Текст книги "Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

– Так, – согласился я. – Но черновики крайне важны для каждого, кто хочет глубже проникнуть в замысел автора. Вот, прочти-ка, как Пушкин сперва характеризовал отца своей любимой героини.

Достав с полки том полного, академического собрания сочинений Пушкина, я полистал его и, найдя нужное место, протянул книгу Тугодуму. Тот прочел:

Супруг – он звался Дмитрий Ларин,

Невежда, толстый хлебосол,

Был настоящий русский барин...

– Не такая уж большая разница, – сказал Тугодум. – Одно только словечко, которого там не было: "Невежда" Вот и все.

– А ты дальше, дальше прочти! – сказал я. – Вот отсюда... Ну?.. Видишь? Тут прямо сказано, что он был...

– "... Довольно скуп, отменно добр и очень глуп", – прочел Тугодум.

– А спустя еще несколько строк, – сказал я, – коротко охарактеризовав супругу этого простого и доброго русского барина, Пушкин так дорисовывает его портрет.

Взяв из рук Тугодума книгу, я прочел:

Но он любил ее сердечно,

В ее затеи не входил,

Во всем ей веровал беспечно,

А сам в халате ел и пил.

И тихо жизнь его катилась

Под вечер у него сходилась

Соседей милая семья:

Исправник, поп и попадья

И потужить, и позлословить,

И посмеяться кой о чем.

Проходит время между тем

Прикажут Ольге чай готовить.

Потом – прощайте – спать пора.

И гости едут со двора.

– Да-а, – протянул Тугодум.

– Ну как? Убедился? – спросил я. – Все точь-в-точь, как в Обломовке. День прошел – и слава Богу. И завтра то же, что вчера. Как видишь, друг мой, портрет Дмитрия Ларина, отца Татьяны, даже в деталях совпадает с портретом Ильи Ивановича Обломова, отца Илюши... А теперь перейдем к его супруге. Сперва прочти, что про нее говорится в основном тексте романа.

Тугодум взял из моих рук книгу и прочел:

Она меж делом и досугом

Открыла тайну, как супругом

Самодержавно управлять,

И все тогда пошло на стать.

Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы,

Ходила в баню по субботам,

Служанок била осердясь

Все это мужа не спросясь.

– Ну? Что скажешь? – спросил я, когда Тугодум дочитал этот отрывок до конца.

– Скажу, что вы сильно преувеличили, – сказал Тугодум. – Весь сыр-бор из-за одной строчки: "Служанок била осердясь". Это, конечно, ее не украшает. Но нельзя же все таки из-за одной-единственной строчки сделать вывод, что мать Татьяны ничем не отличается от госпожи Простаковой.

– Почему же нельзя? – возразил я. – Даже сам Пушкин не удержался от такого уподобления. В первом издании "Онегина" было сказано:

Она меж делом и досугом

Узнала тайну, как супругом,

Как Простакова, управлять.

– Так ведь то супругом! – находчиво возразил Тугодум. – А Простакова не только супругом управляет, а всеми. И довольно круто.

– Ну, знаешь, – сказал я. – Матушка Татьяны тоже мягкостью нрава не отличалась. Даже в основном тексте романа она ведет себя, как Простакова. "Брила лбы..." Это ведь значит – сдавала в солдаты. А ты знаешь, какой каторгой в ту пору была солдатчина?.. Это в беловом варианте. А уж в черновиках... Взгляни! Вот первоначальный набросок этих строк.

Тугодум послушно прочел:

Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Секала...

Тут он запнулся:

– Не разберу, какое слово тут дальше. Кого секала?

– Да не все ли тебе равно, кого она секала? – сказал я. – Важно, что секала! Но и это еще не все. В конце концов дело не столько даже в сходстве родителей Татьяны с родителями Обломова, сколько в поразительном сходстве их быта, всего уклада их повседневной жизни с тем стоячим болотом, которое мы с тобой только что наблюдали в Обломовке. Давай сперва опять прочтем основной текст.

Я вновь протянул Тугодуму томик "Онегина", раскрыв его на заранее заложенной странице.

Тугодум прочел отмеченную мною строфу:

Они хранили в жизни мирной

Привычки милой старины;

У них на масленице жирной

Водились русские блины;

Два раза в год они говели;

Любили круглые качели,

Подблюдны песни, хоровод;

В день Троицын, когда народ,

Зевая, слушает молебен,

Умильно на пучок зари

Они роняли слезки три;

Им квас как воздух был потребен,

И за столом у них гостям

Носили блюда по чинам.

