Текст книги "Самая настоящая Золушка (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
Глава двенадцатая:
Катя
Я не знаю, что происходит в голове Кирилла в этот момент, почему он сбегает, словно черт от ладана, но быстро хватаю его пиджак и, еще не вполне проснувшись, бегу следом. За поворотом чуть не падаю на скользком кафельном полу, опрокидываю стопку журналов, извиняюсь, собираю все на место и, наконец, выхожу на улицу.
Кирилл стоит под дождем, высоко задрав голову. Как будто не живой человек, потому что его шея согнута так, что это точно должно быть больно. Мокрая рубашка прилипла к телу, ручейки стекают по темным волосам, ресницы дрожат. Он как будто разговаривает с кем-то: шевелит губами в монотонном ритме. Но я ничего не слышу из-за шума припускающего ливня. Стою на крыльце, но брызги выбивают на ногах неприятно холодную дробь.
С ним что-то не так, потому что рядом я? Или с ним в принципе что-то не так?
Вопросы без ответов. За последние два дня я собираю их со скрупулезностью филателиста.
Набравшись смелости, иду к нему. Может быть, снова шарахнется, может, наконец, сделает что-то простое, без загадок. Не важно. Вообще все равно.
– Ты забыл, – протягиваю ему уже насквозь мокрый пиджак.
Он вообще не реагирует. Только собирает губы в жесткую четкую линию.
– Кирилл, если я могу чем-то помочь – скажи.
Это очень смешно, потому что чем такая, как я, может помочь такому, как он? Его жизнь – сплошная череда путешествий, дорогих автомобилей, сшитых на заказ вещей и шнурков с логотипами известных брендов.
Я морально готова вытерпеть насмешку, но Ростов даже не улыбается. Именно сейчас он закрыт и непроницаем, как человек в железной маске.
– Ты можешь помочь, Катя, – говорит он – и у меня мурашки по коже от сухости его голоса. – Станешь моей женой?
– Что? – Мои слуховые галлюцинации еще никогда не были так реальны. Даже невидимка в темноте шепчет куда менее убедительно, чем слова Ростова, которые просачиваются в меня отравляющим чувством радости, восторга и безумия. – Что ты сказал?
– Станешь моей женой? – повторяет он. – Не хочу тебя отпускать. Ты нужна мне рядом. Всегда.
Я слышала эти слова так много раз в мире своих фантазий и снов, что прямо сейчас абсолютно уверена, что все это – опять только сон. Мы не стоим под дождем, нарываясь на простуду, а до сих пор внутри, и мои уши наполнены размеренным, как треск цикады, звуком маленького моторчика.
Если что есть силы зажмуриться и сосчитать до трех, то, когда открою глаза, эта «реальность» исчезнет и на смену ей придет настоящая, где я проснусь с головой у него на коленях. Или это тоже выдумка? Сон во сне?
– Катя… – Его голос становится тише, гаснет и истончается, как фитиль в расплавленном воске. – Катя?
Я грустно улыбаюсь и реву в три ручья.
Значит, и правда просто сон.
Значит и правда…
– Екатерина Алексеевна, – слышу абсолютно незнакомый женский голос. – Вы слышите меня?
И открываю глаза.
Где я?
– Екатерина Алексеевна, – повторяет все та же совершенно незнакомая женщина, – дайте понять, что вы меня слышите?
Моргаю несколько раз, пытаясь разогнать дымку перед глазами. Я как будто долго смотрела на горящую лампочку и теперь весь мой мир покрыт оранжевыми пульсирующими пятнами с редкими прожилками раскаленной проволоки. Понятия не имею, кто передо мной, потому что вижу лишь силуэт – размазанную где-то там темную кляксу, из которой постепенно вырисовываются руки, голова, туловище. Я мотаю головой, не понимая, куда делся дождь и почему я лежу, а не мокну под октябрьским ливнем вместе с мужчиной своей мечты.
Где я?
– Ростов, черт тебя дери, что ты сделал с моей дочерью?!
Я не знаю, чему удивляться в первую очередь: резкому, как волчий рык мужскому голосу, появлению Кирилла в этом бреду или тому, что кто-то назвал меня «дочерью».
