Текст книги "Самая настоящая Золушка (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)
Глава шестьдесят вторая:
Катя
Четырнадцать месяцев назад
Я просыпаюсь от того, что даже сквозь сон чувствую, что у меня замерзли ноги.
Точнее, ступни.
В темноте комнаты тусклый лунный свет выбеливает половину лица Кирилла, который смотрит на меня с оторванной и приклеенной на скотч обложки русского «Форбс», и я еще раз напоминаю себе, что вот он – мужчина моей мечты. Тот, кого я люблю и боготворю, перед кем преклоняюсь и бла, бла, бла.
Хоть бы саму не стошнило от этих глупостей, но я сама так решила. Чтобы привыкнуть к его лицу, обклеила фотографиями Ростова всю комнату. Заодно и матери рассказал о том, что нашла мужчину своей мечты, и что он так же далек от меня, как айсберг от экватора. Потом, когда в моей жизни случится не случайная «случайная» встреча, все будет логично и понятно. Даже в мелочах. Хотя моя мать так наивна и простодушна, что до сих пор верит, что сюжеты мелодрам на «Домашнем» пишутся из реальной жизни.
Я спускаю ноги на пол, накидываю на плечи старенький еще бабушкин платок, потому что, несмотря на сезон, в квартире довольно холодно. Я бы даже сказала – как-то ненормально холодно.
Кто-то как будто ходит в коридоре. Я прислушиваюсь.
Мама?
Она жаловалась на сердечную боль, но отказалась вызвать «Неотложку». Сказала, что у нее возраст, непослушные ученики и вообще – ничего такого, чтобы поднимать панику. Выпила сердечные, попросила, чтобы я почитала ей Чеховских «Трех сестер», и задремала.
Снова шаги, но как-то странно – как будто то ли за спиной, то ли через стену. Мы живем на четвертом, но соседняя квартира уже очень давно пустует. Я ни разу не видела, чтобы туда кто-то входил или выходил. Лично выношу гору рекламных проспектов, которые обычно суют за ручку или просто бросают под дверь.
Значит, мама. Я же просила разбудить меня, если станет хуже. Что за детское упрямство в пятьдесят лет?
На цыпочках, по холодному полу, мышью проскальзываю в гостиную, где мама так и уснула на неразложенном диване.
Сначала даже не понимаю, что что-то не так.
Не сразу доходит, почему мама одновременно и лежит, устало свесив руку, и стоит сама над собой, вглядываясь в лицо, словно не понимает, как такое произошло.
Только через секунду до меня доходит, что стоит совсем другой человек, которого я, сослепу, еще сонными глазами, приняла за нее. Потому что мы тоже своего рода отшельники и к нам никто не приходит, а тем более – не остается ночевать.
Длинная фигура в черном зловеще медленно поворачивает голову в мою сторону.
Игра теней рисует маску на его лице: я вижу только острый прищур темных глаз и спинку носа. Длинные руки в прозрачных медицинских перчатках. Идеально выглаженные стрелки на брюках.
И зажатый в правой руке пистолет.
Это нелепо, что в такой ужасный момент я делаю клише из дешевых ужастиков: закрываю ладонями распахнутый до боли в челюстях рот.
Мужчина прикладывает палец к губам и уверенным шагом идет ко мне. Он здесь царь и бог, абсолютный хозяин положения. Никого не боится, наслаждается вседозволенностью.
– Разве мама не говорила тебя не входить без стука, когда она принимает мужчин? Я вот зашел поздороваться, а она глаза открыла – и грохнулась в обморок от счастья. Может, ну его, а? Стану твоим отчимом, заживем счастливо на деревянные гроши. – Он косится на маму, пожимает плечами. – Хотя, знаешь, я передумал. Не люблю дохлятину.
Я бы хотела что-то ответить, но просто не могу. Мой разговорный аппарат развалился на запчасти и собрать их не получится.
У меня паника.
Страх, сжимающий сердце до острой боли, как будто меня резко, словно жука, насадили на шпильку.