– Ну? Чем тебе не Обломовка? – спросил я.

– Сходство есть, – нехотя согласился Тугодум. – Но и разница тоже большая. И даже огромная.

– В самом деле?

– Будто сами не видите. Пушкин все это без всякой злости описывает. Не то что Гончаров. И без насмешки. Если хотите, даже с любовью.

– Ты прав, – согласился я. – У Пушкина в изображении этой картины гораздо больше добродушия, чем у Гончарова. Но это в основном тексте. А в черновике... Взгляни!

Я снова протянул Тугодуму раскрытый том полного собрания сочинений Пушкина. И Тугодум опять послушно прочел отмеченные мною строки:

Они привыкли вместе кушать,

Соседей вместе навещать,

По праздникам обедню слушать,

Всю ночь храпеть, а днем зевать...

– Ну как? Что ты теперь скажешь? – спросил я.

– Да, – вынужден был признать Тугодум. – Это уж настоящая Обломовка.

– Вот именно! – подтвердил я. – В самом, что называется, неприкрашенном виде.

– И все-таки я не понимаю, – упрямо наморщил лоб Тугодум. – Что вы хотели всем этим вашим розыгрышем доказать?

– Тем, что нарочно перепутал сны?

– Ну да... Я, конечно, понимаю; вы хотели показать, как похожа была жизнь родителей Татьяны на жизнь родителей Обломова. И это, спорить не буду, вам удалось. Но какой смысл в этом сходстве? И уж совсем непонятно, какой смысл в сходстве матери Тани с госпожой Простаковой? За чем оно понадобилось Пушкину, это сходство?

– Пушкин был верен натуре, – ответил я. – Он рисовал то, что видели его глаза.

Однако этот мой ответ Тугодума не удовлетворил.

– Это-то я понимаю, – протянул он. – Но ведь я совсем про другое вас спрашиваю. Сон Обломова, я думаю, понадобился Гончарову, чтобы показать нам детство Ильи Ильича. Чтобы ясно было, откуда он взялся, этот тип, почему он вырос именно таким. То же и с Митрофанушкой... А Татьяна!.. Она же совсем другая! Тут только удивляться можно, что в такой вот Обломовке и вдруг этакое чудо выросло...

– Это ты очень тонко подметил, – признался я. – Вот именно: только удивляться можно. И не исключено, что Пушкин как раз для того-то и описал так натурально всю обстановку Татьяниного детства, ее родителей, ее среду, чтобы как можно резче оттенить необыкновенность Татьяны! Вспомни!

Я прочел:

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная боязлива,

Она в семье своей родной

Казалась девочкой чужой.

– Так я же и говорю! – обрадовался Тугодум. – Даже непонятно, откуда она там такая взялась. Знаете, какая мысль мне сейчас в голову пришла? вдруг спросил он.

– Ну, ну? – подбодрил его я.

– Может быть, Пушкин потому и подправил свое описание семьи Лариных в сравнении с черновыми вариантами, чтобы появление Татьяны в этом медвежьем углу, в этом стоячем болоте, не казалось таким уж чудом.

– Чтобы ее своеобразие, ее особенность не казались такими уж неправдоподобными? – уточнил я.

– Вот-вот!

– Ну что ж, – согласился я. – В этом есть известный резон. И тем не менее Пушкин все-таки считает нужным несколько раз подчеркнуть, что Татьяна с самого раннего детства резко отличалась и от сестры, и от подруг...

Тут мне даже и не пришлось напоминать Тугодуму эти пушкинские строки. Он сам их вспомнил и процитировал:

Она ласкаться не умела

К отцу и матери своей;

Дитя сама, в толпе детей

Играть и прыгать не хотела

И часто целый день одна

Сидела молча у окна.

– Ну, а кроме того, – сказал Тугодум, – какой бы там ни был, как вы говорите, медвежий угол, но книги-то там у них были! Я точно помню, что Татьяна с детства любила читать... Там, кажется, у Пушкина даже прямо сказано, какие книги ей особенно нравились.

– Верно, – подтвердил я. И прочел:

Ей рано нравились романы;

Они ей заменяли все.

Она влюблялася в обманы

И Ричардсона, и Руссо.

