Текст книги "Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

– Ну да, – сказал Тугодум. – Но в "Капитанскую дочку" она так и не вошла.

– Сама история не вошла, – согласился я. – Но Пушкина, я думаю, привлекла даже не так сама история, как характеры всех ее героев.

– Но у героев "Капитанской дочки" характеры-то совсем другие, – сказал Тугодум. – Швабрин – это вообще мразь какая-то...

– А при чем тут Швабрин? Мы ведь с тобой уже выяснили, что молодой Шванвич был скорее прототипом Гринева, чем Швабрина. Как я тебе уже говорил, Швабрин для Пушкина был своего рода громоотводом. Осудив и разоблачив перебежчика-Швабрина, Пушкин спасал от цензорских придирок главного, любимого своего героя – Гринева.

– Вот поэтому этот ваш Гринев и вышел такой, – мрачно сказал Тугодум.

– Какой – такой? – не понял я.

– Ни рыба, ни мясо. От своих отстал, а к Пугачеву не пристал. А вы говорите – незаурядный. Что, интересно, вы в нем нашли незаурядного?

– О! – сказал я. – Об этом я много чего мог бы тебе порассказать. Но, как известно, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Поэтому давай-ка проделаем такой эксперимент. Представим себе, что не Маша Миронова разговаривала с императрицей о судьбе своего жениха, а сам Петр Андреевич Гринев лично объяснялся с ее императорским величеством. Интересно ведь, как он повел бы себя в этом случае?

– Интересно, конечно, – согласился Тугодум. – Но как это сделать? Разве это в наших силах?

– Вполне, – сказал я. – Чтобы осуществить этот эксперимент, нужно только одно: немного воображения.

В тот же миг воображение перенесло меня (вместе с Тугодумом, конечно, не забывайте, он ведь тоже плод моего воображения) в Санкт-Петербург 1774 года, в императорский дворец, где толпа придворных кавалеров и дам ожидает торжественного выхода императрицы.

– Не знаете ли, кто сей мрачный господин, ожидающий аудиенции у государыни? – спрашивает один придворный у другого.

– Он не мрачен, а скорее печален, – отвечает тот. – Судя по всему, он пребывает в самых жалостных обстоятельствах.

– Это прапорщик Гринев, – пояснил третий. – Тот самый, что изменил присяге и соединился со злодеями. Примерная казнь должна была его постигнуть, но государыня из уважения к заслугам и преклонным летам родителя его решилась помиловать преступного сына и, избавляя его от позорной казни, повелела только сослать в отдаленный край Сибири на вечное поселение.

– Но ежели приговор уже произнесен, зачем он здесь, во дворце? спросил первый придворный.

– Объявились новые обстоятельства, – понизив голос, сообщила слушавшая этот разговор придворная дама. – Невеста несчастного подала ея величеству челобитную. И государыня всемилостивейше соизволила самолично разобраться в сем запутанном деле.

– Бедный молодой человек, – добавила другая дама, – только что прибыл с фельдъегерем из Казани. – Какова переменчивость судьбы! Три дни тому назад он томился в темнице, закованный в цели, а сейчас ожидает приема у самой государыни...

Распахнулась дверь, и ступивший в залу камер-лакей прервал этот разговор. Воцарилась мертвая тишина.

Остановившись перед Гриневым, камер-лакей молча указал ему на распахнутую дверь. Гринев встал и последовал за ним. Они прошли длинный ряд пустых великолепных комнат. Камер-лакей указывал дорогу. Наконец, подойдя к запертым дверям, он объявил, что сейчас об нем доложит, и оставил его одного.

Через минуту двери отворились, и Гринев вошел в уборную императрицы. Та сидела за своим туалетом. Несколько придворных, окружавших ее, почтительно его пропустили.

– Прошу вас оставить меня с прапорщиком Гриневым наедине, – обратилась к ним Екатерина. – Мне надобно переговорить с ним с глазу на глаз.