Мама.
Она такая бледная. Лежит как-то странно.
Просто спит?
Холодное дуло пистолета прикасается к моему виску.
– Я решил зайти в гости, Катерина. Напомнить, чтобы не смела ебать мне мозг. Попытаешься и меня наебать, как Морозова – я живо сделаю в тебе еще одну дырку. Выдашь меня – я тебя из-под земли достану, из могилы вырою, воскрешу и снова убью. Для меня ничего святого нет.
Мне так страшно, что я, скорчив ноги буквой «Х», просто бухаюсь на колени.
Мамочка, ты спишь?
– Тебе от меня не уйти, зараза. – Малахов хватает меня за волосы, притягивает к своему склоненному лицу и в ухо, как проклятая ночная тень, шепчет: – Я буду твоим кошмаром, Екатерина. Ты никуда не скроешься и тебя никто не защитит. Не забывай это, если вдруг решишь «подкорректировать» наш план.
Я трясусь, как припадочная, но не могу ни кричать, ни плакать, ни даже закрыть глаза. Моргать больно, зубы сводит от ужаса, и все время кажется, что дуло до сих пор холодит поглаживаниями мою кожу.
Даже когда проходит так много времени, что я не могу подняться с колен, потому что безбожно затекли ноги.
Я подползаю к матери, трогаю ее за руку – и быстро, с проглоченным вздохом, трусливо пячусь обратно к двери.
У нее такая холодная рука.
Мне страшно. Больно. Холодно до замерзания крови в венах. Кажется, что от любого неосторожного движения они лопнут, как медицинские стеклянные палочки для размешивания.
Я виновата.
Я во всем виновата.
Я тварь, которая не должна существовать.
Господи, прости грехи.
Прости, что впервые обращаюсь в тебе.
Болит слишком сильно.
Так резко, чужеродно, как будто кто-то очень плохой втыкает в куклу вуду, с моим лицом и прядью волос, стотысячную отравленную иглу.
Я не хочу продолжать.
Мне страшно.
«Тебе никуда не деться», – говорит шепот ночного охотника, и я затыкаю ладонями уши.
Все это должно закончиться здесь и сейчас.
Прости, мамочка.
Я ползком добираюсь до комнаты, нахожу еще не распечатанный пузырек с чудесными таблетками Абрамова и маленький диктофон, который дала моя тренер по психологии. Сказала, чтобы я записывала туда все, что буду говорить Кириллу, разыграла пару типовых для себя реакций, которые она потом разложит по полочкам и скажет, как нужно делать, чтобы влезть в голову к замкнутому и неприступному Ростову.
Кто-то найдет меня утром.
Как будто тоже спящую.
И мою исповедь, записанную на бесчувственный электронный носитель.
Глава шестьдесят третья:
Катя
Наше время
– Пожалуйста… – всхлипывает мой испуганный голос. – Простите меня все.
– Ну-ка, руки убери подальше от этой штуки, – голос мне в спину.
И именно то ужасное холодное прикосновение металла к коже.
Только на этот раз не к виску, а к затылку.
Мой ночной кошмар, который оказался реальностью.
Я никогда не была сумасшедшей. Потерянной – да, но не сумасшедшей. Я думала, что схожу с ума, что у меня начинается шизофрения, что я просто давно больна, потому что слишком живо представляю то, чего нет, и пугаюсь до смерти.
Но все это время моя память пыталась спрятать от меня правду, избавить от болезненных воспоминаний. И лишь по ночам, когда выматывались мы обе, Охотник появлялся снова, чтобы напомнить о своей угрозе.
– Руки, Катерина, – предупреждает он, когда я неосторожно тянусь к диктофону. Эта запись – все, что у меня есть. Немного, но она подлинная. На ней все: замыслы Морозова, моя роль, план переиграть гроссмейстера. – А лучше отодвинься воооон туда.
Каким-то образом, даже не видя его, я понимаю, что Малахов тычет пальцем в противоположную стену, как раз под распахнутое настежь окно.
