Текст книги "Монахини и солдаты"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

Его связь с Ибери-стрит все последние годы была стабильной, не становясь ни теснее, ни выгоднее. Тима еще студентом после кончины Руди Опеншоу представили отцу Гая, человеку, наводившему на Тима панику, который жил в большом доме в Суис-Коттедж на севере Лондона, куда Тим наведывался время от времени отчитаться в успехах и получить совет по поводу того, как жить еще экономнее. Гай, его сын, недавно женившийся, был в ту пору тенью при отце, изредка мелькавшей в отдалении, когда Тим являлся к ним с визитом. Однажды он увидел Гертруду, юную тоненькую Гертруду, одетую для выхода на светский вечер. Когда отец Гая умер, Тим продолжал приходить, намного реже прежнего, с отчетом на Ибери-стрит. Его никогда не приглашали на званые вечера, хотя Гай, к которому Тим относился с нервным благоговением, обычно угощал его бокалом шерри. Когда Тим закончил учебу и перестал получать свою регулярную сумму на расходы, он предположил, что на Ибери-стрит больше не желают его знать. Вообще он тогда имел смутное представление о том, что Гай за человек, а Гертруду знал того меньше. Остальных он еще ни разу не встречал. Однако, по какому-то таинственному указанию, его положение в семействе, вместо того чтобы сойти на нет, неожиданно упрочилось. Денежная сторона отношений с семьей Опеншоу, отпав, была восполнена другой: дружеской, неофициальной. Тима приглашали на коктейль, он регулярно посещал Ибери-стрит в дни их приемов. Иногда там сходилась масса народу. На одну такую вечеринку Тим взял с собой Дейзи. Она была неприлично молчалива и рано ушла. Тим остался, но потом устроил ей скандал.

Дейзи обрушилась на этих «шишек-буржуев», которые, заявила она, постепенно затягивают Тима в свой мерзкий снобистский мир. Они презирают его, говорила она, смеются над ним, смотрят на него свысока, снисходят до него. Фальшивые, ненастоящие люди, она их ненавидит. Она, конечно, как понял Тим, попросту ревновала. Тем не менее он не собирался порывать с Ибери-стрит. Он старался не упоминать о своих визитах туда, хотя Дейзи постоянно возвращалась к ним и язвила по поводу его «снобизма», говорила, что его «пьянит запах богатства». В некотором смысле внутреннее чутье не обманывало ее. Тим был просто очарован обстановкой в доме на Ибери-стрит, не (как он чувствовал) запахом богатства, а самой атмосферой семейной жизни. У Тима не было ни семьи, ни близких, кроме Дейзи. Сборища на Ибери-стрит имели семейный характер, и ему было приятно присутствовать на них в качестве младшего члена этого круга родных и друзей. И конечно, он не мог оставаться равнодушным, когда после грязи и хаоса квартиры Дейзи и спартанской простоты собственной изредка оказывался в теплом, чистом, обустроенном доме, где шерри подавали в красивых бокалах. В общем, в определенном смысле, в каком именно, он не затруднял себя определением, Ибери-стрит была для него верхом совершенства.

Лучше всего он чувствовал там себя с Графом. (Тим знал, что тот не был настоящим графом.) Граф с самого начала был исключительно добр к нему, и Тим интуитивно почувствовал его особое одиночество чужестранца. Он был благодарен Графу за то, что тот купил его картину (она называлась «Три дрозда в паточном колодце» [66]66
  …в паточном колодце… – Аллюзия на трех сестричек из «Алисы в Стране чудес» Л. Кэрролла (гл. 7 «Безумное чаепитие»), живущих на дне паточного колодца. В классическом русском переводе Н. М. Демуровой патока заменена на кисель.