Придворные вышли. Гринев и Екатерина остались одни.

– Ничего не бойся, – обратилась к нему императрица – Отвечай мне прямо и откровенно. По какому случаю и в какое время вошел ты в службу к Пугачеву и по каким поручениям был им употреблен?

– Ваше величество! – отвечал Гринев. – Как офицер и дворянин я ни в какую службу к Пугачеву вступать и никаких поручений от него принять не мог.

– Каким же образом дворянин и офицер один был пощажен самозванцем, между тем как все товарищи его злодейски умерщвлены? Каким образом этот самый офицер и дворянин дружески пирует с бунтовщиками, принимает от главного злодея подарки? Отчего произошла сия странная дружба и на чем она основана, ежели не на измене или, по крайней мере, на гнусном и преступном малодушии?

– Белогорскую крепость, – твердо отвечал на эти обвинения Гринев, защищал я противу злодея до последней крайности. Известно также мое усердие во время бедственной оренбургской осады.

– Генерал, под началом коего ты служил в Оренбурге, подтверждает твое усердие, – признала императрица. – Однако же на запрос наш он к тому присовокупляет.

Она взяла со стола бумагу, развернула ее и прочла:

– "Оный прапорщик Гринев находился на службе в Оренбурге от начала октября прошлого 1773 года до 24 февраля нынешнего года, в которое число он из города отлучился и с той поры уже в команду мою не являлся. А слышно от перебежчиков, что он был у Пугачева в слободе и с ним вместе ездил в Белогорскую крепость". Что по сему пункту скажешь ты в свое оправдание?

Услышав это новое обвинение, Гринев смутился.

Императрица между тем требовательно ждала ответа.

– Ваше величество, – наконец решился он отвечать. – Для меня не составило бы труда оправдаться пред вами и по сему пункту. Но я не хочу впутывать сюда третье лицо, которое...

– Довольно, – прервала его Екатерина. – Я вижу, что ты не лукавишь. Сие третье лицо мне известно. Не далее как неделю тому назад я имела беседу с твоею невестою...

– Ваше величество! – пылко воскликнул Гринев.

– Подозрение в измене с тебя снято, – объявила императрица. – Ныне я убеждена в твоей невинности. Вот письмо, которое ты свезешь от меня отцу... Не благодари. Это не милость, но лишь восстановление попранной справедливости.

– Ваше величество! – вновь не нашел других слов для и изъявления своих чувств Петр Андреевич.

– Однако же, – продолжала Екатерина, – прежде чем мы расстанемся, я хочу задать тебе один вопрос... Мне известно, что ты отказался перейти на службу к Пугачеву, сказавши ему, что не веришь, будто он – твой законный государь Петр Федорович...

– Вы превосходно осведомлены, ваше величество, – поклонился Гринев.

– Я хочу знать, – властно сказала императрица. – А как бы ты отвечал на сие предложение, ежели бы перед тобою был не вор и самозванец, а и впрямь государь Петр Федорович?

– Но, – растерянно начал Гринев, – ведь государь, августейший супруг вашего величества, скончался двенадцать лет тому назад...

– И все же? – настаивала Екатерина. – Ежели бы случилось такое чудо и оказалось, что он жив? Ежели бы в государстве началась смута и ты должен был решать, кому служить – мне ли, которой ты присягал, или тому, кто нежданно явился из небытия и вдруг предъявил свои права на престол?

– Мне очень жаль, ваше величество, – не задумываясь ответил Гринев, но ежели бы случилось невозможное, я счел бы долгом служить законному своему государю Петру Федоровичу.

– Ну, как тебе мой эксперимент? – спросил я Тугодума, когда мы с ним остались одни. – Убедился, что я был прав? Что Гринев и в самом деле человек незаурядный? Ты только вдумайся в смысл этого его последнего ответа императрице. Ведь такое признание было для него смертельно опасным. А он даже и на секунду не поколебался.

