355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Айрис Мердок » Монахини и солдаты » Текст книги (страница 20)
Монахини и солдаты
  • Текст добавлен: 14 сентября 2016, 22:16

Текст книги "Монахини и солдаты"


Автор книги: Айрис Мердок



сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)

Опоры, на которых стоял ее мир, рухнули. Гай умер, Анна ушла, Граф больше не любил ее, и она с ясностью поняла, что не может ни продолжать эту сумасшедшую преступную жизнь с Тимом, ни представить его миру как своего возлюбленного и мужа. Не может. Если бы только все вновь стало как прежде или таким, каким никогда не было, но каким могло бы быть, если бы только все пошло по-другому, что было невозможно. Ей хотелось быть былой Гертрудой, Гертрудой Гая, центром всеобщей любви и восхищения, и чтобы рядом были Анна, и Граф – и Тим тоже, и та любовь, что они принесли с собой из Франции. Но быть с Тимом отверженной, скиталицей, бродягой она не могла. Тим теперь виделся ей цыганом, вырвавшим ее из ее мира и увлекшим в свою жизнь. Только у него не было своей жизни, своего места в жизни. Она спросила его о друзьях. Друзей у него не оказалось. Он пришел к ней в поисках жизни и места. Деньги тут были совершенно ни при чем (она никогда так и не думала). Но она все больше видела в Тиме бездомного бродягу, без корней, без пожитков, без своего мира. И она тоже станет бездомной бродягой, если не покончит с этим, если каким-то образом не решит абсолютно неразрешимую проблему.

«Новости, новости, Гертруда завела любовника!» – «Да что вы! И кто это?» – «Тим Рид!» – «Вы имеете в виду того тощего малого, художника? Вы шутите!» Известно ли им? Если она прекратит это сейчас, обойдется лишь смутными слухами, которые стихнут и забудутся. Никто ничего не знает наверное; в конце концов, это так неправдоподобно. На чаше весов так много против бедного Тима. Тут и Гай, и Анна, и Граф. А теперь еще ее отвратительная ничтожная гордость, ненавистная, но тем не менее тоже глубоко ей присущая. Казалось, это так разумно держать все в тайне, не торопиться позволять себе новую любовь. Теперь же, похоже, становится невозможным вообще позволить ее. И все же мысль расстаться с Тимом, по-настоящему расстаться, была невыносима. Мысль Гертруды металась и петляла, как заяц. Оставался единственный выход, не бог весть какой и временный, но при котором можно сохранить главное. Она должна попросить у Тима мораторий, перерыв, время, чтобы все обдумать, или скорее безвременье, пока все не успокоится.

Гертруда и думала над этим, и не думала, спасаясь от этой мысли в объятиях Тима. Она хотела, чтобы Тим подтвердил неизбежность такого выхода. Решающий, откровенный разговор произошел совершенно случайно. Они только что закончили один из своих долгих праздничных обедов и сидели, непринужденно болтая о том о сем. Им было так хорошо вместе! Это было вечно новое чудо, которое, с удивлением отметила Гертруда, дарила им их любовь. (Анна сказала: «Он тебе надоест». И не могла ошибиться сильнее.) Как шпионы с их раздвоенным сознанием, Гертруда испытывала чувство покоя и влюбленности. Они сидели в столовой, при зажженной лампе, за неубранным столом и пили вино. Неожиданно Гертруда сказала: «Так дальше не может продолжаться», и Тим ответил: «Господи, конечно не может, знаю!» – и между ними начался тот убийственный разговор. Они с ужасом и мукой смотрели друг на друга, но остановиться не могли и продолжали говорить вещи, которые навсегда разъединяли их.

– Гертруда, это правда. Тебе просто хочется покончить со всем. Покончить, пока никто не узнал о нас. Хочется, чтобы этого вообще никогда не было. Хочется, чтобы я исчез. Хорошо, я исчезну.