Первый раз я осиротела в год, когда умер мой отец, второй раз – прошлой осенью, когда мама…
– Морозов, я не знаю, что произошло, – говорит Кирилл.
Немого оттаиваю, потому что его голос – единственная постоянная в этом океане безумия. Мой абсолютно не справляющийся с происходящим мозг цепляется за него, как за соломинку. Я не сойду с ума. Или утверждать, что я до сих пор не безумна – слишком смело?
– Выйдите, оба, – усмиряет мужчин незнакомка. Судя по голосу и тяжелому восточному парфюму, она уже в годах. И занимает особо положение, раз вот так запросто раздает указания двум разозленным мужчинам.
– Я никуда не уйду, пока мою жену не осмотрит врач, – чеканит Кирилл.
Жену?
Дочь?
Пытаюсь сесть, но голова буквально раскалывается от боли, и я беспомощно снова заваливаюсь на подушки.
Мне снова снится сон. Один из тех, где Принц стал моим, у нас счастливая семья – и мы наслаждаемся жизнь и друг другом. Только в этот раз огорченное подсознание добавило в идиллию еще немного мыльных пузырей: отца, как компенсацию моего вечного страха в самый тяжелый момент остаться одной и без поддержки.
В этом сне у меня есть заботливый отец и любящий муж.
Но пора просыпаться.
Я снова жмурюсь, сильно-сильно, наплевав на колкие удары где-то в затылке. Там будто маятник с каменным топорищем: каждый методичный удар понемногу крошит меня изнутри. Нужно выбираться отсюда, пока не превратилась в гору обломков.
– Тогда просто помолчите, – раздражается женщина – и я чувствую прикосновение прохладных пальцев к своему запястью. – Катерина Алексеевна, вы меня видите?
– Очень… плохо, – бормочу я, подавляя желание одернуть руку.
Почему я не просыпаюсь?
Паника набрасывается внезапно: как убийца – со спины, бесшумно вонзая между лопаток отравленную иглу. Меня парализует до состояния остановки сердца. На несколько мгновений, за которые я успеваю представить себя не здесь, в окружении незнакомых людей, а пристегнутой к кушетке в палате с мягкими белыми стенами.
Самое страшное – не знать, где правда, а где бред. Не понимать, схожу ли я с ума или уже безумна?
– Мне… тяжело… дышать… – всхлипываю я, глотая воздух рыбьим движением рта.
Кровать подо мной прогибается, ноздри обдает знакомым простым запахом лосьона после бритья. Я знаю, что это Кирилл и с облегчением протягиваю руки, помогая принцу вытащить меня из Башни страха.
Но когда мы касаемся друг друга, меня разбивает судорога. Такая сильная, что я скатываюсь в клубок и упираюсь лбом в собственные дрожащие колени. Словно я действительно не совсем я, а управляемое механическое тело, которое пилотирует другой человек, знающий что-то тайное и скрытое, почему мне нельзя притрагиваться к моему Принцу.
По сравнению с этим приступом убийственная головная боль минуту назад кажется просто саднящей занозой.
– Ублюдок, что ты с ней сделал?! – снова вскипает мужчина. – Я забираю ее домой, подальше от тебя!
– Только посмей, Морозов, и я размажу тебя и все твое семейство костной пылью по могильной плите, – низким рыком предупреждает Кирилл.
Он такой… странно живой.
Голос играет красками и полутонами, хоть в нем нет такой откровенной экспрессии, как у его собеседника. Моего отца. Говорить так о живом человеке так же противоестественно, как и совершать эти странные перемещения в пространстве.
– Ты посмотри на нее! – не собирается сбавлять тон мужчина. – На ней места живого нет!
– Она упала с лестницы, – еще ниже, почти шепотом, огрызается Кирилл. – Я не знаю, почему и не знаю как.
Я машинально поднимаю руку, безошибочно угадывая то самое место на затылке, где мои пальцы утопают в липком пятне, и это прикосновение тут же отдает новым приступом боли.
