Текст книги "Мираж черной пустыни"
Автор книги: Барбара Вуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 52 страниц)
45
Ваньиру и ее свекровь работали на шамбе и пели. Это была простая песня, в которой повторялись одни и те же незатейливые слова, и они пели ее в приятном согласии, меняя мелодию, украшая ее новыми руладами. Это был гимн, воспевающий Нгая, бога, живущего на горе Кения; это была молитва об ухуру, свободе.
В этот прохладный, свежий день перед началом сезона дождей на сердце у мамы Вачеры было тяжело. Выкапывая батат и обрывая со стеблей листья, чтобы скормить их потом козам, старая знахарка думала о предстоящей разлуке с невесткой. Как бы она ни хотела, чтобы жена ее сына осталась с ней, она даже не думала удерживать ее. Вачера знала, что молодая женщина следует зову, звучащему в ее сердце, тому призыву, который может слышать только она. Знахарке приходилось оставаться одной и раньше; переживет она одиночество и на этот раз.
Как странно все повернулось в жизни! Даже ее мешок вопросов не смог предсказать Маме Вачере ту кровопролитную войну, которая терзает сегодня землю кикую. Ни в одном из своих пророческих снов не могла она предвидеть, что один брат кикую пойдет с оружием на другого брата, в то время как соседние племена будут с любопытством взирать на все это. «Наши предки, должно быть, стенают и плачут, – думала Мама Вачера, видя, как лесные воины спускаются с гор и убивают своих африканских братьев, а товарищи убиенных начинают мстить, преследуя и мучая любого, кого только заподозрят в пособничестве лесным людям. – Как могло случиться, что мир погрузился в это безумие?»
Мама Вачера выпрямилась и посмотрела на поросший травой склон над рекой. Все началось, когда здесь появились белые люди, решила она. Именно они стали причиной той чудовищной войны, в которой гибнут теперь ее соплеменники. Они явились сюда много урожаев назад в крытых повозках в сопровождении своих молочно-белых жен и стали распространять вокруг свою заразу. «Когда это закончится? – спрашивала себя старая женщина. – Когда одни кикую перестанут убивать других и совместно вышвырнут наконец белого человека из Кении? Когда они увидят всю тщетность и позор этой бесполезной войны и объединят свои силы против одного настоящего врага?»
Мама Вачера подумала о сыне и спросила себя: на чьей же стороне было его сердце?
Как и многие мужчины кикую, он предпочел работать на белого человека и жить в каменном доме, оставив свою жену работать на шамбе. Ваньиру повезло больше, чем многим другим женщинам, ведь муж жил недалеко от ее хижины. Кого действительно нужно было пожалеть, так это тех жен, мужья которых покинули их ради работы в Найроби, где они жили в квартирах, пили европейское пиво и спали с проститутками. Эти бедные женщины подолгу не видели своих мужей, иногда годами, тогда как Дэвид посещал свою жену раз в неделю, оставался на ночь в своей хижине тингира и ел пищу, приготовленную женой и матерью. Навещая своих женщин, Дэвид Матенге одаривал их разными американскими товарами, сахаром и маслом. Во многом, признавала мать Дэвида, он вел себя как настоящий кикую.
Но как, удивлялась она, наблюдая за грузовиком, тащившимся по пыльной дороге среди кофейных деревьев Тривертонов. как мог он работать на ту самую женщину, отец которой украл их землю? Это была загадка, решить которую Маме Вачере было не под силу. Но ей и в голову не приходило задавать ему эти вопросы, ведь она была почтительной матерью и должна была уважать выбор своего сына.
Вачера отправилась на другой конец шамбы, где Ваньиру обрывала тыквенные листья, и принялась собирать бананы.