– Я не хочу этого…

– Хочешь, очень хочешь, чтобы я был так добр и ушел сам и ты не чувствовала бы потом, что вынудила меня уйти. Ты права, мы изгадим нашу любовь, если будем продолжать. Лучше расстаться сейчас, пока она еще чиста. Иначе кончим тем, что возненавидим друг друга, или скорее ты возненавидишь меня, я стану камнем у тебя на шее. Конечно, это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Это было прекрасно, и я благодарен и совсем не зол, не испытываю вражды к тебе, но, боже, так несчастен!..

– Тим, я тоже несчастна, я страдаю, я в страхе, а еще полчаса назад была счастлива с тобой. Это безумие. Ах, Тим, почему мы не можем сделать друг друга счастливыми?

– Потому что ты, дорогая, недостаточно любишь меня. Это не неожиданность, не случайность, что мы оказались в этой точке.

– В какой точке?

– Откуда наши пути расходятся.

– Нет, нет, нет. Тим, любимый, мы не можем расстаться. Прекратим этот разговор, пойдем в спальню. Мы слишком много наговорили друг другу.

– Ладно. Ты иди. Я скоро приду. Вот только допью.

Тим почти церемонно встал одновременно с Гертрудой. Она подошла и прижалась к нему, к его обвисшей белой рубашке. Тело его было влажно от пота.

– Иди ложись, дорогая.

– Хорошо, Тим. Приходи скорее.

Гертруда заснула. Она сбросила туфли и легла на кровать. Сейчас она проснулась, прислушалась. Свет в спальне был выключен. Сомнений не было: она одна в квартире. Она соскочила с кровати и обежала комнаты, зовя его. Никого. Затем она увидела, что его рюкзак и старый чемодан исчезли из прихожей, где они всегда находились.

Гертруда отправилась в гостиную, полностью включила свет. На столе лежало письмо.

Моя дорогая, ты хотела, чтобы я ушел, и я ушел. Ты права, нам следует мирно разойтись. Я чувствовал, что так дальше продолжаться не может. На самом деле ты не хочешь замуж за меня, а никакие другие отношения мне не подходят, слишком все серьезно; я не хочу сойти с ума. Я не могу быть тайным любовником. Не ищи меня в студии, ты меня не найдешь ни там, ни в других местах, где мы встречались. Если мы увидим друг друга, все начнется снова. Ты должна вернуться в настоящий твой мир к настоящим твоим друзьям. Скоро ты почувствуешь себя счастливее. Почувствуешь облегчение. Моя дорогая, мне очень жаль, что у нас ничего не вышло. Моя любовь к тебе корчится от боли.

Т.

Гертруда рванула ворот платья. Запустила руки в волосы. Губы скривились в гримасе боли и ярости, из глаз ливнем хлынули слезы. Она опустилась на стул и с полчаса сидела совершенно неподвижно.

Затем встала и налила себе виски. Она так желала Тима, что тело, казалось, разваливается, рассыпается на части. Она с трудом удержалась, чтобы не заметаться по квартире, как обезумевший зверь. Она никогда по-настоящему не признавалась себе: «Это просто плоть, вожделение, взрыв страсти, бегство от горя», не призналась и сейчас. Но ощущала свое физическое влечение к Тиму как нечто отдельное от нее и постороннее, как род эманации, второе тело, она жаждала его тонких рыжеволосых рук, и гладкой нежной кожи, и его поцелуев, которые разрешали все проблемы и давали ответы на все вопросы.

Гертруда выпила виски и спокойно призвала на помощь разум, как зовут слугу. Тим сказал: «это не случайность». Не было случайностью то, что они начали этот разговор, хотя сперва казалось, что он возник непроизвольно, по воле случая. Он должен был состояться. Они уже несколько дней были готовы к нему, почти с того момента, как Тим переехал на Ибери-стрит. Она чувствовала, что они оба репетируют его, что оба уже знают, что скажут. «Это правда, – произнесла она вслух, – я не могу выйти за него». Она всеми силами пыталась вживить Тима в свою жизнь, но он, как чужеродный орган, не приживался, и спасительная кровь ее души не поступала в его душу. В конце концов она отторгла его. Она не пыталась понять, почему так произошло. Причин было множество. Она могла влюбиться в кого-то другого, но по недоразумению влюбилась в Тима. О том, в каком состоянии сейчас Тим, она старалась не думать, да и не могла его себе представить.