– Думаешь, после всего, что вскрылось, я поверю, что она совершенно случайно кубарем скатилась с лестницы?!
– Мне плевать, что ты думаешь, Морозов. Но прямо сейчас ты уберешься из моего дома к хуям собачьим или тебя выведет охрана.
Это какой-то кошмар.
Я хочу проснуться.
Кем бы или чем бы ты ни было существо, создающее мои сны, пожалуйста, прости меня и верни обратно. Я обещаю повзрослеть, снять со стен все портреты и больше никогда не грезить о том, чего не может быть в реальности. Только, пожалуйста, верни меня в мою нормальную серую жизнь. У меня не хватает сил держаться на плаву в этом хаосе.
– Просто выйдите оба вон! – рявкает женщина, и я, наконец, могу различить ее лицо.
Словно самые верхние и самые резкие интонации ее голоса включили в моей голове внутренний свет и усилили резкость. Ее лицо мне незнакомо: лет пятидесяти, с модной стрижкой и модной дымной покраской. Одета дорого, с шиком. И камень на шее так сверкает, что хочется прищуриться, чтобы не потерять с таким трудом отвоеванное зрение.
На заднем фоне слышен стук в дверь, глухое «да» Кирилла, щелчок ручки и неразборчивый шепот.
– Приехал врач, – бросает Кирилл.
Снова шаги, снова шелест открытой двери и доброжелательное приветствие мужчине в свитере и брюках – он извиняется за внешний вид, сетуя, что его забрали с начала второго тайма – быстро выпроваживает моего «отца» и Кирилла, и женщина уступает место рядом со мной.
– Кто вы? – шепотом спрашиваю ее, пока доктор помогает мне сесть и осматривает рану на голове. – Я… ничего не помню.
– При таком кошмаре, – говорит доктор, – удивительно, что вы вообще разговариваете, Катерина. В любом случае, ее нужно отвезти в наш медцентр и провести все исследования.
– Этот ненормальный бульдог вцепился в нее, как клещ, – убавив доброжелательность на минимум, фыркает женщина. – Попробуйте, может, вам это удастся.
– Кто вы?! – нервно и с криком повторяю свой вопрос.
– Жена твоего отца, – нехотя, словно я вынуждаю выставить больной мозоль, пояснят она. – Твоя мачеха.
Глава тринадцатая:
Кирилл
Пока Морозов вытаптывает ковер перед дверью, я выхожу в коридор.
Прямо к подножию лестницы, где полчаса назад столкнулся с… сам не знаю чем.
Я был в отъезде всего три дня, а когда вернулся, то первым делом пошел к Кате. В это время она обычно всегда возится в нашей библиотеке: переставляет книги так, чтобы корешки гармонировали по цветам, украшает полки тематическими фигурками и статуэтками. А иногда просто читает, завернувшись в плед, как маленькая старушка. За год я настолько привык к ее привычкам, что не сразу сообразил, почему никто не спешит мне навстречу.
Мы крепко повздорили перед моим отъездом и три дня хранили взаимное молчание на всех фронтах. Я не привез ей слова прощения и не ждал их в ответ, но, чтобы она не нашла для меня даже простого «привет»?
За год нашего брака такого не было никогда.
Никто не среагировал на мой окрик, нигде не шелохнулась страница.
Кати здесь не было.
Но она врезалась в меня на всем ходу, когда я вышел, чтобы отыскать ее и, наконец, поговорить.
Влетела, словно шаровая молния, не сразу сообразив, что чуть не опрокинула своего далеко не хлипкого мужа. Вскинула голову и посмотрела так…
Я до боли в костяшках сжимаю и разжимаю кулаки, пытаясь успокоиться. Запускаю монотонный маятник, пока ритм немного не приводит меня в чувство. Мне нельзя вываливаться из этого мира, нельзя пропадать в темном лабиринте своих маленьких ритуалов, без которых учусь теперь жить. Не так, чтобы успешно.
