Текст книги "Самая настоящая Золушка (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
Глава двадцать седьмая:
Кирилл
Год назад
Замарашка орет мне в лицо, разбивая вдребезги то немногое душевное спокойствие, что я собрал за день. Ее присутствие в моем доме просто убивает. Крошит мой и без того сломанный мозг внезапным приступом паники. До дрожи в руках, до сраной трясучки, стоит лишь подумать, что так теперь будет всегда.
Что порядок, в котором мне комфортно существовать, перестанет быть моим.
Что вещи перестанут лежать на своих местах, что в созданной мною жизненно важной гармонии появится Суперновая чистого Хаоса, которая меня разоблачит.
Лиза была права.
Хуевая затея.
Не нужно было слушать Морозова с его грандиозными конспирациями и планами. Хотя, чего уж: до сегодняшнего дня все было почти идеально. Не считая моментов, когда замарашке хотелось трогать меня или, как в тату-салоне, устроиться на мне, словно приблудный котенок.
Я с трудом проглатываю первое желание оттолкнуть девчонку, стряхнуть ее с себя, как насекомое, выбежать – и закрыть дверь на замок, чтобы хотя бы на время вернуть себе чувство безопасности. Но стоит вспомнить о маскировке, и в работу, наконец, включается дополнительный двигатель.
– Кирилл?! – Замарашка смотрит на меня заплаканными испуганными глазами.
Чувствую, как заклинивает мышцы шеи, потому что мозг пытается зафиксировать ее в таком положении, а тело хочет избавиться от раздражающего фактора.
И ладони, в которые замарашка вцепилась, словно перед смертью, жжет до зубного скрежета. Наверное, примерно то же самое чувствовало бы тесто, когда его прессуют двумя блинами вафельницы, если бы обладало разумом или хотя бы зачатками нервной системы.
– Не кричи, – прошу я, хоть внутри черепа эти слова превращаются в вакханалию, от которой закладывает уши.
То, что тихо для всех – для меня настоящая пытка высокими звуковыми частотами.
Даже если это мои собственные слова.
– Там кто-то был! – продолжает паниковать Катя. – Какой-то мужчина. Очень высокий и…
– Это охрана, – торможу ее истерику.
В подтверждение моих слов в кухню заходит Егоров – большой и почти квадратный от мышц начальник службы безопасности, рапортует, что где-то на линии перебои из-за аварии, но включился автономный генератор и ситуация под контролем.
Пока замарашка выслушивает его монотонную речь старого спеца, я почти высвобождаюсь из ее хватки, но девчонка, словно нарочно, вдруг крепко обхватывает меня руками, прижимаясь сразу всем телом.
Просачивается в меня сквозь микроскопические щели, словно паразитирующая культура.
Она слишком… везде.
Слишком много ее во мне, в воздухе, который уже в моих легких.
Эта девчонка словно несовместимый с жизнью обширный ожог на коже.
И я все-таки срываюсь: отрываю ее от себя, начихав на протестующий крик и попытки снова до меня дотронуться.
Егоров быстро ретируется.
– Не прикасайся ко мне! – ору не я, но мои бесконечные порезы под кожей. – Мне противно, поняла?! Не трогай меня!
Какая-то часть сломанного мозга еще пытается работать в нужном направлении, но это уже бессмысленно, потому что вслед за паникой на мою голову обрушивается потребность к ебене матери отправиться на другую планету.
Чтобы выйти, мне нужно сделать несколько шагов в сторону Кати, но она внезапно отшатывается, стоит дать понять, что нам никак не разминуться без нового контакта телами.
Ее тощее тело отбрасывает назад, на тумбу, где стойка с ножами почему-то стоит на самом краю. В секундной гнетущей тишине, для меня такой же громкой, как и крик, слышно, как замарашка дышит рваными глотками и вдруг вскрикивает, когда подставка опрокидывается и ножи летят вниз, прямо на ее босые ноги.
У меня есть лишь мгновение, чтобы оценить обстановку, прикинуть, что стоит дороже: ее израненные ступни или моя, в который раз за день, изнасилованная психика.
