Текст книги "Монахини и солдаты"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

Часть первая

– Витгенштейн… [6]6
  Людвиг Витгенштейн(1889–1951) – австрийско-британский философ, профессор Кембриджского университета. Основоположник двух этапов становления аналитической философии XX в. – логического (совместно с Б. Расселом) и лингвистического. Человек разнообразных талантов, Витгенштейн занимался еще и экспериментальными исследованиями в областях новейших технологий, в частности реактивных двигателей, причем ряд его достижений был запатентован (эта разносторонность отчасти дала Гаю основание чуть ниже назвать его «дилетантом»), В 1935 г. предпринял полуанекдотическую попытку обосноваться в СССР. Витгенштейну принадлежит ряд широко известных философских произведений, из которых наибольшее влияние на формирование современной философской мысли оказали такие книги, как «Логико-философский трактат» (1921) и «Философские исследования» (1953; опубликована посмертно). Айрис Мердок в 1947 г. под руководством Витгенштейна писала диссертацию по философии, так что ее мнение о нем, вложенное в уста Гая, основано на личном знакомстве с философом, а влияние на нее идей Витгенштейна заметно и по прямым, и по скрытым цитатам из его произведений: пример последних – описание экспериментов одного из героев романа, Тима, в области абстрактной живописи, которое соотносится с высказываниями Витгенштейна на тему «сети» в «Логико-философском трактате» (афоризм 6.341–6.342).


[Закрыть]

– Что Витгенштейн? – откликнулся Граф.

Умирающий беспокойно зашевелился в постели, монотонно мотая головой из стороны в сторону, как постоянно делал в последние несколько дней. От боли?

Граф стоял у окна. Теперь он никогда не садился при Гае. Когда-то отношения между ними были непринужденней, хотя Гай всегда был для него вроде царственной особы: образец, учитель, лучший друг, идеал, судья, но прежде всего – своего рода владыка. Теперь это ощущение, изменившись, еще более усилилось.

– В сущности, он был дилетантом.

– Пожалуй, – согласился Граф.

Его озадачило неожиданное желание Гая умалить фигуру философа, которым он прежде восхищался. Возможно, ему необходимо было чувствовать, что Витгенштейн тоже смертен.

– Наивная и трогательная вера в силу чистой мысли. И этот человек воображал, что нам никогда не достичь Луны.

– Да.

Граф часто говорил с Гаем об отвлеченных вещах, но в былые времена они болтали и о многом другом, даже сплетничали. Теперь же круг тем чрезвычайно сузился. Их разговор стал утонченным и холодным, пока окончательно не перестал касаться чего бы то ни было личного. Любовь? Теперь не могло быть и речи о выражении любви, всякое проявление привязанности было бы верхом безвкусия. Приходилось сдерживаться, пока не наступит конец. Эгоизм умирающего ужасен. Граф сознавал, как мало Гай теперь нуждался в его или даже в Гертрудиной любви; сознавал он, в своей печали, и то, что сам заглушает, подавляет в себе чувство жалости, видя в нем напрасное мучение. Мы не желаем слишком волноваться о том, что мы теряем. Тишком освобождаемся от своих чувств к нему и подготавливаем умирающего к смерти, умаляем его, лишаем последних привлекательных черт. Бросаем умирающего, оставляя его одного, как больную собаку под забором. Считается, что смерть открывает нам истину, но она сама иллюзорна. Она уничтожает любовь. Возможно, показывает нам, что, в конце концов, там – пустота. «Это Гай говорит во мне, – подумал Граф. – Это не мои мысли. Но ведь я не умираю».

Он слегка отодвинул портьеру и посмотрел в окно на ноябрьский вечер. На Ибери-стрит снова шел снег, в свете фонарей крупные хлопья валили густо, безостановочно, в зримом безмолвии, смутно толпились в безветренной тьме над фонарями. Приглушенно, мягко прошелестело несколько автомобилей. Граф хотел было сказать: «Снег идет», но удержался. Когда человек умирает, нет смысла говорить ему о снеге. Погода для Гая больше не существовала.

– Он вещал, как пророк. Мы чувствовали, что иначе и быть не может.

– Верно.

– Мысль философа или находит в тебе отклик, или нет. Она глубока только в таком смысле. Как роман.

– Да, – поддержал Граф и добавил: – Согласен.

– Лингвистический идеализм. Танец безжизненных категорий, в конце концов.

– Да. Да.

– Но все-таки, мог бы я сейчас быть счастлив?

– Что ты имеешь в виду?

Граф последнее время постоянно боялся, как бы ненароком не сказать что-нибудь ужасное даже в таком осторожном разговоре. Он не знал, чего конкретно опасается, но это могло быть что-то страшное: правда или заблуждение.

– Смерть – не жизненное событие. Кто живет в настоящем, живет вечно. Смотреть на мир бесстрастно – значит видеть его красоту. Красота же дает ощущение счастья.

