задушевную признательность...

Козловский не мог говорить дальше и, встав, стал обнимать офицеров, которые подходили к нему. Все были растроганы.

– Итак, Уотсон, – сказал Холмс, подняв глаза от книги, – вы продолжаете настаивать на том, что вся эта сцена была Толстым выдумана?

Хорошо зная своего друга, а потому, почувствовав в этом его вопросе какой-то подвох, Уотсон отвечал уже не так уверенно:

– Обо всей сцене я не говорил. Сам этот эпизод прощания генерала с офицерами, быть может, и не выдуман. А вот речь... Эта изумительная его речь, и смешная, и трогательная, она, конечно, придумана. И придумана, надо сказать, замечательно!

– В таком случае, – сказал Холмс, достав из своего необъятного бюро какой-то старый журнал, – взгляните сюда.

– Что это? – спросил Уотсон.

– Журнал "Исторический вестник" за апрель тысяча восемьсот девяносто третьего года. В этом номере были напечатаны воспоминания Полторацкого... да, да, того самого офицера, который упоминается и в этом эпизоде тоже, одного из участников описываемых в "Хаджи-Мурате" событий.

– И что же там пишет этот Полторацкий? – не без некоторого раздражения спросил Уотсон.

– А вот, прочтите сами.

И Холмс передал Уотсону раскрытый журнал, отчеркнув ногтем нужные строки, точь-в-точь как это несколько минут тому назад сделал Уотсон, протягивая ему развернутый том Толстого.

С изумлением Уотсон стал читать вслух:

– "Вам, господа, знакома, как, истина: один в поле не воин... Все, чем я на службе моей, как, награжден, все, чем осыпан великими щедротами..." Помилуй Бог! – воскликнул он. – Так значит Толстой не выдумал этот монолог?

– Не выдумал, – подтвердил Холмс. – Весь эпизод он заимствовал из воспоминаний Полторацкого. А речь генерала Козловского, как вы только что убедились, была воспроизведена им почти дословно. Толстой почувствовал в этом эпизоде аромат подлинности, художественное очарование живой натуры. И сохранил его почти в неприкосновенности, лишь слегка пройдясь по тексту Полторацкого своею рукой.

– Уж не хотите ли вы сказать, Холмс, что в "Хаджи-Мурате" вообще нет ни одного вымышленного эпизода, ни одной выдуманной подробности?

– О, нет! – покачал головой Холмс. – Совсем нет. Я хотел лишь сказать... Впрочем, лучше меня вам это скажет сам Толстой. Вот, взгляните, это его письмо к сыну госпожи Каргановой, – той самой, с которой мы беседовали. Нет-нет, все письмо читать не надо. Только вот эту фразу...

Уотсон взял протянутое ему письмо и послушно прочел:

– "Когда я пишу историческое, я люблю быть до мельчайших подробностей верным действительности"... Что ж, я могу только подивиться этой поразительной добросовестности великого писателя. Однако вы ведь не станете меня уверять, мой дорогой Холмс, что все писатели были такими же добросовестными, как Лев Толстой?

– О, нет! Не стану! – рассмеялся Холмс. – Да и сам Толстой тоже далеко не всегда был так верен натуре. Надеюсь, мой милый Уотсон, вы еще не раз сумеете в этом убедиться.

ГЛАЗ ХУДОЖНИКА НЕ ОБЪЕКТИВ ФОТОАППАРАТА

Итак, из расследования, проведенного Шерлоком Холмсом и Уотсоном, мы узнали, что не только сам Хаджи-Мурат, главный герой толстовской повести, но и многие другие ее персонажи имели реальных прототипов. И Толстой, изображая их, был верен натуре.

Значит ли это, что все эти его герои получились у него точь-в-точь такими, какими они были в жизни?

Нет, конечно!

Представьте себе, что в студии сидят несколько художников (положим, даже учеников), а перед ними – натурщик, портрет которого каждый из них должен нарисовать. Совершенно очевидно, что все эти портреты будут отличаться друг от друга. Может быть, даже очень сильно. Кое-кому из зрителей, не знающих, что все они изображали одну и то же натуру, возможно, даже покажется, что рисовали они не одного и того же человека, а совершенно разных людей. И это совсем не потому, что художники были плохие или, скажем, начинающие и не смогли справиться с поставленной перед ними задачей.

Вся штука в том, что портрет, выполненный художником, – это не фотография.

На разных фотографиях один и тот же человек тоже может выглядеть по-разному. Это зависит от позы, ракурса, освещения. Все эти (и многие другие) технические ухищрения дают возможность талантливому фотографу даже и фотографический портрет сделать художественным. Но все-таки фотография – это всего лишь фотография. И одно и то же лицо, снятое в том же ракурсе и в том же освещении, пусть даже не только разными фотографами, но даже и разными аппаратами, будет выглядеть более или менее одинаково.