Она взглянула на часы и удивилась, поймав себя на мысли, что хотела узнать, не поздно ли еще будет позвонить Графу. Разумеется, было уже поздно. Почти два часа ночи. Она встала, раздвинула шторы на окне и посмотрела на пустынную Ибери-стрит. Больше ей было нечего скрывать. И в самом этом движении, которым она распахивала шторы, было ощущение освобождения. Ложь, секретность отравили их обоих. Их любовь была чем-то изумительным и прекрасным, но не была ни сильной, ни здравой. Наверное, в этом ее вина, подумала Гертруда, но мысль эта не слишком трогала. Ей нужно просто прийти в себя, оправиться. Она увидится с друзьями, соберет их вокруг себя, так она станет жить отныне, в окружении друзей. Она вернет Анну и завтра же увидится с Графом, пригласит на ланч и увидит его счастливые глаза. Это настоящая жизнь. И устроит небольшую вечеринку, позовет на нее Манфреда и Джеральда, и Виктора, и Эда, и Мозеса, и Джанет со Стэнли, и миссис Маунт. И пригласит Сильвию Викс отдельно ото всех, потому что кто-то говорил, что она несчастлива. И отправится куда-нибудь в путешествие, в Афины или в Рим, и возьмет с собой Розалинду Опеншоу, и Анна тоже поедет. Они там весело проведут время, и она будет добра к людям и узнает, как они живут. И все вновь будет прекрасно, и просто, и открыто, и чисто. Тим поступил порядочно. Умно и смело. Лучше расстаться так, как расстались.

И никто ни о чем не узнает, продолжала она говорить себе. Все останется в тайне. А даже и пойдет слух, так никто не поверит, если она будет вести прежнюю жизнь. В некотором смысле это навсегда сохранит ее, их любовь. Она останется в их прошлом прекрасной, незамутненной. Ее не отравят ни ссоры, ни ненависть, ни скудоумная вульгарность людей, которые презирали бы за нее. Никто бы не понимал их, кроме их с Тимом. А теперь она в прошлом и в безопасности. Так лучше.

На Ибери-стрит ложился бледный предутренний свет, в котором, как в перламутровом тумане, постепенно тускнели уличные фонари. Скоро наступит июнь, середина лета. Дома застыли в неподвижности, словно приговоренные.

Гертруда отошла от окна, собираясь лечь. Хмельная бодрость улетучилась. Голова болела. Она разделась и выпила таблетку аспирина. Села на кровать, и слезы снова ливнем хлынули из глаз. Она одинока. Она надеялась, что не останется одинокой, но вот осталась. Она потеряла его, свою любовь, своего плейбоя. И над костями его, что в поле белеют, вечный ветер печально веет.

– Значит, вернулся, – сказала Дейзи. – Так и думала, что приползешь обратно.

– Да ну? – скривился Тим. – А я не думал. Дай мне, ради бога, чего ты там пьешь.

– Тут на донышке. Надеюсь, ты раздобыл денег, у меня ни гроша.

– Денег полно.

– Ну, хоть вернулся с деньгами в кармане.

Тим колебался: может, отослать деньги Гертруде? Потом решил, что не стоит.

Он сел на рахитичный расшатанный стул. В душную пыльную комнату светило солнце. Дейзи, которая сидела на кровати, подложив под спину подушки и задрав колени, сегодня сражала наповал своим нарядом. Когда неожиданно появился Тим, она заканчивала подкрашиваться. На ней была шелковая блузка в черно-белую полоску, перехваченная блестящим черным пояском, черная кофта в белый цветочек и с мягким воротничком, подвязанным черно-оранжевым шарфиком. На ногах – черные колготки и черные лакированные туфли с огромными металлическими пряжками и на высоченных шпильках. Лицо было как сине-белая клоунская маска.