[Закрыть]). Тим надеялся, что Граф пригласит его к себе домой, но этого так и не произошло. Белинтой был тоже добр и ласков с Тимом, но он не мог понять Белинтоя и чувствовал себя неловко с собратом ирландцем. Джеральд Пейвитт раз или два приглашал его в паб на кружку пива, однако Джеральд был слишком странный и весь в себе, и Тиму было трудно с ним разговаривать. Джеральд ничего не знал о живописи, а Тим о звездах (или чем там Джеральд увлекался, он не был уверен). Стэнли Опеншоу, который тоже был очень добр к Тиму, однажды пригласил его к себе на ланч. Но больше не звал, как Тим подозревал, потому что он не понравился Джанет. С Гаем и Гертрудой отношения всегда были сердечные, хотя и несколько официальные. Он их слегка побаивался. Гай был вполне готов к роли строгого отца, что и продемонстрировал, когда Тим не так давно в отчаянии попросил у него взаймы. Он дал ему деньги, а в придачу прочел целую лекцию. Этот долг остался на совести Тима, он его так и не вернул. И спрашивал себя, знает ли об этом Гертруда.

Известие о том, что Гай смертельно болен, Тим поначалу принял с недоверием. Как возможно, чтобы человек, такой сильный и такой реальный, как Гай, собрался покинуть этот мир в сорок четыре года? Потом он всем своим существом почувствовал страх. Он испытывал почтительную любовь к Гаю. Но куда больше испугался за себя. Что будет с ним без Гая? Дело было не просто в деньгах, или коктейлях, или советах, которые Гай мог дать ему. Гай был Тиму вместо отца. Так долго у него был Гай, спасительная опора, последнее прибежище. Если «все рухнет» (реальная, совершенно непредсказуемая возможность, которой Тим постоянно опасался), всегда был Гай, чтобы собрать осколки. Существование Гая где-то на заднем плане в каком-то отношении даже помогло Тиму наладить жизнь с Дейзи. Благодаря этому «последнему прибежищу», Тим смог вести себя увереннее и разумнее (не только в том, что касалось финансов). А еще были мудрость, авторитет, непоказная искренняя привязанность. Гай всегда добивался от Тима, как ему обычно удавалось добиваться от всех, полной прямоты. Ему была непонятна непостижимая потребность людей во лжи, даже бескорыстной. Тим по природе был уклончив, привычно лгал, сам того не замечая; но он рано научился говорить Гаю только правду. Что же, теперь правды больше не будет?

Был, возможно, один случай suppressio veri. [67]67
  Утайка правды (лат.).


[Закрыть]Тим никогда не говорил Гаю о Дейзи. Конечно, к тому не было какого-то особого повода. Гай не спрашивал Тима о его личной жизни вообще, и в частности о Дейзи, на которую (на той злополучной вечеринке), несомненно, вряд ли обратил внимание. Тим после того (а прошло уже несколько лет) ни разу не упоминал о Дейзи в доме на Ибери-стрит. Было ясно, что больше он не сможет взять ее с собой, даже если она изъявит желание пойти. Тогда она выказала столько спокойной злобы, столько «хамского презрения», что он лишь надеялся, что ее там забыли. Позже Тиму показалось, что когда он просил у Гая денег, то упомянул о Дейзи, отвечая на какой-то из вопросов Гая. Но удержался и ничего не сказал о разгульной жизни, которую вел со своей милой, дотошному, несмотря на всю его сдержанность и снисходительность, Гаю Опеншоу.

Поскольку Тим никогда не заглядывал вперед, то и не говорил себе, мол, Дейзи и я будем вместе вечно, я умру в ее объятиях, она в моих. Но сам дух их отношений как бы подразумевал это, хотя Дейзи тоже не говорила об этом. Они были неразделимы. Тим рисовал их в виде птиц, лис, мышек и прочих пар пугливых, невероятно единых созданий, живущих, не привлекая к себе внимания. Lanthano.Они были как Папагена и Папагено. [68]68
  Они были как Папагена и Папагено. – Папагена и Папагено – персонажи оперы В. А. Моцарта «Волшебная флейта».


[Закрыть]Он сказал об этом Дейзи, которая, хотя и не любила оперу, согласилась с ним. Папагено должен был пройти через суровые испытания, чтобы заслужить свою истинную половину; и подобно ему Тим в конце концов тоже будет спасен, несмотря на свои недостатки. И теперь, чувствуя, сколь неразрывно, но сколь еще неполно он связан с Дейзи, Тим порой спрашивал себя, не предстоят ли и ему испытания, чтобы окончательно обрести ее.