Она знала, что ее невестка приняла клятву May May. Много лет назад, в ту ночь, когда разразилась ужасная буря и ее бабушка лежала при смерти и ждала, что гиены придут терзать ее плоть, юная Вачера, съев горсть земли, приняла ту же клятву. Клятва была частью жизни кикую, такой же древней, как туманы на горе Кения. Без этой клятвы Дети Мамби прекратили бы свое существование. Но та клятва, которую дала Ваньиру, была другая, и это тревожило Маму Вачеру. Ее невестка приняла клятву, держа в руках Библию белого человека, мзунгу; съев горсть земли, она поклялась именем Иеговы. И Мама Вачера никак не могла понять те причины, по которым священная клятва была изменена.
Что все это значило? Зачем так извращать освященный веками племенной ритуал?
Мама Вачера боялась, что May May, эти приспешники дьявола, навсегда уничтожат древние обычаи. Эти лесные люди, решила она, не могут называться настоящими, благородными сыновьями Мамби, они именно те, кем окрестил их белый человек: «головорезы». Племенные порядки больше не соблюдаются; народ кикую все более разобщается, а лишенные жизненных ориентиров, сбитые с толку молодые люди глумятся над стариками.
«Они борются вовсе не за нашу землю, – думала Мама Вачера, наполняя корзину. – Они борются за свободу творить зло и попирать законы предков».
Песнь закончилась, и женщины направились обратно к хижинам. Над крышами спиралями поднимался дымок от печей, на которых готовилась пища. Ваньиру знала, что свекровь не одобряет ее решение уйти, и понимала, что им никогда не прийти к согласию в этом вопросе, потому что Мама Вачера была уже старой женщиной. Ее возраст, по ее собственным подсчетам, равнялся ста двадцати урожаям, что, по оценкам Ваньиру, составляло шестьдесят лет. Вачера жила прошлым. Когда они говорили о том, что Дети Мамби должны вернуть свою землю, потому что все права на эту землю принадлежат им, и только им, Мама Вачера лишь твердила про таху.
– Они были прокляты, – постоянно повторяла она Ваньиру. – Я им сказала, что до тех пор, пока земля не будет возвращена африканцам, им всем суждены лишь несчастья и страдания. И видишь, что получилось? Все они теперь мертвы, за исключением одной, и у нее нет ни одного сына, который мог бы унаследовать землю.
Ее устаревший образ мыслей и упрямство раздражали Ваньиру, но, будучи с детства приученной вести себя скромно и уважительно в обществе старших по возрасту, она и не думала перечить свекрови. Борьба – вот во что верила Ваньиру. Только война могла вернуть африканцам украденную землю. «Дерево свободы взрастет на крови», – повторяла она своей свекрови.
Но Ваньиру боролась не только за то, чтобы вернуть утраченные земли. Как и многие женщины, присоединившиеся к May May, она боролась за права своей дочери. Рисовала себе будущее, в котором Ханна сможет свободно ходить в школу, не боясь издевательств беспощадных мальчишек, как это было в ее печальном школьном детстве, сможет работать бок о бок с мужчинами; сможет выбрать профессию и сделать достойную карьеру; получит свободу гордо идти рядом со своим мужем, как равная ему, а не тащиться позади, словно вьючное животное. Матери кикую, считала Ваньиру, обязаны бороться за будущее своих дочерей.
– Сними кору с боярышника, – поучала Мама Вачера жену своего сына, пока та собиралась в путь, – с самых молодых ветвей. Обмакни в соль и пососи. Это верное средство от болезней желудка и поноса.
Ваньиру внимательно слушала свекровь. Они сложили в корзину целебные растения и исцеляющие амулеты, сверху добавили вареные маранты и холодный батат, связку бананов, немного маиса. Когда корзина наполнилась, Ваньиру завернула ее в покрывало вместе с большим калабашем с водой, а по бокам еще запихала коробки с пулями и три пистолета, которые ей тайно доставили сегодня утром. Затем она положила письма и записки, второпях написанные женами своим мужьям, которые боролись за свободу в лесах.