Я выдергиваю замарашку одним выверенным жестом, и она снова оказывается в моих руках. Но на этот раз брыкается, кусается и шипит, сыпет градом ударов куда придется.
– Успокойся, – сломленным механическим голосом прошу я, а когда просьба остается без внимания, резко опрокидываю девчонку на кухонный стол. – Лежи смирно.
И она в самом деле замирает, обдавая меня жаром дыхания.
Кожа на лице как будто слезает целыми клочьями.
Но именно сейчас, секунда в секунду, я вдруг осознаю, что впервые смотрю в глаза другого человека… просто так. Без установки, без усилия. Потому что хочу видеть трансформацию замарашки во что-то, что мне пока совершенно непонятно.
И еще одна мысль.
Самая пугающая и самая непонятная.
Я хочу эту женщину вот так, лицо в лицо, даже если придется завязать ей глаза.
Нет ни единого рационального объяснения этому сбою, так что, убедившись, что теперь с замарашкой все в порядке, я быстро сваливаю из дома.
Искать покой там, где давным-давно никто не устраивает перестановку.
Еще когда я был совсем маленьким и мать водила меня на могилу деда, я понял, что моему сломанному мозгу нравится кладбище. Сначала это немного испугало, а потом все встало на свои места, потому что, оглянувшись и сопоставив все «за» и «против», я увидел очевидное – именно там, среди плит, надгробий и пустоты есть то, что я отчаянно пытаюсь найти в реальной жизни – стабильность, порядок и тишина. Никто не приходит к умершим, чтобы перенести памятник, никто не вопит и не слушает музыку на предельной громкости. Люди, которые приходили, чтобы поговорить со своими ушедшими близкими, делали это шепотом или даже не открывая рта. Они просто сидели и смотрели в одну точку. Или потихоньку сажали цветы в свежую землю. Они делали все то же, что делал я, и никто не считал их «особенными».
Когда я сказал матери, что мне нравится быть среди могил, она посмотрела на меня так, будто я признался в желании убить. Моя мать, единственный человек, который всегда и во всем был на моей стороне и пытался научить меня жить «как все», испугалась того, что для меня было так же естественно, как дышать.
Больше мы не ходили к деду на могилу.
Не ходили вдвоем, потому что я частенько сбегал сюда. Брал коробку со своим любимым занятием – созданием кораблей в бутылке – и часами сидел на камне рядом с гранитным портретом деда. Здесь никто не думал, что я «с приветом», потому что молчу, делаю что-то, уткнувшись в кучу мелких деревяшек, и просто существую в своем личном ареале.
Потом я стал старше, усвоил больше человеческих привычек и, чтобы выработать силу воли, запретил себе бегать к деду слишком часто. После двадцати пяти мои походы в «тишину» свелись до регулярных двух раз в месяц. Даже когда было совсем хреново, я не позволял себе нарушать график и отведенные пятнадцатое и тридцатое число каждого месяца, чтобы не позволять голове расслабляться. Просто представлял, что у меня – диабет, и каким бы привлекательным и аппетитным ни был торт, я не имею права на дополнительный кусок, потому что это может усугубить болезнь или даже убить.
Но сегодня – особенный случай.
Сегодня у меня «карамелька от инсулиновой комы».
Если я не приму ее, то меня доконает собственное притворство.
Водитель уже знает, куда меня везти: пересекаемся взглядами в зеркале заднего вида, я устало киваю, и он заводит машину. Сейчас мир вокруг то слишком шумный, то слишком тихий, как будто к звуковому пульту пустили ничего не понимающего ребенка. Если сяду за руль, то любой метр может стать последним.
Мне нужно было послушаться Лизу и не пускать в нашу дом чужого человека. Замарашка провела там лишь сутки, но уже превратила мою жизнь в кошмар. А дальше будет только хуже.
Прямо сейчас мне начинает казаться, что Морозов – человек, которому безоговорочно доверял мой отец и которому так же безоговорочно привык доверять я (во всем, кроме моего диагноза, потому что это – личный позор Ростовых, и о таком не говорят вслух), на самом деле что-то разнюхал и подложил мне свинью.
Потому что, если со мной что-то случится, он прилично нагреет на этом руки.