– Вот видите! – обрадовался Тугодум. – Шутка сказать! Руссо!.. Начитанная, культурная, образованная девушка. Вот поэтому-то я и говорил, что нет ничего удивительного в том, что она так легко вошла в свою новую роль.

– Иными словами, тебя ничуть не поражает, что Татьяна, выросшая в глуши сельского уединения, эта, как говорит Пушкин, "лесная лань", вдруг, словно по мановению волшебного жезла, превратилась в великолепную светскую даму?

– Ничуть! – подтвердил Тугодум. – Я даже не понимаю, почему это вас так поражает.

– На этот вопрос я не могу ответить тебе коротко. Если это тебя и впрямь интересует, придется нам провести еще одно небольшое расследование. А пока вот тебе задание: перечитай внимательно соответствующие главы "Евгения Онегина". Чем лучше мы с тобой подготовимся к предстоящему расследованию, тем вернее достигнем цели.

НОВОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ,

в ходе которого

ЗАГОРЕЦКИЙ И МОЛЧАЛИН

СУДАЧАТ О ТАТЬЯНЕ ЛАРИНОЙ

– Ну как? – обратился я к Тугодуму. – Выполнил мое задание?

– Выполнил, – хмуро ответил Тугодум.

– И все еще держишься своего прежнего мнения?

Тугодум потупился. Мой вопрос его явно смутил.

– Ну, что же ты? – подбодрил его я. – Если ты переменил свое мнение, так и скажи. Ничего стыдного в этом нет. Лев Николаевич Толстой заметил однажды, что вовсе не стыдно менять свои убеждения. Напротив, – сказал он, стыдно их не менять.

– Это вы серьезно? – удивился Тугодум.

– Совершенно серьезно.

– Ну что ж, – вздохнул он. – Тогда скажу. Перечитал я внимательно, как вы сказали, седьмую и восьмую главу "Онегина". И пришел к выводу, что Пушкин... как бы это сказать...

– Ну, ну? Смелее! – снова подбодрил его я. – Ошибся, что ли?

– Во всяком случае, чего-то он тут недодумал.

– Значит, ты согласился с тем, что неправдоподобно быстро у него Татьяна из скромной провинциальной барышни превратилась в знатную даму, сразу затмившую всех своей красотой?

– Ну, красота – это еще туда-сюда, – сказал Тугодум. – Красота, она, как говорится, от Бога. Но то-то и дело, что Татьяна вовсе даже и не красотой всех поражает. Погодите, я вам сейчас прочту...

Раскрыв томик "Онегина", Тугодум прочел:

Никто б не мог ее прекрасной

Назвать...

Многозначительно подняв кверху указательный палец, он спросил:

– Слышите?!. И несмотря на это...

Уткнувшись в книгу, он продолжал читать:

К ней дамы придвигались ближе;

Старушки улыбались ей;

Мужчины кланялися ниже,

Ловили взор ее очей;

Девицы проходили тише

Пред ней по зале...

– Ну, и так далее, – сказал Тугодум, захлопнув книгу. – Вы чувствуете? Как будто королева вошла!

– И это теперь тебе кажется неправдоподобным? – уточнил я.

– Ну да! Прямо как превращение Золушки в принцессу. Но то – сказка. А "Евгений Онегин" это ведь не сказка!

– Да уж, конечно, – подтвердил я.

– Издеваетесь? – поднял на меня глаза Тугодум.

– И не думаю. Ты совершенно прав. "Евгений Онегин" действительно не сказка, а роман. Хоть и в стихах. А в романе такое внезапное преображение героини должно быть как-то подготовлено. Во всяком случае, мотивировано, объяснено.

– А у Пушкина оно, выходит, не мотивировано! Вы правда так считаете? спросил Тугодум.

– Прежде чем ответить на этот твой вопрос, – сказал я, – давай-ка сперва припомним, какое впечатление произвела Татьяна в свете, когда матушка привезла ее из сельской глуши в столицу. У тебя получается, что она чуть ли не сразу поразила всех своей внешностью. Чуть ли не при первом же ее появлении на нее сразу обратились все взоры...

– А разве это не так? – обиженно вскинулся Тугодум.

– По-моему, это было не совсем так. Впрочем, может быть, я ошибаюсь. Давай проверим. Ты помнишь, каков был первый ее выход в свет? Куда они отправились?