– Никогда не понимал этого, – сказал Граф, – но это не важно. Думаю, это Шопенгауэр.

– Шопенгауэр, Маутнер, [7]7
  Фриц Маутнер(1849–1923) – австрийский мыслитель, занимавшийся проблемами философии языка. Проявил себя и на литературном поприще как журналист, критик, автор двенадцати романов и многочисленных рассказов.
  Карл Краус(1874–1934) – австрийский публицист, драматург и поэт-сатирик, которого современники сравнивали с Ювеналом и Джонатаном Свифтом и чья сатира питалась противоречием между изначальной чистотой языка и его смысловым искажением под пером пишущих. Был основателем авангардного журнала «Факел», к публикациям в котором большой интерес проявлял и Л. Витгенштейн.


[Закрыть]Карл Краус, как один, – шарлатаны.

Граф тайком глянул на часы. Сиделка строго ограничивала время его разговоров с Гаем. Если он оставался у него слишком долго, Гай начинал заговариваться, отвлеченные суждения переходили в видения, в вычислительной машине сознания происходили сбои. Ничтожное сокращение притока крови к мозгу, и все мы превращаемся в отчаянно бредящих безумцев. Графу было невыразимо тяжко слушать беспорядочные речи Гая, свидетельствовать беспомощную, однако осмысленную иррациональность рациональнейшего из умов. Что творилось в нем? Конечно, так действовали на него наркотики, глушащие боль, причина была химического свойства. Лучше ли ему было с наркотиками? Это противно естеству. Но разве смерть естеству не противна?

– Словесные игры, похоронные игры. Но… суть… в том…

– Да?

– Смерть уничтожает то, что господствует во всем остальном, эстетику.

– А без нее?

– Без нее мы не можем ощущать настоящее. То есть умирание…

– Оно уничтожает…

– Да. Смерть и умирание – наши враги. Смерть – чуждая сладострастная сила. Идея, смысл которой невозможно постичь. Пока живешь.

«О, мы постигнем, – подумал Граф, – постигнем. У нас еще будет время».

– Знаешь, влечение плоти не исчезает. Вожделеть на смертном одре – вот уж непотребство…

Граф ничего не сказал. Он снова повернулся к окну и стер туманное пятно, которое оставило на стекле его дыхание.

– Страдание – это такая мерзость. Смерть чиста. И не будет там никакого… lux perpetua… [8]8
  Вечный свет (лат.).


[Закрыть]как я ненавижу его. Только пох perpetua… [9]9
  Вечный мрак (лат.).


[Закрыть]благодарение Богу! И только… Ereignis… [10]10
  Событие (нем.).
  …Ereignis… – По Хайдеггеру, «Событие», «со-бытие», «суть бытия», – один из возможных переводов данного немецкого слова, непереводимого, по мнению того же Хайдеггера, как «Логос» или «Дао», – понятие философии XX в. и специальный термин, который обозначает новаторскую метафизическую процедуру разъяснения «скрытого отношения Бытия и Времени» (Хайдеггер).


[Закрыть]

– ?..

– То, чего страшится человек. Потому что есть… вероятно… некое событие… полусобытие… собственно говоря… и человек спрашивает себя… на что это будет похоже… когда настанет…

Графу не хотелось говорить об этом. Он закашлялся, чтобы прервать Гая, но не успел, и тот продолжал:

– Думаю, люди умирают, как животные. Наверное, мало кто умирает, как человек. Лишенный сил или в своего рода забытьи. Человека треплет лихорадка, точно буря корабль. Под конец… мало что от него остается. Все – суета. Каждый наш вздох сочтен. [11]11
  Каждый наш вздох сочтен. – Аллюзия на евангельское: «…у вас же и волосы на голове все сочтены». Мф 10:30; Лк 12:7.


[Закрыть]Число своих я могу мысленно видеть… сейчас… все ясней.

Граф по-прежнему стоял у окна, провожая глазами огромные хлопья ярких снежинок, медленно и беспрерывно сыплющихся из тьмы. Ему хотелось остановить Гая, повернуть разговор к обыденным вещам, и в то же время он чувствовал: может быть, ему дорога эта речь Гая, его умение выражать мысль, это последнее слово слабеющего ума, обращенное лично к нему. Возможно, я нужен ему, чтобы произнести этот монолог, облегчающий его страдания. Но он слишком быстр, слишком необычен, я не могу уследить за его мыслью, как бывало. Я туп и не способен поддержать разговор или моего молчания достаточно? Захочет ли он увидеть меня завтра? Других он прогнал. Будет последняя встреча. Граф приходил на Ибери-стрит каждый вечер, он и без того нечасто бывал в обществе, а теперь и вовсе перестал где-то появляться. Неважно, скоро не будет никаких завтра. Рак прогрессировал, и врач сомневался, что Гай доживет до Рождества. Граф так далеко не заглядывал. В его собственной жизни надвигался критический момент, о чем он осмотрительно, благородно старался не думать.