Глава двадцать восьмая:
Кирилл
Наше время
Пока Катю тошнит над унитазом, я отчаянно, из последних сил воюю с внутренними математическими демонами, уговаривая себя засунуть в жопу все подсчеты и сосредоточиться на мысли о том, что, несмотря на все разногласия и проблемы в прошлом, у нас с Катей было много хороших моментов. И кроме некоторых колючек, мы все-таки жили почти… как нормальная семья. Насколько «нормальность» вообще может быть применима к такому, как я. И что Катя любила меня. Какой-то особенной любовь, ненормальной и глубоко наивной еще когда я был лишь картинками, которыми Катя обклеила стены своей маленькой комнатушки. И после того, как узнала, что я такое… не ушла.
Она осталась.
И именно тогда моя жизнь изменилась.
Сейчас и не вспомню, в какой момент вдруг понял, что рядом с ней мне уже можно не очень заморачиваться с масками и отыгрышем ситуационных картинок. Что уже не пытаюсь сбежать, когда случается очередной приступ. Боль никуда не исчезла из моей жизни – это было бы слишком утопично. Но у нее появился новый вкус и новое предназначение.
Катя не пыталась изменить меня под себя.
Она меняла себя рядом со мной. Старалась быть удобнее.
А мне понадобилось слишком много времени, чтобы понять, что, становясь удобной для меня, она делала ровно то же, что делал я – притворялась в угоду другим, каждый раз сжигая свой внутренний мир.
– Кажется, прошло… – еле слышно бормочет моя Золушка и виновато улыбается, пытаясь вывернуться так, чтобы ее волосы не были в моем кулаке.
Я спешно разжимаю пальцы, потому что в ответ на эту дикость все мое израненное тело требует обнять ее, стащить с нас обоих одежду, обнажить души, как в ту, последнюю ночь, и вспомнить, что любовь к ней дарит сладкую, словно от сильнодействующего успокоительного боль.
Но у меня есть пример человека, который отлично знает, что случается, когда его трогают без разрешения, когда нагло штурмуют личное пространство, называя это «освободительным походом за мир и благо».
Этот человек – я сам.
Мы молча выходим из ванной, я задерживаюсь в комнате, до последнего веря, что Катя попытается завести разговор, но она снова зажимается, потерянным взглядом изучая шкаф и аккуратно сложенный на кресле плед, а поверх него – ее потрепанную записную книжку.
Я надеялся, что это дневник. Начихал на совесть и сунул туда свой любопытный нос. Ничего: расписания занятий, дни, когда она ходит на курсы английского и игры на фортепиано, списки покупок, разделенные по категориям «первостепенное» и «важное». Ни телефонов, ни намека на личные записи, даже нет никаких заметок. Это действительно просто ежедневник. Она же такая: помнит о главном, но часто теряет мелочи, что-то забывает, за год совместной жизни так и не выучила на память номер моего телефона, хоть я пытался доказать, что это просто мера безопасности на случай, если она окажется без связи.
– Если буду нужен…
Собираюсь уйти, но Катя все-таки останавливает меня окриком.
– Может быть, если ты не против, мы съездим в детский магазин?
Меня словно одновременно поливают живой и мертвой водой.
Я хочу делать со своей Золушкой хоть что-то, готов пойти за тридевять земель, лишь бы найти ее, но меня убивает мыль о том, что этот ребенок… Он может быть не моим. И я понятия не имею, как сказать об этом «старой» новой Кате, потому что она не виновата даже в тех ошибках, которые сама же и совершила. Так себе оправдание моей трусливой попытке избежать серьезного разговора, в финале которого я окончательно потеряю свою жену.
– Если ты хочешь. – Пожимаю плечами, оглядываясь на то, как она нерешительно открывает шкаф и теряется от изобилия одежды.
А я как дурак цепляюсь за эту соломку. Моя Золушка все время смущалась, когда Лиза тянула ее по магазинам, скупая наряды просто так, потому что ей хотелось наряжать Катю, словно куклу Барби.
– Я хочу, – решительно заявляет Катя и тут же добавляет: – Только мне нужно переодеться.