– Кажется, в театр, – неуверенно сказал Тугодум.

– Ну, положим, не сразу в театр. Сперва Татьяну возили по родственным обедам, чтобы, как говорит Пушкин, "представить бабушкам и дедам ее рассеянную лень". Но потом дело действительно дошло и до театра. Так что, если ты хочешь, чтобы мы начали с театра, – изволь!

И в тот же миг мы с Тугодумом очутились в шумной театральной толпе, среди разодетых декольтированных дам и сверкающих белыми фрачными манишками мужчин.

– Какие люстры! – восторженно вымолвил Тугодум.

– Ты восторгаешься так, словно никогда не бывал в театре.

– Да нет, – смутился Тугодум. – Просто я не думал, что без электричества, при одних только свечах можно добиться такого потрясающего освещения.

– Как видишь... А-а, вот и они!

– Кто? – спросил Тугодум, ослепленный великолепными люстрами и успевший, как видно, уже забыть о цели нашего приезда в оперу.

– Татьяна со своей маменькой, с тетушкой, княжной Еленой, да с кузинами, – ответил я. – Вон, справа, в четвертой ложе.

– Верно! – обрадовался Тугодум. – Так мы сейчас к ним?

– Нет, мы пройдем в четвертую ложу слева. Чтобы лучше видеть Татьяну, нам лучше занять место прямо напротив нее. А кроме того, там, в четвертой ложе слева, если не ошибаюсь, сидят люди, хорошо нам знакомые.

– Кто такие?

– Я думал, ты их сразу узнаешь. Это же Антон Антоныч Загорецкий! Помнишь такого? А с ним Молчалин.

– Смотрите-ка! – удивился Тугодум. – И в самом деле Молчалин!

– А почему это тебя удивило?

– Да ведь он такой тихоня. Всегда тише воды, ниже травы. А тут... Вы только поглядите на него!

– Ну, это как раз понятно, – улыбнулся я. – Здесь ведь нет ни Фамусова, ни Софьи, ни Хлестовой... Он здесь в компании сверстников, таких же молодых людей, как он сам. Лебезить особенно не перед кем. Вот он и держится не так, как обычно. Не вполне по-молчалински. Улыбается, острит... Совсем как Онегин в свои юные годы – "двойной лорнет скосясь наводит на ложи незнакомых дам".

– Точно! – обрадовался Тугодум. – Вон он как раз и навел его на ту ложу, где сидит Татьяна.

– Прекрасно! – сказал я – Это нам с тобой очень кстати. Давай-ка послушаем, как они с Загорецким будут судачить на ее счет.

Войдя в ложу, где сидели Молчалин и Загорецкий, мы с Тугодумом скромно пристроились на креслах, расположенных за их спинами. Молчалин же и Загорецкий, нимало не смущаясь присутствием посторонних людей, довольно громко перемывали косточки бедной Татьяне.

Первую скрипку в этом диалоге двух сплетников играл Загорецкий. Молчалин же сперва только подыгрывал.

Загорецкий

Кто это с правой стороны

В четвертой ложе?

Молчалин

Незнакомка.

Загорецкий

Вы оценить ее должны

Обычно судите вы тонко

И очень метко.

Молчалин

Недурна.

Загорецкий

По мне, так несколько бледна.

Вы не находите?

Молчалин

Конечно.

Загорецкий

И сложена не безупречно.

Но отчего умолкли вы?

Зачем так скоро замолчали?

Ужель боитесь суетной молвы?

Молю вас, продолжайте дале!

Я мненье ваше знать хочу.

Молчалин

Уж лучше я, пожалуй, промолчу...

А впрочем, для чего таиться?

Извольте, так и быть, я правду вам скажу

Унылые вот эдакие лица

Отвратными я нахожу.

По мне уж лучше уксус и горчица...

Вы правы: словно смерть она бледна,

Как ночь безлунная печальна,

И, верно уж, как льдышка холодна...

Загорецкий

К тому же так провинциальна!

Молчалин

Банальна и ненатуральна!

Пряма как палка, словно жердь худа.

В ней женственности нету и следа!

Да и одета как-то странно,

Претенциозно и жеманно...

К тому ж...

Загорецкий

Довольно, друг мой! Тсс! Молчок!

Я и не знал, что вы так с Чацким стали схожи.

Одно могу сказать: избави, Боже,

Попасться к вам на язычок!