Гай по-прежнему мотал головой по подушке. Он был чуть старше Графа – сорок три года, но казался сейчас стариком, от его львиного облика ничего не осталось. Прежнюю гриву обстригли, еще больше волос выпало. Выпуклый лоб, как голый купол. Крупная голова усохла, лицо заострилось, подчеркивая еврейские черты. Оно глядело на вас горящими глазами его предка-раввина. Гай был полукровкой, его предки – выкрестами, состоятельными людьми, англичанами. Граф пристально смотрел на еврейскую маску, в которую превратилось лицо Гая. Отец Графа был ярым антисемитом, и Граф (бывший поляком) постоянно искупал этот и многие другие его грехи.

Обычная вещь, и, стараясь не думать об этом, Граф спросил:

– Ты в состоянии читать книги? Может, принести чего-нибудь?

– Нет, «Одиссея» будет мне провожатым. Я всегда думал о себе как об Одиссее. Только теперь… я не вернусь… надеюсь, что успею дочитать. Хотя в конце она так жестока…. Они сегодня собираются прийти?

– Ты говоришь о?..

– Les cousins et les tantes. [12]12
  Зд.:родственники (фр.).


[Закрыть]

– Да, предполагаю, что придут.

– Они сторонятся меня с тех самых пор, как я заболел.

– Напротив, – сказал Граф, – если есть кто-нибудь, кого тебе хотелось бы увидеть, ручаюсь, что ему захотелось бы увидеться с тобой.

Он научился у Гая определенной, почти неприятной точности речи.

– Никто не понимает Пиндара. [13]13
  Пиндар(ок. 522–446 до н. э.) – древнегреческий поэт-лирик, мастер эпиникиев (торжественных песнопений), торжественных хоровых од, воспевавших победителей общегреческих спортивных игр: в Олимпии, Дельфах, Немее и других местах.


[Закрыть]Никто не знает, где похоронен Моцарт. Где доказательство, что Витгенштейн никогда не думал, что мы достигнем Луны? Если бы Ганнибал после битвы при Каннах [14]14
  Если бы Ганнибал после битвы при Каннах… – Во время 2-й Пунической (римско-карфагенской) войны в 216 г. до н. э.


[Закрыть]пошел на Рим, он бы взял его. А, да ладно. Poscimur. [15]15
  Нас просят спеть (лат.).


[Закрыть]Кажется, нынче вечером он не такой.

– О чем ты?

– О мире.

– Снег пошел.

– Хотел бы я увидеть…

– Снег?

– Нет.

– Скоро придет сиделка.

– Я наскучил тебе, Питер.

За сегодняшний вечер это были единственные конкретные слова, обращенные к нему, один из последних несомненных признаков посреди ужасающе отрешенного монолога, что связь между ними еще существует. Это было почти невыносимо, и Граф, охваченный жалостью и отчаянием, едва не бросился опровергать Гая. Но вместо этого ответил, как Гай требовал от него, как учил его:

– Нет. Это не скука. Просто я не могу разделить твоих мыслей, а может, и не хочу. А не позволить тебе продолжать разговор в таком духе – это было бы крайне невежливо.

Гай на это сморщился в гримасе, в которую теперь превратилась его улыбка. Он наконец лежал спокойно на высоких подушках. Их взгляды встретились и разошлись, заметив в глазах друг друга искру боли.

– Да… да… не надо было ей продавать кольцо… [16]16
  …не надо было ей продавать кольцо… – Имеется в виду Джессика из «Венецианского купца» У. Шекспира. См. примечание № 141.


[Закрыть]

– Ей?..

– En fin de compte – ça revient au même…

– De s’enivrer solitairement ou de conduire les peoples, [17]17
  Таким образом, становится равнозначным… напьется кто-то в одиночку или станет руководителем народов (фр.).
  Таким образом, становится равнозначным… напьется кто-то в одиночку или станет руководителем народов. – Ж.-П. Сартр. «Бытие и ничто» (1943). (Цит. по: М.: «Республика», 2000, пер. В. И. Колядко.)


[Закрыть]– закончил Граф одну из любимых цитат Гая.

– После Аристотеля все разладилось, и теперь мы понимаем почему. Свобода умерла вместе с Цицероном. Где Джеральд?

– В Австралии, со своим большим телескопом. Ты хотел бы?..

– Я всегда верил, что мои мысли блуждают в бесконечном пространстве, но это было заблуждение. Джеральд рассуждает о космосе, но это невозможно, человек не может рассуждать обо всем на свете. То, что человек не знает вообще ничего… не гарантировано… игрой…

– Какой?..

– Смысл наших слов различен. Мы разного племени.

– Так было всегда, – сказал Граф.

– Нет… только теперь… О, насколько здесь все больное. Как бы мне хотелось…

– Что?..

– Увидеть…

– Увидеть?