– Но ведь все это только ваш домысел, – уличил меня Тугодум. – У Пушкина-то такой сцены нет. Это вы ее придумали.

– Не совсем, – возразил я. – Я только довел ситуацию, в которой оказался пушкинский Гринев, до ее логического конца. Поверь, у меня были очень серьезные основания полагать, что Гринев именно так ответит на этот испытующий вопрос императрицы.

– А какие основания?

– Ну, для начала вспомни, как начинается пушкинская "Капитанская дочка".

– Начинается с того, что отец Петруши решил отправить его служить в армию. Сказал, что хватит ему голубей гонять, и...

– Да нет, я тебя не про это спрашиваю, а про самое начало. Про самую первую страницу. Как начинается первая глава? Вернее, даже так: что предшествует началу этой главы, самым первым ее строчкам?

– Кажется, эпиграф, – вспомнил Тугодум.

– Правильно, эпиграф. А что там, в этом эпиграфе?

– Ну, это уж вы слишком много от меня хотите, – сказал Тугодум. Эпиграфы я никогда не запоминаю. А если честно, я их даже и не читаю. Просто пропускаю.

– Ну что ж, – сказал я Тугодуму, достав с полки том Пушкина. – Раскрой в таком случае "Капитанскую дочку" и внимательно прочти эпиграф к первой ее главе.

Тугодум послушно выполнил эту мою просьбу.

А. С. ПУШКИН "КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА"

Глава первая

СЕРЖАНТ ГВАРДИИ

– Был бы гвардии он завтра ж капитан.

– Того не надобно; пусть в армии послужит.

– Изрядно сказано! Пускай его потужит...

........................................

Да кто его отец?

Княжнин

– Ну? И что вы этим хотите сказать? – скептически спросил Тугодум, внимательно изучив этот эпиграф.

– Только то, – ответил я, – что для Пушкина, очевидно, очень важно было заострить внимание читателей на том, кто был отцом его героя. Задав в эпиграфе этот вопрос, он первыми же строчками, за этим эпиграфом следующими, сразу же на него ответил.

НАЧАЛО ПЕРВОЙ ГЛАВЫ ПУШКИНСКОЙ

"КАПИТАНСКОЙ ДОЧКИ"

Отец мои Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17... году.

– Как ты думаешь, какие цифры скрываются за этими двумя точками, обозначающими точную дату выхода в отставку Андрея Петровича Гринева? спросил я.

– Откуда мне знать? – пожал плечами Тугодум. – Да и не все ли равно, когда он вышел в отставку? Годом позже, годом раньше...

– Нет, брат, совсем не все равно. Кстати, в одном из рукописных вариантов "Капитанской дочки" у Пушкина ни каких точек не было. Было сказано прямо: "И вышел в отставку в 1762 году". В окончательном варианте Пушкин поставил точки, быть может, потому, что не хотел дразнить цензуру. А вернее всего, потому, что его современникам и так было ясно, о каком годе идет речь.

– Почему это им было ясно? – недоверчиво спросил Тугодум.

– Потому что тут достаточно было одного только упоминания графа Миниха. Прочитав это имя, современник Пушкина сразу понимал, что речь идет о тысяча семьсот шестьдесят втором годе. Ведь именно в этом году, как я тебе уже говорил, произошел государственный переворот: Екатерина свергла с престола своего мужа Петра Третьего и стала самодержавной государыней. А граф Миних, под началом которого служил отец Петра Андреевича Гринева, сохранил верность свергнутому монарху. Так что Андрей Петрович, отец Петруши, не случайно вышел в отставку и поселился в своей симбирской деревушке. И не случайно, читая Придворный календарь, ворчал...

ИЗ ПЕРВОЙ ГЛАВЫ ПОВЕСТИ А. С. ПУШКИНА

"КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА"

Батюшка у окна читал Придворный календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам. Зато когда он случайно его находил, то, бывало, по целым часам не выпускал уж из своих рук. Итак, батюшка читал Придворный календарь, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: "Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!.. Обоих российских орденов кавалер!.. А давно ли мы..."