Понимающе киваю и вылетаю в коридор, как пробка из бутылки.
Если я хочу начать все с чистого листа, нужно хотя бы на этот раз сделать все правильно.
Покупка сосок и детских вещей – хороший старт.
Я дежурю на крыльце нашего дома, нервно прохаживаясь туда и обратно, пытаясь справиться с острым, как игла, волнением. От нервного напряжения щиплет где-то между лопатками, куда никак не достать рукой.
Вряд ли Катя осознает это сейчас, но для меня это будет не просто совместное времяпрепровождением. Это будет хорошей проверкой самого себя: смогу ли доверять ей безоговорочно, забыть о том, что в ее жизни мог быть другой мужчина, что ему она верила настолько, что пускала в закулисье своей жизни. И что с ним она была в те дни, когда у нас снова что-то ломалось, я был не в силах что-то исправить, а моя Золушка уставала воевать с драконом и Кощеем в одном лице и сбегала к Прекрасному принцу.
Но самое поганое в этом всем то, что даже сейчас, спустя столько времени, осознав, что люблю ее больше, чем что-либо на этом свете, мне все равно хочется все разрушить. Стать героем ужасной сказки Андерсена, который отличился тем, что уничтожил Самое Прекрасное.
Катя появляется на ступеньках спустя примерно полчаса, и мне требуется пара минут, чтобы понять, почему я не узнаю ее. Это все та же женщина, с той же фигурой и теми же глазами, хоть теперь в них для меня лишь опаска и недоверие. Абсолютно точно за эти тридцать минут она не сменила цвет волос и не сделала пластику лица, как будто даже макияж такой же легкий и почти незаметный как обычно.
И все же, эта молодая женщина на крыльце – другая Катя. Неуловимо абсолютно другая. Я не могу ткнуть во что-то пальцем и сказать: «Вот из-за этого я перестал тебя узнавать». Это что-то на уровне инстинктов, которые подсказывают, что я скорее суну руки под циркулярную пилу, чем притронусь к незнакомке в одежде моей жены, с прической моей жены и даже с ее улыбкой.
Или я снова начинаю сходить с ума?
Перестаю узнавать в зеркале даже собственное отражение?
– Кирилл? – Катя одергивает пальто какого-то совершенно вырвиглазного канареечного цвета и нервно поправляет волосы. – Что-то не так? Мне переодеться? Сделать другую прическу?
Я понимаю, что не так.
Это старая Катя в новой оболочке. Как сказал бы мой отец: в корпусе нового «Феррари» мотор от старой «Волги». Она так же тушуется, так же не понимает, с какой стороны спрятана волшебная кнопка для доступа в мою скорлупу. Эта Катя может положить голову мне на колени и уснуть под шум татуировочной машинки, но никогда не ляжет со мной в одну постель. Она хочет идти со мной рядом, но боится, потому что это может быть слишком близко, слишком внутрь ее собственного личного пространства.
Эта Катя боится ровно того же самого, чего когда-то до усрачки боялся я.
И научился справляться со страхами только потому, что она была рядом. Брала за руку, разделяла мою боль и уверенно говорила: «Не нужно быть другим со мной, просто будь собой, потому что мы теперь одно, мы выдержим».
Сейчас пришел мой черед брать ее за руку, даже зная, что наш физический контакт теперь причиняет боль и ей тоже. Видимо, это новая философия наших отношений: познавать что-то через агонию, сгорать и перерождаться из пепла.
– Ты… очень… красивая, – с трудом проговариваю я.
Потому что на голову со всего размаха падает страшное понимание – я никогда не говорил ей этого. Не считал нужным. И просто не хотел. Мой мозг не мог понять, почему говорить о внешности женщины – это важно, она ведь и так видит себя в зеркале. А я все равно очень смутно «понимаю» ее лицо, потому что черты скачут передо мной, как буквы в тексте у дислектика. И чтобы рассмотреть лучше, даже сейчас, спустя год под одной крышей, мне приходится смотреть ей в лицо, глаза в глаза.
– Спасибо… – смущенно говорит Катя и спускается на ступеньку ниже.
Приподнимает ладонь. Ждет чего-то, потому что от напряжения дрожат пальцы.