– Увидеть… целиком… логическое пространство… верхнюю сторону… куба… [18]18
  …верхнюю сторону… куба… – Согласно Эдмунду Гуссерлю (1859–1938), немецкому философу, основателю феноменологии, одному из значительнейших философов XX в., восприятие передней стороны куба невозможно без осознания куба как целостности, как совокупности всех возможных восприятий боковой, задней сторон. То есть в каждом отдельном акте сознания предмет дан не частично, а как определенная целостность. С этим перекликаются и высказывания Л. Витгенштейна в «Логико-философском трактате» (5.5423) и «Философских исследованиях» (афоризм 73). В части девятой романа один из его героев, Тим Рид, предлагает более простое (ирония автора) объяснение этого образа.


[Закрыть]

В дверь, тихонько приоткрытую Гертрудой, женой Гая, Граф увидел сидевшую в коридоре ночную сиделку. В тот же момент та встала и с улыбкой быстро направилась к комнате больного, крепкая брюнетка с почти свекольными щеками. Она сменила сапоги на тапочки, но от нее еще пахло холодной свежестью улицы. Она вся дышала доброжелательностью, не направленной ни на кого конкретно; в прекрасных темных глазах плясал неопределенный огонек, она думала о других вещах, удовольствиях, планах. Она на ходу поправляла волосы с легким оттенком объяснимого довольства собой, которое было бы привлекательным, даже успокаивающим в ситуации не столь безнадежной. В этой ее отрешенности от окружающего страдания было, если можно так выразиться, нечто почти аллегорически печальное. Граф посторонился, пропуская ее, потом поднял руку, прощаясь с Гаем, и вышел. Дверь за ним закрылась. Гертруда, которая не вошла с сиделкой, уже вернулась в холл.

Нужно сказать, Граф не был настоящим графом. Его жизнь по сути своей была сплошной несуразицей, недоразумением. То же и жизнь его отца. О более дальних родственниках он не знал ничего, кроме того, что его дед со стороны отца, профессиональный военный, погиб в Первую мировую. Родители и старший брат, Юзеф, ребенок в то время, перебрались в Англию из Польши перед Второй мировой. Отец, Богдан Щепаньский, был марксистом. Мать – католичка. (Звали ее Мария.) Брак их не был удачным.

Отцовский марксизм был своеобразной польской закваски. Его сознание сформировалось в разрушенной послевоенной Польше, он был пьян от счастья, когда она получила независимость и доказала свое право на самостоятельное существование наилучшим из возможных способов: разгромив русскую армию под Варшавой в 1920-м. Политически Богдан был развит не по годам: последователь Дмовского, [19]19
  …последователь Дмовского… – Роман Дмовский(1864–1939) – польский публицист и политический деятель, лидер борьбы за национальную независимость Польши, бывший в свое время основным сторонником сотрудничества с Россией для достижения этой цели.


[Закрыть]но восхищался Пилсудским. [20]20
  …восхищался Пилсудским. – Юзеф Пилсудский (1867–1935) – польский политический и государственный деятель, маршал, возглавлял националистическое крыло Польской социалистической партии. Первый глава независимой Польши (1918–1922), в 1920 г. руководил неудавшимся наступлением польских войск на Советскую Россию.


[Закрыть]Его патриотизм был безогляден, при этом узколоб и окрашен антисемитизмом. Он рано ушел из дома, оставив мать и кучу сестер. Намеревался стать адвокатом и недолго учился в Варшавском университете, однако бросил и ввязался в политику. (Возможно, работал клерком.) Его ненависть к Розе Люксембург лишь немногим уступала ненависти к Бисмарку. (Он ненавидел огромное количество людей прошлого и настоящего.) Одно из ранних воспоминаний Графа было о матери, говорящей, что Роза Люксембург заслужила свою смерть, потому что хотела отдать Польшу России. (Отец, которого он едва помнил, конечно, считал своим первостепенным родительским долгом втолковать ему, что все русские – дьяволы.) Тем не менее, хотя он никогда не переставал ненавидеть Розу Люксембург (и умеренно радовался, когда она была в конце концов убита), неистребимая склонность к деспотизму привела его к марксизму. Он ощутил, что ему судьбой предначертано стать творцом чистого польского марксизма. У него был племянник, член малочисленной и находившейся на нелегальном положении Польской коммунистической партии, с которым он всегда яростно спорил. Хотя партия была не только пророссийской, но и кишела этими мерзкими евреями, она необычайно привлекала юного Богдана. Ему нравились в марксизме страсть, бескомпромиссность. Это был «короткий путь». Идеалистический, антиматериалистический, насильственный и не обещавший легкой победы. Польше, конечно, требовалась именно такая безоглядная одержимость. Однако, как он позже рассказывал сыну, его особый личный патриотизм не позволил ему стать коммунистом. Он остался одиноким яростным уникальным марксистом, единственным, который по-настоящему понимал, что марксизм значил для Польши.