Медленно, помогая себе руками, на четвереньках, ползу.
Натыкаюсь на диктофон.
Малахов рыкает.
Одергиваю руку и уже как-то по-тараканьи, трусливо, забиваюсь под пластиковый подоконник.
Смотрю на свой ужас и понимаю… вдруг странно, отрешенно и совершенно ясно, что не боюсь его. Он пришел убить меня. На этот раз не пугать, а выполнить обещание.
Он хочет выйти из игры. И сбрасывает пешки с доски.
– Одного не пойму, – мой голос звучит ровно, без эмоций. Даже с налетом иронии. – С Татьяной ты тоже «играл за кулисами»? Что ей писал Пианист? Тоже предупреждал, что никому нельзя верить?
Он даже присаживается на корточки, чтобы наши глаза были на одном уровне.
Я всегда знала, что он – монстр. Даже когда заснула и проснулась в новой жизни, в нашу первую встречу, предчувствие сказало: ему нельзя верить, это чудовище в обличье человека.
– Нет, ну зачем же повторяться? – Малахов ведет плечом, но стоит мне пошевелиться – тут же снова берет меня на прицел. – У каждого свой секрет. К каждому секрету – свой ключ.
– А ты ключник? – подыграю ему.
Мне всегда казалось нелепым, почему в фильмах злодей обязательно толкает речь, во всем признается и устраивает браваду вместо того, чтобы просто избавиться от проблемы и молча, непойманным, уйти в закат.
Глядя на Малахова, я понимаю, почему.
Он позер.
Он игрок в тени, суфлер в будке, дублер. Кто-то, кто всегда за кадром, но с амбициями на главную роль. Почему убийцы всегда возвращаются на место преступления? Точно не для того, чтобы полюбоваться на кровавые отпечатки. Они все позеры, которым хочется побыть единственным зрителем своего произведения. Смотреть на работу и думать: как же чертовски хорош я был, как все провернул и до сих пор на свободе.
Малахов – вот кто всегда дергал за ниточки.
Не Морозов и точно не я.
Вот он – серый кардинал, который «давал» каждому в обмен на маленькие услуги, а по факту имел нас всех в самой изощренной форме. Членом в мозг и совесть.
– Скажи мне, Катерина, почему тебе не сиделось спокойно рядом с муженьком? – Малахов покачивает дулом пистолета, прекрасно понимая, как это действует на загнанную в угол жертву. Долго и пытливо смотрит на меня, даже пытается сделать вид, будто всерьез ведет разговор, а не тянет время, доводя несчастную до исступления. – Ну вот зачем ты сюда приехала, а?
– Взять вещи отца, чтобы он хорошо выглядел в гробу, куда ты его уложил, – так же спокойно отвечаю я. Страха нет. И паники тоже нет. Вообще ничего нет, кроме желания, чтобы все это поскорее закончилось. – Я не знала, что ты наметил меня следующей.
Он снова щурится, оценивает, говорю ли я правду.
Недоволен, потому что я не вру.
– Какая трагедия, Пианист: ты первый раз на сцене, а единственному зрителю не нравится твое исполнение.
Он подается вперед, хватает меня за волосы и тянет к своему лицу, чтобы выразительно щелкнуть зубами прямо у меня перед носом. Все-таки не выдерживаю, жмурюсь, но не перестаю улыбаться.
– Прости, у тебя изо рта плохо пахнет, – говорю ему, одновременно сильная, как плохая Катя, и вежливая, как хорошая.
– Вижу, кто-то снова начал кусаться?
– Сюрприз, – растягиваю губы в клоунскую улыбку до ушей.
Малахов пытается сделать вид, что ему все равно, но, когда понимает, что даже в его личном спектакле он по-прежнему не главный актер, со злостью пинает меня обратно. Не удерживаю равновесие и заваливаюсь назад, головой о батарею, до звона в ушах.
