Текст книги "Монахини и солдаты"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

Часть девятая

– Почему Анна решила уехать? – спросил Тим.

Он и Гертруда обедали на Ибери-стрит, запивая еду молодым божоле.

– Не знаю. Ее нелегко понять. Видно, после того как она явилась ко мне прямо из монастыря и я очень зависела от нее, ей представлялось, что мы вечно будем неразлучны. Наверное, мне и самой этого хотелось. Потом она почувствовала, что не может делить меня ни с кем другим. Она всегда относилась ко мне так, словно я ее собственность, даже в колледже.

– А не в том дело, что она недолюбливает меня?

– Нет, навряд ли.

– Было бы очень неприятно думать, что ты потеряла ее из-за меня…

– Нет-нет, то же самое было бы, выйди я за кого другого, она хотела меня для себя.

– Она всегда несколько пугала меня. Но я старался.

– Знаю, дорогой мой, ты старался. Она говорила что-то о том, что она человек религиозный и нуждается в уединении.

– Я считал, что она завязала со всем этим делом.

– И я. Но оказывается, нет. У таких людей это как наркотическая зависимость. И она же пуританка, мазохистка.

Гертруда не призналась Тиму, насколько глубоко ее ранила измена Анны. Как она могла покинуть ее, снова и снова спрашивала себя Гертруда, как могла, когда она так нужна ей и она так ее любит? Почему она не может сохранить все, все, что ей было дано после смерти Гая? Как ей быть без Анны? Еще одно горе, с которым так трудно будет справиться. Надежная, казалось бы, колесница, в которой они с Анной собирались промчаться по жизни, в результате не выдержала испытаний, развалилась.

Тим предложил перейти из столовой за маленький столик в гостиной, в которой теперь каждый вечер пылал камин, поскольку погода была морозной. Тим уже убрал грязные тарелки и разложил между бокалами шахматную доску. Обычно перед сном они играли, пытались играть, партию. Оказалось, что в шахматах они стоили друг друга. Графу о решении Анны они решили не говорить.

– Ты завтра встречаешься за ланчем с Графом?

– Да, ты ведь завтра преподаешь.

– Не забудь, что Пэт Камерон и Эд заглянут пропустить по рюмочке.

– И мистер и миссис Сингх. Это успех! Надеюсь, у тебя выгорит с Эдом.

– А он не делает это просто из одолжения мне?

– Нет, это бизнес.

Эд Роупер недавно открыл керамическое дело и предложил Тиму использовать его котов для украшения кружек. Тим в свою очередь предложил ему эскизы спичечных этикеток. Всякий турист купит коробок спичек.

– Никогда не думал, что всерьез займусь прикладным искусством, но теперь очень им увлекся. Кстати, что по этому поводу говорит Манфред?

– Он считает, что это великолепная идея.

– Я боялся, что он сочтет это за шутку.

– Манфред никогда не смеется над деньгами.

– Над деньгами – нет, он смеется надо мной.

– Ты ему нравишься.

– И он мне. Я бы держал его за домашнюю зверюшку. Я хотел бы разбогатеть, только чтобы произвести впечатление на Манфреда. Чудак он, правда?

– Да, – сказала Гертруда, – и очень скрытен.

– Подозрительно?

– Не знаю. Он очень добр, заботится о людях. Очень ласков с миссис Маунт, мне известно, что он регулярно посылает деньги Сильвии Викс, и я постоянно встречаю людей, которым он помог.

– Ты дашь ему картину?

– Предложу какую-нибудь.

– Только не портрет бабушки.

– Тот, где она похожа на Сильвию? Нет, я знаю, что эта вещь нравится тебе.

Поскольку они собирались переехать с Ибери-стрит, Гертруда решила раздать кое-какие из семейных портретов.

– У нас слишком много имущества, – сказал Тим.

– Мы можем кое с чем расстаться.

– Мне нравится думать о нашем новом доме. Ты уверена, что не против Хаммерсмита? Мне всегда хотелось жить в том районе.