Он женился в 1936 году. Затем в его жизнь вмешался Сталин. Польская компартия всегда была не более чем слабым, неэффективным орудием в руках российского вождя. Польские коммунисты были недовольны сближением России и Германии. Кроме того, они были заражены вирусом патриотизма и не могли сыграть никакой роли в планах Сталина относительно Польши, Красная Армия справилась бы лучше. А потому, со своей спокойной, целенаправленной, расчетливой жестокостью, столь присущей его методам и обеспечивавшей им успех, Сталин без лишнего шума ликвидировал Польскую компартию. Племянник Богдана исчез. Сам Богдан, этот откровенный марксист-диссидент, интеллектуал, типичный смутьян, был теперь в опасности. В 1938 году он вместе с женой и сыном перебрался в Англию. Летом следующего, 1939 года он решил вернуться в Польшу. Однако события развивались слишком быстро, и он оказался в английской тюрьме, откуда, неистовствуя и скорбя, наблюдал за дальнейшей судьбой родины и впоследствии терзался виной, что не сражался за Польшу на ее земле.

Граф родился перед самой войной, и первое, что он осознал, – это то, что у него был брат, но он умер. Брат был прекрасный. Граф должен был стать, хотя и в меньшей степени, утешением родителям-изгнанникам, заменой ему. С пробуждением сознания он должен был принять и этот факт: изгнание. Самым ранним воспоминанием был красно-белый флаг. Чудесный брат погиб во время воздушного налета. Варшава была разрушена. Все это отпечаталось в его памяти чуть ли не ярче, чем сами родители. Богдану не дали вернуться на родину, и тогда он, вновь вопреки всякой логике, стал горячим почитателем Сикорского, [21]21
  …почитателем Сикорского… – Владислав Сикорский (1881–1943) – премьер-министр польского эмигрантского правительства в 1939–1943 гг., генерал. Погиб в авиакатастрофе над Гибралтаром.


[Закрыть]вступил в польские военно-воздушные силы, которые как раз формировались в Англии под эгидой польского правительства в изгнании. Он хотел попасть в парашютно-десантную бригаду, мечтая вернуться на родину с неба, как освободитель, чтобы вскоре стать ведущим государственным деятелем в независимой послевоенной Польше. Однако ему так и не пришлось оторваться от земли из-за глупой травмы на тренировке, которая заставила его досрочно возвратиться к гражданской жизни. Он устроился на работу (вероятно, снова клерком) в польском правительстве в Лондоне. Здесь весь свой пыл и рабочее время он отдавал ненависти к России (и к Германии, само собой, что вряд ли было его основным занятием) и тщетным попыткам принять участие в планах, вынашиваемых на высшем уровне его более влиятельными компатриотами. Он (разумеется) предложил свои услуги в качестве связного с антифашистским подпольем на родине, но получил отказ. (Граф никогда не сомневался, что отец был отважным человеком, который, не задумываясь, отдал бы жизнь, сражаясь за родину.) Отцу достало проницательности, чтобы по некоторым деталям понять (и постоянно повторять это Графу, еще ребенку, который был возмутительно равнодушен к судьбе Мазурских болот) отчаянную дипломатию, посредством которой, после смерти Сикорского, Миколайчик [22]22
  Станислав Миколайчик(1901–1966) – премьер-министр польского эмигрантского правительства в 1943–1944 гг., с 1945 г. член Временного правительства народной Польши.


[Закрыть]пытался угодить Британии и успокоить Сталина без того, чтобы отдавать России Восточную Польшу.

Красная Армия, конечно, вошла в Польшу в сентябре 1939 года, по договоренности с немцами. Известие, что русские тайно уничтожили пятнадцать тысяч польских офицеров, было на раннем этапе войны одним из тяжелейших испытаний для его психики и способности концентрировать ненависть. К этому времени пошли рассказы о том, как немцы управляют своей частью Польши. Немецкий наместник выразился предельно ясно: «Самое понятие полякбудет уничтожено на века, польское государство не возродится ни в какой форме, Польша станет колонией, а поляки – рабами в Германской империи». Ярость, ненависть, чувство унижения, страстная любовь, смертельно раненная гордость боролись в душе Богдана столь неистово, что порой казалось, он умрет от одних только переживаний. В юном возрасте Граф (вынужденный отгораживаться от этих ужасов и решивший не дать им свести себя с ума) изумлялся неспособности отца смотреть на вещи реалистически. Неужели он не видел, как беспомощна и слаба Польша? Как можно было ожидать, что Черчилля и Рузвельта заинтересует польская граница? Ведь очевидно, что история назначила Польше, и так было всегда, оставаться зависимой от России. По правде сказать, что касается территории, Польша не слишком много потеряла в результате войны. Позже Граф относился ко всем этим вещам иначе. Война Богдана и в некотором смысле, возможно, его жизнь закончились 3 октября 1944 года. Варшавское великое восстание, которого ждали все поляки, вспыхнуло 1 августа, когда в городе уже звенели стекла от грохота орудий приближавшейся Красной Армии. Поляки в Варшаве начали сражение против немцев. Русские приостановили наступление. Красная Армия не стала переправляться через Вислу. Русские отошли назад. Советские самолеты не появлялись в небе. Немецкие бомбардировщики беспрепятственно проносились над городскими крышами. Британцы и американцы сбрасывали с воздуха оружие повстанцам, но его было недостаточно. Отчаянные призывы к Москве, к Лондону о помощи оставались без внимания. Польская повстанческая армия в одиночку сражалась с немцами девять недель. После чего сложила оружие. Двести тысяч поляков были убиты. Отступая, немцы взорвали то, что еще оставалось от Варшавы.