Вернемся назад, в «Принца датского», где к этому времени Тим проглотил один из двух кусков хлеба, чеддер, одно овсяное печенье, помидор и половину кекса. Дейзи съела кусок хлеба, стилтоновский сыр, три печенья, помидорку, холодную баранину и остаток кекса. Еще они купили здесь же сэндвич с ветчиной, один на двоих, решив, что яйцо по-шотландски позволить себе не могут.

– Кто там был сегодня? – спросила Дейзи, имея в виду Ибери-стрит. Презирая «мерзкую компанию», она тем не менее иногда заставляла Тима навещать их и со злорадством интересовалась, что там происходит. Она даже переняла выражение Гая les cousins et le tantes.

– О, Стэнли, Граф, Виктор, Манфред, миссис Маунт…

– Но не Сильвия Викс?

– Нет…

– Она единственная из пассажиров той инфернальной galère, [69]69
  Галера (фр.).


[Закрыть]кто понравился мне. Жертва своего проклятого мужа. – По случаю незабвенной вечеринки Дейзи выведала всю историю замужества Сильвии.

– Вот тебе новая подставка под кружку. Нравится?

– Да, спасибо. – Дейзи собирала подставки под пивные кружки. – Посмотрим правде в лицо, мужчины – звери. Ну, кроме тебя. Спасибо за жратву. Когда ты пришел, дождь еще не кончился?

– Нет, шел, небольшой.

– Тут Джимми Роуленд с этим идиотом Пятачком опять нажрались.

– Дейзи, я кое-что не сказал тебе.

– Что-нибудь ужасное? Заболел?

– Нет. Я не буду преподавать в следующем семестре.

– То есть тебя выгнали с работы?

– Можно и так сказать.

– Проклятье! И я тоже кое-что не сказала тебе. Мне снова повысили плату за квартиру. Я б еще выпила двойной.

Тим пошел за виски. У стойки он оглянулся на Дейзи и улыбнулся ей. Иногда она ходила в джинсах и старой фуфайке. Иногда обряжалась, как на маскарад. (Не могла расстаться с детской жадной привычкой покупать грошовые тряпки.) Этим вечером на ней были черные колготки в сеточку, широкая хлопчатая юбка густо-синего цвета, туго стянутая на тонкой талии, и нелепая желтоватая блузка с отделанным кружевом декольте, купленная в магазине подержанной одежды. Тонкую шею тесно охватывало стеклярусное ожерелье. Темные с седыми нитями волосы зачесаны за уши, так что вырисовывался узкий череп. Губы ярко-красные, румяна на щеках, под большими удлиненными глазами положены темно-синие тени. (Бывали дни, когда она не пользовалась косметикой.) Лохматый старый шерстяной кардиган, который она надевала под пальто, лежал у нее на коленях. Юбка поднята очень высоко. Было в ней что-то экзотическое, привлекательное, грубое, вульгарное, что трогало его сердце. Несмотря на всю свою рисовку, она была совершенно беззащитна.

Тим был в узких серых твидовых брюках, старых, но приличных (джинсы он не любил), и свободном бирюзового цвета шерстяном свитере поверх светло-зеленой рубашки. По счастью, с лучших времен у него осталась хорошая и практичная одежда; шерстяные вещи стоили сейчас кучу денег. Он любил, чтобы вещи подходили друг другу по цвету, и часто собственноручно красил их с величайшей осторожностью.

– Спасибо, мистер Голубые Глаза, [70]70
  …мистер Голубые Глаза… – По аналогии с прозвищем Фрэнка Синатры.


[Закрыть]ты очень добр. Что будем делать без денег, черт бы их подрал? Деньги – вещь серьезная, деньги – вещь нешуточная. Дойдем до того, что будем пить опивки в пабах, как ирландцы католики – остатки вина причастия.

– Я хочу, чтобы ты вернулась к живописи, – сказал Тим, – по-настоящему. – Он не уставал время от времени повторять ей это, вдруг подействует.

– Забудь об этом, дорогой, я не могу писать. Я имею в виду, не буду. Знаю, ты думаешь, женщины неспособны заниматься живописью, потому что у них нет сексуальных фантазий…

– Я так не думаю.