– Я просто хочу разобраться со всем этим говном, понятно?! – внезапно орет он. Осекается, чертыхаясь сквозь зубы и какое-то время разглядывая закрытую дверь.
В доме никого, все работники ушли, потому что я их отпустила. Разве что, кто-то вернулся в дом, чтобы доделать работу. Мне остается надеяться только на это, хоть я терпеть не могу чувство веры в лучшее. Мне кажется, с ним тяжелее умирать.
Но в щели за дверью не видны тени ног, никто не переспрашивает, все ли у меня хорошо. Не слышно даже вкрадчивых шагов.
– Мне надоело быть мальчиком на побегушках у этих богатых тварей, которым нравится быть чистенькими, пока другие делают за них всю грязную работу.
– Всегда есть выбор: вступить в дерьмо или обойти кучу мимо.
– Серьезно? Ты мне это говоришь? – Малахов пытается выдать какую-то уместную шутку, но ничего не получается, и он снова злится. – Знаешь, ведь если бы не ты – ничего бы, возможно, и не было. У Морозова на тебя «встал». Он сразу решил, что такая правильная хорошая девочка обязательно раскроет его замысел.
– Он тебе это сам рассказал, когда изливал душу за стаканом «Хенесси»?
Пианист снова заносит руку для удара, но снова передумывает. Знает, что я, по сути, последний оставшийся в живых человек, перед которым можно похвастать умением плести интриги. И мне даже хочется ему поаплодировать. Искренне. Потому что он правда обвел вокруг пальца нас всех.
– Ну а журналистка? – Я вдруг вспоминаю об Ирме и ее угрозе разоблачения, и о той записи, которой она собиралась испортить жизнь Кириллу.
– С ней было скучно, – отмахивается Малахова. – Морозова брыкалась и огрызалась веселее, когда я прищучил ее тем, что в курсе, кем на самом деле приходится ей Ерохин. А знаешь, как я это узнал? Спалил ее дочку, когда она встречалась с этим неутомимым ёбарем-террористом. Представляешь? Парень хорошо пристроился: трахал и маму, и дочку, только старую тупо ради бабла, а молодую – для удовольствия.
Я киваю, признавая его победу.
Эта «мачеха с дочками» заслужила свою долю в моей странной сказке.
– А Витковская была просто дурой, – продолжает монолог Малахов. – Порой женская логика очень похожа на старый ржавый трактор: едет с трудом и совсем не случается руля. Она знала обо мне. Не слишком много, но достаточно, чтобы испортить жизнь. Ты же в курсе, как эта тварь любит наживаться на срачах. Пришлось позаботиться о том, чтобы она «стала обузой» и все выглядело так, будто кое-кому очень понадобилось закрыть ей рот.
Даже хочется стукнуть себя по лбу, настолько все очевидно.
– Господи… – Я смеюсь, запрокидываю голову и пытаюсь представить, что лежу на улице под холодным весенним дождем и струи смывают с моих глаз печати слепоты. – Ты сливаешь ей Кирилла и его попытку «избавиться от проблемы», Витковская пишет статью, которую собирается разместить в журнале, а потом ты от нее избавляешься. Но для полиции все будет выглядеть так, будто она сперва написала разоблачающую статью, а уже потом Кирилл решил убрать ее. И они даже «случайно» найдут запись вашего разговора.
– Всегда нравилось, как быстро ты соображаешь. – Он как будто даже счастлив. – Знаешь, почему так происходит, Катерина? Потому что мы с тобой, – он обозначат «нас», передвигая дуло пистолета, – одинаковые. Оба вылезли из грязи, оба хотим наслаждаться жизнью.
– Только я никого не убивала, – огрызаюсь я.
– Ну, лично я уверен, что это был просто вопрос времени. Тебя, Катерина, просто никто не загонял в угол. И, кстати… – Усмехается, медленно и обстоятельно укладывая большой палец на курок. – Считай это моим жестом неожиданной доброты. Твой муженек не хотел от нее избавляться в привычном смысле этого слова. Он просто хотел, чтобы я обеспечил ее выезд из страны и заткнул ей рот деньгами. Малахольный, правда?