Ребенком Граф слышать не хотел ни о чем этом. Он рано осознал, что он плод разочарования родителей, замена их несбывшимся надеждам. Он отделил себя от отцовских страданий, чувства вины и униженной гордости. Не желал сливаться с ним в бесконечном мучительном копании в прошлом. (И Сталин сказал… а Черчилль сказал… Рузвельт сказал… Иден сказал… Сикорский сказал… Миколайчик сказал… Андерс [23]23
  Владислав Андерс(1892–1970) – польский военный и политический деятель, командовал польскими формированиями во время Второй мировой войны.


[Закрыть]сказал… Бор-Коморовский [24]24
  Тадеуш Бор-Коморовский(1895–1966) – генерал, организатор и руководитель Варшавского восстания.


[Закрыть]сказал… Бокщанин [25]25
  Януш Бокщанин(1894–1973) – польский политический и военный деятель.


[Закрыть]сказал и Соснковский… [26]26
  Казимеж Соснковский(1885–1969) – военный министр при Пилсудском.


[Закрыть]и так далее и тому подобное.) Когда отец, у которого к тому времени почти никого, кроме сына, не осталось, с кем можно было бы поговорить о прошлом, без конца возвращался к линии Керзона, [27]27
  …возвращался к линии Керзона… – Демаркационная линия между Польшей и Советской Россией, предложенная во время войны России и Польши 1919–1920 гг. на время перемирия и ставшая (с небольшими поправками) постоянной российско-польской границей после Второй мировой войны.


[Закрыть]Граф, чьи честолюбивые замыслы не шли дальше стремления сдать вступительные экзамены и стать обычным английским школьником, старательно выводил в тетради для упражнений: «Miles puellam amat. Puella militem amat». [28]28
  «Воин девушку любит. Девушка любит воина» (лат.).


[Закрыть]Он не желал слышать обо всех тех веках страданий, «разделов» и предательств, о тевтонских рыцарях, о том, что произошло в Брест-Литовске, и об ошибке герцога Конрада, совершенной в 1226 году. Он не поклонялся ни Костюшко, [29]29
  …не поклонялся ни Костюшко… – Тадеуш Костюшко (1746–1817) – польский национальный герой, руководитель Польского восстания 1794 г.


[Закрыть]ни Мицкевичу и даже не помнил, кто они такие. Хуже того: если мать упорно отказывалась учить английский, он упорно отказывался учить польский. (Умерший брат, Юзеф, разумеется, прекрасно говорил по-польски.) После того как он поступил в школу, он ни слова не произнес по-польски; если к нему обращались по-польски, он отвечал по-английски, потом стал делать вид, что не понимает, а там и действительно перестал понимать польский язык. Отец смотрел на него с невыразимой болью и отворачивался. Буря, которая бушевала в душе Богдана, редко вырывалась наружу. Граф мог вспомнить лишь несколько ужасных сцен, когда отец кричал по-польски что-то непонятное, а мать плакала. Позже отец окончательно перестал общаться с женой и детьми, и соотечественниками в Лондоне тоже. Он больше не заговаривал о возвращении в Польшу. Его мать и сестры пропали во время Варшавского восстания. Он остался в Англии, стране, которой не мог простить ее корыстного вероломства. Когда польское правительство в Лондоне (переставшее быть польским правительством) было распущено (кто предпочел остаться в эмиграции, кто с трудом вернулся в Польшу, чтобы попытаться закрепиться в новом и, как скоро оказалось, коммунистическом правительстве), Богдан нашел себе работу в английской страховой компании. Его своеобразный марксизм, не подпитываемый больше никакими надеждами, зачах и сменился жгучей ненавистью к коммунизму. Он наблюдал за событиями, происходившими в Восточной Европе, с почти злорадным пессимизмом. Он мгновенно воспрял со смертью Сталина, но ничего не ждал от познаньских бунтов. С горькой завистью, с горькой яростью следил за венгерским восстанием и его судьбой. Он умер в 1969-м, прожив достаточно долго, чтобы увидеть, как Гомулка вместе с русскими отправляет польские войска в Прагу.