– Смотрите, – удивился Тугодум, прочитав эти строки. – А я никогда не придавал этой его воркотне никакого значения.

– И зря, – сказал я. – Потому что воркотня эта весьма многозначительна. Она означает, что все бывшие сослуживцы Петрушиного отца и даже бывшие его подчиненные сделали блестящую карьеру, потому что стали верой и правдой служить взошедшей на престол Екатерине. А Андрей Петрович, как видно, сохранил верность прежнему государю, за что и поплатился.

– Так вы, что же, считаете, что Петр Андреевич Гринев ответил императрице, что считал бы своим долгом служить ее мужу, если б тот был жив... вернее, должен был ей так ответить... что это все потому, что таких взглядов держался его отец? – недоверчиво спросил Тугодум.

– Да нет, – возразил я. – Дело тут не во взглядах, а в семейных традициях. В унаследованных им от отца понятиях о чести, о долге, о верности присяге... Ну, а кроме того, эта удивительная для его юных лет независимость души, постоянно проявляемая им независимость характера – она, как видно, была у него в крови. Так же, впрочем, как и у самого Пушкина. Только к Пушкину эта независимость нрава перешла не от отца, а от деда. Вспомни!

Я протянул Тугодуму том Пушкина, раскрытый на стихотворении "Моя родословная".

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЯ А. С. ПУШКИНА "МОЯ РОДОСЛОВНАЯ"

Мой дед, когда мятеж поднялся

Средь петергофского двора,

Как Миних, верен оставался

Паденью третьего Петра.

Попали в честь тогда Орловы,

А дед мой в крепость, в карантин,

И присмирел наш род суровый,

И я родился мещанин.

– Дед Пушкина тоже, что ли, служил под началом этого Миниха? – спросил Тугодум, прочитав эти строки.

– Служил или не служил он под его начальством, но, как видишь, Пушкин считал, что, как и отец Петруши Гринева, его дед тоже – вместе с Минихом сохранил верность свергнутому императору. За что и поплатился.

– Этак вы, пожалуй, еще договоритесь до того, что в Петруше Гриневе Пушкин изобразил самого себя, – усмехнулся Тугодум.

– А что ты думаешь? Характеру Петра Андреевича Пушкин и в самом деле придал некоторые черты, свойственные ему самому. Взять вот хоть этот его ответ императрице. Он разве не напоминает тебе известный ответ Пушкина царю?

– Какой ответ?

– А вот этот...

РАССКАЗ А. С. ПУШКИНА О ЕГО РАЗГОВОРЕ С ЦАРЕМ

ПОСЛЕ РАЗГРОМА ВОССТАНИЯ ДЕКАБРИСТОВ

Всего покрытого грязью, меня ввели в кабинет императора, который сказал мне : "Здравствуй, Пушкин, доволен ли ты своим возвращением?" Я отвечал, как следовало. Государь долго говорил со мною, потом спросил: "Пушкин, принял ли бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?" – "Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем..."

В передаче А. Г. Хомутовой. Рус.

Арх., 1867.

РАССКАЗ ИМПЕРАТОРА О ЕГО РАЗГОВОРЕ С ПУШКИНЫМ

ПОСЛЕ РАЗГРОМА ВОССТАНИЯ ДЕКАБРИСТОВ

Однажды за небольшим обедом у государя, при котором и я находился, было говорено о Пушкине. "Я, – говорил государь, – впервые увидел Пушкина, после моей коронации, когда его привезли из заключения ко мне в Москву совсем больного и покрытого ранами... Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге? – спросил я его между прочим. – Стал бы в ряды мятежников, отвечал он.

Граф М. А. КОРФ. Записки. Рус.

Стар., 1990.