– Вот подлец! – сказал Тугодум, когда мы с ним остались одни.

– Ты это про кого? – невинно спросил я.

– Ну, конечно, про Загорецкого!.. Хорош гусь! Сам же подбил Молчалина на этот разговор, а потом ему еще и мораль стал читать!

– Как это – подбил? – спросил я.

– Неужели вы ничего не поняли? – кипятился Тугодум. – Да ведь если бы Загорецкий не стал его подначивать, Молчалин, может быть, совсем и не так о Татьяне отозвался бы.

– Ты думаешь, он был не вполне искренен?

– Да вы что! – возмутился Тугодум. – "Не вполне искренен", передразнил он меня. – Когда это Молчалин был искренен! Неужели вы не поняли, что все это было сплошное лицемерие? Нет, уж если вы хотели узнать, какое впечатление произвела Татьяна, когда первый раз появилась в театре, вам надо было кого угодно послушать, но только не Молчалина!

– Ну, нет, – возразил я. – Как раз в этом случае у меня нет никаких оснований сожалеть, что я остановил свой выбор именно на Молчалине. То, что он сейчас говорил о Татьяне, в общем-то, довольно точно совпадает с тем, что сказано по этому поводу у Пушкина.

– Не может быть! – возмутился Тугодум.

– Представь себе, – сказал я. – Позволь, я напомню тебе соответствующие пушкинские строки.

Взяв со стола томик "Онегина", я быстро отыскал нужное место:

Ее находят что-то странной,

Провинциальной и жеманной,

И что-то бледной и худой,

А впрочем очень недурной.

– Это сказано о барышнях, московских сверстницах Татьяны, – пояснил я. – А вот что Пушкин говорит о том, как реагировали на ее появление в свете московские франты, представители так называемой золотой молодежи.

Перелистнув страницу, я прочел:

Архивны юноши толпою

На Таню чопорно глядят

И про нее между собою

Неблагосклонно говорят.

– Значит, сперва Татьяна им не понравилась? – сказал Тугодум.

– Во всяком случае, она не показалась им особенно привлекательной.

– Так, может, как раз в этом и состоит ошибка Пушкина? – предположил Тугодум. – Может быть, если бы она сразу поразила их своей красотой...

– Ты думаешь, в этом случае ее последующее появление в облике знатной дамы выглядело бы более правдоподобно? – спросил я.

– Ну конечно! – обрадовался Тугодум.

– Что ж, – сказал я. – Это мы с тобой легко можем проверить. Давай вернемся туда и сами расспросим Молчалина. Поскольку ты высказал предположение, что его суждения о Татьяне были спровоцированы Загорецким, на этот раз мы постараемся побеседовать с ним без лишних свидетелей.

И вот мы с Тугодумом снова в той же ложе. На сей раз здесь один Молчалин: Загорецкий куда-то пропал.

– Здравствуйте, любезнейший Алексей Степанович, церемонно обратился я к Молчалину. – Однажды мы с вами уже встречались. Быть может, эта мимолетная встреча и не отложилась в вашей памяти...

Молчалин возмутился:

– Как можно-с! Вас забыть? Готов я по пятам

Из вас за каждым следовать – за тем иль этим.

Ведь сплошь и рядом так случается, что там

Мы покровительство находим, где не метим.

– Ну, на наше-то покровительство пусть не рассчитывает, – неприязненно пробурчал Тугодум. – Не дождется.

– Прошу тебя, – шепнул я ему, – не показывай ему своих чувств. Иначе из нашей затеи ничего не выйдет.

Сделав это предостережение, я вновь любезно обратился к Молчалину:

– Мне и моему юному другу хотелось бы, чтобы вы высказали свое откровенное и нелицеприятное мнение о юной девице, сидящей в четвертой ложе справа. Прямо напротив вас,

Молчалин отвечал на этот вопрос по-молчалински:

– Ах, что вы! Мне не должно сметь

Свое суждение иметь.

– Полноте, Алексей Степанович, – улыбнулся я. – Мы прекрасно знаем, что в иных случаях вы очень даже позволяете себе иметь свои собственные суждения. И разбитную горничную Лизу решительно предпочитаете чопорной и благовоспитанной Софье.

От этого разоблачения Молчалин пришел в ужас:

– Тс-с! Умоляю, сударь, тише!