В детстве Граф изо всех сил старался быть англичанином, страдая от издевательств отца и непонимания матери.

Целенаправленные отчаянные усилия и содействие Польского фонда помощи, в котором у отца были связи, открыли перед ним двери университетской Лондонской школы экономики. Звали Графа Войцех Щепаньский. («Что за имечко, язык сломаешь», – еще раньше любезно заметил один из учителей.) Англичанам, среди которых он жил, приходилось мириться с его фамилией (которую было нетрудно произнести, если разок подсказать), но причудливые согласные в его имени – это было для них чересчур. В школе его звали просто Верзилой, поскольку уже тогда он был заметно выше других. Не сказать чтобы его не любили, но друзей там у него так и не появилось. Над ним посмеивались и находили его довольно занятным. Он стыдился отца с его нелепым видом и потешным акцентом, хотя немного успокоился, когда кто-то сказал: «Папаша у Верзилы разбойник». Конечно (к его большому облегчению), родители никогда не приглашали его товарищей. В колледже кто-то пошутил, что, мол, все польские изгнанники – бывшие графы, с тех пор его и стали называть Графом. Позже выяснилось, что у него было еще одно безобидное имя, Петр, и кое-кто стал звать его Питером или Пьером, но было слишком поздно, первое прозвище пристало накрепко. По правде говоря, Графа не слишком раздражал подобный почетный титул; это была невинная английская шутка, которая сближала его с окружающей средой и делала чуточку англичанином. Он даже не протестовал, когда незнакомые люди иногда принимали его за настоящего графа. Скромно прикидывался аристократом или по крайней мере галантным молодцеватым иностранцем, так и не решив для себя, выглядит ли это фарсом или нет. Несмотря на все усилия выглядеть истинным англичанином, он так и не избавился от легкого иностранного акцента. И все более чувствовал себя, каждой клеточкой существа, чужаком. Хотя его польская натура не была ему убежищем. Она была его кошмаром.

Мать умерла через два года после отца. Она чахла, задыхаясь от абсолютного одиночества. Всю меру ее одиночества полный раскаяния Граф осознал слишком поздно, и, когда ее смерть была уже близка, в его жизнь вошли любовь к ней и ее теперь обреченная, тоскующая любовь к нему. Он согласился с важностью польского языка, несмотря на то что когда-то решительно отказал ему в этом, и всерьез принялся за его изучение, сидя с грамматикой у материнской постели и смеша ее своим произношением. Перед смертью она робко спросила, не будет ли он возражать против священника. Граф в слезах бросился на его поиски. Отец ненавидел религию так же, как коммунизм, и обычно мать тайком одна ходила к мессе. Она никогда не учила сына молитвам, не осмеливалась. Никогда не предлагала ему пойти с ней в церковь, а у Графа и мысли такой не возникало. Теперь, когда он был бы рад пойти с ней, она была прикована к постели, и когда появился говоривший по-польски литовец в черном одеянии, то он говорил с Графом тоном вместе извиняющимся и соболезнующим, как англичанин. После смерти матери у Графа появилась привычка заходить в католический храм и горячо и сбивчиво молиться.

Он окончил Лондонский университет, где проявил талант к символической логике и шахматам, и на том его честолюбие успокоилось. Он устроился специалистом по изучению рыночной конъюнктуры, возненавидел эту работу и перешел на скромную должность в госучреждении. Мать, пока была жива, неустанно давала ему понять, что ждет не дождется, когда он женится. (Первое слово, которому научил его отец, было powstanie– восстание. Позже слово dziewczyna– девушка – не сходило с губ матери.) Однако Граф никогда не думал всерьез о женитьбе. В университете у него было несколько неудачных романов. К счастью, ему достало решимости покончить с ними, не заходя слишком далеко. Он понял, что предпочитает одиночество. Он как бы затаился – не ждал чего-то, просто затаился. У него были друзья, довольно интересная работа, и все же он хронически чувствовал себя несчастным. Оно не было острым, это чувство, но глухим, непреходящим и глубоким. Его лондонская квартира превратилась в место уединения, цитадель одиночества, из которого, уже начал он думать, ему никогда не выбраться.

Теперь Граф со всей ясностью понял, насколько глубоко и непоправимо он связан с Польшей, такова уж его судьба. Наконец, больной от дурных предчувствий, сомнения, страха, он отправился в Варшаву. Он никому не сказал о своей поездке. Все равно никто из его знакомых никогда не изъявлял желания говорить о Польше. Он поехал одиночкой-туристом. Никого из родных в Польше у него не осталось, разыскивать было некого. Но теперь Варшава была почти полностью восстановлена, центр города был точной копией того, что разрушили немцы. Ему повезло, и он вместе с восторженной, затаившей дыхание толпой наблюдал, как наконец поднимали позолоченный купол на восстановленный королевский дворец. Он остановился в большом безликом отеле близ памятника жертвам войны. Он был один, стеснительный странный англичанин с ужасающим акцентом и польским именем. Красивый возрожденный город казался призрачным. (Так часто он слышал от отца, что Варшава настолько разрушена, что легче было бы бросить эти сплошные развалины и построить новую столицу где-нибудь в другом месте.) И в красивом восстановленном городе он бродил, как привидение – недоверчивое, терзающееся, чуждое всему и всем привидение.