– У тебя будет студия со стеклянным потолком.

– Это священное место: между Хаммерсмитским мостом и Чизуик-Мэлл, к тому же там такие отличные пабы.

– Мы во все сходим.

– Гертруда!..

– Что, дорогой?

– Я так счастлив, будет ужасно, если я открою еще бутылочку божоле?

Они вновь жили так, как в то недолгое спокойное время после женитьбы, и все же во многом теперешняя их жизнь была иной. Тим был больше занят: он по-прежнему преподавал, и эта работа обещала стать постоянной, бывал у Эда на его фабрике, где вникал в новое для себя гончарное дело. Гертруда продолжала работать с женщинами из азиатской общины и надеялась на будущий год вернуться в школу на неполную неделю. Навела порядок в библиотеке и почти каждый день покупала новые книги. Приятно было снова засесть за учебники, и не просто так, а ради дела. Ну и конечно, их мысли занимал новый дом, покупка которого была уже почти оформлена. Голова кружилась от разнообразия, когда они разглядывали, выбирая, обои.

Тим возобновил свои одинокие блуждания по Лондону. Это было ему необходимо. Иногда он шел пешком от Ибери-стрит до маленькой фабрички Эда в Хокстоне. Иногда гулял в парках, где палую, обожженную морозом листву сгребали в кучи и поджигали, и дым столбом поднимался в холодном недвижном воздухе. Он опять стал заходить в картинные галереи. Картины снова изменились. К ним вернулись красота и глубокий смысл. Они были прекрасней и значительней, чем когда-либо прежде. Тим не всегда оставался там подолгу. Он смотрел на картины и улыбался.

Конечно, он часто боялся, что ему слишком уж повезло. Он не заслужил своего счастья и может скоро потерять его. Он даже не думал, что может надоесть Гертруде и она бросит его. Но приходило в голову, что с ней всякое может случиться: нападут на улице, или попадет под машину, или заболеет и умрет. Он беспокоился, когда она была не с ним. Временами вспоминал Дейзи, и его охватывала грусть. Разумеется, он никогда не ходил в «Принца датского», но больше не воображал, как она сидит там с Перкинсом на коленях. Он был уверен, что она уехала – покинула Лондон или даже Англию. Он знал, что больше никогда не увидит ее, и тихо горевал по ней, как по умершей. Он не избегал разговоров о ней с Гертрудой. Та изредка интересовалась, как, например, он и Дейзи проводили Рождество, но особого интереса к Дейзи не проявляла, во всяком случае не докучала расспросами. Порой он думал: удалось бы ему, расскажи он сразу правду Гертруде, сохранить Дейзи в качестве друга, как удалось умной Гертруде сохранить Графа? Но слишком разными были их случаи. Дейзи и ее время ушли в прошлое. Оказалось возможным расстаться с кем-нибудь навсегда. И теперь, оглядываясь назад, ему представлялось, что он и Дейзи были добрыми друзьями и разошлись честно и благородно, за что должны быть вечно благодарны друг другу.

Тим был доволен ролью коммерческого художника, который действительно способен в один прекрасный день заработать денег. Он был настолько непохож на мота, несчастье для семьи, что не мог освободиться от старой привычки экономить. Но, уже видя в мечтах новую студию со стеклянной крышей, он как-то незаметно для себя вернулся к прежнему занятию: тратил много времени, рисуя забавных животных и странных полулюдей-полузверей, смешивших, а то и пугавших Гертруду, которая считала это баловством. Для Тима же все было иначе: эти существа как бы являлись ему из едва различимого фона намеком строгой формы, которую он предчувствовал в них. Иногда он заполнял холст композициями из математических символов, частью которых были его «звери». Он вновь вернулся к живописи на досках и подзабытому обыкновению обшаривать мусорные свалки в поисках их. На больших деревянных панелях он яркими акриловыми красками писал чисто абстрактные картины в виде «сети», которыми оставался доволен. Да, но как эти сети были связаны с органическими формами, которые тоже возникали так спонтанно? Он пытался осмыслить это, однако в голову приходил один вздор, и он не говорил о подобных глубоких вещах с Гертрудой, а спокойно и терпеливо жил с этим вздором в ожидании если не просветления, то хотя бы нового вдохновения. Он начал, набрасывая на миллиметровке, серию композиций с Ледой и лебедем. Борющиеся напряженные тела, бедра Леды, ее груди, наклоненная вперед или отчаянно запрокинутая голова, гибкая изогнутая шея лебедя, его распахнутые крылья, мощные лапы – эти формы во всем их развивающемся разнообразии возникали перед ним, будто бы уже смутно существуя на листе, и он, все более и более осознавая их как нечто заданное, с яростной готовностью делал их видимыми.