Я испытываю ни с чем непередаваемое чувство облегчения.
Я любила Кирилла несмотря ни на что, я была готова принять его даже таким – способным на очень плохой поступок, потому что знала, во имя чего он сделал этот шаг. И ненавидела себя за то, что стала причиной его падения. Но он все-таки этого не сделал. Мой Сломленный принц пытался решить проблему малой кровью. Видимо, не очень осознавая, что такие, как Витковская, никогда не закрывают рот, сколько бы денег ты туда ни впихнул.
– Спасибо, – мне не сложно сделать это искренне, и не важно, что я благодарю человека, который через секунду отправит меня на тот свет. – Значит, мое сердце не ошиблось.
– Фу, какая пошлая сентиментальность, – кривится Малахов, направляя пистолет точно мне в лоб. – Последнее желание?
– Надеюсь, когда-нибудь ты попадешь в ад. Поверь, я буду ждать тебя там.
Закрываю глаза, представляя будущее, которое теперь уже никогда не наступит. Мой Кирилл и наш ребенок у него на руках. Дом где-то посреди изумрудных холмов, тишина, покой и наше одно на троих уединение. Золушке не был нужен замок, и не были нужны сундуки с золотом. Только Принц.
Что-то щелкает.
Удар.
И хлопок, от которого мои уши наполняются звоном, как будто рядом разорвалась граната.
Уже все? Вот так и выглядит смерть?
Я трясусь, пытаясь успокоить себя тем, что загробный мир оказался не таким уж страшным. В точности таким же, как реальный. Может быть, смерть – это и правда только начало? Жизнь, в которой мы перестали существовать, прорывается, а мы оказываемся в альтернативной реальности, где начинается что-то новое, но со старой точки. Может быть, жизнь – это просто перебежки от точки А в точку Б, а оттуда – в точку В и потом точку Г? Бесконечное прокладывание каждый раз нового маршрута?
Малахов падает передо мной: грузно, всем телом, ударяясь щекой об пол.
Я не вижу его лица, но замечаю стремительно растекающуюся вокруг лужу крови.
А потом замечаю стоящего в дверях человека, который опускает руку с зажатым в ней пистолетом: каким-то очень большим и страшным.
– Кирилл… – Я громко втягиваю воздух через нос. – Откуда ты… тут взялся?
Он спокойно кладет оружие на тумбу, переступает через Малахова присаживается рядом и, не произнося ни слова, просто очень крепко, как будто хочет задушить, прижимает к себе. Зарывается лицом в мои волосы, вздыхает как будто с облегчением.
– Прости, Золушка. Прости, что я забыл твое лицо.
Я обнимаю его в ответ, прячу слезы в плече, вдруг остро осознавая, что вот она – моя нова точка на очень поломанной прямо жизни. Конец одного отрезка жизненного пути. и начало нового.
Даже если это звучит странно и пафосно.
– Ты… ничего… – Малахов пытается что-то сказать, даже последние минуты жизни используя для желчи. – Не сможешь… доказать.
Приходится высвободится из объятий Кирилла, протянуть руку и забрать валяющийся на полу диктофон за секунду до того, как до него доберется красное пятно вытекающей з Малахова жизни. И так, чтобы эта мерзкая тварь видела, нажать на кнопку выключения записи.
– Сука… – хрипит Пианист, и в предсмертной агонии закатывает глаза.
– Нет, просто все равно умнее тебя.
Эпилог:
Кирилл
Два года спустя
– Катится колобок, а навстречу ему лиса…
– Лииии… – Тянет по слогам Маша, и жадно смотрит на соску, которую я держу в руке, пытаясь отвлечь ее внимание сказкой. – Лииии… сяяя…
– Да, лиса, – повторяю я, нарочно не каверкая слова.
Где-то вдалеке, там, где небо встречается с изумрудными холмами, слышен первый раскат грома.