Я хотел просто дотронуться до нее, задержать, спросить, что произошло. Это ведь была ее идея: больше никаких игр в «угадайку», она все будет рассказывать, пояснять, почему плачет или смеется. Мы скрепили наши правила, установили рамки и ограничения, и только тогда я понял, что она не тащит меня на свое поле, а играет по моим правилам, не нарушая жизненно необходимую мне гармонию хотя бы в собственном доме.
Она даже время в библиотеке проводила строго в отведенные часы. Чтобы я не трясся, как полоумный, не находя ее там.
Как она упала?
Я не помню. Перед глазами пятно, словно этот кадр вырезан из пленки и коряво склеен даже не стык в стык.
Катя просто оттолкнула меня и побежала вниз.
Споткнулась, остановилась, оглянулась.
И снова вниз, чтобы опять споткнуться, но на этот раз не так удачно.
Я иду вниз, считаю ступени, потому что так взвинчен, что без толку уговаривать себя не возвращаться к старой привычке все подсчитывать и упорядочивать, когда начинаю терять над собой контроль.
Ее туфля до сих пор между тринадцатой и четырнадцатой ступенью. Белая тонкая кожа, украшенная настоящей серебряной филигранью. Она была в них на нашей свадьбе и с тех пор ни разу не надевала. Зачем же теперь?
Что случилось за этих три дня?
Доктор появляется через полчаса, и жена Морозова шагает за ним, ровная и негнущаяся, как палка. Никогда ее не любили, никогда не понимал, зачем он на ней женился. Был вдовцом, без семьи и причала, но нормально развлекался с молодыми девочками. Сам же говорил, что больше не хочет окружать себя «бабскими истериками». А потом появилась Татьяна со своими дочками – и Морозов гостеприимно распахнул для них двери своего дома. Сказал, что вдруг захотел семью и женщин, о которых сможет заботиться.
Пока в один прекрасный день не выяснилось, что моя Катя – не просто Катя.
Оглядываясь назад, я точно знаю, что если бы это было в моей власти, если бы хоть что-то заподозрил, то выбросил бы проклятое кольцо и сделал все, чтобы Катя никогда о нем не вспоминала.
– Ей нужно в больницу, Кирилл, – говорит Абрамов, старый друг нашей семьи и человек, который хранит нашу семейную тайну лучше, чем швейцарский банк. Абсолютно надежный человек. – Я не специалист, но травма может быть серьезной. И у нее путаное сознание.
– Путаное сознание?
– Лучше, если о ней позаботятся специалисты.
Морозова вклинивается в наш разговор грубо и без предупреждения. Она из тех людей, рядом с которыми все мои мысленные подсказки-карточки не дают нужных результатов. Потому что абсолютно все, что она делает или говорит, вызывает у меня только одну реакцию – ярость. Практически неконтролируемую. Поэтому я стараюсь ограничить наше общение до минимума.
– Александр считает, что Катерине будет лучше у нас.
– Ей нужно в больницу, – говорит Абрамов. – Прямо сейчас.
– Я сам отвезу ее, – соглашаюсь я, намеренно игнорируя реплику Морозовой, огибаю ее по широкой дуге и снова поднимаюсь в нашу с Катей спальню.
Морозов сидит на кровати рядом с моей Катей и первое, что я слышу, пока эти двое не заметили моего присутствия – встревоженный голос жены: «Я правда вас не знаю».
– Ты слышал, что она сказала? – говорю я, испытывая непреодолимое желание выгнать всех до единого, опустошить свой дом, как контейнер пылесоса, и попытаться понять, что же случилось за этих три дня. – Мы едем в больницу, а ты можешь прийти в часы посещения.
– Ростов… – Его глаза наливаются кровью, ноздри широко и часто расходятся. Я понимаю, что это – крайняя степень бешенства. После того, как правда обо мне просочилась наружу, он только то и делает, что пытается перетянуть Катю на свою сторону. Вырвать овечку из волчьей пасти. – Я больше ни на минуту не оставлю тебя наедине с моей дочерью.
Правда обо мне…
Это Катя все ему рассказала. Больше некому. И я до сих пор не понимаю, зачем.
– Я поеду с ним, – шепотом говорит Катя. – Все в порядке.