– Во всяком случае, денежный вопрос это не решит, если я возьмусь за живопись. Я прозаик. Пишу роман. Лучше ты еще нарисуешь несколько своих кошечек. У каждого в этой дурацкой маленькой стране есть картинка с кошкой, и они хотят купить еще.

– Я рисую Перкинса, сделаю серию, но это даст сущие гроши.

Тим понимал, что Дейзи с ее претензиями на духовность ни за что не станет рисовать сентиментальные картинки с кошками, и хотя это было в каком-то смысле прискорбно, однако он ценил этот факт как свидетельство несгибаемости, до какой ему было недостижимо далеко.

– Господи, если б мы только могли сбежать из проклятого Лондона, я уже начинаю психовать, до того устала от все той же надоевшей картины, хорошо было б для разнообразия перебраться куда-то в другое место.

– Да, хорошо бы.

Это они тоже часто говорили друг другу.

– Как было бы хорошо не думать все время о деньгах!

– Я подыщу другую работу, любую работу, а тебе нужно пить поменьше, черт, не можешь хотя бы попытаться?

– Нет, черт, не могу! Я бросила курить, чтобы доставить тебе удовольствие, это что касается самоограничения. И не прикидывайся, что собираешься пойти мыть посуду в ресторане или сделать что-нибудь в этом роде, ты же знаешь, это не по тебе, последний раз все кончилось слезами.

Это было близко к правде.

– Может, удастся протянуть на пособие?

– С моей квартплатой – не удастся. А что до алкоголя, согласна, но куда без него, это суровая правда жизни. В конце концов, ты тоже пьешь и только делаешь вид, что можешь обойтись без выпивки. Извини, но я не миллионерша, как твои благородные друзья с Ибери-стрит. Держу пари, что все в этом пабе живут на пособие, и держу пари, они больше нашего выжимают из этого Государства Благоденствия.

– Мы лентяи, вот в чем наша беда, – сказал Тим. Иногда он думал, что в этом и есть глубинная правда.

– Мы безнадежны, – поддержала Дейзи. – Не понимаю, как мы выносим друг друга. По крайней мере, как ты выносишь меня. Тебе следует найти себе девчонку, их тут много по пабам, которой ты понравишься, хотя и начал лысеть.

– Я не лысею. И у меня уже есть девчонка.

– Да, у тебя есть твоя старушка Дейзи. Мы давно играем в игру «полюби меня – покинь меня», и вот, мы по-прежнему вместе. И все у нас отлично.

– Все у нас отлично.

– Кроме того, что не знаем, чем будем платить за еду, за выпивку, за одежду. Ч-черт, если б мы только могли уехать куда-нибудь из Лондона, я б сумела закончить свой роман! Но пока тебе лучше продолжать рисовать кошечек. Если б кто-то из нас смог заарканить богача или богачку, а потом помогать другому!

– Если умудришься выйти за миллионера, я бы стал у вас дворецким.

– Ты бы пьянствовал в буфетной, и я с тобой.

– Мы с тобой прислуга.

– Говори за себя, я не прислуга! Твои богатеи друзья строят из себя важных особ, но они просто nouveaux riches. [71]71
  Нувориши (фр.).


[Закрыть]Вот моя мать, та была настоящая аристократка.

– Согласен.

– Ты не можешь занять у кого-нибудь из этой шайки? Для чего еще существуют les cousins et les tantes?Или вытянуть из Гая еще немного, пока он не сыграл в ящик? Как думаешь, он отпишет тебе что-нибудь в завещании?

– Нет. Нет и еще раз нет. Не могу я сейчас просить деньги у Гая, слишком поздно.

– Что меня раздражает, так это как ты их всех уважаешь, а они такое ничтожество.

– Они не ничтожество.

– И к тебе относятся как к лакею.

– Прекрати…

– Беда в том, что ты делаешь вид, будто все у тебя в порядке, оба мы делаем вид. А следовало бы выглядеть как бедняк. Но куда там, ты щеголяешь в своем лучшем костюме. Никто не имеет ни малейшего понятия о том, насколько мы нищи. Подозреваю, они думают, что у нас «имеются деньги», замечательное выражение! Господи боже! А как насчет Гертруды?