Я знаю, что будет нестерпимо больно нам обоим, но все равно решительно и крепко сжимаю ее руку. Катя вздрагивает, немного отводит плечо, но я знаю этот жест, потому что именно так вел себя год назад: всеми силами пытался избежать того, что превращает покой моего внутреннего мира в бесконтрольный хаос.
– Я знаю, каково тебе, – говорю быстро, пока эта часть меня снова не умолкла под другим «Кириллом», который только и умеет, что общаться заученными фразами, прикрываться стандартными безопасными паттернами. – Я знаю, что что-то говорит тебе держаться от меня подальше – и клянусь, понятия не имею, в чем причина. Но мы – семья. Теперь – семья. Больше некому стоять на смерть за наше счастье.
Нет, я не стал внезапно романтиком, не научился говорить красивые фразы, как ванильный герой.
Я просто повторяю то, что слышал от нее, с той лишь разницей, что теперь понимаю смысл каждого слова. И теперь «нас» стало больше на одну маленькую жизнь.
Катя долго думает. Как и я когда-то – пропускает услышанное через несколько слоев, убирая лишнее. А потом, когда я почти уверовал в очередной провал, делает еще один шаг вниз. Мы теперь на одном уровне, и от того, какая она маленькая и доверчивая, в груди невыносимо жжет.
– Тогда давай поборемся за нашу семью, муж.
Как мало мне в сущности нужно, чтобы снова почувствовать вкус жизни.
Глава двадцать девятая:
Катя
Мы не разжимаем рук ни на минуту. Садимся в машину, как глупая влюбленная парочка. Отдаляемся друг от друга. Избегая случайных касаний, но не разжимаем пальцев. Это как будто наш личный гвоздь, на котором висят огромные темные мешки с прошлым, которое еще только предстоит вспомнить и осознать заново.
Потом приезжаем в огромный, выкрашенный в цвета радуги детский супермаркет и, подчиняясь беззвучному свистку, вдвоем, рука в руке, становимся на одну ступень эскалатора. Пока поднимаемся, я осторожно поглядываю на Кирилла, любуясь тем, какой он красивый, и как загадочно выглядывает из-под ворота рубашки одна единственная черная грань лабиринта его татуировок. Ее заметно только если смотреть снизу-вверх, и если воротник чуть короче стандартного размера.
– Что бы ты хотела посмотреть? – Мы останавливаемся посреди огромного зала, разделенного стеклянными прозрачными перегородками. – Мне… довольно сложно.
Я и сама не знаю. В тот момент, когда предложила это, в голове была лишь одна мысль: нужно попытаться переварить мысль, что между неделей до брака и беременностью, прошел целый год. Наверное, мы планировали детей, выбирали имена. Наверное, я ходила по дому и делала пометки, какие вещи лучше убрать повыше, какую мебель сменить на более безопасную. Выбирала цвет обоев в детскую.
И почему, если мы хотели детей, я не сказала о своей беременности.
Может, для меня прежней, пока потерянной, эта новость тоже стала бы неожиданностью?
– Может, туда? – кивком указываю на целый отдел с вещами для новорожденных.
Кирилл соглашается и идет первым, продолжая держать меня за руку.
И это успокаивает, как будто прямо сейчас за нас говорят не слова, не прошлое, а поступки, в которых, несмотря на потерю памяти, так много знакомого и понятного.
– Зачем так много? – Я потихоньку улыбаюсь, когда Кирилл, следуя вдоль рядов, берет всего по паре: шапки, комбинезоны, детские носочки просто крохотных размеров.
– Чтобы переодевать? – растерянно предполагает Кирилл, и я задерживаюсь, вдруг жалея, что прямо сейчас нет телефона – и я не могу украдкой снять его лицо в этот момент.
Он испуган, но, как настоящий мужчина, пытается стоять на смерть. Даже если его маленькая война идет всего лишь с пинетками и шапочками.
Как-то странно получается: я сама придумала эту поездку, а в итоге просто хожу за ним следом и глупо улыбаюсь, когда Кирилл с серьезным лицом пытается уложить еще что-то в доверху заполненную корзинку, но в конце концов сдается и берет новую, а эту передает на кассу.