На ней темно-синий костюм: модный, дорогой. На маленьких пальцах босых ступней – лаконичный сливочный лак. Почему-то сейчас мне хочется смотреть на ее стопы и вспоминать тот день, когда мы поехали на озеро за город. Как она разулась, подвернула джинсы и зашла в воду до самых колен. И как потом взяла меня за руки, словно маленького, и по шагам вела за собой.
Я подхожу к кровати, плечом отодвигаю Морозова, а когда он снова идет наперерез, просто смотрю на него. Не на кончик его носа, а прямо в глаза. Я не разучился испытывать боль от зрительного контакта, но я научился принимать ее, как старого друга. Потому что не мог переделать свою природу, но очень старался ради одной маленькой замарашки.
– Попробуй, – говорю так, чтобы слышал только он, – останови меня.
Он до выразительного хруста сжимает челюсти, испытывает меня минуту-другую. Но все-таки отходит. Потому что здесь – моя территория, ареал моей охоты, и я разорву любого чужака, если он не будет достаточно осторожен и не станет вилять хвостом.
Катя вздрагивает и снова съеживается, когда беру ее на руки.
Она закрывает глаза, прижимает руки к груди. Не пытается обнять даже ради безопасности, хоть раньше всегда хваталась за шею и смешно пищала от восторга.
В машине мы оба на заднем сиденье, и я предлагаю ей лечь, но жена мотает головой и буквально приклеивается к дверце. Если бы металл был помягче, в нем бы точно остался ее отпечаток.
– Я совсем ничего не помню, – шепотом, словно выдает секрет, признается Катя.
– Так бывает, если удариться головой. – Получается как-то сухо, глухо, словно мне все равно, какую часть своих воспоминаний она потеряла: час, сутки, неделю. Месяц? – Тебя осмотрят, сделают анализы, проведут тесты и назначат лечение. Все будет хорошо.
Когда-то тоже самое мне говорила мать. До того, как поняла, что вылечить «не такого как все» сына не удастся даже ее вездесущему терпению и оптимизму. Но фраза осталась: она говорила ее каждый раз, когда мы начинали разучивать новую порцию картинок.
«Ничего, что ты безэмоциональное существо, Кирилл, мама сказала, что все будет хорошо!»
– Ты не понимаешь, – чуть громче повторяет Катя. Она дрожит, и я на всякий случай прошу водителя увеличить температуру в салоне, хоть в этом году ноябрь на удивление теплый и до сих пор без снега. – Я совсем. Ничего. Не помню. Мой отец давно умер, мне был год, когда это случилось. Тот человек – он что-то напутал. Или он врет. Или это… просто розыгрыш.
Жена обхватывает голову ладонями, всхлипывает и в ее взгляде столько ужаса, что мне становится противно за собственную слабость.
Целый год, что мы провели вместе, я каждый день испытываю боль: от наших касаний, от наших разговоров и от общей постели. Но я сознательно пошел на это, потому что боль – справедливая плата за возможность быть с ней. Но во взгляде моей жены такой невыносимый ужас, который не в состоянии представить даже я.
– Так и сходят с ума, да? Думая, что нормальны? – От паники у Кати начинают стучать зубы, но, когда я пытаюсь протянуть руки, чтобы прижать ее к себе, она резко вскидывается и шипит, бьет меня наотмашь по руке, оставляя набухающие кровью полосы от коротких ногтей. – Не надо, прошу тебя. Я не знаю и не понимаю, но мне… Мне неприятны твои прикосновения.
Я отворачиваюсь к окну и со всей силы прикусываю щеку изнутри.
Глава четырнадцатая:
Катя
Первые сутки я провожу в больнице в окружении медсестер, врачей и странных аппаратов. В меня вливают какие-то капельницы, делают уколы, после которых я начинаю думать, что мой чудовищный провал в памяти – это просто маленькая странность, которая пройдет сама собой, как комариный укус. А на следующий день, после полудня, в палату, где я лежу словно принцесса в гордом одиночестве, но в окружении всех возможных благ цивилизации, приходит маленькая седая женщина почтенных лет. Говорит, что ее зовут Анна Ивановна, что она – психиатр, и что вместе мы обязательно во всем разберемся при условии, что я буду предельно откровенной и не стану паниковать, если окажется, что проблема потери памяти лежит «несколько глубже».
