Текст книги "Самая настоящая Золушка (СИ)"

Автор книги: Айя Субботина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Глава пятьдесят первая:
Кирилл

Раньше я никогда не замечал, какими бесконечно длинными могут становится дни, когда чего-то ждешь изо всех сил. Минуты превращаются в часы, дни – в месяцы.

Один, второй, третий.

Утром я проснулся с четким ощущением, что уже наступила весна, и долго не мог понять, почему за окном жуткая метель. Даже вышел на улицу, чтобы убедиться, что это не розыгрыш и не очередной «сбой программы» в моей испорченной голове. Снега оказалось действительно много. Так много, что работникам пришлось выкатывать уборочную технику.

Я сказал этого не делать.

Или проорал?

Или я просто стоял и не произнес ни звука, а все разошлись по своим делам просто так, решив, что снег в декабре – это не повод бояться сугробов?

Когда я перестал принимать свои таблетки?

Кажется, сразу после Катиного сообщения. Я буду помнить его до самой смерти, даже если тоже грохнусь с лестницы и забуду все, даже собственное имя. Пару раз меня посещали такие мысли: послать все в жопу, свалиться с лестницы и посмотреть, что будет. Не пошел дальше мыслей только потому, что с завещанием остались последние штрихи, а было бы очень жестоко подохнуть и оставить жену и ребенка без средств к существованию.

Тем более после того, как Лиза вдруг пошла на попятную.

Я не стал копаться в дерьме, которым набита голова моей сестры, выискивать ее очередные скрытые мотивы или детские обиды.

Я вообще всегда умел прощать. Потому что редко на самом деле по-настоящему злился. Эмоции – та самая роскошь, которую даже я, Ростов, не могу себе позволить, хоть ради того, чтобы чувствовать то, что чувствуют нормальные люди, я отдал бы все.

Мне на глаза попадает одна из уборщиц, которая с дикими криками вылетает из подсобного помещения. Охрана тут же срывается к ней, она что-то вопит и тычет пальцем в сторону открытой двери, из которой медленно волочиться что-то мелкое и грязное. Даже мне интересно, что это за ужасная чупакабра, способная довести до истерики существо, раз в сто больше себя самой.

– Кирилл Владимирович, вы бы лучше не подходили пока не разберемся, что за тварь, – мне наперерез выходит охранник, но я обхожу его, как будто наяву играю в дурацкую старую игру с машинками. – Кирилл Владимирович…

Он протягивает руку, но тут же отходит, потому что я смотрю прямо ему в глаза.

Я бы хотел уметь убивать взглядом.

Если бы патроны заряжались человеческими страхами, за те дни, что Катя ушла, я бы вооружился на всю оставшуюся жизнь. Хоть вряд ли проживу так долго.

По снегу, еле-еле перебирая лапами, волочится еж.

Откуда он взялся? Разве ежи не должны спать в такое время года?

– Вы могли бы не кричать так громко? – морщусь, испытывая физическую боль от пронзительного писка, который непостижимым образом исходит из самого обычного человеческого горла. – Заберите ее кто-нибудь, пока я не сошел с ума.

Поразительно, как многих простых и безобидных вещей боятся женщины: мышей, полудохлых ежей. Больных на голову аутиков.

Орущую работницу уводят, а охранник продолжает топтаться рядом, как будто из подсобного помещения ползет не еле живое измученное животное, а террорист в полной обвязке.

– Кирилл Владимирович, не трогали бы вы его, – басит с сомнением у меня за спиной, пока я снимаю пиджак и заворачиваю не сопротивляющееся животное. – Больной же наверняка. Как бы не подцепить от него какую-то дрянь.

«Хуже мне все равно уже не будет», – мысленно отвечаю я и бреду в сторону дома, по пути дав указание найти подходящего специалиста и организовать его приезд.

Я мою несчастного, воняющего какими-то химикатами ежа в теплой воде в своей люксовой ванной, отмечая, что ни разу не использовал ее по прямому назначению, потому что мой мозг решил, что рациональность душа предпочтительнее комфорта, чья польза очень сомнительна.

Сушу дорогими полотенцами, которые работницы развешивали чуть не по фэн-шую.

Потом несу его на кухню и наливаю молоко в блюдце из винтажного фарфорового сервиза.

Сижу на корточках и смотрю, как бедный зверь еле-еле сует туда нос, и на сухом черном шарике появляется пара молочных капель.

Если ест – значит, не сдохнет. По крайней мере до приезда ветеринара.

Я поднимаюсь, с трудом разгибая ставшие абсолютно деревянными суставы.