– Как продвигается роман?

– Лучше не бывает. Писала без продыху, пока ты был в самоволке.

– Замечательно.

– Что, разочаровался в Гертруде?

– Мы оба разочаровались. Это было краткое затмение.

– Я предупреждала. Ведь предупреждала же?

– Да. Для кого наводишь красоту?

– Для тебя.

– Ты не знала, что я приду.

– Я ждала тебя каждый день.

– Как трогательно.

– Ну конечно не для тебя. Я как раз собиралась пойти в «Принца» перекусить.

– Нашла себе кого-нибудь, пока меня не было?

– Нет. Но не потому, что не хотела. Я не простила тебя, так и знай.

– Но простишь.

– Ладно, неважно, это все дело настроения. Я по тебе скучала! Тоже по настроению. А ты скучал?

– Думаю, да, – кивнул Тим.

– Он думает, надо же! Славный ответ, достойный Тима Рида! Значит, между вами все кончено?

– Да.

– И к лучшему. Как все происходило? Жду подробного отчета.

– Я не могу, Дейзи. Давай забудем. Прости и забудь. Это прошло, развязано, как развязывают узелок, и тесемки снова болтаются свободно.

– Очень наглядно. Я часто думала, что наша с тобой жизнь, как кусок веревки, грязной старой веревки, обтрепанной на концах.

– Ты не пыталась связаться со мной? – спросил Тим.

Он заглянул в студию, но никакого письма не видел. Проведя день и ночь в одиночестве в студии, он побежал к Дейзи. Он боялся прихода Гертруды и не мог вынести одиночества. И внезапно почувствовал, что ему совершенно необходимо поговорить с Дейзи.

– Пошел ты подальше, с какой это стати? Ты смылся, сказав, что собираешься жениться. Или ты ждал, что я побегу за тобой? Да скатертью дорога, так я подумала.

– Но ты рада, что я вернулся?

– Наверное. Я тут не просыхала, буквальным образом. Я привыкла к тебе, парень. Я могу говорить с тобой. Думаю, ты ничтожный себялюбивый лживый подонок, как большинство мужиков. Просто других я еще больше ненавижу.

– Дейзи…

– Сходишь нам за вином или пойдем в «Принца»? Между прочим, Джимми Роуленд вернулся.

– Отлично…

– Он говорит, Америка пуста, как внутренность чистой белой картонной коробки.

– Дейзи, не возражаешь, если я останусь тут на какое-то время?

– Ты имеешь в виду, пожить, спать в моей постели?

– Да, ненадолго…

– Ладно уж. «Вечно одно и то же», как ты говоришь, когда хочешь переспать. Неудивительно, что все девки за тобой бегают. А что твоя студия?

– Оттуда меня гонят.

Это была неправда, но Тиму не хотелось мучиться ожиданием, что вдруг нагрянет Гертруда.

– Действительно! Небось опять врешь. Ну, это не важно. Меня больше не интересует, правду ты говоришь или нет. Но для твоих чертовых картин здесь нет места.

– Отдам на хранение хозяину гаража. Спасибо, дорогая.

– Тебе лучше подсуетиться и найти квартиру. Сам знаешь, как мы уживаемся, когда заперты в одной конуре, как крысы. Нам было бы хорошо во дворце. Деньги положительно повлияли бы на наши характеры.

– Я подсуечусь. Так мне сходить за вином или отправимся в «Принца»?

– Ох, сходи и прихвати какой-нибудь жратвы. Не хочется тащиться в «Принца», слишком далеко для такого раннего времени. Там Джимми Роуленд будет сидеть и ржать над собственными шуточками, а я не выношу его ослиного рева и писка бедняги Пятачка. Погоди, не уходи. Сядь рядом и попроси прощения, как смиренный кающийся грешник.

Тим сел рядом с ней и посмотрел в ее огромные темные карие глаза, подведенные синим, с торчащими от туши ресницами. Он коснулся маленькой коричневой родинки у ее носа.