– Ведь верно, похоже? – сказал я Тугодуму, когда он прочел оба эти свидетельства.

– На что похоже? – переспросил Тугодум.

– На ответ Петра Андреевича Гринева императрице.

– Так ведь этот ответ вы сами выдумали! – возмутился Тугодум. – У Пушкина-то ничего подобного нету!

– Так-таки уж и нету? – усмехнулся я.

Раскрыв "Капитанскую дочку" на восьмой главе, я молча протянул книгу Тугодуму:

– Перечитай-ка, будь добр, вот этот место.

ИЗ ПОВЕСТИ А. С. ПУШКИНА "КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА"

Гости выпили еще по стакану, встали из стола и простились с Пугачевым. Я хотел за ними последовать; но Пугачев сказал мне: "Сиди, я хочу с тобою переговорить". Мы остались с глаз на глаз.

Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачев смотрел на меня пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся. И с такой непритворной веселостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему.

– Что, ваше благородие? – сказал он мне. – Струсил ты, признайся, когда молодцы мои накинули тебе веревку на шею? Я чаю, небо с овчинку показалось... А покачался бы на перекладине, если б не твой слуга. Я тотчас узнал старого хрыча. Ну, думал ли ты, ваше благородие, что человек, который вывел тебя к умету, был сам великий государь? (Тут он взял на себя вид важный и таинственный.) Ты крепко предо мною виноват, – продолжал он, – но я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда принужден был скрываться от своих недругов. То ли еще увидишь! Так ли еще тебя пожалую, когда получу свое государство! Обещаешься ли служить мне с усердием?

Вопрос мошенника и его дерзость показались мне так забавны, что я не мог не усмехнуться.

– Чему ты усмехаешься? – спросил он меня нахмурясь. – Или ты не веришь, что я великий государь? Отвечай прямо.

Я смутился. Признать бродягу государем был я не в состоянии: это казалось мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза обманщиком было подвергнуть себя погибели; и то, на что был я готов под виселицею в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостию. Я колебался. Пугачев мрачно ждал моего ответа. Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга восторжествовало во мне над слабостию человеческою. Я отвечал Пугачеву: "Слушай; скажу тебе всю правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый: ты сам увидел бы, что я лукавствую".

– Кто же я таков, по твоему разумению?

– Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку.

Пугачев взглянул на меня быстро. "Так ты не веришь, – сказал он, – чтоб я бы государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай, какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?"

– Нет, – отвечал я с твердостию. – Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом деле желаешь мне добра, так отпусти меня в Оренбург.

Пугачев задумался. "А коли отпущу, – сказал он, – так обещаешься ли по крайней мере против меня не служить?"

– Как могу тебе в этом обещаться? – отвечал я. – Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя – пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня – спасибо; казнишь – Бог тебе судья; а я сказал тебе правду.

– Ну как? – спросил я Тугодума, когда он дочитал этот отрывок до конца. – Убедился, что Гринев вел себя с Пугачевым совершенно так же, как Пушкин с царем?

– Сравнили тоже, – возразил он. – Пушкин-то с настоящим царем разговаривал. А этот с самозванцем.

– Ну, знаешь... Повесить его этот самозванец мог не хуже, чем настоящий царь. И даже с большей легкостью.

– Да нет, – смутился Тугодум. – Отвечал он, конечно, смело. В этом ему не откажешь.

– Дело не только в смелости, – возразил я. – Возьми хоть того же Швабрина. Он ведь тоже не трус. Игра, которую он затеял, тоже весьма опасна. Но Швабрин зависим. Он лакействует перед Пугачевым, как наверняка раньше лакействовал перед своим гвардейским начальством. А Гринев независим. Он держится как свободный человек.

– Хорош свободный человек! – усмехнулся Тугодум. – Вы вспомните, что он говорит: "Я присягал государыне императрице: тебе служить не могу". Холуй, вот он кто! Обыкновенный царский холуй. А вы говорите – свободный человек. Да еще с Пушкиным его сравниваете.