– Что это значит? – переспрашиваю я, вдруг ловя себя на том, что уже битый час кручу на пальце красивое обручальное кольцо с россыпью алмазов по всему ободку. – Насколько глубже, доктор?
– Это была лишь фигура речи, – мягко успокаивает она. Удобно устраивается в кресле рядом с моей кроватью и задает вопрос, от которого я бегаю вот уже целые сутки. Это словно спасаться от смертельного вируса, а потом пустить в дом человека, который принес его в бутылке из-под освежителя воздуха. – Что последнее вы помните, Катя? Постарайтесь вспомнить как можно точнее. И не торопитесь.
Но мне не нужны часы, чтобы подумать.
Потому что вчера в это же время я была в другом месте: я до сих пор помню запах ливня и оглушающий грохот воды, в котором едва не утонули слова Кирилла: «Станешь моей женой?» Подумала, что просто слишком крепко уснула. Так ведь бывает, что во сне мы проживаем словно целую жизнь, а проснувшись, осознаем, что проспали не больше часа.
Я пересказываю ту сцену слово в слово, не упуская никаких деталей: во что была одета, сколько времени было на часах Кирилла, как странно смотрелась на его спине нанесенная пока лишь контуром татуировка лабиринта и старинного хронометра.
– Возможно, вы помните дату, Катя? – Женщина делает какие-то пометки в блокноте, и меня раздражает неприятный царапающий звук перьевой ручки.
– Тринадцатое октября две тысячи шестнадцатого года, – снова без паузы. Как можно забыть то, что было вчера? – Какой сейчас день?
О том, какой год, просто боюсь спрашивать.
– Двадцать первое ноября две тысячи семнадцатого.
Год.
Как можно забыть целый год?!
– Катя, посмотрите на меня, – сквозь внезапную глухоту слышу ее требовательный голос.
Я словно рыба в маленьком пруду, куда только что бросили динамитную шашку: каким-то чудом не всплыла брюхом вверх, но потеряла все ориентиры и мечусь в полной темноте почти наугад.
– Катя, я здесь, попытайтесь сфокусироваться на моем голосе.
Она прикасается к моей руке, «якорит», как говорят у профессионалов. Соединят звук и тактильные ощущения.
Откуда я это знаю? Точно не из курса филфака.
– Это потому что я ударилась головой? – Верхними нотами моего голоса можно резать гранит. Неудивительно, что доктор морщится и продолжает поглаживать мою руку, словно конечность придется ампутировать и нужно как-то об этом сообщить. – Но ведь все пройдет, да?
– Катя, вы взрослая девушка, и я не считаю, что умалчивание будет уместно в данной ситуации. Хоть некоторые коллеги со мной бы поспорили. – Эта реплика в сторону вряд ли имеет какое-то отношение ко мне. – Все анализы и тесты показали, что травма головы никак не связана с вашей амнезией. Нет нарушений в работе головного мозга и уже завтра вас выпишут, потому что держать вас здесь просто нет смысла. То, что с вами происходит, называется диссоциативная амнезия.
– Что это значит?
– Таким образом психика защищает вас от какого-то травмирующего события.
– То есть, даже если моя голова… Господи…
Я чувствую ужасную слабость – руки падают вдоль тела и во мне нет ни капли сил, чтобы этому сопротивляться.
– То, что вы забыли год жизни никак не связано с травмой от падения, Катя. Вы забыли, потому что ваша психика считает, что что-то в тех воспоминаниях может свести вас с ума.
Если бы моя психика была живым человеком, я бы взяла ее за грудки и хорошенько встряхнула. Глядя в глаза, спросила «Что ты творишь?» и не оставила бы в покое без внятного ответа.
Эти мысли вызывают нервную улыбку, и доктор подозрительно прищуривается, снова что-то записывая в блокнот. Хочется попросить ее не скрипеть ручкой, но тогда мой диагноз наверняка обрастет новыми подробностями. Всякими «неврастениями» или «истероидными состояниями».