– Нет.

– Почему нет, ты можешь попросить у нее. Да смелости не хватает. Господи, она же стерва тоскливая, все рядом с ней вянет, и ты тоже.

– Ты только раз видела ее.

– Одного раза достаточно, дорогой мой. Тоже мне гранд-дама! Отродье ничтожных шотландских учителя и училки. Да я большая аристократка, чем она.

– Я не могу просить у Гертруды.

– Не понимаю почему. А их оркестр фарфоровых обезьянок! Боже, оркестр фарфоровых обезьянок! А как насчет его превосходительства графа?

Тим ради забавы не говорил Дейзи, что Войцех не настоящий граф. Это подпитывало ее ненависть, делая ее счастливой.

– Граф совсем небогат.

– Им и не нужно быть богатыми. А Манфред, уж он-то наверняка богат.

– Нет, и он…

– Ты его боишься.

– Да.

– Думаю, ты всех их боишься. Но придется у кого-нибудь попросить, иначе будем голодать. Может, настанут для нас счастливые времена, но сейчас момент критический. А у Белинтоя?

– Нет.

– Ты всегда как-то странно реагируешь, когда я упоминаю Белинтоя. В чем дело?

– Ни в чем.

– Ты ужасный лгун, Тим. Некоторых людей сама природа награждает лживостью, как рыжими волосами.

– У него вообще нет средств.

– Ты говорил, что благородный лорд побывал в Колорадо. Как человек, не имея средств, умудряется побывать в Колорадо, когда мы не можем уехать хотя бы в несчастный Иппинг-Форест? Может, миссис Маунт?

– Нет, она бедна.

– Она змея.

– Значит, бедная змея.

– Ты вечно таскаешься к своим шикарным друзьям, но, похоже, ничем не можешь разжиться у них, кроме пары помидоров да кусочка заветрившегося сыра.

– Он не был заветрившимся.

– Мой был. Оркестр фарфоровых обезьян! Вот кто они такие. Черт, где же выход? Должен же быть какой-то.

– Дейзи, мы должны справляться самостоятельно.

– Мы это постоянно твердим, но живем все хуже и хуже. Что за радость жить в нищете? Думаешь, мне нравится брать у тебя те несчастные гроши, что ты зарабатываешь? Вовсе нет! Rien à faire, [72]72
  Ничего не поделаешь (фр.).


[Закрыть]одному из нас придется жениться на деньгах.

– Жениться на деньгах и примкнуть к буржуазии?

– И пусть, по крайней мере мы свободны, и были свободны, оставаясь вне их общества, в гуще настоящей жизни. Мы не живем искусственной, фальшивой жизнью, как твои богатенькие дружки. Можешь представить их здесь? Или питающихся, как мы, замороженными рыбными палочками? Жаль, что воспитание не позволяет нам воровать в супермаркетах. Ты уверен, что Гай не оставит тебе денег?

– Более чем.

– Держу пари, что он жульничал, распоряжаясь твоими деньгами. Ты ведь даже не видел никаких бумаг, не так ли? Наверняка тебе оставили намного большую сумму, чем они сказали. Тебе следует попросить показать те документы.

Тим действительно никогда не видел никаких документов, ему и в голову не приходило попросить показать их ему. Опеншоу имели возможность смошенничать, но он просто знал, что они неспособны на такое. Временами его угнетала злоба Дейзи, ее желание принизить людей, которых он уважал. Разумеется, в каком-то смысле это говорилось не всерьез, просто она так выражала недовольство миром вообще. Иногда он молча соглашался, и это было проще, чем спорить с ней.

– Время, господа, закрываемся.

– Тут и дамы присутствуют! – взорвалась Дейзи, стукнув по столику очками.

Это повторялось в «Принце датском» каждый вечер. Бывало, из «Фицроя» через дорогу приходили люди, услышать сакраментальную фразу.

– Хотела бы я, чтобы ты видела Гая раньше, – сказала Гертруда. – Он был так красив.