– Старая знакомая.

– Больше так не поступай, Тим Рид. В другой раз я могу и не простить. Забавно, я сперва решила, что ты делаешь это ради нас, чтобы тянуть с нее денежки, ты, чокнутый, способен на такое. И была очень тронута. Интересно, если бы она терпела это долгое время, ты мог бы всегда врать ей, что встречаешься со старыми друзьями по Слейду, ты же такой мастер по части басен. Ты рассказывал ей обо мне?

– Нет.

– Точно? Ни слова?

– Ни слова.

– Хорошо. Бьюсь об заклад, ты врал ей, какой ты одинокий. Думаю, от тебя пахнет ею. Ты мерзкое животное.

– Скинь туфли, – попросил Тим. – Острые, черт, как копья.

– Скинь сам. Я не могу достать до них. Ты мешаешь. Ты любишь меня?

– Люблю.

– Не чувствую особого пыла, где твои знаменитые страстные восторженные ирландские признания? В жизни не видела человека, больше похожего на побитую собаку. И седеть начинаешь.

– Да ну?

– Шучу. Погоди, ты мнешь мне воротник, я сниму шарф. Боже, ну и жара!

– Ох, Дейзи, как я был одинок, как это было ужасно!

– Хочешь, чтобы я утешала тебя, потому что Герти поняла, какой ты крысеныш? Бедный маленький Тимми. Положи голову вот сюда. Женщины для того и существуют, чтобы утешать, они – верное средство. Ты возвращаешься к женщине, которую бросил, и просишь утешить, потому что там у тебя не выгорело. Господи, какие мы дуры! Хотелось бы мне найти себе мужчину получше.

– Хотелось бы мне быть лучше.

– Бедненький Тим, бедненький грешник. Полно, обними меня. Не горюй, здесь тебе бояться нечего.

Все, размышлял Тим позже, пошло не так с того момента, как он наспех овладел Гертрудой у себя в студии. Его чрезмерная боязнь, что им помешают, вызвала у Гертруды раздражение и чувство неуверенности. Она нервничала и стеснялась. Обижалась на его неспособность обеспечить ей безопасность. Потом провальная встреча с Анной (его идея): в голове пусто, ни одной умной мысли, а она сверлит холодным взглядом, словно видит его насквозь. Он был уверен, что Анна заставила Гертруду выложить правду (хотя Гертруда и отрицала) и велела ей все прекратить! При первом же столкновении с людским мнением Гертруда сдалась. Глядя на свою любовь чужими глазами, она увидела, насколько это нелепо. Хорошо еще, что он ни словом не обмолвился ей о Дейзи. А если бы сказал и Гертруда ушла бы от него после этого, он вообразил бы, что причина в Дейзи, и лишь еще больше мучился бы, упрекая себя в бесстыдстве. Он мог представить себе, в каком был бы отчаянии, если б думал, что без этого фатального откровения мог сохранить свою любовь. А так у него хотя бы было утешение: Гертруда бросила его не в результате какого-то его промаха или случайно открывшейся лжи, но по глубинной непоправимости самой ситуации. Гертруда стыдилась его, вот к чему все пришло. Тим не чувствовал ни обиды, ни удивления. Ему было стыдно за самого себя; только в обычных обстоятельствах это не имело бы никакого значения, и он едва ли обратил бы на это внимание.