Когда поклажа была готова, Ваньиру надела поверх платья еще два, обернула вокруг выбритой головы ярко-красную кангу и с помощью свекрови повесила за спину тяжелую корзину. Корзина держалась на перевязи, перетянутой через лоб, поэтому руки у нее оставались свободными, так что она могла поддерживать Кристофера, который был привязан платком к ее груди, и Ханну, которую закрепила на бедре.
За порогом хижины Мама Вачера на мгновение остановилась, чтобы благословить Ваньиру, которую считала своей дочерью и которую, возможно, она видела в последний раз.
– Я позабочусь о Дэвиде, – сказала она.
– Дэвид мне больше не муж, – сказала Ваньиру и добавила слова, произнеся которые женщина кикую расторгала свой брак: – Я развожусь с ним. За меня не бойтесь, ибо я была рождена единожды, единожды и умру.
Мама Вачера еще долго провожала печальным взглядом молодую и сильную Ваньиру, которая, согнувшись под тяжестью ноши, с младенцем на груди и ребенком на боку, перешла через реку и скрылась из вида.
Ваньиру шагала в лучах послеполуденного солнца по тропинке, по обе стороны которой лежали поля с молодыми побегами, жаждущими дождя. Природа, казалось, дремала, разморенная теплом, лениво жужжали мухи, пыль поднималась под ее босыми ногами. Кристофер был уже довольно тяжелым, он дремал, прикорнув на груди матери. Трехлетняя Ханна прислонилась к материнскому плечу, ее головка мерно покачивалась в такт ходьбы.
Вскоре к Ваньиру присоединилась еще одна женщина помоложе, на ней было надето целых четыре платья, на голове желтая канга, а за спиной такой же груз с пищей и водой. Она вышла из буша и, не говоря ни слова, зашагала рядом с Ваньиру, подстроившись под ритм ее шагов. Чуть позже они повстречали старую Маму Гачику, мать Нджери, которую извлекла из чрева матери одна мемсааб и которая повесилась на чердаке дома другой. Мама Гачику, как и Мама Вачера, была вдовой легендарного вождя Матенге, и с собой у нее была панга – традиционное мачете народа кикую.
Когда на их пути возник ручей, женщины остановились, помогли друг другу снять ноши и, опустившись на колени, напились воды. Охладив свои выбритые головы в проточной воде, они снова закрутили свои канги в тюрбаны. Мама Гачику и молодая женщина разделили между собой скромную трапезу, состоящую из холодного батата; Ваньиру покормила грудью обоих детей.
Затем они вновь взвалили на спину свою поклажу и продолжили свой путь вверх по пологому склону в сторону гор. Шли они по-прежнему молча, сосредоточив все внимание на дороге. К ним присоединялись все новые женщины, и к тому времени, когда они скрылись в густой чаще, их было уже двенадцать.
Все следовали за Ваньиру, которая проделывала этот путь множество раз, выполняя секретные поручения, доставляя пищу и оружие борцам за свободу, окопавшимся в лесах. Когда на их пути встретился водопад, Мама Гачику отрезала лист маранты, свернула его в кулек и, наполнив водой, пустила по кругу.
Напившись, они продолжили свой путь, безмолвные и решительные. Каждую из них вела вперед своя цель, каждую преследовало свое мучительное видение. Мама Гачику видела перед собой тело своей несчастной дочери Нджери, повесившейся на балке, – Нджери, сбитой с толку образом жизни белых людей и доведенной до бесславной и постыдной смерти. Ндута видела обезображенное лицо своего мужа, избитого до полусмерти солдатами Кенийского полицейского резерва. Нджамби и Мутони переполняли горькие воспоминания об отце, погибшем от рук белых молодчиков. А Ньякио, самую молодую из них, вело вперед страшное воспоминание о том, как ее насиловали четверо пьяных британских солдат. Все двенадцать женщин приняли клятву от Ваньиру; все они поклялись отказаться от своей прошлой жизни ради борьбы за свободу. Каждая из них приняла решение бороться до тех пор, пока последний белый человек не будет изгнан из Кении, и каждая готова была отдать за это свою жизнь, даже если ей не суждено будет дожить до этого благословенного дня. Все они знали, что однажды принятая клятва навсегда связывала их тело и душу с данным ими словом. И если вдруг одна из них предаст оказанное ей доверие, или выдаст властям хоть какую-то информацию о тайном лагере, расположенном в глухом лесу, или не подчинится приказам командования, ей суждено умереть жуткой смертью.
По мере того как день клонился к закату, становилось все прохладнее. Сумерки сгущались, женщины сгрудились плотнее и, как за маяком, следовали за красным тюрбаном Ваньиру.
Незадолго до того как ночь окончательно накрыла лес, Ваньиру остановила свою группу под огромной, очень древней смоковницей. Не говоря ни слова, она освободилась от своей ноши, опустила на землю детей и помогла остальным сделать то же самое. Затем опустилась на колени у подножия дерева.
Все последовали ее примеру. Окружив дерево, коленопреклоненные женщины прижались лбами к стволу и запели молитву, обращенную к Нгаю, богу своих предков. После молитвы Ваньиру набрала горсть плодородной черной земли, внимательно посмотрела на нее и произнесла:
– Это наша земля.
Ее спутницы сделали то же самое, и вскоре все двенадцать женщин нараспев повторяли:
– Это наша земля. Это наша земля.
В конце церемонии, прямо перед тем как в лесу наступила полная темнота, Ваньиру положила немного земли в рот и с торжественным видом пожевала. Сестры по борьбе последовали ее примеру: они ели землю, обновляя свою клятву, и снова клялись в верности своей земле.
46
Когда с рекламного щита сняли покрывавшую его ткань, Мона не удивилась, прочитав: «Добро пожаловать в Найроби, зеленый город в лучах солнца!»
Около трех сотен людей собрались в этом обычно тихом месте на обочине дороги у края заповедника Найроби, чтобы принять участие в торжественной церемонии. Одни стояли в тени деревьев, другие сидели на складных стульях, и все как один аплодировали и расхваливали Джеффри Дональда за его находчивость. Все сходились во мнении, что этот слоган был очень удачной находкой, что он, несомненно, будет способствовать улучшению имиджа их города на международном уровне. Тем более сейчас, когда зарубежная пресса подняла такую шумиху вокруг May May.
Мона тайком бросила взгляд на часы. Она терпеть не могла эти срежиссированные церемонии, но понимала, что они выполняют важную задачу в охваченной беспорядками колонии. С одной стороны, такие мероприятия создавали у белых поселенцев чувство единения и стабильности во времена потрясений. С другой – они были призваны продемонстрировать, что на самом деле никаких проблем с межрасовыми отношениями в Кении нет и что большинство черных африканцев являются вполне покорными и законопослушными гражданами. Почти половину собравшихся сегодня составляли коренные жители Кении. Они сидели прямо на земле или стояли, опираясь на посохи, и слушали речь Джеффри Дональда. Присутствовали и уважаемые вожди, гордые старцы кикую, одетые в характерные наряды, представлявшие собой смесь западной и традиционной африканской одежды. Одним из них был величественный старый Ирунгу, могущественный и влиятельный вождь, убедивший своих людей прийти на эту церемонию, чтобы продемонстрировать свое хорошее отношение к белым. На Ирунгу были шорты цвета хаки, на плечах скатерть в клетку, а на ногах сандалии, сделанные из автомобильных шин. Мочки ушей вождя оттягивали традиционные украшения; на шее висела полая тыква с табаком и ремешок с контейнером, из которого он нюхал табак. На обеих руках у него было по паре часов. Вождь восседал рядом с заместителем губернатора, на котором был темно-синий костюм и итонский галстук. Казалось, умы этих почетных и уважаемых лидеров были заняты чем угодно, только не May May.
Мона снова нетерпеливо посмотрела на часы. Она не могла заставить себя сосредоточиться на речи Джеффри. Обведя взглядом толпу, она поискала глазами Дэвида, но увидела лишь томми, британских солдат, которые образовали широкое защитное кольцо вокруг присутствующих, с автоматами наизготовку. При проведении любых собраний с участием европейцев и лояльных к режиму африканцев теперь принимались повышенные меры безопасности, потому что такие собрания считались главными целями для May May, несмотря на то что за пять месяцев прошедших со дня объявления чрезвычайного положения, еще не было совершено ни одного такого нападения.
Наступил полдень. Мона пыталась понять, где может быть Дэвид.
Являясь представительницей семьи Тривертонов, она была вынуждена принимать участие в таких мероприятиях. Белое население Кении слишком трепетно относилось к своим драгоценным традициям, поэтому у Моны просто не было иного выбора. Много лет назад ее родители удовлетворили стремление поселенцев к общению с аристократами. Сегодня эту роль приходилось играть Моне и Грейс. Она терпеть не могла, когда к ней обращались «леди Мона», но фермерские жены обожали ее так называть, это льстило их самолюбию. А как ненавидела Мона этот ярко-голубой габардиновый костюм, который ей пришлось нацепить, несмотря на испепеляющий зной и обжигающий ветер, этот тесный жакет, по последней моде плотно охватывающий ее фигуру, эти узкие рукава, затянутую талию, широкую летящую юбку! Дискомфорт, который она испытывала, усугублялся белыми перчатками, белой же сумочкой и совершенно непрактичными белыми туфлями-лодочками, в которые были втиснуты ее ноги. Она не могла дождаться, когда сможет наконец добраться домой и влезть в свои удобные штаны и потрепанную мужскую рубашку.
Люди вокруг нее начали нетерпеливо ерзать. То тут, то там раздавалось покашливание, одни отгоняли назойливых мух, другие обмахивались импровизированными веерами в тщетных попытках хоть немного охладить разгоряченные лица. Ноябрьские дожди так и не пролились; не дождались и февральских. Наступил март, и по-прежнему не было ни единого признака дождя. Мона думала о своих кофейных деревьях, которые слабели и увядали под испепеляющим солнцем, и о том, что Джеффри выбрал неподходящее время для демонстрации своих ораторских талантов. Лейтмотивом через всю его вдохновенную речь проходили невероятные доходы от туристов, которые с радостью будут тратить в Кении свои шиллинги и доллары, катаясь по африканским приключенческим сафари, организованным для них Джеффри.
Мона опять отключилась от монотонного голоса Джеффри, который, как ей казалось, с каждый годом приобретал все более гнусавые и манерные интонации, и снова стала думать о Дэвиде.
Утром он приехал в Найроби вместе с ней. Теперь благодаря новой дороге путь из Найэри занимал всего около трех часов. Им пришлось остановиться всего два раза: один раз из-за проколовшегося колеса, второй – когда перегрелся радиатор. Сама она отправилась на церемонию открытия вместе с Джеффри и Ильзой, а Дэвиду разрешила взять «мерседес».
Машина нужна была Дэвиду, чтобы искать жену. На всякий случай Мона дала ему с собой доверенность: африканец за рулем такого дорогого автомобиля наверняка вызовет подозрения, его будут останавливать и допрашивать. Пора бы ему уже и вернуться; Мона надеялась, что с Дэвидом не случилось никакой неприятности. Об ополченцах – бывших солдатах-африканцах, добровольно вызвавшихся бороться с May May, ходила дурная слава. Некоторые из них явно упивались временно свалившейся на них властью, вели себя весьма заносчиво и не гнушались гестаповскими методами. Говорили, что они сначала бьют и только потом начинают спрашивать. Уж кто-кто, а Дэвид сможет за себя постоять, пыталась успокоить себя Мона.
Но ее волнение только усиливалось. Мона вообще все больше тревожилась за Дэвида. Нападения May May учащались, террор не только не прекратился, как предсказывал Джеффри еще тогда, в октябре, но, наоборот, усилился, и основными жертвами теперь были лоялисты – африканцы, которые работали на белых или дружили с ними.