– С Пушкиным я его сравниваю не потому, что он верен присяге, а потому, что он не побоялся открыто сказать это Пугачеву, от которого в ту минуту зависела его жизнь. Не стал юлить, уклоняться от прямого и ясного ответа. И даже отказался пообещать, что, если Пугачев его отпустит, не будет больше против него воевать. Ведь мог бы выразиться как-нибудь осторожнее: постараюсь, мол... И Пушкин тоже мог бы в разговоре с царем выразиться как-нибудь... более дипломатично, что ли... Но ему противно было юлить, дипломатничать. Он предпочел прямой и откровенный ответ. И даже не предпочел! он не выбирал, не обдумывал свой ответ, а просто сказал правду. Вот и Гринев тоже... Впрочем, если ты заметил, была минута, когда Гринев слегка заколебался. Вспомни!

Я раскрыл "Капитанскую дочку" и прочел:

– "Признать бродягу государем был я не в состоянии: это казалось мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза обманщиком – было подвергнуть себя погибели; и то, на что был я готов под виселицею в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостию. Я колебался".

– Вот видите! – обрадовался Тугодум.

– Да, на секунду он заколебался. Но поступил все-таки так, как только и мог, и должен был поступить. Тут Пушкин как бы устраивает своему герою первое серьезное сюжетное испытание. Он испытывает его характер на прочность. И дворянский недоросль, еще вчера гонявший голубей и мастеривший змея, с честью это испытание выдерживает.

– Да, я помню, – сказал Тугодум. – С этого мы как раз и начали наше расследование. Вы спросили, не удивляет ли меня, как быстро Петруша Гринев из этакого великовозрастного шалопая превратился в мужественного и даже незаурядного человека.

– Ну, скажем, так: в человека с очень высоким сознанием своего долга. Человека, в самых трудных и даже смертельно опасных ситуациях сохраняющего верность своим понятиям о чести.

– Да, – сказал Тугодум. – Теперь я понял, о чем вы тогда говорили. Это и в самом деле удивительно. Даже и непонятно: откуда это у него?

– А вот откуда, – сказал я. И протянул Тугодуму том Пушкина с заранее заложенной и отмеченной мною страницей.

ИЗ ПОВЕСТИ А. С. ПУШКИНА "КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА"

На другой день поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чемодан, погребец с чайным прибором и узел с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: "Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников, за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду".

– Вы что же, считаете, что вот это вот отцовское напутствие так на него подействовало? – недоверчиво спросил Тугодум, прочитав эти строки.

– Да, и оно тоже, – сказал я. – Но разумеется, не только оно. Сам облик Гринева-отца, нравственный, человеческий его облик, вся его жизнь и судьба безусловно сыграли свою роль в формировании характера, а следовательно, и судьбы Гринева-сына. Недаром же – помнишь, я просил тебя обратить особое внимание на эпиграф к первой главе "Капитанской дочки"? – недаром так важен был для Пушкина этот многозначительный вопрос: "А кто его отец?" Кстати, об этом эпиграфе. Прочти, пожалуйста, его еще раз!

Тугодум послушно прочел:

– Был бы гвардии он завтра ж капитан.

– Того не надобно; пусть в армии послужит.

– Изрядно сказано! Пускай его потужит...

........................................

Да кто его отец?

– Этот эпиграф, – сказал я, убедившись, что Тугодум внимательно прочел отмеченные мною строки, – Пушкин взял из комедии Якова Княжнина "Хвастун". Но у Княжнина эти строки выглядят несколько иначе. Реплика, приведенная Пушкиным, принадлежит персонажу комедии (его зовут Верхолет), который выдает себя за графа. А отвечает ему – положительный герой. Вся сцена у Княжнина выглядит так:

из комедии ЯКОВА КНЯЖНИНА "ХВАСТУН"

Верхолет (к Честону)

Когда бы не таков он был и груб и рьян,

То был бы гвардии он завтра Капитан.