Между тем на смену Гомулке пришел Герек. [30]30
  …на смену Гомулке пришел Герек. – Владислав Гомулка (1905–1982) – начинал как профсоюзный деятель, учился в партшколе в Москве, первый секретарь ЦК ПОРП в 1956–1970 гг. Эдвард Герек (1913–2001) – первый секретарь ЦК с 1970 по 1980 г., в 1981 г. исключен из компартии.


[Закрыть](Отец Графа ненавидел и его.) Правительство, прежде считавшее поляков, эмигрировавших из страны, изменниками, дальновидно начало обхаживать диаспору. Изумлению Графа не было предела, когда он стал получать корреспонденцию из Польши: периодику на английском и польском, литературные журналы, анкеты, пропагандистские материалы, новостные хроники. Он был удивлен и странно обрадован, обнаружив, что о его существовании знали. Отец на его месте был бы встревожен и заподозрил что-нибудь нехорошее. (Потом энтузиазм остыл, когда Граф понял, что они просто могли выбрать польские фамилии из телефонного справочника.) Он жадно набрасывался на эти приношения, но сам не отвечал. Чувствовал, что на том конце нечего предложить ему, как и ему нечего было предложить им. Он ничего не мог сделать для Польши. Бюрократические послания тронули его сердце, и все же это были любовные письма, направленные не по адресу. Повторялось то, что было с отцом, но по-своему – Польша была внутри его, он был сам себе Польшей, страдая в одиночку. Несмотря на все его детское сопротивление, отец внушил-таки ему жгучий, опаляющий патриотизм, пылавший в нем бесконечно, напрасно.

Он никому не рассказывал об этом, да и мало кто поощрял его к откровениям. У него не было друзей настолько близких, чтобы догадаться, какой напряженной внутренней жизнью он живет. Никого не интересовала ни его национальность, ни даже сама польская нация. Польша – страна-невидимка? Он часто размышлял над тем фактом, что Англия вступила в войну, защищая Польшу. (В каком-то смысле, то же было с каждым. Mourir pour Danzig? [31]31
  Умереть за Гданьск? (фр.)


[Закрыть]) Но в Англии это значило, что ничего сегодня не забыто. Конечно, это была историческая катастрофа, под которой в те ужасные годы Англия и Франция решили подвести черту. Казалось, все думали о Польше, если вообще думали о ней, так сказать, в механическо-дипломатическим смысле, в контексте более общей проблемы: как о составной части Австро-Венгерской империи, как об одной из «восточных демократий». В извечном «польском вопросе» в действительности главным всегда была вообще не Польша, а цель, с какой ее можно было использовать, или то препятствие, которое Польша представляла собой для осуществления стратегических планов других держав. Ни один человек, похоже, не понимал или не ценил то ярко полыхающее пламя польской самости, которое, хотя все еще было приглушено жестоким соседом, продолжало гореть, горело всегда.

Подобные мысли (которые теперь часто посещали Графа) породили в нем пустые фантазии о геройстве, как в человеке, обманывающемся относительно своего наследственного героизма и ждущем призыва к оружию. Ему было предназначено сыграть героическую роль в мире, хотя он знал, что это невозможно и ему никогда не сыграть ее. На деле он не был борцом. (Жертвовал деньги на общее дело, но собраний не посещал.) Теперь он по-новому ощущал одиночество отца. К его тени он обращал свое восхищение, и любовь, и печаль. Отец был изгнанником, человеком мыслящим, порядочным, отважным, патриотом своей родины, потерянным, разочарованным, потерпевшим полный крах. Он умер со словами: finis poloniae, [32]32
  …finis poloniae… – «Польше конец» (лат.) – по преданию, эту фразу произнес в 1794 г. Тадеуш Костюшко после сражения, проигранного им русским войскам.


[Закрыть]впечатанными в его сердце. Это была масштабная личность, и, меряя по нему собственное блеклое существование, Граф трезво относил свой «героизм» к возмущенному чувству чести. Он никогда не отдал бы жизнь за Польшу, что отец сделал бы с радостью и ни на миг не задумываясь, будь у него такая возможность. Но он смог избежать какого бы то ни было бесчестного поступка, который опозорил бы память об отце, смог развить в себе минимальную моральную твердость, чтобы противостоять окружающему миру. Вот чем была его честь. Он знал, что отец всю свою жизнь считал себя солдатом. Граф тоже считал себя солдатом, но самым рядовым, туповатым и ограниченным, не имеющим шанса прославиться.