Дэвид приехал в Найроби искать Ваньиру, которая несколько дней назад исчезла в неизвестном направлении, прихватив с собой детей.
Со времени объявления чрезвычайного положения на дорогах Кении можно было наблюдать необычное и необъяснимое массовое движение женщин и детей. Мона видела, как они молча брели по пыльным тропам, окаймлявшим ее поместье, с поклажей за спиной и с детьми, цепляющимися за их юбки. Куда они идут? Чем вызван этот странный исход? Поползли тревожные слухи о том, что назревает что-то нехорошее. Что бы это ни было, тысячи женщин нескончаемыми потоками вливались в Найроби, большинство из них были напуганы May May и надеялись воссоединиться со своими мужьями, работающими в городе. Дэвида привела в Найроби слабая надежда, что и Ваньиру присоединилась к этому потоку и что он найдет ее там.
Мона очнулась от своих мыслей, будто разбуженная смехом толпы, вызванным одной из шуток Джеффри. Она поняла, что в течение всего утра думала только о Дэвиде. Опять о нем!
Она уже и не могла точно вспомнить, когда Дэвид Матенге начал проникать в ее мысли, появляясь там непрошеным гостем. Читая книгу или расставляя цветы в доме, Мона вдруг ловила себя на том, что думает о Дэвиде. Когда она впервые это осознала, ей показалось, что на самом деле это началось очень давно.
Покопавшись в своей памяти, она обнаружила, что Дэвид был там с самого детства. Будучи ребенком, она ненавидела его из-за того, что ее мать была так внимательна к его сестре; подростком Мона наблюдала его превращение в активного политического агитатора; потом винила его в смерти своего брата; наконец, до нее доходили слухи о подвигах Дэвида в Палестине и о том, что он получил там медаль. Он каждый день приходил на судебные слушания по делу ее матери, а потом начал работать управляющим на ее плантации и проработал с ней все эти семь лет. Однажды Мона вдруг осознала, насколько большое место занимал в ее жизни сын Вачеры, и это открытие ее потрясло; она с удивлением обнаружила, что не было в ее жизни такого периода, когда бы она совсем не думала о Дэвиде Матенге.
А теперь она, к своему ужасу, начала осознавать, что мысли эти превратились в чувства, и случилось это уже достаточно давно.
Мона задумчиво наблюдала за парой жирафов, которые ощипывали неподалеку куст боярышника с плоской верхушкой. Жирафы прервали свою трапезу, замерли на месте, уставившись на толпу людей, их длинношеие, неуклюжие тела почти слились с желтой, выжженной на солнце равниной, которая тянулась вдаль и плавно переходила в лиловатые холмы. Удовлетворив свое любопытство, животные повернулись и пошли прочь. Казалось, присутствие людей нисколько их не тревожит. Наверное, эти двое просто не научились бояться людей, решила Мона, потому что живут в охраняемом заповеднике. Благодаря Грейс Тривертон и ее неустанной борьбе за сохранение кенийской природы охота и браконьерство были объявлены вне закона на этой территории. Именно по этим землям Джеффри Дональд и возил своих немногочисленных туристов, заманивая их великолепными возможностями для съемки львов, жирафов, слонов и зебр.
Мона снова посмотрела на дорогу и почувствовала, как ее тревога усиливается: Дэвид опаздывал.
Он ехал медленно, зная, что за поворотом увидит очередной блокпост и будет еще один допрос, учиненный полуграмотными, зазнавшимися ополченцами, которым очень нравилось унижать таких, как он.
Дэвид с силой сжал руль, так что ногти впились в ладони. Он столько часов искал Ваньиру – и не нашел ее.
То, что он увидел, привело его в ужас.