Честон

Тово не надобно, пусть в армии послужит.

Верхолет

Изрядно сказано; пускай ево потужит,

Пускай научится, как графов почитать,

И лутче бы отец ево не мог сказать.

Но кто ево отец?

– Сравни эту подлинную сцену из комедии Княжнина с тем видоизмененным вариантом, который придал этой сцене Пушкин, – предложил я Тугодуму.

– Ничего особенного, – сказал Тугодум, сравнив оба отрывка. – Пушкин просто вычеркнул три строки. Вот и все.

– Ну, положим, не все. Он внес в текст Княжнина и не которые другие изменения, – не согласился я. – Но остановимся пока на этих трех вычеркнутых строчках. Как ты думаешь, почему Пушкин их вычеркнул?

– Потому что они ему тут были ни к чему. "Пускай научится, как графов почитать..." Каких еще графов? Никаких графов в "Капитанской дочке" нету.

– Верно, – подтвердил я. – А первая строчка?

– Первая: "Когда бы не таков он был и груб и рьян" к Гриневу тоже не подходила.

– Вот именно! – сказал я. – Но если цитата из комедии Княжнина тут не годилась, почему Пушкин все-таки остановился именно на ней? Не проще ли ему было подыскать какой-нибудь другой эпиграф, более подходящий к ситуации первой главы "Капитанской дочки", а главное к характеру ее героя?

– Ну, наверное, это было не так легко. Проще было взять этот, чуть-чуть его подправив, – предположил Тугодум.

– Нет, друг мой, – покачал я головой. – В том-то вся и штука, что поначалу этот эпиграф Пушкину очень даже годился. Он как нельзя лучше подходил к его замыслу. И намек на ложного графа тут тоже был очень к месту. Вспомни! Ведь в первоначальном пушкинском замысле немалую роль играл приятель отца героя повести, кутила и бражник Орлов, ставший впоследствии графом. Да и сам герой, видимо, по этому первоначальному замыслу был уволен из гвардии и сослан в дальний армейский гарнизон в наказание за то, что "был груб и рьян", как сказано у Княжнина. Но потом Пушкин от этого сюжетного мотива отказался. Вернее, не совсем отказался, он приберег его для Швабрина.

ИЗ ПОВЕСТИ А. С. ПУШКИНА "КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА"

Старичок своим одиноким глазом поглядывал на меня с любопытством. "Смею спросить, – сказал он, – вы в каком полку изволили служить?" Я удовлетворил его любопытству. "А смею спросить, продолжал он, – зачем изволили вы перейти из гвардии в гарнизон?"

Я отвечал, что такова была воля начальства. "Чаятельно, за неприличные гвардии офицеру поступки", – продолжал неутомимый вопрошатель. "Полно врать пустяки, – сказала ему капитанша, – ты видишь, молодой человек с дороги устал; ему не до тебя... А ты, мой батюшка, – продолжала она, обращаясь ко мне, – не печалься, что тебя упекли в наше захолустье. Не ты первый, не ты последний. Стерпится, слюбится. Швабрин, Алексей Иваныч вот уж пятый год как к нам переведен за смертоубийство. Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собою шпаги, да и ну друг в друга пырять; а Алексей Иваныч и заколол поручика, да еще при двух свидетелях! Что прикажешь делать? На грех мастера нет".

– Я думаю, ты догадался, – сказал я Тугодуму, когда он дочитал этот отрывок до конца, – что Василиса Егоровна велела старичку замолчать вовсе не потому, что он "врал пустяки". Он говорил дело. И рассказ Василисы Егоровны про Швабрина это как раз полностью подтверждает. Молодого дворянина, записанного в гвардейский полк, просто так перевести из гвардии в армию не могли. Такой перевод, как правило, был наказанием за какую-то провинность, "за неприличные гвардии офицеру поступки", как предположил проницательный Иван Игнатьич. Отказавшись от этого сюжетного мотива и заменив его другим, Пушкин, по мнению некоторых его современников, слегка даже нарушил правдоподобие сюжетной завязки своей повести.