Она и Анна сидели в гостиной. День клонился к вечеру. Анна пришивала пуговицы к одному из Гертрудиных плащей. Гертруда пыталась, под влиянием энтузиазма Анны, вновь открывавшей для себя литературу, читать роман, но слова «Мэнсфилд-парка» [73]73
  …слова «Мэнсфилд-парка»… – «Мэнсфилд-парк» – роман классика английской литературы Джейн Остен (1775–1817).


[Закрыть]плясали у нее перед глазами, складываясь в какую-то бессмыслицу.

– Он и теперь красив, – сказала Анна.

Чтобы сделать приятное Гертруде, она купила другое платье, простое темно-синее твидовое платье с кожаным поясом. Она пригладила белокурые с проседью короткие волосы и посмотрела на Гертруду пристальным любящим взглядом, который иногда облегчал, а иногда лишь обострял горе подруги. В последнее время Гертруде стало труднее сдерживать свои чувства, свое отчаяние, и она понимала, что Анна уловила эту перемену в ней. У нее было такое ощущение, будто она неожиданно стала стареть. Я старею, а Анна молодеет, говорила она себе.

Гертруду удивила острая ревность, которая вспыхнула в ней, когда накануне вечером Анна так долго и с таким увлечением разговаривала с Гаем. Она даже слышала, как они смеялись. Она, разумеется, не подслушивала. Потом Гай лежал совсем без сил, и она подумала: он умрет, и Анна, которая как с неба свалилась, окажется последней, кто говорил с ним. Анна вышла от Гая сама не своя и со слезами на глазах. Гай оправился, но говорил с Гертрудой холодно, с какой-то смутной горечью, почти язвительно. Иногда он смотрел на нее безумным тусклым взглядом, как совершенно иной человек – дышащий слепок ее любимого, в котором некая сверхъестественная сила поддерживает жизнь. Это уже не он прежний, подумала она; но как ужасно умереть, утратив свою личность. Она подумала так, еще не воспринимая смерть как реальность. Тем утром Гай решил больше не бриться. Темная тень щетины изменила его лицо. Он был похож на раввина. Никогда больше она не увидит знакомого лица.

Пока Гай разговаривал с Анной, появился Граф вместе с Вероникой Маунт, оба с теплотой отозвались о Гертрудиной «монашке». Виктор не пришел, занятый на эпидемии азиатского гриппа. Явился, как всегда, Манфред, за ним – Стэнли, который привел с собой Джанет. Ей только что пришлось выслушать от него целую лекцию о том, как следует вести себя. Она принесла еще цветы и была очень мила с Гертрудой. Миссис Маунт рассказала о пышной экзотической еврейской свадьбе у родственников покойного мужа, на которой она присутствовала, – там были восточная музыка и танцующие раввины. Потом она перешла к бармицве Джереми Шульца и критиковала, как там все было устроено. Стэнли говорил о палате. Позднее всех появился Мозес Гринберг, семейный адвокат, вдовец средних лет, породнившийся с Опеншоу через жену. Этот говорил о своей племяннице, собиравшейся замуж за Акибу Лебовица, своеобычного психиатра. Он также упомянул, что Сильвия Викс заходила к нему попросить от имени подруги совета по кое-каким правовым вопросам. Сильвия не появлялась на Ибери-стрит с того вечера, когда пыталась увидеть Гая. Гертруда чувствовала, что была сурова с Сильвией. Гай не желал видеть Графа и позже тем вечером был сдержан с Гертрудой. Она не стала спрашивать Анну, о чем был их с Гаем разговор, а Анна промолчала.

День сегодня был туманный, и Гертруда с Анной не выходили из дому. Лондон ежился под сырой холодной коричневатой пеленой. Уличные фонари горели весь день, и Гертруда уже в три часа задернула шторы на окнах. В камине пылал огонь. Хризантемы Джанет Опеншоу в вазе с буковыми и эвкалиптовыми веточками на инкрустированном столике были еще вполне свежи. Новые цветы от Джанет, букет розовато-лиловых и белых анемон, Гертруда поставила в овсяного цвета стаффордширскую кружку и водрузила на каминную полку, рядом с одной из ваз богемского стекла. (В эти вазы цветы никогда не ставились, чтобы на стекле не остался след от воды.) Физически мучительная тревога пронзила душу, хотелось зарыдать в голос. Она бросила книгу на пол, чувствуя на себе брошенный украдкой взгляд Анны.