Я сижу в кресле-каталке на крыльце нашего с Катей дома.
Так далеко от родных мест, что иногда меня слегка мучает ностальгия по тем временам, когда в супер-маркете на каждом шагу была слышна знакомая речь.
Но я ни о чем не желаю.
– И говорит Лиса: «Колобок-колобок, я тебя съем…»
– Бо! – выпучив карие глаза, повторяет Маша, и все-таки цепляется ручонками в кольцо соски, уверенно пытаясь отобрать у меняя то, что принадлежит ей по праву.
Для дела сопротивляюсь пару секунд, а потом уступаю и даже смеюсь, когда она жадно запихивает соску в рот и издает такой глубокий счастливый вдох, словном маленькая старушка.
Катя будет ругать нас обоих за то, что мы снова спелись и нарушили ее план по отучению ребенка от вредной привычки, но я где-то читал, что для того дочерям и нужны отцы – чтобы баловать.
У меня нет карточек на случай, как быть отцом.
Все всегда считали, что я никогда им не стану, потому что могу передать ребенку свое «уродство», поэтому меня готовили к жизни правильного кастрированного дерева: расти, где должен, делай, как надо, не забывай, кто ты, даже если вдруг начнет казаться, что ты – простой человек.
Катя изменила все.
Она любит говорить, что это я вывел ее из лабиринта, а я уверен, что это она меня вывела. Нас обоих: немного плохих, немного хороших, абсолютно точно не святых, но из плоти и крови. Она говорит, что я – такой же, как все, потому что если мне уколоть палец – там обычная красная кровь, а не зеленая слизь Халка. Даже нарочно носит в кармане шпильку, чтобы показать мне ее каждый раз, когда я вдруг вспоминаю, что моя голова работает по-особенному. Хотя лично я думаю, что это на случай, когда кто-то будет коситься на меня с недоумением.
Здесь с этим проще. Здесь таких как я не один процент, и все живут и работают нормальной почти обычной жизнью, потому что ярлык «урод» принято вешать как раз на тех, кому мы, сломаноголовые, мешаем жить в идеальном мире, где все люди любят обнимашки, громкие компании и узнают себя в зеркале даже с похмелья.
– Кирилл, я закончила с ужином.
Катя появляется на крыльце и вытирает руки о передник.
В последнее время завела привычку носить это всегда, когда занимается делами по дому. Ходит в своем простом платье в мелкий цветочек, купленном на распродаже за пару долларов. Оно ей немного велико в плечах и груди, но в тандеме с передником моя Золушка похожа на саму себя: не красавицу с бала, а простую маленькую женщину, которая не боится домашней работы и любит вечером поваляться на диване со старой книжкой в обнимку с котом, лежа у меня на коленях, пока я укачиваю нашу дочь.
Я не знаю, что такое нормальная обычная любовь «как у всех».
Я знаю, что моя похожа на толстый свитер крупной вязки. Я ношу ее не снимая.
Катя подходит к нам, присаживается на корточки и делает вид, что хмурится, когда замечает соску во рту нашей дочери.
– Вы двое просто решили устроить мне бойкой, так и скажите.
Маша начинает энергичнее жевать свой трофей, и мне почему-то кажется, что так она выражает свое согласие с тем, что у нас и правда заговор.
– Кто звонил? – Я вспоминаю, что минуту назад слышал треть ее телефона.
– Лиза, – немного неохотно отвечает Катя.
Еще одна то ли перевернутая, то ли не перевернутая страница моей жизни.
Мы до сих пор общаемся только через электронные поздравительные открытки, поддерживаем видимость семейных отношений. Возможно, впервые искренне за долгое время, потому что теперь все, чем я когда-то владел, перешло в руки сестры. И именно теперь, когда она стала одной из самых богатых женщин столицы, а мы с Катей ведем существование простых смертных, я готов поверить, что каждое письмо от Лизы – хоть на каплю искреннее. Потому что мне больше нечего ей дать.