Как же хуево.

Меня кренит. Не физически – морально.

Внезапно и как-то сразу, приколачивает сверху невидимыми гвоздями размером с бесконечность, насквозь, разрывая плоть, расшибая кости.

Я не могу один.

Я никогда ни в ком не нуждался, но я чувствую себя точно так же, как этот еж – хрен знает, почему здесь, почему еще дышу и почему продолжаю сопротивляться. Было бы гуманнее дать жизни упаковать меня в красивый деревянный ящик из красного дерева с дорогой обивкой.

Одна проблема.

Эта проклятая черно-белая жизнь стала слишком тяжелой, но в ней появился смысл.

И даже странно, какое хуя сижу тут с ежом и пытаюсь стащить себя с карающих вил судьбы вместо того, чтобы найти Катю и забрать ее домой. Потому что ее место – рядом со мной, даже если она снова вколотила себе в голову какую-то чушь.

На сборы я трачу максимум десять минут: одеваюсь на автомате, не даю себе даже подумать о том, что для Кати было бы лучше избавиться от меня, что она и пытается сделать.

Может быть, она знает, как жить без меня, но я-то не знаю.

И не хочу узнавать.

Когда-то, когда я ходил в группу терапии, в ней была дна девушка. Ее аутичные симптомы совсем не совпадали с моими (как это обычно бывает – все аутики так же разнятся, как снежинки). Она любила обнимать, трогать и чувствовать. И сходила с ума от того, что парень, которого она полюбила, не отвечает ей взаимностью. Она описывала свои чувства так, будто они каждую секунду убивали ее и воскрешали, чтобы сделать новый смертельный выстрел. Она плакала, не переставая, и молилась на каждый прием таблеток, потому что от них ей становилось немного лучше.

Я всегда думал, что она – самая нормальная из нас всех. И всегда завидовал, потому что не мог испытывать ни капли того, от чего она умирала каждый день, каждый час, каждую минуту.

А сейчас остро осознаю, что понятия не имел о том, насколько ей плохо.

Я прекрасно знаю, где «прячется» Катя: было бы странно, если бы я не знал, как и чем дышит моя беременная жена. Сначала хотел приехать к ней, узнать, в чем провинился на этот раз, но потом решил, что будет лучше дать ей время. Остыть, подумать, передумать.

Но хватило меня ровно на неделю.

В гостинице на ресепшене ее очень долго набирают, но Катя не отвечает.

И на мои звонки тоже. Кто-то из работников вспоминает, что она со вчерашнего дня не выходила из номера. Понятия не имею, как они следят за такими вещами, но никто не возражает, когда я требую проводить меня в номер моей беременной жены.

Сердце странно колотится в груди.

Если с Катей что-то случилось, от черной тоски меня не спасут даже все таблетки мира.

Мы как будто целую вечность поднимаемся на лифте на верхние этажи. Катя живет в вип-номере, их всего два – и оба на самом верхнем этаже. Кто ее сюда устроил, догадаться не трудно.

После попыток достучаться, администратор разводит руками и с моего молчаливого согласия использует универсальный ключ-карту, чтобы попасть в номер.

Понятия не имею, почему первым делом, как только переступаю порог, глубоко втягиваю носом воздух. Откуда-то в голове появляется мысль, что я узнаю аромат страха, болезни, тоски или одиночества. Но в номере пахнет только кондиционером для белья: какой-то смесью выглаженных до хруста белых простыней и цветов. Каких-то знакомых цветов, хоть я не могу вспомнить, как они называются. И почему-то стопорюсь на этом, не замечая, что администратор проходит мимо меня, вперед, в комнату.

Приглушенное бормотание вырывает из ступора.

Катя здесь.

Она никуда не исчезла, ее не забрали инопланетяне, она не сбежала с кем-то более нормальным подальше от психа мужа.

И самое главное – мне нужно всего несколько шагов, чтобы лично убедиться в этом.

– Кирилл Владимирович, – администратор пытается задержать меня, и сердце на миг как будто останавливается, быстро и внезапно, словно стреноженная на всем скаку лошадь. – Может, будет лучше…

Молча отодвигаю ее плечом. Даже сейчас простое прикосновение к постороннему человеку отзывается неприятным покалыванием в плечевом суставе и перетекает на весь бок.

Единственный человек, которому удалось приручить мою неприязнь – Катя.

И сейчас она сидит в углу, обхватив колени руками, как будто от кого, сможет ли она выглядеть максимально беспомощной и маленькой, зависит ее жизнь.