Только потом я замечаю, что девушки-работницы о чем-то шушукаются и очень плохо маскируют попытки снять нас на камеры телефонов. И, пока Кирилл увлекся покупкой приданого, я иду к девушкам, на ходу подбирая слова для вежливой просьбы оставить нас в покое и не публиковать снимки, потому что это нарушает закон и наше право на личную жизнь.
– Не могли бы вы… – начинаю с приветливой улыбкой, но та из девушек, которая уже давно приросла ко мне глазами, внезапно подается вперед и сует мне под нос телефон.
– И не стыдно? – как-то желчно шипит она, зачем-то размахивая экраном туда-сюда, как будто не хочет, чтобы я сосредоточилась на картинке.
– Ты не могла бы прекратить? – прошу я, морально готовая оторвать проклятый телефон вместе с рукой.
Хрупкое равновесие внутри меня мгновенно рушится, и даже присутствие рядом Кирилла не добавляет уверенности перед неизвестностью. Какая-то часть моей прошлой жизни вот-вот всплывет наружу, и я знаю – чувствую – что она станет еще одной точкой, с которой завершится что-то старое, что-то важное и основополагающее.
– Интересно, чей же ребенок? – подхватывает ее соседка по прилавку.
Я, наконец, отпускаю себя. Позволяю страху трансформироваться в злость и просто силой отбираю телефон.
Сначала картинка расплывается перед глазами, меня шатает, снова подворачивает, хоть я совсем ничего не ела, и сама мысль об этом заставляет внутренности сжиматься в ледяную петлю.
Но когда очертания снимка становятся четкими, я понимаю, что на нем я. И молодой мужчина.
В постели.
Полураздетые.
И все настолько недвусмысленно, что я едва успеваю вцепиться в край прилавка, чтобы не упасть под тяжестью этой новости.
– Можно вывести девушку из колхоза. Но колхоз и блядство из девушки… – Третья работница нарочито цокает языком и закатывает глаза, как будто в эту минуту именно я стала олицетворением всего самого мерзкого, что вообще может совершить женщина.
Я хочу сказать, что это просто ошибка.
И что я бы никогда не сделала ничего подобного, потому что даже потеряв память, даже забыв почти все, чем жила минувший год, одно я знаю абсолютно точно: я люблю Кирилла. Сильнее, чем прежде, безумно, как-то одержимо, горько и сладко одновременно. Что я до сих пор брежу им и скучаю по нему даже когда мы рядом. Что мне всегда, до иступляющей жажды, слишком мало его внимания, его прикосновений, его скупой нежности и странного взгляда сквозь меня.
Но этот год – он словно черная мерзкая клякса на всем, что я любила и чем дорожила.
– Это просто ошибка… – шепчу себе под нос, оглядываясь, чтобы найти хоть какую-то поддержку. Наверняка у Кирилла есть объяснения этой фальшивке. Может быть, кто-то подделал фотографии нарочно, чтобы подпортить ему репутацию? Да мало ли на какие ухищрения готовы пойти люди, чтобы спутать конкурентам все карты.
Поворачиваюсь – и налетаю на Кирилла. Врезаюсь ему в грудь, извиняюсь, как перед чужим человеком, пытаюсь обнять, но он забирает у меня чужой телефон, долго и пристально изучает снимок. Глушит своим молчанием.
– Скажи, что все это неправда. – Мой голос противно дрожит.
– Это – неправда, – говорит Кирилл, но смотрит поверх моего плеча. Не сразу, но понимаю, что он обращается к девушкам и спокойно разжимает пальцы, позволяя дорогому гаджету упасть на кафельный пол.
Я жмурюсь от неприятного хлопка удара и треснувшего стекла.
Кирилл берет меня за руку.
Куда-то ведет, пока я, словно припадочная, трясусь на слабых ногах и повторяю, что все это – просто розыгрыш, провокация, фотомонтаж. Что угодно, но не правда из моего прошлого. Стоит просто представить, что ко мне мог прикасаться другой мужчина – и кожу жжет, словно мощным лазером, насквозь.