Господи, откуда я все это знаю?
– Это очень нелегко осознать, – говорит женщина, прикрывая рукой исписанную страницу, когда я пытаюсь всмотреться в ее почерк. – Что можно вот так потерять год жизни, но обычно такие состояния носят временный характер и необходимы нашей психике чтобы… восстановиться. Вы все вспомните, если будете придерживаться простых правил и избегать стресса. И проводить больше времени в кругу близких. Семья – самый лучший источник ощущения безопасности. Через некоторое время память начнет возвращаться.
– Как я это пойму?
Мне хочется громко смеяться и плакать навзрыд. В одно и то же время.
Потому что все эти провалы в памяти так романтично выглядят в фильмах, а на самом деле это странно и страшно, и непонятно. Словно прийти на фильм, посмотреть начальные титры, прикрыть глаза – и открыть их уже в финале. Все вокруг обсуждают сюжет, хлопают, хвалят режиссерскую задумку, а ты абсолютно не понимаешь, что сейчас было.
– У всех очень по-разному, Катя. – Женщина вчитывается в какие-то заметки и снова прячет от меня блокнот. На этот раз закрывая его на кнопку. – Обычно это начинается с коротких вспышек: увидите знакомый предмет, память «достанет из подвала» связанный с ним момент. Не волнуйтесь, – она наклоняется и снова гладит меня по руке, но на этот раз я освобождаюсь от этого сочувствующего жеста. Она понимающе улыбается, встает. – Не волнуйтесь, вы обязательно все вспомните. А чтобы этот процесс прошел как можно безболезненнее, я выпишу вам успокоительные в малой дозировке.
– Спасибо, – бормочу я.
После ее ухода тишина опрокидывается на меня, словно чернильная клякса: глушит, нервирует и заставляет ворочаться в постели. Приходится включить телевизор и наугад перебирать каналы, пока на одном из них не появляются кадры старой советской комедии. Смеяться мне не хочется, но это вполне сойдет за маленький крючок: я не свихнулась, я помню многие вещи.
Кроме целого года.
Я осторожно спускаю ноги на пол, окунаю ступни в теплые пушистые тапочки, кутаюсь в одеяло и потихоньку бреду к окну, шаркая, как настоящая старушка. На улице серый угрюмый день, и разлапистые редкие хлопья снега лениво кружатся в воздухе. Что я делала прошлой зимой? О чем мечтала и какие строила планы?
Стук в дверь резко выдергивает меня из попыток наскрести хоть что-нибудь.
– Пришел ваш отец, – говорит медсестра и уступает дорогу тому мужчине, с которым Кирилл едва не устроил драку.
Морозов, так, кажется, его фамилия.
И он – мой отец.
Вчера, едва доктор вышел из комнаты, он бросился ко мне и умолял переехать к нему. Говорил, что мы давно это планировали и что комната для меня готова. Тогда я была слишком в шоке, чтобы анализировать его слова, но сейчас, в эти секунды, пока он ждет, что медсестра оставит нас наедине, я ловлю себя на мысли: разве стала бы счастливая в браке женщина планировать свой переезд к отцу?
– Катя, слава богу, – он в два счета оказывается рядом и буквально душит меня в крепких объятиях. Обхватывает руками за щеки и по-отечески расцеловывает, улыбается так, что мои губы сами собой растягиваются в ответную улыбку. – Как ты? Что-то болит?
Он не дает ответить: начинает ощупывать мои плечи, руки, немного отстраняется и снова смотрит с ног до головы. Я не знаю этого человека, но откуда-то в голове зудит мысль, что он и близко не врач, чтобы судить о моем состоянии вот так, «на глаз».
Мне приятна эта забота.
Не так, если бы он был просто чужим человеком, который вдруг решил разыграть заботливого родителя. Наверное, даже если я совсем ничего о нем не помню за весь тот год, который моя память заперла под замком, он успел стать для меня близким человеком.
– Я в порядке, – немного скупо на эмоции отвечаю я и осторожно, чтобы не обидеть, выскальзываю из его объятий. – Простите, но я правда совсем вас не помню. И мне пока сложно… сделать что-то в ответ.