В дверь просунулась голова сиделки.

– Миссис Опеншоу, мистер Опеншоу хочет видеть вас.

Гертруда вскочила на ноги. Это было необычно. Дни шли по заведенному порядку. Сейчас было время отдыха Гая. Потом к нему заходила сиделка. Дальше наступало время Гертруды. Неожиданное желание Гая обеспокоило ее. Но сиделка держала дверь открытой, сухо улыбаясь профессиональной улыбкой.

Гертруда вошла, затаив дыхание от страха. Единственная лампа горела возле кровати. Гай сидел, опираясь на высокие подушки. Его обросшее лицо поразило Гертруду. Было необычно и другое: он протянул к ней руку.

Она завороженно взяла хрупкую ладонь и опустилась на стул у кровати, содрогаясь от сдерживаемых слез. Гай вдруг вернулся к ней, вернулся весь, со всей его нежностью, всей его любовью, всем его существом. Он сказал:

– Крепись, дорогая, сердце мое, моя любовь, моя единственная, моя…

Гертруда тихо плакала, наклонясь к нему, слезы капали на его руку, на простыню, на пол.

Он сказал:

– Ты все понимаешь. Мы нераздельны. В каком-то смысле мы никогда не разлучимся. Прости, если я казался таким далеким.

– Знаю… знаю… – проговорила Гертруда. – О Гай, как я перенесу?..

– Ты можешь, а если можешь, то должна. Я до того напичкан наркотиками, это отчасти мешает. И… не хочу встречать смерть слезами. Лучше быть спокойным и безразличным. Не хочу видеть, как ты сходишь с ума от горя, не хочу этого видеть. Мы знаем, как прекрасны были наша любовь и наша жизнь. Не следует все время повторять это, рыдая и стеная. Ты меня понимаешь, дорогая моя?

– Да, да…

– Хорошо, не плачь, я хочу сказать тебе кое-что. – Он со стоном переменил позу, на мгновение сжав другой рукой волосы. – Мы очень хорошо поговорили с Анной.

– Я рада.

– Один остроумный француз как-то заметил, что представление о Небе у него сложилось discute les idées générales avec les femmes supérieures. [74]74
  В беседах с необыкновенными женщинами на отвлеченные темы (фр.).


[Закрыть]Но не волнуйся, в иную веру меня не обратили. «Светлеет Небо новою зарей и обращает в бегство мрак тщеты земной!» [75]75
  «Светлеет Небо новою зарей и обращает в бегство мрак тщеты земной!»– Две предпоследние строки известного (звучал, в частности, на похоронах матери Терезы) гимна «Пребудь со мной», написанного преподобным Генри Лайтом (1793–1847) за три недели до своей кончины, «готовясь к тому торжественному часу, который наступит для каждого из нас» (из слов его последней проповеди). Музыка принадлежит Уильяму Монку (1823–1889).


[Закрыть]Помнишь, дядя Руди напевал это?

– Он знает все англиканские гимны.

– Одной вещи мы учимся в английской средней школе. Песне, великолепно подходящей для пения в церкви. Я рад, что Анна с тобой.

– Я тоже.

– Я хотел…

– Что-то сказать?

– Да.

– А тебе не трудно, боль…

– Я в порядке…

– Ты вдруг стал выглядеть намного лучше… о боже, если бы только!..

– Гертруда, не надо. Теперь слушай, моя дорогая, единственная… поцелуй меня сначала.

Гертруда поцеловала его в губы, непривычно обросшие бородой. И ощутила давно не приходившее желание. Она застонала и выпрямилась, гладя его руку с неожиданной страстью.

– Девочка дорогая, Гертруда, я хочу, чтобы ты была счастлива, когда я уйду.

– Я не могу быть счастлива, – сказала она. – И никогда не буду, не смогу. Я не покончу с собой, в этом нет необходимости, потому что я буду ходить, говорить, но буду мертва. Я не имею в виду, что сойду с ума, но счастлива не буду, это невозможно. Без тебя. Так я устроена. Я не была счастлива, пока не встретила тебя.