Коль Загорецкий нас услышит,

Вмиг по гостиным разнесет.

Ничто тогда меня уж не спасет!

– Не бойтесь, он не услышит, – успокоил его я. – Я принял на этот счет свои меры. А мы вас не выдадим. Разумеется, при условии, что вы будете с нами вполне откровенны. Итак? Как показалась вам эта милая барышня?

Успокоенный моим обещание не выдавать его, Молчалин оставил свой подобострастный тон и заговорил более свободно.

Молчалин

Откроюсь вам: едва ее заметил:

Едва лишь взор ее невольно взглядом встретил,

Как что-то дрогнуло тотчас в душе моей.

Тугодум

Вы говорите правду?

Молчалин

Ей-же-ей!

А для чего, скажите, мне таиться?

Как на духу всю правду вам скажу.

Такие томные, задумчивые лица

Прелестными я нахожу.

Заметьте, как тонка она!

Как упоительно печальна!

Я

Быть может, несколько бледна?

Молчалин

Ах нет! Напротив: идеальна!

И держится так натурально.

А лик ее пленительный исторг

Из сердца моего столь пламенный восторг,

Что я элегией едва не разразился...

Тугодум

Вот как? Я и не знал, что вы поэт.

Молчалин

Свои законы нам диктует свет.

Пришлось, и рифмовать я научился.

Я

Таланты ваши делают вам честь.

Но коль уж речь зашла о мненье света,

Вас не страшит, что ваш восторг сочтут за лесть?

Молчалин

Ах, злые языки страшнее пистолета!

Идти противу всех опасно и грешно.

Нет, сударь, коль уж я ее восславил,

Коль свой лорнет на ложу к ней направил,

Так, значит, я со светом заодно!

– Ну, что ты теперь скажешь? – спросил я у Тугодума, когда мы с ним снова остались одни. – Такой вариант тебе больше нравится?

– Нет, конечно, – не задумываясь, ответил Тугодум. – Он так же неправдоподобен, как и тот. Я и тогда не поверил ни одному слову Молчалина, а теперь-то уж и подавно.

– Почему же это теперь и подавно? – удивился я. – Ведь Молчалин как был, так и остался Молчалиным. Выходит, дело не в нем?

– Выходит, не в нем, – согласился Тугодум.

– Вот то-то и оно, – сказал я. – Нет, брат, вся штука в том, что привезенная "из глуши степей" в столицу, Татьяна едва ли могла вызвать всеобщий восторг. Поэтому-то Пушкин и отверг этот вариант. Сразу от него отказался.

– Погодите! – удивился Тугодум. – А разве у Пушкина такой вариант был? Я был уверен, что это вы сами только что сочинили.

– Нет-нет, что ты! Сочинил его не кто иной, как сам Пушкин. Вот, взгляни, как он сперва описал первое появление Татьяны в московском свете.

Взяв томик "Онегина", я нашел нужное место и протянул его Тугодуму. Тот прочел:

Архивны юноши толпою

На Таню издали глядят,

О милой деве меж собою

Они с восторгом говорят.

Московских дам поэт печальный

Ее находит идеальной

И, прислонившись у дверей,

Элегию готовит ей...

– Вот оно что! – протянул Тугодум. – Теперь понятно, почему это вдруг Молчалина на сочинение элегий потянуло.

– Ну конечно, – живо откликнулся я. – Молчалин и на этот раз был верен себе. Как и во всех других случаях, в разговоре с нами он высказал не свое личное, а всеобщее мнение. Мнение света.

– Я понял! – обрадовался Тугодум. – Сперва я, честно скажу, очень удивился, что вы именно Молчалина выбрали на роль судьи. А теперь понял: Молчалин потому-то как раз вам и понадобился, что он всегда повторяет то, что говорят все. Верно?

– Ты прав, – кивнул я. – Отчасти я остановил свой выбор на нем именно поэтому. Но только отчасти.

– Значит, была еще и другая причина?

– Была. И довольно важная. Ведь Молчалин – как раз один из тех, кого Пушкин называет "архивными юношами". Ты разве не помнишь, как Молчалин говорит о себе Чацкому:

По мере я трудов и сил

С тех пор, как числюсь по Архивам,

Три награжденья получил.

– Припоминаю, – сказал Тугодум. – Но я, по правде говоря, никогда не придавал этим строчкам никакого значения. Не все ли равно, где он там числился? А с другой стороны, где еще такому человеку числиться, как не в каких-нибудь там тухлых архивах...