Его запал немного меркнет, но лишь на несколько секунд. Потом он снова протягивает руки, поправляет одеяло на моих плечах и отходит, разглядывая палату с видом специального инспектора. Замечает на столе бутылку с минеральной водой и наливает себе полный стакан.
Кирилл пьет только минеральную воду.
Я вспоминаю наш поход в ресторан пару дней назад, его странные слова и лицо без эмоций, и почему-то тот стакан с минералкой в его длинных красивых пальцах, хоть вообще не помню, что лежало на моей тарелке. Мясо, кажется?
Осознание, что это было не «пару дней назад», а гораздо раньше, вызывает неприятную паническую дрожь. Хорошо, что в этот момент Морозов занят обходом палаты и не замечает моей минутной слабости.
– Я побеседовал с врачом, – говорит он, останавливаясь в паре шагов от меня. – Эта милая женщина считает, что будет лучше, если ты проведешь время восстановления в кругу семьи. А я уверен, что это будет и безопаснее для твоей жизни.
– Разве мне что-то угрожало? – Паника, которую я с таким трудом прогнала, оглядывается и принюхивается, чуя наживу.
Морозов поджимает губы и собирает пальцы в кулаки. Он явно очень старается держать себя в руках.
– Тебе угрожало быть рядом с этим чудовищем. Ты не помнишь этого, но прошу, – он пододвигается, снова берет за плечи и сжимает так крепко, словно это должно быть аргументом в пользу его слов, – поверь мне. Ты моя дочь, и я…
– Мой отец умер, – перебиваю его. – Почему я стала вашей дочерью?
Он протягивает руку, немного отодвигает край одеяла от моей шеи и достает пальцем цепочку, на которой висит подаренное мамой кольцо. Правда, теперь оно вычищено и сверкает, словно только что из салона, да и цепочка явно богаче прежней.
– Я подарил его твоей матери, – говорит с такой яркой тоской, что мои расшатанные нервы мгновенно реагируют на горечь слов: к глазам подступают слезы, в носу щекочет. Мама. Мама… Которую я не смогла разбудить. – Мы были такими молодыми тогда. Я влюбился в нее, как только увидел.
– Это подарок отца, – деревянными губами отвечаю я. И когда мы смотрим друг на друга, смысл тех ее слов становится более прозрачным. – Мой отец умер.
– Я бросил ее, – сознается Морозов. Отходит, потирая лоб до явной красноты. – Не думал, что снова придется пережить все это и выдержать твое презрение еще раз. Но я бросил ее. Потому что семья подыскала мне другую женщину, «нашего круга». Я не знал, что Маша была беременна тобой! Я бы никогда… – Он берет стакан и выпивает все в пару глотков. – Никогда бы не позволил ей растить нашу дочь самой. Если бы я только знал… У тебя было бы все. Возможно, я и не богатей Ростов, но у меня достаточно средств, чтобы дать тебе все: дома, автомобили, драгоценности, платья. Это не оправдывает меня и не обеляет, но ты – дочь Морозова и, поверь, твой ублюдок-муж поплатится за все.
– Что он сделал? – Что-то внутри меня умоляет закрыть уши и не слышать ответ. Наверное, та самая система безопасности, которая запросто вычеркнула целый год моей жизни. Но на этот раз я не поддамся. – Что сделал Кирилл?!
– Ты не сказала. Позвонила в слезах, попросила забрать тебя. А когда я приехал – ты лежала на полу под лестницей, а Ростов… Он просто стоял там и смотрел. Сукин сын!
Морозов прижимает меня к себе, и я слишком поздно осознаю, что темные пятна на серой ткани его дорого пиджака – следы от моих слез. Я даже не понимаю, что плачу.
– Это он с тобой сделал, – скрипит зубами мужчина.
А я, как ни стараюсь, не могу отделаться от самого очевидного вывода: Кирилл столкнул меня с лестницы? Чтобы… убить?
Я бултыхаюсь в вязком сознании и все-таки падаю в пустоту.