– Как мальчишки?
– Учатся, занимаются спортом. Как обычно, ты же знаешь. – Катя пододвигается еще ближе, на мгновение прижимается губами к костяшкам моих пальцев. – Дождем пахнет, чувствуешь?
Это наш условный сигнал.
Дожди здесь частые и теплые, а сейчас, в самый разгар зимы, цветут верески и температура не опускается ниже плюс двенадцати. Так что мы наденем резиновые сапоги, возьмем зонты, дождевики и корзину для пикника, и пойдем гулять.
Смешно, но за этот кусочек рая на земле, где мы с Золушкой нашли свое счастье, я должен поблагодарить человека, который собирался уничтожить мою жизнь.
Этот дом был в числе тех, которые Морозов переписал на Катю в своем длинном завещании.
Одно из того немного, что в конечном итоге не попало под арест всего нашего имущества, когда всплыла информация о том, что счета, которые я получил в наследство от отца и ради которых чуть не превратился в чудовище, принадлежали их с Морозовым совместному отмывочному холдингу.
Что не могло быть правдой.
Но каким-то образом Морозову удалось преподнести все так, будто он, а не мы с Катей, владели теми счетами после того, как погиб мой отец. Именно в этом был главный смысл завещания: протянуть связь между грязными деньгами, которые я всучил Кате, и его хрен знает откуда взявшимся следом. Чтобы все это выглядело так, будто у холдинга и всех его счетов и капиталов, был только один владелец – Морозов. А мы оказались невинными жертвами, которых он «пытался» использовать для отвода глаз.
Последняя статья убитой Малаховым Витковской всколыхнула это болото, и все завертелось.
За нас с Катей взялась налоговая и все заинтересованные структуры, дело получило огласку.
Опальные олигархи. Нечистые на руку деньгоделы.
Я много потерял, а оставшееся отдал Лизе без сожаления и даже с радостью.
У Кати не осталось ничего, кроме дома и небольшого счета в банке, который мы решили использовать в качестве Машиного фонда.
– Ты улыбаешься, – ловит она меня, потираясь щекой о мою ладонь.
– Думаю, что у нашей сказки не сказочный конец: Золушка получила бездомного Принца, а не замок и несметные сокровища.
– Одно несметное сокровище у меня точно есть. – Катя щекочет пальцем нашу дочь, и Маша – тот еще любитель посмеяться – громко и заразительно хохочет, предусмотрительно вынув и накрепко зажав в кулаке соску.
Ей год и три, и нас с Катей даже в голову не приходит проверять ее на «нормальность».
Именно так выглядит настоящая любовь: безусловное чувство, отсутствие желания переделать, сломать, переписать человека на белый лист без помарок.
– Ты ни о чем не жалеешь? – Катя время от времени задает этот вопрос. До сих пор боится, что я был рад богатой сытой жизни. – Если бы я тогда не получила собственный голос из прошлого, если бы не услышала историю своей жизни, то не попыталась бы от тебя сбежать, не упала бы с лестницы. У тебя до сих пор была бы хорошая милая добрая жена без грязного прошлого.
– У меня хорошая милая добрая жена, и у нас с ней много общего, в особенности – грязное прошлое. Я не жалею.
Место, где на моей коже остался влажный след ее губ и нечаянных слез, покалывает и болит, но мне уже не хочется одергивать руку.
Некоторые вещи будут неизменны: мои приступы паники, которые случаются без особой причины, наши долгие молчаливые вечера, боль от прикосновения голой кожи.
Мне понадобилось тридцать пять лет, чтобы понять простую истину – жить больно.
Но лучше каждый день ложиться в постель раненным и просыпаться с новыми шрамами, чтобы существовать в безопасном склепе.
– А знаешь, – Катя берет у меня Машу, мы поднимаемся и, прикасаясь друг к другу плечами, идем в дом, – наверное, именно так и закончилась история настоящей Золушки. Она ведь была совсем не про золотые сундуки.