– О нет, брат! Строчки эти весьма многозначительны. Они несут весьма важную информацию. Видишь ли, какая штука: лет за двадцать до описываемых Пушкиным и Грибоедовым времен русский император Павел Первый отменил все привилегии, связанные с несением военной службы. И тогда дворяне, в том числе и самые родовитые, стали гораздо охотнее поступать на штатские должности. Желающих служить по штатским ведомствам оказалось так много, что Павел запретил принимать туда дворян, сделав исключение лишь для ведомства Иностранных дел и Московских архивов. Поэтому служба в Архивах стала считаться весьма почетной. Состоять в "архивных юношах" для молодого человека того времени значило принадлежать к "золотой молодежи", быть принятым в лучших домах. Сообщая Чацкому, что он "числится по Архивам", Молчалин дает ему понять, что он сильно преуспел, сделал поистине блестящую карьеру.

Тугодум не мог прийти в себя от удивления.

– Вот уж не думал, – сказал он, – что Молчалина можно причислить к "золотой молодежи". У меня было совсем другое представление... Роль его всегда казалась мне какой то жалкой... Особенно в сравнении с Чацким... А выходит...

– О, Молчали вообще не так прост, как кажется. Я думаю, мы с тобой еще вернемся к его особе. Но прежде давай все-таки закончим наше расследование о пушкинской Татьяне. Итак, мы выяснили, что сперва Пушкин изобразил появление Татьяны в светских гостиных Москвы как полный ее триумф.

– А в театре? – напомнил педантичный Тугодум.

– И в театре тоже. Вот, взгляни!

Перелистав томик "Онегина", я нашел нужное место:

И обратились на нее

И дам ревнивые лорнеты,

И трубки модных знатоков

Из лож и кресельных рядов.

– Ишь ты! – не удержался от восклицания Тугодум.

– Однако потом, – продолжал я, – Пушкин решил отказаться от этого варианта и заменил его другим.

– Как – другим?

– А вот так. Прямо противоположным. Взгляни!

И я вновь раскрыл перед ним томик "Онегина":

Не обратились на нее

Ни дам ревнивые лорнеты,

Ни трубки модных знатоков

Из лож и кресельных рядов.

– Поворот на сто восемьдесят градусов, – ухмыльнулся Тугодум.

– Вот именно, – кивнул я. – Пушкин почувствовал, что тут – фальшь. Только что приехавшая из глуши в столицу, Татьяна едва ли могла сразу вызвать такое всеобщее внимание, такой всеобщий восторг. Это было бы неправдоподобно.

– А так ли уж важно это мелочное правдоподобие? – задумался Тугодум.

– К мелочному правдоподобию Пушкин как раз не очень-то стремился, сказал я. – То есть стремился, конечно, но забота о нем отходила всякий раз на второй план, отступала перед более важными соображениями. Взять хотя бы вот эту некоторую неправдоподобность внезапного превращения Татьяны в знатную даму. Ведь первоначально Пушкин предполагал, что у него в "Евгении Онегине" будет не восемь, а десять глав. Между седьмой главой, где Татьяна появляется в Москве в облике провинциальной барышни, и нынешней восьмой, где она является перед читателем уже знатной дамой, по его замыслу должна была быть еще одна целая глава.

– Почему же тогда он ее не написал?

– В том-то и дело, что написал. Но в последний момент, перед тем, как отдать свой роман в печать, он решил эту главу из него исключить.

– И так потом и не включил?

– Включил в виде приложения к роману. И не полностью, а в отрывках. С тех пор она так и печатается во всех изданиях пушкинского романа под названием "Отрывки из путешествия Онегина".

– А-а, помню! – сказал Тугодум. – Когда я читал "Онегина", то очень жалел, что из этой главы напечатаны только отрывки. Но я думал, что Пушкин ее просто не дописал.

– Да нет, дописал. Но целиком ее печатать не стал. Однако вернемся к нашей теме. В маленьком предисловии, предпосланном этим "Отрывкам из путешествия Онегина", Пушкин привел отзыв своего друга поэта Катенина. Тот считал, что Пушкин напрасно исключил эту главу из романа. Вот, прочти-ка!

Я протянул Тугодуму томик "Онегина", придерживая пальцем отмеченное место.