Тысячи бездомных, безмужних женщин жили в черных районах Кариоркор, Бахати и Шаури Мойо. Они теснились в мрачных однокомнатных клетушках без каких-либо удобств, в ужасных антисанитарных условиях, воду им приходилось набирать из уличных колодцев. Все они покинули свои фермы, где были беззащитны перед налетами May May. Дэвиду пришлось узнать, что, для того чтобы выжить, большинство женщин прибивались к случайным мужчинам в обмен на сексуальные услуги. После объявления чрезвычайного положения была введена пропускная система, которая, как надеялись власти, поможет им контролировать передвижение людей, устанавливать личности бунтовщиков и бросать их за решетку. Каждый житель Найроби обязан был получить пропуск, для чего мужчине требовалось предъявить справку о том, что он работает, а женщине – доказать, что есть мужчина, который ее содержит. Если женщина не могла подтвердить, что у нее есть муж либо любой другой мужчина, который несет за нее ответственность, будь то брат или отец, на нее тут же приклеивали ярлык проститутки, арестовывали и депортировали обратно в деревню, где у нее не было больше дома. Поскольку никто не хотел возвращаться обратно на шамбу, женщины либо прятались, живя в постоянном страхе быть обнаруженными, либо исхитрялись тем или иным образом добыть себе «мужа».
Грязь, вонь, нищета, в которой жили эти беззащитные, всеми брошенные женщины, приводили Дэвида в ужас. Но он продолжал методично обходить трущобы и каждый раз, натыкаясь на очередное испуганное или угрюмое лицо, молился, чтобы ему не пришлось узнать среди этих несчастных свою жену и детей.
Он их и не нашел и теперь ехал по дороге, ведущей из города, направляясь к тому месту, где Джеффри Дональд установил свой придорожный рекламный щит, чтобы забрать оттуда Мону.
«Да разве сейчас подходящее время, – кипел от возмущения Дэвид, направляя весь свой гнев и разочарование на человека, которого ненавидел, – чтобы привлекать туристов рекламными слоганами? Сейчас, когда Джомо Кеньята, абсолютно невиновный и миролюбивый, по мнению Дэвида, человек, несправедливо обвинен и посажен за решетку, когда двадцать тысяч африканских детей не ходят в школу, потому что британцы закрыли независимые школы кикую, когда людей убивают в их собственных домах, когда женщины подвергаются издевательствам и насилию со стороны разнузданных ополченцев и вынуждены отдаваться чужим мужчинам в обмен на защиту, когда кикую убивают друг друга, а Кения распадается на части и дискредитирует себя в глазах мировой общественности? Разве сейчас подходящее время для торжественных речей и церемоний? «Господи, – думал Дэвид, – каким же надо быть дураком, чтобы все это затеять».
Но Дэвид знал, что Джеффри Дональд далеко не дурак; напротив, он очень хитер, и именно поэтому с ним всегда надо держать ухо востро. Это была лишь одна из причин, почему Дэвид ненавидел Джеффри. Другая причина – его тесная дружба с Моной. Дэвид прекрасно видел, что этот человек пытается управлять ее жизнью, вечно дает ей ненужные советы, критикует все, что бы она ни делала. Дэвид никак не мог понять, почему Мона все это терпит. Его раздражало, что Джеффри вечно торчит в Белладу; создавалось впечатление, что он гораздо больше времени проводит с Моной, чем с собственной женой. Но больше всего Дэвида бесило то, как Джеффри иногда смотрел на Мону.
Дэвид вдруг вспомнил, как Джеффри и Мона катались однажды на лошадях на поле для игры в поло. Мона упала с лошади, а Джеффри поднял ее и поцеловал.
Дэвид с силой сжал руль.
Некоторым африканским солдатам, которые во время войны побывали в Европе, довелось спать с белыми женщинами. В основном это были проститутки, но были и нормальные женщины, которыми двигало любопытство и желание попробовать секс с черным мужчиной. Кроме того, им были незнакомы расовые предрассудки, которые большинство белых кениек впитали с молоком матери. Так вот, эти солдаты потом говорили своим чернокожим товарищам по бараку, что европейские женщины более отзывчивы на ласки, их легче удовлетворить, чем африканок, а все потому, что они не подвергались операции ируа. А самое главное, бахвалились солдаты, европейки просто в восторге от любовного мастерства африканских воинов.
Эти разговоры вызывали отвращение у Дэвида, душа и тело которого сгорали тогда от страсти к Ваньиру. Да и после войны он осуждал тех мужчин, которые привезли с собой европейских жен. Он считал это оскорблением по отношению к африканским сестрам.
Завидев собравшихся на обочине людей, Дэвид сбросил скорость, и через несколько метров машина остановилась. Оглядев собравшихся в поисках Моны, он заметил с негодованием, что толпа была четко разделена на черных и белых: первые сидели прямо на земле, под палящим солнцем, тогда как вторые с комфортом устроились на стульях в тени. Ему говорили, что после церемонии в отеле «Норфолк» будет угощение для участников, при этом в элегантный ресторан будут допущены только белые, туземцам же отведут места снаружи, на лужайке. «Вот вам и расовая интеграция», – с горечью подумал он.
Наконец он увидел Мону, которая сидела прямо у импровизированной сцены.
Дэвид не отрываясь глядел на нее, и в памяти его вновь возникло то утро, шестнадцать лет назад, когда он увидел Мону и Джеффри, катающихся на лошадях. Он и сейчас будто видел их перед собой, как они стояли тогда, обнявшись, прижавшись друг к другу губами. Мужчины кикую, благодаря контактам с европейскими женщинами открывшие для себя поцелуи, заявляли, что это величайший дар цивилизации.
Дэвид наблюдал за тем, как Мона украдкой ищет кого-то глазами. Взгляды их встретились, и на ее губах мелькнула улыбка. Ему даже показалось, что на ее лице появилось выражение облегчения, будто она за него волновалась.
Он проклинал свои чувства к ней; они казались ему предательством по отношению к своему народу.
Толпа вяло аплодировала нудной речи Джеффри, а Дэвид в очередной раз пытался проанализировать и понять свое растущее влечение к Моне Тривертон, а поняв, придумать, как же ему избавиться от этого запретного желания.
Будучи думающим и образованным человеком, Дэвид Матенге верил в то, что любую проблему можно решить рациональным и сознательным путем. Он говорил об этом и на встречах Кенийского Африканского Союза, призывая своих товарищей не идти по пути терроризма, объясняя им, что, как он сам собственными глазами наблюдал в Палестине, такие действия лишь провоцируют ответное насилие, приводящее к непрекращающейся войне. «Мы должны завоевать уважение всех наций мира, – постоянно повторял он. – Если мы хотим добиться своего и управлять своей страной сами, как это делают другие, мы обязаны добиться этого достойными методами. May May ведут нас к позору. Я не хочу, чтобы ухуру досталась нам таким путем. May May не должны победить». Только так, считал он, можно избавить Кению от ненужного насилия, наводнившего ее. Тем же способом Дэвид надеялся избавиться и от своих ненужных чувств к Моне.
Когда в нем впервые возникло это желание? Он не знал. Вероятно, второе рождение этого непрошеного чувства произошло после того, как умерла его любовь к Ваньиру, когда шесть лет назад она своим резким голосом, безапелляционными высказываниями, нескрываемым презрением к его вере в мирную революцию сама изгнала из его сердца любовь к ней. Да, наверное, именно тогда, когда его сердце внезапно опустело, лишилось желания и любви к жене, и ему стало холодно и одиноко, он и стал уязвим. «Но почему именно Мона Тривертон?» – спрашивал он себя. Женщина, которая, по сути, была его врагом. Почему он не подарил свою любовь одной из незамужних женщин, которых так много в их деревне? Любая из них была бы счастлива угодить ему, и немало среди этих женщин было молодых и красивых. Так почему же он выбрал эту белую женщину, которая по африканским канонам красоты была слишком бледна и худа и которую он когда-то ненавидел всей душой? Женщину, жившую по чуждым ему законам, не знавшую и не понимавшую жизнь кикую?