Во Франции легко было говорить: какое-то время будем держать все в тайне. Это казалось разумным и простым. Но подобная тактика оказалась для них губительной. Если бы у Тима было надежное убежище, возможно, было бы легче, а так факт его связи с Дейзи все же навредил ему. Срочный отъезд Анны (Гертруда наверняка все рассказала ей) будто бы к старинной школьной подруге в Герефорд (Гертруда становилась такой же ловкой лгуньей, как Тим) открыл ему доступ на Ибери-стрит; но там они тоже не были в безопасности. Вежливые, знающие правила родственники без приглашения не заглядывали, но давило само их присутствие на горизонте. Гертруда не могла игнорировать этих людей, хотя делала вид, что не зависит от них. Оставался Лондон – громадный дворец развлечений, и урывками, бродя по нему, как пара отпускников, они чувствовали себя счастливыми. Тим показывал ей картины, здания, места. Гертруда до удивления плохо знала Лондон. Они часто бывали в Британском музее. (Там был уединенный диванчик в этрусском зале, где можно было целоваться.) Тим водил ее в пабы, подальше от «Принца датского» и от «Герба Ибери», – пабы в Чизуике и те, что он запомнил в северной части Лондона (но не в Хэмпстеде, где полно было родни Гая). Они побывали в убогом кабачке на Харроу-роуд, где подавали сидр, и ей там понравилось. Они были как влюбленные студенты или пародия на счастливых детей.

Они гуляли, пили вино, предавались любви. Здесь было все, что отличает тайную любовь. Больше того, это была самая настоящая тайная любовь. Невероятная страсть, которая внезапно обрушилась на них во Франции, настойчиво бия крылами, – это неодолимое необъяснимое обоюдное влечение плоти не отступало и здесь, в Лондоне. Такой явный, Эрос не обессилел, не исчез. Они предавались любви с яростью, закрыв глаза, со стонами. Затем рывком вскакивали, глядя друг на друга чуть ли не с подозрением, и торопливо одевались, словно собираясь удариться в бегство. Тима удивляла страстность Гертруды, которая во Франции, осененная изумительностью случившегося, воспринималась как вполне естественная. На Ибери-стрит же это выглядело очень странно, и он заметил, что и она, должно быть, это чувствовала. Кроме того, эта квартира ужасала его тем, что вызывала рой обвиняющих воспоминаний, а уж ее-то, наверное, еще сильней. Но они не говорили об этом.

Несмотря на свой девиз «Lanthano», то есть «не привлекай внимания», и веселую способность болтать о чем угодно, но не о главном, Тим прежде никогда не скрывал своих связей с женщинами. Ему тяжело было жить с тайной, которую они даже не обсуждали, по поводу которой даже не шутили. Это наполняло его мучительными сомнениями. Да, в один прекрасный день, когда-нибудь, Гертруда введет его в круг своих знакомых как друга, потом как особо доверенного друга, а потом и как fiancé. [109]109
  Жениха (фр.).


[Закрыть]
Они согласились, что не могут любить друг друга иначе, как имея в перспективе женитьбу, только это не даст их великой любви зачахнуть и погибнуть. Но он чувствовал, что перспектива эта закрывается. Они начали жить настоящим моментом, как все обреченные любовники. И неуклонно, как в море, погружались в уныние.

При всем том Тим никогда не говорил себе, что они совершили распространенную ошибку, приняв банальное плотское влечение за великую любовь. Он все еще верил в великую любовь. Просто не всякой такой любви удается утвердиться в мире. Он часто думал о скалах близ «Высоких ив», прозрачном озерце и «лике». Все, можно сказать, началось там; но при этом он разделял эти события. «Лик» сохранился в его памяти как реальность, он связывал его со своей работой, с собой как художником. Он вспоминал его странные очертания, светлое округлое пятно с влажной рябой поверхностью, «карандашные линии» мха, подобно колоннам, тянувшиеся вверх, темную расщелину наверху, из которой свисали папоротники и ползучие растения, скрывая вершину утеса. Сверхъестественная сила скалы потрясла его, даже сейчас в воспоминаниях (внутренним взором он видел ее предельно отчетливо) вызывая благоговение сродни любовному. Это было как явление истины, и до сих пор он чувствовал ее магнетическое притяжение, как прочную связь, сохраняющуюся между ним и скалой. Ему верилось, что скала стоит и сейчас, продолжает стоять, спокойная и одинокая, тусклая в тени и сияющая на солнце, чернеющая в теплой ночи. К озерцу у него было иное чувство. Страх перед «ликом» был неотделим от благоговения. Страх, внушаемый озерцом, а он страшился его, был иным, более острым, страхом перед чем-то колдовским, опасным. Ему было трудно представить, что оно все так же блестит там сейчас, что, возможно, птица пьет из него и плывет змея.