Художник отличается от фотографа тем, что, изображая человека, он невольно выразит и свое к этому человеку отношение. Оно (это отношение) может быть пристрастным, даже несправедливым. Но тем-то и отличается человеческий глаз от объектива фотографического аппарата (недаром устройство это даже и называется – объектив), что взгляд его всегда – субъективен.

Вот так же и взгляд писателя.

Даже изображая вполне реального человека и даже рисуя его, что называется, "с натуры", писатель – иногда совершенно сознательно, а иногда невольно, интуитивно преображает эту натуру, сообразно своим целям, задачам, в соответствии с владеющим им замыслом.

Чтобы более или менее ясно представить себе, как это бывает, проведем еще одно расследование.

Разумеется, с помощью все того же Шерлока Холмса и его неизменного помощника доктора Уотсона.

КАК НЕКРАСОВ СОЗДАВАЛ СВОЮ ПОЭМУ

"РУССКИЕ ЖЕНЩИНЫ"

Расследование ведут Шерлок Холмс и доктор Уотсон

– Судя по вашему выражению лица, дорогой Холмс, наклевывается какое-то интересное дело? – рискнул высказать предположение Уотсон, наблюдая, с каким острым любопытством его великий друг вчитывается в письмо, пришедшее с утренней почтой.

– Да, друг мой. Вы угадали. Эта задача как раз для меня. То есть, виноват, я хотел сказать – для нас с вами. Сделайте милость, прочтите!

Уотсон взял переданное ему Холмсом письмо, водрузил на нос очки и с выражением прочел вслух:

– "Глубокоуважаемый мистер Холмс! Я только что прочитала поэму Некрасова "Русские женщины". Она мне очень понравилась. Особенно вторая часть, в которой рассказывается про Марию Николаевну Волконскую. Вернее, не рассказывается про нее, а как бы приводится подлинный рассказ самой княгини Волконской, ее записки, которые она будто бы написала для своих внуков. Я очень хочу узнать, это просто такой художественный прием или Мария Волконская действительно оставила после себя воспоминания, которые Некрасов переложил в стихи? Если Некрасов не выдумал записки Волконской, если они действительно существовали, я бы хотела узнать, правильно ли он пересказал их в своей поэме? Старался описать все, как было, или что-то придумал, сочинил от себя? Очень прошу ответить на мой вопрос. Заранее благодарная вам..."

– Ну-с, друг мой? Что вы скажете о письме этой юной леди?

– Юной леди? Но почему вы решили, что это письмо написала какая-то юная леди? Ведь там нет ни подписи, ни обратного адреса... А вдруг это письмо нам прислала вовсе не юная леди, как вы почему-то решили, а, напротив, какой-нибудь пожилой джентльмен?

– Как же вы ненаблюдательны, мой бедный Уотсон! – вздохнул Холмс. Ведь там же прямо сказано: "я прочитала", "я хотела бы узнать", "заранее благодарная...". Если бы письмо сочинял пожилой джентльмен, с какой стати стал бы он писать о себе в женском роде?

– Да, конечно... Вы правы, – сконфузился Уотсон. Я так увлекся содержанием этого интереснейшего письма, что просто не обратил внимания... Однако на возраст этой нашей корреспондентки в письме, если не ошибаюсь, ни каких указаний нет. Может быть, его написала совсем не юная, как вы утверждаете, а как раз пожилая леди? Или дама, как принято говорить в таких случаях, бальзаковского возраста?

– О, нет, друг мой, – уверенно возразил Холмс. – Юной леди, сочинившей это письмо, никак не более четырнадцати лет.

– Я никогда не сомневался в вашей проницательности, мой милый Холмс. Знаю, как легко по каким-то мельчайшим, незаметным простому смертному признакам вы умеете угадать характер и даже биографию совершенно незнакомого вам человека. Но тут я просто развожу руками...

Уотсон и в самом деле развел руками и снова повторил свой недоумевающий вопрос:

– Итак, на чем же основывается ваша уверенность, что этой нашей корреспондентке не более четырнадцати лет? Я переворачивал это письмо вверх ногами, смотрел его на свет, пробовал даже читать его справа налево...

– А вы не пробовали его понюхать? – прервал этот саркастический монолог Холмс.

– Понюхать? – удивился Уотсон. – Вам угодно издеваться надо мною?

– Ничуть не бывало. Понюхайте, понюхайте его хорошенько.

Уотсон послушно выполнил этот совет Холмса. Тщательно обнюхав письмо со всех сторон, он растерянно заявил:

– Но ведь оно ничем не пахнет!

– Вот именно, – кивнул Холмс. – А теперь скажите мне, Уотсон, приходилось ли вам встречаться с существом женского пола старше четырнадцати лет, от письма или записки которого не пахло бы духами? Уотсон был сражен этим неожиданным аргументом.

– Да, – растерянно признал он. – Смотрите-ка! Такая простая мысль... Просто удивительно, что она мне самому не пришла в голову.

И все-таки он не хотел сдаваться.

– Вы убедили меня, милый Холмс... процентов на шестьдесят...

– Только на шестьдесят, не больше? Что же там у вас в остатке?

– Сорок процентов, Холмс. А это, согласитесь, немало. Я просто подумал: а что, если эта леди принципиально не употребляет духов? Такое ведь хоть и редко, но случается. Или, может быть, она бедна и не может себе позволить такую роскошь, как духи, хотя бы даже и самые недорогие.

– Вы делаете успехи, Уотсон, – признал Холмс. – Да, это, конечно, возможно. Но, помимо полного отсутствия даже слабого запаха духов, на мысль, что письмо это писала совсем юная леди, меня навело еще и другое.

– Что же именно?

– Стиль. Ведь вам, наверное, не раз приходилось слышать такое выражение: "Стиль – это человек" Впрочем, это разговор долгий, и мы к нему, я надеюсь, когда-нибудь еще вернемся. Пока же поверьте мне на слово, Уотсон: стиль этого короткого письма говорит о возрасте нашей корреспондентки с точностью не меньшей, чем об этом нам сказало бы свидетельство о ее рождении. Однако – хватит болтать! Пора нам приступить к нашему расследованию.

Для начала друзья решили встретиться напрямую с героиней поэмы Некрасова, княгиней Волконской, и задать ей несколько вопросов. Но в покоях у княгини их ждал небольшой сюрприз. Там сидели две княгини Волконские. Одна в правом углу комнаты, другая – в левом.

– Все вышло очень удачно, Уотсон. Положительно, нам с вами везет! Судя по всему, мы с вами застали княгиню в тот самый момент, когда она решила приступить к писанию своих записок, – шепнул Холмс Уотсону – Видите?.. Вот она задумалась... улыбнулась каким-то своим мыслям... Снова погрустнела...

– Про кого вы говорите, – тоже шепотом спросил Уотсон – Про ту? Или про эту?

– Разумеется, про ту, что справа, – ответил Холмс.

– А слева – кто?

– Слева тоже она... То есть – не совсем она, конечно. Впрочем, не будем забегать вперед. Смотрите в оба глаза, наблюдайте, слушайте. Сейчас вы сами все поймете.

Княгиня Волконская, сидящая слева, оторвалась от тетради, задумалась. Вновь улыбнулась каким-то своим мыслям. Наконец, заговорила:

Проказники внуки! Сегодня они

С прогулки опять воротились:

– Нам, бабушка, скучно! В ненастные дни,

Когда мы в портретной садились

И ты начинала рассказывать нам,

Так весело было... Родная,

Еще что-нибудь расскажи! – По углам

Уселись. Но их прогнала я:

"Успеете слушать. Рассказов моих

Достанет на целые томы,

Но вы еще глупы. Узнаете их,

Как будете с жизнью знакомы!"

И вот, не желая остаться в долгу

У внуков, пишу я записки.

Для них я портреты людей берегу,

Которые были мне близки.

Произнеся этот монолог, княгиня вновь склонилась над своей тетрадкой, и перо ее забегало по страницам.

– Все понятно, Холмс! – обрадованно шепнул другу Уотсон. – Это, конечно, она самая и есть: настоящая княгиня Волконская.

– Да нет, – покачал головой Холмс. – Настоящая как раз та! Другая... Но об этом после. Пока давайте слушать да помалкивать. Выводы сделаем потом.

Тем временем заговорила вторая княгиня Волконская – та, что сидела справа. Она тоже склонилась над тетрадью с пером в руке. Написав несколько строк, откинулась, поднесла тетрадь к глазам и прочла вслух:

– "Миша мой, ты меня просишь записать рассказы, которыми я развлекала тебя и Нелли в дни вашего детства, словом – написать свои воспоминания. Описание нашей жизни в Сибири может иметь значение только для тебя, как сына изгнания. Для тебя я и буду писать, для твоей сестры и для Сережи, с условием, чтобы эти воспоминания не сообщались никому, кроме твоих детей, когда они у тебя будут".