Она даже не замечает нас: смотрит куда-то в пустоту и беззвучно шепчет что-то искусанными губами.

– Я вызову «Скорую», – говорит женщина у меня за спиной, но я успеваю остановить ее до того, как она выйдет из номера.

– Не нужно, я позвоню семейному врачу и…

В мгновение ока Катин взгляде делается таким пронзительным и осмысленным, что я чуть ли не впервые в жизни чувствую холод в области между лопатками. Она перестает трястись, но теперь от нее так пахнет испугом, что запах просачивается в меня и мгновенно пропитывает собой всю комнату.

– Не звони Абрамову, – шепотом, как будто нас могут услышать, просит Катя. – Он…

Моя маленькая испуганная жена оступается на полуслове и теперь уже смотрит и на меня тоже, словно на причину всех ее несчастий.

– Или вы с ним заодно?

Я очень хорошо знаю этот взгляд.

Часто видел такой же у себя, когда смотрел в зеркало и не понимал, кто тот мужик в модном костюме и с фальшивой улыбкой. Все говорило в пользу того, что этот мужик – я, но мозг отказывался принимать правду, потому что память не находила общих черт.

Катя тоже пытается во что-то поверить, но проигрывает.

И все, что я могу для нее сделать – просто сесть рядом и выслушать, что она расскажет. Ну или хотя бы вынесет приговор моей вины.

Потому что обвинять меня есть в чем.

Глава пятьдесят вторая:
Катя

Полтора года назад

В сказке про Золушку самая большая ложь – не очевидна.

Может показаться, что это превратившиеся в лошадей крысы или кучер из ящерицы. Или карета из тыквы. Много-много совершенно невероятных на первый взгляд вещей, которые делают сказку – сказкой. И даже фея-крестная, которая появляется в самый подходящий момент, чтобы превратить жизнь бедной замухрышки в историю, о которой будут писать все газеты королевства.

На самом деле, самая большая ложь куда больше.

Принц не мог полюбить Золушку, потому что она была невоспитанной, глупой и неинтересной. И король с королевой не умилялись бы, приведи их сын в качестве жены девчонку с сажей на кончике носа.

«Всем плевать на твой богаты внутренний мир, Катя, потому что в мире денег на тебя всегда будут смотреть как на вещь. До тех пор, пока ты не получишь столько денег, чтобы пересесть в зал и участвовать в торгах».

Я хорошо помню эти слова, потому что именно с них началась наша с Морозовым следующая встреча.

Он полчаса рассказывал мне, какое я ничтожество, как мало на самом деле стою и что моя главная задача – доказать, что я могу быть послушной и полезной. И пока я этого не сделаю, он не пустит меня на арену.

Я согласилась, потому что к тому времени уже успела придумать, какого цвета «Порше» у меня будет, сколько шуб мне необходимо для полного счастья и на какой курорт я отправлю маму, чтобы она, наконец, почувствовала себя человеком. Эти фантазии отравили меня, стали моим наркотиком, без которого я просто не могла жить. И, если честно, не хотела.

– Твое счастье, что ты девственница, – сказала как-то Машка, когда мы с ней пошли по магазинам. Я со своим первым «пластиком» от Морозова, она – за компанию, потому что кроме нее у меня больше не было подруг. Только даже ей я ни словом не обмолвилась о том, что на самом деле у нас с моим «благодетелем». Только передернула плечами, когда Машка спросила, «чпокались ли мы». Соврала, что он бережет мою невинность до особенного случая. – Была бы ты не целка – стоила бы намного меньше.

Морозов, конечно, не поверил мне на слово.

Взял за руку и отвез в дорогую клинику, представив своей протеже, где меня изучили, словно мышь под микроскопом. И выписали бумажку, что я не занималась сексом, не болею венерическими болезнями и в целом абсолютно пригодна, чтобы стать живой Девой Марией.

Когда я сказала это, Морозов впервые сказал, что если услышит от меня что-то подобное еще раз, то собственными руками запихнет в самолет, который отвезет меня в дешевый сербский бордель.

Он верил в Бога.

Но это не мешало ему готовить дьявольский план по уничтожению империи Ростовых.

С того дня началась длинная подготовка к моей сказке.

Я читала одобренные моими учителями книги, училась актерскому мастерству, изучала искусство флирта. Примерно через месяц Морозов привез меня в маленький загородный дом, где красивая женщина лет сорока учила меня делать минет на резиновом члене.

Я должна была безупречно сыграть роль умного, очаровательного и совершенно невинного ангела, который, между тем, знает, что путь к сердцу миллионера лежит через умение сосать.