Он часто думал над тем, что пережил во Франции, и живо представлял себе «лик» и кристальное озерцо, сверкающую воду канала, жуткий зев туннеля. Ему виделся желтый каменистый берег и черно-белый пес, выбирающийся из воды и встряхивающийся. Раза два Тим доставал рисунки скал, решал, что они неплохи, и снова прятал их. Там в его жизни началось нечто, что глубоко и мистически связало Гертруду и его искусство, хотелось во всяком случае в это верить. Он ощущал эту связь, но особо над ней не задумывался. Он предполагал, что они с Гертрудой еще побывают вместе в тех священных местах, но не представлял себе это паломничество и пока не предлагал Гертруде совершить его. Он немного побаивался возвращаться, однако знал, что легко решится на это, стоит Гертруде хотя бы мимоходом упомянуть об этом.

Иногда он говорил себе: мол, слава богу, что он пошел к Гертруде в тот день, когда едва не утонул в туннеле. А если бы не пошел? Если бы уехал домой и прошли бы недели, месяцы? И чем дальше, тем невозможней становилось бы возвращение, страшно даже вообразить. В смертоносных водах канала и мраке туннеля он заново родился и принял вторичное крещение. Значит ли это, что тогда он вернулся к Гертруде наказанным и очищенным? Слишком романтично. Он вернулся к ней, как дитя, ушибшись, бежит к матери. Вернулся потому, что был весь в синяках, в крови, промок до нитки. Ему повезло, что он свалился в канал. Зачем он вообще ушел от нее и в чем была его вина? Со временем он понимал это все более смутно. Осталось сознание ужасного предательского поступка, который он совершил и который был ему чудесным образом прощен, хотя порой он чувствовал, что преувеличил свою вину, а был лишь уличен во лжи, и это оставило на душе отвратительный осадок. Он знал одно: следует хранить верность первоначальному откровению, велению Эроса, которое было столь очевидным, когда впервые он и Гертруда услышали его в тот майский вечер во Франции. Ему следовало полностью и всегда полагаться на него, как полагается теперь, когда каждый день приносит новое доказательство любви Гертруды. Но, спрашивал он себя с насмешкой, не женился ли он на ней также и ради ее денег? Не руководил ли им так или иначе некий инстинкт, ради святого, ради того, чтобы было где рисовать и писать картины, инстинкт, подобный тому, что заставляет птиц стремиться на юг, а угрей – в Саргассово море? Он не задерживался на подобных предположениях. Любовь – единственное, что имело значение, труд любви в его совершенном браке с Гертрудой, который не всегда будет светлым и радостным.

Сейчас он сказал ей, частично озвучивая свои мысли, желая услышать подтверждение им и уверенный, что получит его:

– Ведь наша любовь не изменилась, на нее никак не повлияло то, что случилось, что я совершил, правда?

И Гертруда, прекрасно понимая его, с улыбкой ответила:

– Нет, она не пострадала, не ослабла, но мы сами теперь другие, потому что потерпели крушение и выжили, так что на деле она стала только крепче.

– Ты так добра ко мне. Я часто думаю, кто я такой, что я такое? Мне далеко до Гая. Тебе, наверное, иногда кажется…

На лице Гертруды появилась знакомая гримаса. Она не в первый раз слышала подобные слова и не поддерживала его сравнения.

– Ты знаешь о странных вещах, которые Гай, бывало, говорил, как магические формулы или заклинания, особенно часто в конце болезни, и я так расстраивалась, потому что не могла их понять, а спрашивать его не решалась…. Обычно он говорил о кольце: «она продала кольцо, ей надо было хранить кольцо». Анна мне объяснила, что это такое. Это, конечно, из «Венецианского купца». Помнишь кольцо, которое жена Шейлока подарила ему и которое Джессика забрала, когда сбежала из дому?..

– И что с ним случилось?

– Она променяла его на обезьяну.

– Интересно, почему Гай…

– Он отождествлял себя с Шейлоком. Признавался мне: в нем живет постоянное чувство, что он должен в один прекрасный день все бросить и бежать куда глаза глядят. Полагаю, это глубоко еврейское чувство. Он всегда будто сидел на чемоданах.

– Мне он казался воплощением стабильности. А еще он говорил что-то такое о белом лебеде…

– Да, но я не знаю, как это объяснить, а еще о кубе…

– Каком кубе?

– О верхней стороне куба. Достать или достичь «верхней стороны куба».

– Ударить по верхней стороне куба. Тут я могу помочь.

– Ты?

– Как странно. Ты, возможно, не помнишь, но много лет назад, когда Гай играл в теннис в «Королевском клубе»…

– Он был таким замечательным игроком…

– Да, так вот, тогда он из чистой любезности пару раз предложил мне сыграть с ним. Я был безнадежен. Он пытался научить меня и повторял слова, которые говорил ему тренер: «Когда делаешь подачу, представляй, что мяч – это куб и ты хочешь ударить по его верхней стороне».

– Господи, – воскликнула Гертруда, – я-то думала, что это какой-нибудь философ из досократиков, а оказывается, речь шла о теннисе!

– Знаешь, Гертруда, я любил Гая, я любил его. И боялся, но он был мне как отец. Он был хороший человек.

– Да. Да. Да.

Они замолчали.

Тим думал: не странно ли, что вот будут идти годы, сменяться сезоны и дни становиться короче, и они будут совершать паломничество по годовщинам того дня, когда влюбились друг в друга, потом дня, когда друг друга потеряли, потом, когда вновь встретились в Британском музее, потом дня свадьбы и ужасного времени, когда снова разошлись, и празднества листвы, и соединения во Франции, потом переезда в новый дом, и так до годовщины смерти Гая. Каждый год, встречая Рождество, они будут вспоминать эту годовщину. О господи, какой она будет, эта первая годовщина? Что будет чувствовать Гертруда по мере приближения этого дня? Какая тьма должна накапливаться в ее сознании? Должно быть, она уже каждое утро думает: «В этот день, год назад». И все же она любит его и, кажется, способна и скорбеть, и испытывать радость. А если она вдруг не выдержит? Не безумен ли он, думая, что она будет продолжать его любить?

А Гертруда думала: не оттого ли она стремится к блаженству, что иначе ее горе будет слишком невыносимо? Не только ли сейчас она начала скорбеть по-настоящему, когда обрела надежное место, где можно предаваться скорби? Теперь она знает, что выживет. И все же она сказала Гаю, что без него тоже умрет, и верила в это. Сказала, что тоже будет мертва. Мертвая среди живых. И не умерла. Живет, и с ней произошло множество невероятных, изумительных вещей. Она обрела Анну и вновь потеряла ее, думала, что Анне назначено сопровождать ее в трауре, что они медленно пойдут вместе в будущее, но все обернулось иначе. Она ускользнула от протянутой к ней руки смерти и не может представить, что это было неправильно. Та ли она, что прежде, что с ней стало? Да, она будет оплакивать Гая, устроив свою жизнь, лить слезы, а Тим молча утешать ее, гладить по волосам и целовать ей руку.

И еще Гертруда думала: почти год назад Гай сказал ей: если она надумает выйти замуж, то пусть выходит за Графа. И она решила, будто он не хочет, чтобы она выходила за Манфреда. Больше она в это не верит. Наверняка Гай просто желал, чтобы она жила спокойно и счастливо. Он умолял ее быть счастливой. Но что он подумал бы сейчас?