ИЗ ПИСЬМА П. А. ВЯЗЕМСКОГО А. С. ПУШКИНУ

Можно ли было молодого человека записанного в гвардию прямо по своему произволу определить в армию? А отец Петра Андреевича так поступил, написал письмо к Генералу и только. Если уже есть письмо, то, кажется, в письме нужно просить Генерала о содействии его переводу в армию. А то письмо не правдоподобно. Не будь письма на лице, можно предполагать, что эти побочные обстоятельства выпущены автором, – но в письме отца они необходимы.

– А Пушкин, значит, Вяземского не послушался? – спросил Тугодум, прочитав это письмо.

– Не послушался, – подтвердил я. – Придуманный им новый сюжетный мотив был для него важнее этого мелкого правдоподобия.

– А почему?

– Потому что в этой сюжетной мотивировке очень определенно выразился характер отца Петруши. Вот так вот, одним махом, взял да и перечеркнул блестящую карьеру сына, записанного сержантом в Семеновский полк еще до своего рождения, и загнал его в какое-то чертово захолустье. Согласись, далеко не каждый родитель так поступил бы на его месте. Тут проявилась и властность его крутого нрава, но прежде всего те нравственные понятия о чести и долге дворянина, которые он высказал Петруше в своем напутствии. Сын такого отца не мог проявить позорное малодушие и изменить присяге. Это про Шванвича – помнишь? – Пушкин написал, что он "по малодушию примкнул к Пугачеву". А Гринев с Пугачевым сошелся совсем по другой причине. И тут Пушкину понадобилось в корне переменить все сюжетные мотивировки, все сюжетные обстоятельства, в которых сложились непростые, основанные на странной взаимной симпатии отношения героя его повести – дворянина – с "вором и самозванцем" Пугачевым.

– Значит, вы считаете, что эпиграф из Княжнина у Пушкина остался от того, старого его замысла, где героями были Шванвичи и Орловы? – спросил Тугодум.

– Безусловно, – подтвердил я. – След этого старого замысла остался и в эпиграфе к следующей, второй главе "Капитанской дочки".

А. С. ПУШКИН "КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА"

Глава вторая

ВОЖАТЫЙ

Сторона ль моя, сторонушка,

Сторона незнакомая!

Что не сам ли я на тебя зашел,

Что не добрый ли да меня конь завез:

Завезла меня, доброго молодца,

Прытость, бодрость молодецкая

И хмелинушка кабацкая.

Старинная песня

– Да, – согласился Тугодум, прочитав этот эпиграф. – "Прытость, бодрость молодецкая и хмелинушка кабацкая" к Гриневу не подходит.

– А к Шванвичу это подходило самым наилучшим образом.

– Но почему же тогда, изменив сюжет и поставив в центр повести совсем другого героя, Пушкин не подобрал к этим главам другие эпиграфы?

– Отчасти, я думаю, потому, что старый замысел изменился у него не сразу. Он менялся постепенно, по мере того как менялся его герой. Эпиграф ко второй главе Пушкин, вероятно, решил сохранить, потому что он отчасти отражал кабацкий загул Петруши с встреченным им по дороге в Белогорскую крепость Зуриным. Так что этот мотив тут не слишком мешал. Он не приходил в противоречие с содержанием второй главы. А эпиграф из Княжнина, я думаю, Пушкин решил сохранить, слегка его видоизменив и приспособив для своих целей, потому что, как я тебе уже говорил, ему очень важен был последний вопрос, прозвучавший в реплике героя княжнинской комедии: "Да кто его отец?"

– Я не понял, – сказал Тугодум, – что вы имели в виду, когда сказали, что замысел у Пушкина менялся не сразу, а постепенно?