Кирилл выводит меня на улицу, механически, словно робот, которому дали поиграть куклу Машу, усаживает на заднее сиденье машины и что-то говорить водителю, после чего мы остаемся только вдвоем: я – внутри, он – снаружи. Абсолютно безразличный ко всему, что только что произошло.
Это ведь хороший знак?
Если бы он не знал об этом раньше, то уже начал бы кричать, упрекать, требовать доказательств обратного, несмотря ни на что?
– Мужчина на тех фотографиях – Руслан Ерохин, – внезапно говорил Кирилл. – Это имя тебе о чем-то говорит?
– Нет! – Я мотаю головой, пока от усердия доказать невиновность не начинает ныть шея. – Я не знаю его! Совсем! Это какая-то провокация, Кирилл!
– Нет! – словно решив переиграть меня, резко, громко, убийственно остро чеканит Кирилл.
Я обхватываю себя руками и, уговаривая себя не плакать, понимаю, что уже давно реву.
Муж делает громкий вдох, замолкает и, снова черство добавляет:
– У вас был роман, Катя.
– Это вранье.
– Я сам видел вас вместе.
– Это вранье, – как заводная игрушка, твержу то единственное, что не позволяет мне захлебнуться отчаянием. – Это такая шутка. Да? Проверка? Где тут скрытые камеры?
Только бы он сказал, что я права, и все это – глупая-глупая шутка.
– Это – правда нашей с тобой жизни, – как-то странно смеется Кирилл и, наконец, присаживается, чтобы посмотреть на меня совершенно мертвыми глазами. Его трясет. Кажется, еще немного – и асфальт под ним разойдется трещинами. – Я отвезу тебя к отцу. Так будет лучше.
Мне нечего возразить, кроме того, что я до сих пор не верю, что могла изменять человеку, который был и есть смыслом моей жизни.
Я даже не могу ничего сказать в свою защиту, потому что голос разума подсказывает: это не Кирилл потерял память, и ему незачем придумывать эфемерные измены. Для чего? Это ведь не я наследница самой большой в стране финансовой империи, и в случае развода не он, а я останусь на улице ровно с тем, что он сам мне отдаст. Может, с небольшим капиталом, может – с двумя сотнями на такси.
В машине мы снова сидим максимально далеко друг от друга, только теперь я всей кожей ощущаю его неприязнь. И кажется, если бы в нашем браке все было хорошо, Кирилл не вел бы себя вот так, словно ему плевать, что случится со мной и нашим ребенком за пределами его дома. Как будто мы тяготим его одном своим присутствием.
Откуда эти мысли, если несколько минут назад я была уверена, что минувший год, пусть я и забыла его почти полностью, был самым счастливым в моей жизни?
– Мы были счастливы? – спрашиваю я, до предела взведенная непониманием, блужданием в лабиринтах его проклятых татуировок, где меня угораздило заблудиться. – Мы любили друг друга? Мы выбирали имя нашим будущем детям? Ты возвращался домой с улыбкой? Мы занимались…. – Я задыхаюсь, но все равно продолжаю тараторить как заклинивший автомат. – Мы занимались сексом каждый день, потому что нам этого хотелось или просто исполняли супружеский долго? Расскажи мне! Я устала ничего не помнить!
Кирилл даже не пытается повернуть голову.
Он словно весь зацементировался, закрылся не только от меня – от всего мира. И от мысли, что мы держались за руки, как близкие люди, мне хочется найти кусок мыла и до крови оттереть ладонь.
– Мои воспоминания, Катя, это только мои воспоминания, – наконец, отвечает Кирилл. – Ты вспомнишь, когда придет время.
– Я не могу так больше, ты понимаешь?!
Мне плохо. Мне больно от его внезапного безразличия, от того, что я за секунды из любимой жены превратилась в противную жабу. И самое ужасное то, что я до сих пор не могу заставить себя поверить в роман с другим мужчиной. Я бы никогда не позволила этому случиться, потому что я любила моего Принца еще до того, как он стал реальностью.
Но, наверное, сейчас мне в самом деле лучше побыть подальше от него.
Пока я не начала сходить с ума.