А когда через пару недель тренировок эта женщина сказала, что я готова к экзамену, у меня случился первый нервный срыв. Потому что оказалось, что перспектива добровольно взять в рот член живого мужчины – это совсем не то же самое, что облизывать кусок какого-то ультра-тонкого силикона.

Тем более, когда Морозов захотел увидеть демонстрацию.

С Малаховым в роли Кирилла Ростова.

Я орала, как ненормальная, размахивала руками и не давала подступиться к себе ни на метр. Потом меня стошнило, потом я ревела, потом начала кричать, что никакие деньги и планы не заставят меня стать проституткой.

Последнее, что я помнила в тот момент – Малахов, который неожиданно оказался прямо передо мной, и удар, от которого у меня потемнело в глазах.

А потом были белые стены дорогой больничной палаты, клиника, в которой я была записана под выдуманным именем, и пожилой коротышка-доктор с бейджиком, на котором было написано: Абрамов Ю. Л.

– Добрый день, Незабудка, – улыбается доктор Абрамов, делая вид, что с интересом листает мою карту с анализами. В ней не было ничего, кроме стандартных параметров: температура, давление, результаты анализов крови. То, что делают всегда и всем, чтобы заставить людей думать, будто людям в белых халатах не все равно до их жизней. – Кажется, кто-то немного перенервничал, да?

– Вроде того, – отвечаю я и так же фальшиво улыбаюсь в ответ на его неискреннее радушие.

Перед тем, как войти, он о чем-то долго шептался с Морозовым в коридоре – я видела их, стоящих так близко друг к другу, что их запросто можно было бы принять за любовников. Но и этот маленький доктор тоже был частью плана Морозова.

Именно тогда я поняла, что связалась с пауком, а не человеком.

И что он готовит мне не роль пешки. Совсем нет.

Я была всего лишь еще одной мошкой, бестолковой мухой, которая запуталась в его патине, польстившись на сладкую каплю меда.

– Молодым девочкам нельзя забивать голову всякими глупостями, – в шутку журит меня Абрамов и даже грозит пальцем, как будто мы с ним давно знакомы. – Ваш отец, Незабудка, очень волнуется.

«Мой отец?» – мысленно повторяю я и прилагаю много усилий, чтобы не рассмеяться в ответ на эту глупость.

Впрочем, пока доктор еще раз лично осматривает меня и задает вопросы, на которые отвечаю на автомате, мысль о том, что я могу быть дочерью Морозова, крепнет и перестает казаться абсолютной глупостью.

У него ведь нет детей.

А я ничего не знаю о своем отце, кроме того, что он лег в могилу до того, как я появилась на свет. Когда-то, когда я была младше и любила мечтать о чувствах, а не деньгах, я часто представляла себе совсем другую историю. Сказку, в которой на пороге нашей с мамой маленькой старой квартирки вдруг появлялся красивый пожилой мужчина, говорил, что он, наконец, нашел нас, и признавался, что на самом деле он – мой настоящий отец.

Что было дальше я никогда не придумывала. В голове маленькой чудачки картинка складывалась, как пазл: идеально, красиво, без единой помарки и проплешины. Все сказки хороши тем, что никто не ждет от них реализма. Мы с детства учимся верить, что в старой потрепанной книжке с картинками записана чистая правда, которая обязательно случится в жизни, если очень хотеть и изо всех сил верить.

– Я выпишу вам успокоительные, Незабудка, – улыбается Абрамов, привлекая мое внимание покашливанием. – Пара таблеток в день в течение трех недель – и ваша тревожность исчезнет без следа.

– Обещаете? – Невинно хлопаю глазами.

Наверное, со стороны наблюдать за нами – то еще «удовольствие». Два человека, которые знают, что обманывают друг друга, все равно продолжают разыгрывать свои роли.

Меня немного подташнивает от всего этого, и я прошу дать мне стакан воды. Абрамов охотно делает это, а заодно зовет медсестру с первой порцией мой спасительных голубых «бананов», на которых выбита цифра «250» и какие-то буквы. Кажется, это именно то лекарство, которое позволит мне спокойно спать.

Выпиваю жадными глотками, роняю голову на подушку и прошу позвать ко мне «отца».

– Мне не нравится твое поведение, – первым делом говорит Морозов. Осматривается, с подозрением нюхает цветущую фиалку на подоконнике и делает погромче звук телевизора. Я морщусь, прошу сделать тише, но Морозов нарочно убирает пульт подальше, подвигает стул и садиться почти напротив моего лица. – Мы договорились, малышка, что ты будешь делать то, что я скажу. Все, что я скажу. Без вопросов, фокусов и глупостей. Потому что ты – временное звено, а я – гроссмейстер, и меня нужно слушаться.