Пытаясь осмыслить произошедшее в последующие дни своего отчаяния, он порой думал: они просто оказались во власти чар после того, как Гертруда искупалась в том озерце. Это было как наркотик, как любовный эликсир. Что-то в нем колдовски подействовало на нас, может, совершенно случайно, и они на время лишились разума, а теперь эти чары теряют силу. По-другому этого нельзя было объяснить. Но в самой глубине души Тим отвергал это. Подобная опасность не коснулась их. Это не было как магия, это не было магией, хотя в обычном понимании было – магия, колдовство. Это была абсолютная истина, нечто от целостности и добра, взывавшая из темного сумбура в нем самом. Он любил Гертруду любовью, которая была лучше его. Не требующей подтверждения, несомненной, чего он прежде не чувствовал. Она проявлялась в нем в виде радости, которая охватывала его даже теперь, когда они с Гертрудой пили сидр в кабачке на Харроу-роуд.

Но то, что истинно и высоко, может быть физически уничтожено, и его истинность и высота останутся неуловимой чистой аурой в мире идей. Он и Гертруда не смогли помочь своей любви, не смогли выдержать ее. Она дрогнула, он отчаялся. Если бы только, говорил он себе, прошло чуть больше времени со смерти Гая, еще несколько месяцев, и он был бы спасен. Впрочем, еще несколько месяцев, и Гертруда была бы уже другой женщиной, ее потрясенная душа не зазвучала бы в унисон с его душой. То, что это произошло по воле случая, его не тревожило. Он был достаточно умен, чтобы понимать: обоюдная любовь зависит от случая, что не делает ее непрочной. Но он чувствовал печаль, почти горечь, думая, что всего лишь свежая память о Гае, его довлеющее отсутствие оказались фатальными для их любви.

Оба они в этот свой лихорадочный «отпуск» предвидели конец. И были готовы. Тиму не хватило духу начать решительный разговор. Гертруда завела его. Но едва она заговорила, он уже знал, что сказать. Оглядываясь назад, Тим думал, что проявил смелость. Но какой у него оставался выход? Плакать и умолять? Это лишь на какое-то время оттянуло бы конец. Он увидел в глазах Гертруды досаду и раздражение. Как адской боли, он боялся увидеть в них ненависть. И Гертруда попалась в ловушку. Он устраивал ее в качестве любовника, но не в качестве мужа. Теперь ей хотелось вернуться к прежней жизни, к своим старым драгоценным друзьям, к тому, что было мило всему ее семейству. Если бы он «загостился», то стал бы ненавистной обузой. И Гертруда со всей прямотой, насколько хватило духу, сказала ему, что пора и честь знать.

Теперь никогда, думал Тим, не станет он таким, как прежде, просто по-собачьи счастливым. Никогда он по-настоящему не верил, что Гертруда выдержит. Он верил в две несовместимые вещи: что Гертруда любила его безоглядно и всем сердцем и что она любила его недостаточно.

Лежа голым в объятиях Дейзи, обвеваемый ветерком из вечернего окна, приятно охлаждавшим мокрую от пота кожу, Тим говорил себе: если бы они могли умереть сейчас, то отправились бы прямиком в ад, даже не надо собираться. Эх, как бы ему хотелось, чтобы они умерли сейчас!

– О чем задумался, мистер Голубые Глаза?

– О смерти и аде.

– Шутник ты.

– Помнишь о Папагено и Папагене?

– Помню.

– Думаю, мы прошли свое испытание.

– Как бы не так! Стоит мелькнуть очередной юбке, как ты снова смоешься. Герти – лишь начало.

– Ты очень добра, очень мила.

– Ха-ха-ха! Просто надоели мужики, на которых мне начхать.

– Я проголодался.

– Я тоже.

– Так пошли в «Принца датского».

– Пошли. Хорошо в такой летний вечерок посидеть в старом добром «Принце».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю