Текст книги "Самая настоящая Золушка (СИ)"

Автор книги: Айя Субботина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Глава двадцать первая:
Катя

Год назад

– Оставлю вас, – уже более сухо говорит Лиза и быстро уходит, прикрывая дверь, как мне кажется, с нарочито выразительным хлопком.

У них своя семья, своя жизнь со многими обидами и недопониманием в прошлом. Понятия не имею, что она пыталась сказать, но все слова Лизы могут быть продиктованы старыми обидами. И, конечно, она тоже считает, что сирота-студентка не пара взрослому мужчине, чье имя входит в первую десятку «Форбс». Когда-нибудь я привыкну не реагировать на предрассудки общества.

– Тебе нравится? – Я чувствую, что начинаю краснеть, как бывает всегда, когда Кирилл стоит достаточно близко, чтобы мой нос уловил его особенный запах, поэтому начинаю кружиться, придерживая юбку над полом, чтобы не испачкать безупречный кремовый шелк.

Кирилл молчит, но зачем-то прячет руки в карманы брюк. Выражение его лица не меняется, но взгляд… Он скользит по моему лицу, шее, плечам, прикрытым тонкой прозрачной тканью. Я непроизвольно обхватываю себя руками, но Кирилл вдруг говорит:

– Подойди.

И я иду, как будто мое тело запрограммировано беспрекословно подчиняться его командам.

– Тебе нравится? – спрашивает Кирилл, немного, всего на сантиметр или два наклоняясь ко мне.

Я больна, вероятна, или странно от него зависима, потому что меня странно волнует наша вот такая близость: он не прикасается ко мне, лишь слегка трогает дыханием за щеки, потому что я иступлено заглядываю в его лицо, подставляя всю себя, словно угощение.

– Да, – отвечаю очень тихо.

Хочу, чтобы он обнял меня.

Чтобы поцеловал как в тот день, когда приехал ко мне и жадными болезненными поцелуями вырвал из меня согласие стать его женой. Именно тогда я перестала бояться, потому что стала абсолютно зависимой от его прикосновений, поцелуев и даже странного взгляда сквозь меня.

Кирилл очень медленно вынимает ладони из карманов, застывает, приподнимая их к моему лицу, как будто ведет кровопролитную войну с собственными противоречиями и выигрывает в последнюю минуту, крепко, без намека на нежность, обхватывает ладонями мою шею.

Я пугаюсь, но лишь на мгновение, когда понимаю, что его пальцы на моей коже – это изысканный ошейник, теплый и нерушимый. Он не сделает мне больно, он лишь хочет контроля надо мной. По какой-то причине ему необходима вся власть и моя готовность подчиняться в ответ.

– Сними его, – еще один приказ.

Мое дыхание прерывается, потому что этот приказ более чем понятен.

Я должна испугаться, возмутиться, испытывать стыд и смущение.

Я должна быть испуганной смущенной женщиной, которая вот-вот окажется голой перед мужчиной, которого знает меньше недели. Но в моей голове я давно принадлежу Кириллу Ростову: душой и телом. И отдаться ему так, как он хочет – так же естественно, как и дышать.

И все-таки мне очень тяжело переставлять ноги, когда поворачиваюсь к нему спиной. Хватка пальцев на моей шее не становится ни на миг слабее, но это так приятно – принадлежать своему мужчине абсолютно и безусловно.

– Там шнуровка, – мой голос окончательно садится, и последние слова я произношу едва ли громче, чем звук, с которым опадают листья. – Помоги мне… пожалуйста.

До того, как в моей жизни появился Кирилл, ко мне притрагивался только один мужчина: мой парень, с которым мы дружили еще со средней школы и в старших классах решили, что нам пора встречаться. Он провожал меня домой, целовал и иногда, когда обнимал, и его руки были где-то в области моих ребер, это было иногда просто очень неуютно, а иногда смешно от щекотки. И никогда мне не хотелось, чтобы его руки поднялись выше и притронулись к груди.

А сейчас я чувствую себя… очень странно.

Во мне нет ни страха, ни паники. И даже стыда осталось на самом донышке. Потому что в моей жизни все уже давным-давно сконцентрировано вокруг этого мужчины, и даже сексуальные фантазии, в которых он до последних дней был лишь размытым образом, моим слишком богатым воображением.

Сейчас, пока его пальцы медленно и изредка касаясь моей кожи послабляют шнуровку, я как никогда остро ощущаю разницу между фантазиями и реальностью. У живого мужчины из плоти и крови грубая кожа – и когда он притрагивается ко мне, мы дергаемся почти в унисон, как будто два соединённых провода под напряжением, но искры не разлетаются в разные стороны, они пропадают внутри нас, разжигая что-то такое, чего не могла представить даже моя буйная фантазия.

Реальный мужчина стоит у меня за спиной – и его реальные твердые и прохладные ладони резко, почти грубо, стаскивают ткань платья с моих плеч. Под ним у меня ничего нет: моя простая хлопковая майка точно портила все впечатление от наряда, и ее пришлось снять, хоть до последнего момента я думала, что это была плохая идея. А сейчас, когда платье медленно скользит по коже, обнажая меня сантиметр за сантиметром, я могу думать лишь о том, почему я до сих пор не покрылась выразительным румянцем стыда от головы до пяток.

Еще минуту назад заряженная храбростью под завязку, теперь мечтаю о том, чтобы спрятать себя за тысячей одежек, потому что… Кирилл не спешит притрагиваться ко мне.

Я ему не нравлюсь, это же очевидно. Влюбленный мужчина должен желать свою женщину, сходить с ума только от кусочка оголенной кожи, а не стоять за ее спиной, даже не пытаясь притронуться, когда из всей одежды на ней остались одни трусики и толстые полосатые колготы.

Мне так неуютно, что руки сами тянуться вверх, чтобы прикрыть стыд, но голос Кирилла останавливает меня выразительно озвученным желанием:

– Не шевелись.

Я замираю, прислушиваясь к собственному рвущемуся в галоп сердцу.

И дыханию мужчины моей мечты мне в затылок.

Он делает шаг – и мы снова вздрагиваем: синхронно, одновременно, как будто две половины одного целого, которые, даже разделившись, испытывают одинаковые чувства.

Кирилл снова обхватывает мою шею ладонью, полностью контролируя каждый мой вдох. Чувствую, как он большим пальцем у меня на вене прижимает, жадно глотая каждый удар сердца открытым ртом у моего виска.

Он даже не пытается ласкать меня, хоть моя грудь уже невыносимо болит от потребности впервые в жизни испытать настоящие, а не фантомные прикосновения человека, от которого я абсолютно безумна. Поэтому мои губы беззвучно шепчут: «Пожалуйста, пожалуйста…» А пальцы сами находят его свободную руку, почти обламывая ногти об металлический ремешок часов.

Он гневно и резко сбрасывает мои ладони, опускает ладонь на живот и резко выдыхает, как будто притронулся к раскаленному железу. Что не так далеко от истины, потому что температура моей кожи намного выше ста градусов. Пусть и всего лишь в моей голове.

Ладони поднимается выше, замирает под грудью.

Растянутое до бесконечности время заставляет меня тихо и бесстыже скулить от нетерпения.

Я стыжусь своих желаний, но в то же время наслаждаюсь ими.

Запретное и желанное.

Пальцы Кирилла тянут по коже вверх, как бы случайно задевают соски, и в ответ на эти ленивые касания я издаю долгий недвусмысленный стон. Мой мужчина придвигается ближе, буквально вдавливая меня в себя, но одновременно еще больше обездвиживая. Мне некуда деваться – я опутана ним, как маленькое насекомое, по глупой храбрости лезущее в паутину охотника.

Он делает мне больно, одновременно сжимая ладонь на шее и обхватывая грудь с какой-то непонятной злостью. Как будто наказывает за что-то, когда прижимается губами к плечу и больно вонзает зубы в кожу. И одновременно – мазком подушечками пальцев по ноющим соскам. Как будто играет на мне, настраивает, пускает кровь и воскрешает, чтобы задать новый темп.

Я задыхаюсь от горькой смеси удовольствия и боли.

Мне страшно, но мне этого мало. И я выклянчиваю еще, бессовестно выпячивая грудь под его жесткие пальцы. Кирилл поочередно сжимает соски пальцами: до ноющей боли, до ощущения влаги у меня между ног, когда я нетерпеливо тянусь на цыпочки, танцуя на месте, словно балерина-недоучка.

Кирилл резко втягивает воздух через ноздри, в одно движение поворачивает меня и прислоняет к стене, запросто, как тряпичную куклу, подхватывает под подмышки, приподнимая, пока моя грудь не оказывается на уровне его губ.

Сквозь туман желания вижу лишь его прикроет глаза и сведенные к переносице брови, как будто он еще сильнее злится и страшно мной недоволен. Но подумать об этом уже не могу, потому что он жадно, как голодный, лижет мои соски всей поверхностью языка, вырывая из моего горла громкие вскрики. Прикусывает их, режет острым краем зубов, оттягивает – и плотно сжимает губами, без остатка втягивая в рот.

Я отчаянно царапаю его плечи сквозь рубашку, испытывая странную потребность почувствовать себя в его полной власти. Раствориться в этом горячем жадном рте, навсегда принадлежать только этим жестким губам и острому языку.

Мне так много этого, но одновременно и бесконечно мало.

В моей больной голове что-то устроено не так, потому что в эту секунду я испытываю тяжелое, бьющее наотмашь удовольствие, глядя, как этот угрюмый мужчина жадно и голодно кружит языком по ореолу, прижимается губами к коже, замирает, чтобы через секунду заклеймить меня укусом.

Мне нужно больше.

Мне нужен он весь.

Даже если…

Стук в дверь заставляет нас окаменеть.

– Может, я могу чем-то помочь? – слышу немного недовольный голос одной из работниц салона.

Кирилл быстро ставит меня на ноги, но, когда я пытаюсь поймать его взгляд, отворачивается и в два невидимых движения приводит в порядок рубашку. А я трясущимися руками кое-как собираю с пола одежду, натягивая вещи как придется.

Глава двадцать вторая:
Кирилл

Я просыпаюсь посреди ночи, разбуженный странными образами из прошлого.

Понятия не имею почему в эту ночь ко мне приходит тот день, когда я увидел Катю в свадебном платье. Такую чудовищно маленькую и юную, что прежде чем успел опомниться, червь сомнения впрыснул яд в мое беззащитное тело. Она стояла посреди абсолютно пустой комнаты в окружении вешалок и манекенов, смотрела на меня огромными испуганными глазищами, и я понял, что должен что-то сделать, пока все не стало слишком сложно.

И сделал.

Чуть не сдох там, прямо у ее ног, потому что все это было выше моих сил.

Ее кожа, об которую я резался, словно об опасную бритву, ее запах, который вскрывал мне вены. Ее дыхание, простреливающее навылет.

Этой замарашки было слишком много вокруг меня.

Я нарочно делал ей больно, чтобы отомстить за увечья, которые она, сама о том не догадываясь, оставляла на моей коже. Совестливая часть меня надеялась, что этого будет достаточно – и замарашка сбежит подальше от ненормального мужика. И если бы она это сделала – я больше не стал бы за ней бегать.

В тот момент я смирился, что мне придется распрощаться с огромным куском своего имущества. Лишь бы не терять остатки живого, что еще колотилось в моей груди, давно, впрочем, перестав называться сердцем.

Сердце, не способное любить – просто комок функциональных мышц. Ели бы мы жили в эру продвинутых технологий, я бы без раздумий заменил его на искусственный износостойкий прибор.

Но Катя никуда не сбежала. Она даже улыбнулась мне: красная от стыда и кусающая губы от неудовлетворения.

Она была сильнее меня, потому что где-то в хаосе тех минут один из нас бросил знамя к ногам победителя. И этим кем-то точно не был я.

До самого утра я снова, как неприкаянный, брожу по дому и размышляю над цифрами. Ищу в интернете подтверждение тому, что гинекологи часто могут ошибаться со сроком и что-то том, что акушерские недели считаются иначе, чем фактические в календаре. Я охотно подхватываю эти ходули, потому что только так во мне еще останутся силы на борьбу: за нашу с Катей семью. За то немногое, что я каким-то чудом не уничтожил собственными руками.

– Кирилл? – голос Лизы приводит меня в чувство.

Я оглядываюсь, не сразу понимая, почему за окнами уже светло, а сам я, одетый и собранный, сижу за обеденным столом в компании сестры, которой еще вчера здесь не было.

– Тебе снова тяжело сконцентрироваться, – с тяжестью сообщает она, как всегда безошибочно угадывая мое настроение. – Я предупреждала, что ничем хорошим это не кончится.

– Прекрати читать мне нотации, – пресекаю ее попытки в который раз отчитать меня за прошлое.

Она всегда, с самого первого, дня была на стороне Кати. И именно Лиза рассказала ей, что я «особенный», тем самым вынудив меня расставить точки над «i» и обозначить свое нежелание иметь детей.

Катя приняла его на удивление спокойно, и мы больше никогда не возвращались к этой теме.

– Отпусти ее, – тихо и почти с мольбой просит Лиза. – Ты же знаешь, что это снова будет долгая агония для вас обоих.

– Не могу. – Я делаю слишком резкий глоток – и горький кофе обжигает губы до красной пелены перед глазами. – Катя ждет ребенка. Я стану отцом.

Лиза удивленно сглатывает.

И роняет на пол чашку из любимого сервиза нашей матери.

Несколько тихих вязких секунд мы смотрим друг на друга, напрочь забыв о том, что наша мать берегла старинный фарфор сильнее, чем собственное здоровье и даже нас. Однажды Лиза привела в гости подруг и решила напоить их чаем. И одна из девочек случайно смахнула со стола блюдце. Я до сих пор со звоном в ушах вспоминаю материнский крик, когда она застукала Лизу в комнате, где сестра, рыдая и царапая руки, пыталась склеить осколки.

Сейчас эта разбитая чашка – не просто дань памяти о нашей матери. Это что-то большее, что свалилось на нас тяжким бременем непонимания.

– Скажи, что это просто одна из твоих несмешных шуток, – дрожащим голосом просит Лиза, и я быстро и резко качаю головой, чтобы не продлевать ее агонию. Сестра нервно смеется: сначала тихо, а потом громко, как будто от этого зависят наши жизни. – Кирилл, ты же обещал мне. Ты сказал, что не будешь обижать Катю.

Я не знаю, что ей сказать. Потому что скорее собственными руками вырву себе язык, чем признаюсь – пусть и родной сестре – что Катин ребенок может быть не моим.

Сомнения снова накатывают на меня затяжной волной: сперва просто обрушиваются на голову, а потом медленно топят под собой, потому что я так и не нашел ни одной формулы, по которой из двух заданных цифр получил бы искомое число.

– Лиза, это наше с Катей личное дело и общее решение.

Удивительно. Я так запросто, словно делаю это по многу раз на дню, вру в глаза единственному живому родственнику, который у меня остался. Единственному человеку, который любит меня совершенно бескорыстно. А ведь я не умею врать, потому что не понимаю сути вранья, не знаю зачем нужно то, что рано или поздно вскроется.

Или не понимал?

Прямо сейчас я испытываю что-то, что ближе всего похоже на ощущение облегчения. Мать как-то пыталась объяснить, как это – понять, что, хотя бы на некоторое время отвел от себя ненужные вопросы, подозрения или избежал щекотливой ситуации. Тогда я думал, что все это – просто оправдания собственной трусости. Сейчас я понимаю, что только что солгал не сестре.

Я обманул самого себя.

– Ты говорил, что она предохраняется, – взвинчивается сестра. – Что ты не заставишь ее нести эту ответственность в одиночку, когда «маленькая проблема» нашей семьи будет уже не актуальна. Ты обещал, что не станешь рисковать ее будущим, потому что эта девочка и так дала тебе слишком много! Ничего не взяв в ответ. Смирившись с тем, что, возможно, лучшие годы своей молодости потратит на человека, который даже не способен понять суть любви!

Лиза быстро останавливается, словно гонщик, который в последний момент увидел впереди бетонную стену и из последних сил, до судороги, вдавливает тормоз в пол. Но уже слишком поздно делать вид, что она хотела сказать что-то совсем другое.

– Я – тварь, – говорю спокойно, испытывая странное облегчение от того, что хотя бы некоторые вещи в моей жизни никогда не меняются. Даже если за прошедший год я научился быть более человечным, прошедшие несколько суток стали жестким откатом к исходной точке. – Я мерзкая бесчувственная тварь, Лиза. Спасибо, что, благодаря тебе, в моей жизни всегда есть хотя бы одна константа.

Она что-то бормочет мне в спину, но я даже не пытаюсь прислушиваться.

Нужно забрать Катю.

И придумать, как подсчитать проклятые недели.

Глава двадцать третья:
Катя

Кирилл забирает меня около одиннадцати, сразу после последнего осмотра, по результатам которого доктор Абрамов выносит вердикт: мне можно выйти из-под пристального медицинского присмотра, но до конца недели я обязана показаться еще раз. Сразу всем врачам и психиатру с гинекологом тоже.

На этот раз Кирилл снова с водителем, и когда мы усаживаемся на заднее сиденье, тоже не стремится сократить расстояние между нами. Наоборот: отворачивается к окну и практически не шевелится, словно в жизни не видел ничего интереснее мелькающих за окном голых деревьев и многоэтажек.

Примерно после получаса пути я начинаю замечать знакомый пейзаж. Я не знаю это место, но оно выплывает из памяти, словно державу: вывески, арка из переплетённых крон деревьев, аккуратные маленькие деревца, на которых давным-давно нет листьев.

Я часто видела все это: ту же картинку, изо дня в день.

Сейчас даже странно, что, когда несколько дней назад Кирилл отвез меня в больницу, я не видела ничего знакомого. Может быть память начинает возвращаться именно в мелочах? Или тогда я была просто слишком вымотана абсолютным непониманием происходящего?

Когда машина останавливается, я успеваю выйти первой, чтобы только избежать неприятного для нас с Кириллом сближения. Как будто инстинкты подсказывают, что он не хочет заходить в мое лично пространство, а я не могу даже думать о том, чтобы разделить с ним постель.

– Можно я немножко побуду здесь? – спрашиваю, указывая взглядом на скамейку на крыльце. – Хочу подышать воздухом после больничного антисептика. Насквозь им пропахла. Ужасно, наверное.

В ответ на мою невеселую попытку как-то сгладить неловкое молчание Кирилл ведет плечами и молча скрывается за дверью. Но долго побыть наедине у меня не выходит, потому что почти сразу ко мне устремляется Лиза: одетая, как всегда, с иголочки и с маленьким чемоданом на колесиках. Смотрит на меня, как на приговоренную – и я невольно плотнее запахиваю пальто на груди, задирая ворот почти до самого носа.

– Тебе не нужен этот ребенок, – неожиданно говорит Лиза. – Ты ничего не помнишь, Катя, но поверь мне: если бы помнила, то ни за что на свете не захотела бы его оставить. Я не знаю, почему так получилось, но ты знала, что вам нельзя и что Кир будет плохим отцом… по многим причинам.

– Я не понимаю. – Меня начинает потряхивать, как будто, несмотря на все предосторожности, хлесткий ветер все-таки пробрался мне под пальто.

Лиза подвигается еще ближе и шепотом, с опаской поглядывая мне через плечо, говорит:

– Сделай аборт и уходи от него. Пока еще это имеет хоть какой-то смысл. Он обещал тебя беречь и не сдержал обещание.

– Мы не ладили? – Я сглатываю панику, которая снова бередит тупую и ноющую головную боль.

Лиза успевает открыть рот, но не заговаривает, потому что дверь дома распахивается – и Кирилл, влезая между нами, словно волнорез, берет меня за плечи, чтобы чуть не силой затолкать в дом.

– Ты ждешь ребенка, – бросает вслед громкому хлопку закрывшейся двери. – Лучше не стоять на сквозняках.

А потом, как ни в чем не бывало, протягивает руку манжетой вверх. У него красивые, пусть и довольно бледные запястья, с выразительными голубоватыми венами, поверх которых темная рубашка с запонкой из белого металла кажутся настоящей одой стилю.

– Поможешь? – глядя поверх моей головы, почти официально интересуется Кирилл.

И я вдруг помню, что сама придумала этот ритуал. Что когда-то это было отправной точкой наших доверительных отношений.

– У тебя есть запонки… с красными камнями? – спрашиваю я, стряхивая с себя пальто. Оно грузно валится под ноги, но мне все равно, потому что я готова грызть землю, лишь бы не упустить тонкую нить Ариадны из моего прошлого.

– Да. Твои любимые.

Я выталкиваю гвоздик запонки из узкой петли – и украшение с глухим стуком падает на пол.

Через несколько секунд следом отправляется вторая.

– Теперь пуговицы, – низким, почти властным тоном командует Кирилл.

Это тоже из нашего прошлого.

Он не управлял мной.

Он учил меня быть с ним.

Дрожащими пальцами перебираю пуговицы, распахивая рубашку до самого низа.

Тяну с плеч, пока она не повисает на его суховатых запястьях, открывая моему взгляду бесконечный, набитый на груди, плечах и руках непроходимый лабиринт. На спине – его логическое начало. Я помню, потому что в моей теперешней реальности самый первый контур мы сделали вместе.

– Зачем так много? – Мне страшно обжечь пальцы об его кожу, такой горячей она сейчас кажется.

Кирилл плотно сжимает губы, блуждает взглядом по моему лицу, а потом как будто решается на отчаянный шаг, смотрит мне в глаза. Не сквозь меня, не на кончик моего носа, а прямо на меня.

– Ты сказала, если я когда-нибудь заблужусь, ты найдешь меня в этом лабиринте.

– И ты заблудился?

Он грустно мотает головой, нарочно сторонясь, когда я решаюсь на физический контакт с его кожей.

– Нет, Золушка, я потерял в нем тебя.

Сейчас, когда между нами снова слишком большое расстояние, я и правда чувствую себя заблудившейся. Как будто шла по знакомой улице, заглянула за поворот – и поняла, что не знаю, где я и кто я, а за моей спиной густой непроходимый лес, и проще статься здесь, чем пытаться найти дорогу обратно. Проще – и трусливее.

А еще, несмотря ни на что, вопреки играм разума и непонятному желанию держаться подальше от этого мужчины, я испытываю острую, жалящую сквозь невидимые слои брони потребность притронуться к нему, быть так близко, как только возможно. Просто чувствовать, что он рядом, наслаждаться запахом, от которого приятно кружится голова.

– Мы будем семьей? – спрашиваю не я, а та крохотная часть меня, которая не помнит, как мы стали мужем и женой, но помнит тепло его тела, когда он впервые уснул в нашей кровати.

Я цепляюсь за подсказку, словно падающий альпинист. Не знаю, откуда это в моей голове, но откуда-то знаю, что, когда люди случайно срываются с большой высоты, они умирают до того, как ударятся об землю. Умирают от страха.

Секунду назад я падала в неизвестность и мне было так страшно, что я почти слышала, как сердце вот-вот разорвется. А потом появилось вот это – тепло, ползущее вверх по ладони, от кончиков пальцев к запястьям, вверх по руке, до локтя, а потом и плеча. Как будто кто-то тянет меня за невидимые ниточки.

Мне необходимо до него дотронуться, но Кирилл снова отступает, поворачивается – и я в самом деле теряюсь между геометрическими линиями лабиринтов на его спине.

– Мы будем вместе, как муж и жена, – говорит сдержано, совсем немного поворачивая голову в мою сторону так, словно знает, что я могу часами любоваться его профилем и острым носом, и даже неправильной формой губ. – Ни на что другое я не претендую.

«Почему?» – беззвучно спрашиваю я.

И хоть Кирилл не может этого слышать, каким-то образом он угадывает и отвечает:

– Кажется, теперь тебе не очень приятны мои прикосновения.

– Почему?! – на этот раз уже почти кричу ему в спину, потому что он очень быстро шагает в сторону лестницы. – Скажи мне, что случилось? Скажи правду о нас!