– Что же вы мне морочили голову, Холмс! – возмутился Уотсон. – Сказали бы сразу, что та Волконская – из поэмы Некрасова. А эта – настоящая... Так, значит, Некрасов ее "Записки" не выдумал? Они действительно существовали?

– Как видите, – кивнул Холмс.

– А кто такие Миша, Нелли и Сережа, про которых она говорила?

– Миша – это сын Марии Николаевны, Михаил Сергеевич Волконский. Нелли старшая ее дочь, Елена Сергеевна. А Сережа – сын Елены Сергеевны, внук Марии Николаевны, – объяснил Холмс.

– Ага! Вот вам, стало быть, и первая ошибка Некрасова! – обрадовался Уотсон. – Она, выходит, писала для детей своих, а не для внуков.

– Как же не для внуков? Вы ведь слышали, как она сейчас сказала, что пишет эти записки для внуков: для сына своей дочери – Сережи и для детей своего сына Михаила, когда они у него появятся.

– Но у Некрасова-то дело изображается так, будто в момент писания записок все эти внуки уже появились. А на самом деле, выходит, они тогда были... как бы это выразиться поделикатнее... только еще в проекте...

– Ну, это чепуха! – отмахнулся Холмс. – Это просто маленькая поэтическая вольность, которую можно и не принимать во внимание.

– Стало быть, Некрасов просто взял да и переложил записки княгини Волконской стихами, – скорее утверждая, нежели вопрошая, отметил Уотсон. Он не сомневался в положительном ответе. Но Холмс, вопреки его ожиданиям, отрицательно покачал головой:

– Нет, друг мой. Такой вывод был бы слишком поспешным. Во всяком случае, пока у нас еще нет для него оснований. Давайте еще немного понаблюдаем, послушаем. Внимательно сопоставим рассказ героини Некрасова с подлинными записками Марии Николаевны Волконской.

– А как мы их будем сопоставлять?

– Очень просто. Сперва попросим героиню поэмы Некрасова рассказать какой-нибудь эпизод из ее многострадальной жизни. А потом обратимся с той же просьбой к героине "Записок княгини Волконской".

– А вам не кажется, что лучше сделать наоборот? Сперва настоящую княгиню допросить... то есть расспросить. А уж потом героиню Некрасова?

– Можно и так, – согласился Холмс. И почтительно обратился к героине "Записок княгини Волконской": – Мария Николаевна! Не соблаговолите ли вы рассказать нам, как началась ваша совместная жизнь с князем Сергеем Григорьевичем Волконским?

– Об этом я уже написала, – отвечала княгиня. – Если вам интересно, можете прочесть.

– О, вы позволяете? Благодарю, благодарю вас! – живо откликнулся Уотсон.

Склонившись над тетрадью, он начал читать.

ИЗ "ЗАПИСОК КНЯГИНИ М. Н. ВОЛКОНСКОЙ"

Я вышла замуж в 1825 году. Вскоре после свадьбы я заболела, и меня отправили вместе с матерью, с сестрой Софьей и моей англичанкой в Одессу, на морские купания. Сергей не мог нас сопровождать, так как должен был, по служебным обязанностям, остаться при своей дивизии. До свадьбы я его почти не знала. Я пробыла в Одессе все лето и, таким образом, провела с ним только три месяца в первый год нашего супружества. Я не имела понятия о существовании Тайного общества, которого он был членом. Он был старше меня лет на двадцать и потому не мог иметь ко мне доверия в столь важном деле.

Дочитав до этого места, Уотсон не удержался от вопроса.

– И он так и не открылся вам до самого ареста? – обернулся он к княгине.

– Там у меня об этом все сказано, – отвечала княгиня – Благоволите перевернуть страницу.

– Ах, виноват! – смутился Уотсон. – Опять это мое всегдашнее нетерпение!

Перелистнув страничку, он продолжил чтение.

ПРОДОЛЖЕНИЕ "ЗАПИСОК КНЯГИНИ

М. Н. ВОЛКОНСКОЙ"

Он приехал за мной к концу осени, отвез меня в Умань, где стояла его дивизия, и уехал в Тульчин – главную квартиру второй армии. Через неделю он вернулся среди ночи. Он меня будит, зовет. "Вставай, скорее!" Я встаю, дрожа от страха... Это внезапное возмущение, этот шум меня напугали. Он стал растапливать камин и сжигать какие-то бумаги. Я ему помогала, как умела, спрашивая, в чем дело? "Пестель арестован". – "За что?" – Нет ответа. Вся эта таинственность меня тревожила. Я видела, что он был грустен, озабочен. Наконец, он мне объявил, что обещал моему отцу отвезти меня к нему и деревню... И вот мы отправились. Он сдал меня на попечение моей матери и немедленно уехал.