Я закрываю глаза и делаю то, чему меня научила «Мастер секса».

«Когда мне что-то не нравится – я закрываю глаза и представляю что-то другое. Вкусный банан вместо члена, дорогой теплый песок личного пляжа вместо жесткой кровати… Возможности твоего мозга безграничны, девочка. В жизни будет много вещей, которые не доставят тебе радости, но которые придется делать. Но никто и никогда не заберет твои фантазии и не влезет в твою голову. Пользуйся этим».

В своей голове я представляю, что прошло уже несколько лет. Я добилась успеха, безупречно сыграла свою роль и получила все, о чем мечтала. Мама звонит и щебечет в трубку, что шопится в «Диоре» в центре Парижа, а я смеюсь и радуюсь за нее, валясь на борту собственной яхты где-то в Средиземном море. Моя жизни лишена материальных трудностей, я свободна и независима. Я счастлива.

Внезапная острая боль заставляет вскрикнуть.

Открываю глаза – и фантазия рассыпается, словно выбитое стекло, за которым проступает холодное и злое лицо Морозова. Он держит меня за подбородок, вдавливая голову в подушку, как будто хочет проверить крепость моего черепа. Еще немного – и я сойду с ума от шума в ушах, перемежающегося с тугими и частыми ударами сердца в барабанные перепонки.

– Ты мне больно делаешь, – жалобно прошу я, потому что терпеть и правда нет сил.

– Это хорошо, что тебе больно, – охотно соглашается Морозов. – Это хорошо, что ты понимаешь и трезво мыслишь. Поэтому я повторю в самый последний раз: ты слушаешь меня беспрекословно. Делаешь все, что я скажу. Не споришь и говоришь «да». Иначе… – Он наклоняется так низко, что я почти чувствую прикосновение свежевыбритой кожи к моим щекам. «Я не здесь, я далеко, где море и соленые брызги…» – Мне бы очень не хотелось искать тебе замену, малышка.

Это не то же самое, что «Иначе я тебя просто убью», но именно так следует трактовать его слова. Во мне даже ничего не екает. Я была готова к такому повороту. Я знала, на что подписывалась.

И я все еще могу обыграть его.

Но для этого муха должна доказать пауку, что может вить паутину ничуть не хуже.

– Помнишь, ты говорил, что нам нужно решить, как ты вступишь в игру? – Как же тяжело говорить, когда челюсть сжата стальными тисками чужой пятерни. А еще тяжелее делать вид, что мне это приятно и улыбаться. – Я придумала, как это сделать.

Он удивленно приподнимает бровь, что-то прикидывает в уме и отпускает меня, брезгливо отряхивая ладонь.

Я запоминаю каждый момент унижения. Заботливо и любовно нанизываю на длинную леску памяти, чтобы потом обмотать ими глотку этой твари и медленно, с наслаждением, задавить.

Вряд ли паук знал, что из кокона, в котором он планировал прикончить глупую муху, вылупится оса-убийца.

– Говори, – милостиво разрешает Морозов. Усаживается, закидывает ногу на ногу, в мгновение ока снова превращаясь в того добряка, который так проникся к судьбе бедной Золушки на ее первом балу.

– Только после того, как пообещаешь не подкладывать меня под других мужиков. Я буду женой Кирилла Ростова, и он получит меня невинной. Везде.

– Ты ставишь мне ультиматум?

– Торгуюсь, – поправляю я, хоть сути это не меняет. – Я буду пить эти проклятые таблетки, слушать «папочку» и всех учителей, но ни один мужик ко мне не притронется. Тебе придется поверить мне на слово, как я верю на слово тебе.

Он долго думает. Так долго, что стеклянный немигающий взгляд, которым сверлит стену, начинает казаться взглядом мертвеца. Я сжимаю в кулаках одеяло, чтобы не поддаться искушению пнуть Морозова со стула, увидеть, что он правда умер от какой-то внезапно обострившейся болезни и…

Что бы я делала, если бы все так и было? Сбежала? Вернулась в свою спокойную голодную жизнь?

Я не успеваю поразмыслить над этим, потому что Морозов внезапно распрямляется и говорит:

– Хорошо, малышка. Обещаю, что тебя никто не тронет. Никаких экзаменов. – Он выглядит довольным своим благодушием. – Рассказывай, что за план.