– Это заблуждение, – сказал Гай, – и в любом случае речь совсем не о том. Ты воспрянешь.

– Что это значит?..

– Мы прожили прекрасную жизнь.

– Да.

– Слушай, я должен все сказать, пока еще способен рассуждать здраво. Я всей душой желаю, чтобы ты была счастлива, когда меня не станет. Говорят, что, мол, поступать по принципу «он бы этого хотел» лишено смысла, – неправда, не лишено. Я утверждаю это сейчас, чтобы ты знала, понимаешь? Не трать время на страдания. Я хочу, чтобы ты нашла счастье, сумела найти в себе решимость жить, не сдаваться. Ты умная и сильная женщина. Молодая. У тебя может быть еще целая жизнь после того, как я умру.

– Гай, я не могу. Я тоже умру… буду ходить, разговаривать, но буду мертва… Пожалуйста, не пытайся…

– Ты любишь меня, но не скорби вечно. Я хочу, чтобы ты радовалась жизни, и радовалась ей с умом. Прошу, умоляю, не мучай себя. Знаю, сейчас тебе это трудно представить, но ты выйдешь из этого мрака. Я вижу для тебя свет впереди.

– Без тебя не…

– Все, Гертруда, хватит. Ты должна попытаться, ради меня, проявить волю сейчас, чтобы радовать меня в будущем. В том будущем, где меня больше не будет. Меня не будет ни в каком виде, никогда, так что долго скорбеть – глупость. Люди носят траур, потому что думают, что совершают нечто благое, что это вроде дани. Но того, кому она предназначена, не существует.

 
Много людей по нему скорбит,
Но они не узнают, где он лежит… [76]76
  …Но они не узнают, где он лежит… – Здесь и далее в романе цитируется старинная шотландская баллада «Два ворона». Существует несколько вариантов этой баллады, известный перевод одного из них принадлежит А. С. Пушкину:
  Ворон к ворону летит
Ворон к ворону летит,Ворон ворону кричит:Ворон! где б нам отобедать?Как бы нам о том проведать?Ворон ворону в ответ:Знаю, будет нам обед;В чистом поле под ракитойБогатырь лежит убитый.Кем убит и отчего,Знает сокол лишь его,Да кобылка вороная,Да хозяйка молодая.Сокол в рощу улетел,На кобылку недруг сел,А хозяйка ждет милого,Не убитого; живого.

[Закрыть]
 

Что там еще говорится, помнишь?

– Это старинная шотландская баллада, но я не помню…

– «У его супруги другой супруг…»

– О… Гай…

– Только без эмоций, попытайся думать, думать вместе со мной. Понять меня сейчас, даже если это тяжело. Почему бы тебе снова не выйти замуж! Ты могла бы найти новое счастье с другим человеком. Я не хочу, чтобы ты оставалась одна.

– Нет. Я – это ты.

– Это ты сейчас так чувствуешь. Позже будешь чувствовать иначе. Жизнь, твоя природа, время скажут свое слово. Я размышлял над этим и хочу, чтобы ты вышла замуж. К примеру, за Питера. Он хороший человек и любит тебя. У него чистое сердце. Ты заметила, что он любит тебя?

Гертруда колебалась, не зная, что ответить. Ее это никогда не волновало.

– Граф? Да. Иногда мне казалось… но я…

– Я говорю это, просто чтобы ты собралась с мыслями. Бог знает, что случится с тобой через год. Может произойти что-нибудь совершенно непредвиденное. Но я так… хочу, чтобы ты была… под надежной защитой… и счастлива… когда меня не станет…

Он откинулся на подушки.

– Я хочу умереть спокойно… но как это делается?

Граф, стоявший за приоткрытой дверью на лестничной площадке, застыл на месте. Он пришел раньше и тихо поднялся по ступенькам. Дверь в гостиную была закрыта, в комнату Анны тоже. Сиделка была на кухне. В тишине и одиночестве он услышал слова Гая о нем. Он повернулся и на цыпочках спустился вниз.