А. С. ПУШКИН. ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ

К "ОТРЫВКАМ ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ОНЕГИНА"

Катенин, коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком, заметил нам, что сие исключение, может быть, и выгодное для читателей, вредит однако ж плану целого сочинения; ибо через то переход Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необьясненным. Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики.

– Какие же это у него были такие особые причины? – загорелся любопытством Тугодум. – Вы знаете?

– Знаю, конечно, – улыбнулся я. – Но речь не об этом. Мы ведь говорили с тобой о том, так ли уж важно было для Пушкина вот это самое, как ты изволил выразиться, мелочное правдоподобие. Как видишь, он не всегда о нем заботился.

– Но все-таки заботился?

– Да, конечно. Чтобы не было фальши. Главным для него было, чтобы Татьяна вела себя в соответствии со своим характером. Чтобы читатель верил в достоверность ее поведения, каждого ее поступка. И в особенности, конечно, чтобы он поверил в оправданность, я бы даже сказал, в глубокую внутреннюю необходимость самого важного поступка всей ее жизни.

– Это что она за генерала вышла, что ли?

– Не то, что за генерала вышла, а то, что сказала Онегину при последнем их свидании:

Я вышла замуж. Вы должны,

Я вас прошу, меня оставить...

Я вас люблю (к чему лукавить?),

Но я другому отдана;

Я буду век ему верна.

– А я, если хотите знать, – сказал Тугодум, – вовсе не считаю, что этот ее поступок был уж такой замечательный. Если она любит Онегина, значит, мужа не любит. Верно? А остается с ним, с нелюбимым. Во имя чего, спрашивается? Я знаю, вы сейчас начнете меня ругать, доказывать, что самого главного в Татьяне, всего величия ее души я так и не понял...

– Даже и не подумаю, – сказал я. – Твоя точка зрения не хуже всякой другой. Тем более что ты тут не одинок. Мало того: высказав такое суждение, ты оказался в очень не дурной компании.

– Да? – удивился Тугодум. – А кто еще это высказал?

– Ну вот, например, прочти, что писал об этом поступке пушкинской Татьяны Виссарион Григорьевич Белинский.

В. Г. БЕЛИНСКИЙ. "СОЧИНЕНИЯ АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА".

СТАТЬЯ ДЕВЯТАЯ

Татьяна не любит света и за счастие почла бы навсегда оставить его для деревни; но пока она в свете – его мнение всегда будет ее идолом и страх его суда всегда будет ее добродетелью... Но я другому отдана, – именно отдана, а не отдалась! Вечная верность – кому и в чем? Верность таким отношениям, которые составляют профанацию чувства и чистоты женственности, потому что некоторые отношения, не освящаемые любовью, в высшей степени безнравственны... Но у нас как-то все это клеится вместе: поэзия – и жизнь, любовь – и брак по расчету, жизнь сердцем – и строгое исполнение внешних обязанностей, внутренне ежечасно нарушаемых... Жизнь женщины по преимуществу сосредоточена в жизни сердца; любить – значит для нее жить; а жертвовать значит любить. Для этой роли создала природа Татьяну; но общество пересоздало ее... Татьяна невольно напоминала нам Веру в "Герое нашего времени", женщину, слабую по чувству, всегда уступающую ему, и прекрасную, высокую в своей слабости... Татьяна выше ее по своей натуре и по характеру... И, несмотря на то, Вера – больше женщина... но зато и больше исключение, тогда как Татьяна – тип русской женщины.

– Ничего не понимаю! – сказал Тугодум, прочитав этот отрывок. – Так хвалит он ее или ругает?

– Разве не ясно? – спросил я.

– Конечно, не ясно. Вера вроде, на его взгляд, поступила правильнее, чем Татьяна. И в то же время Татьяна выше ее по натуре и по характеру. Как это понять?

– Да очень просто. Татьяна не такая слабая женщина, как Вера. Это Белинский признает. Она умеет совладать со своим чувством, принести его в жертву долгу. Но Белинскому это совсем не нравится. Больше того: это его просто в ярость приводит: "Отдана!" – негодует он. – "Что это значит отдана?.. Что она – вещь, что ли?" Его возмущает в Татьяне то, что она считается не с чувством своим, а с мнением света, перед которым она трепещет. Кстати, в жизни самого Белинского из-за этого чуть было не разразилась такая же драма.