Ее уже не преследовала память о Гае, но чем ближе становился канун Рождества, тем она острее чувствовала, что не примирилась с ним. И говорила себе, что невозможно достичь окончательного примирения с мертвыми, если не принимать за примирение равнодушие и забвение. Они не могут осуждать нас, но не могут и прощать. У них нет ни знания, ни силы, ни власти. Они могут существовать только как вопросы, как бремя, как боль и как странные объекты любви. Она всегда будет любить Гая, оплакивать его, нуждаться в нем, чувствовать боль, и этот вопрос и это бремя останутся с ней до конца жизни.

А Тим думал: ее мысли сейчас о Гае. Ах, эта печаль, печаль в глубине чуда. Он будет верен ей, думал он, будет служить ей преданно и с любовью все отпущенные им дни жизни. И никогда больше не солжет ей. Никогда. Никогда. Никогда? Ну, почти.

– Это так печально, – сказала Гертруда, – я надеялась, Анна будет с нами на Рождество, надеялась, мы встретим его все вместе: ты, и я, и Анна, и Питер, а теперь ее не будет.

– Не будем играть в шахматы, ладно? – предложил Тим. – Давай ложиться.

– Да, дорогой. Знаешь, я тут вот о чем подумала. Попробую написать роман, мне всегда казалось, что у меня получится.

– Вот это да! – воскликнул пораженный Тим. – И обо мне там напишешь?

Они отправились в спальню.

– Ты не заболел? – спросила Манфреда миссис Маунт.

– Нет.

– Я думаю, заболел, заразился от Джанет, вечно скрываешь простуду.

– Да нет же. Забыл сказать, Белинтой возвращается.

– О, прекрасно. Но почему сейчас, когда как раз начинается лыжный сезон? Наверное, деньги кончились.

– Полагаю, дошел слух, что его мать собирается замуж!

– Тогда ничего удивительного. Думаю, она сама и пустила слух. Ты, конечно, никогда не видел ее.

– Нет.

– Горгона. Таких теперь нигде не встретишь, даже в Ирландии. Но скажи на милость, откуда у Белинтоя деньги, не ты ли даешь их ему?

Манфред улыбнулся.

Он и Вероника Маунт попивали бренди дома у Манфреда. Был поздний вечер. Подмерзшие тротуары искрились инеем. Обещали снег. Но дома у Манфреда было тепло и уютно.

Комната, где они сидели, была просторной, с высоким потолком и бледно-желтыми стенами, которые Манфред не удосужился перекрасить, когда въехал сюда несколько лет назад. В мягком свете нескольких настольных ламп, расставленных у декоративного камина, она выглядела довольно приятно. Манфред и миссис Маунт (пообедав в ресторане) сидели в тени в разных углах длинного дивана, среди множества расшитых подушечек, на гору которых миссис Маунт раздраженно пыталась опереть локоть. На большом шелковом ковре у их ног были изображены изысканные розовато-лиловые охотники, преследующие изысканных розовато-лиловых зверей. По затененным бледно-желтым стенам висели гравюры и акварели – трофеи бессистемного увлечения Манфреда. В общем, он был равнодушен к тому, что его окружало, даже внимания не обращал, хотя бывало, увлеченный какой-нибудь идеей, получал удовольствие, таща домой некое сокровище изобразительного искусства.

Манфред сидел, повернув к гостье крупное ласковое лицо. Он был, как обычно, в строгом черном костюме, белой рубашке и темном шелковом галстуке с рисунком в виде редких красных звездочек. На Веронике было вечернее платье без изысков, полуночно-синее шерстяное с бледно-голубым шелковым гофрированным шарфиком, повязанным на шее с продуманной небрежностью. Беспокойные изящные ноги она подняла на диван, поджав под себя. Ее дорогие потертые туфли знавали лучшие времена.

Вероника продолжала:

– Граф будет рад увидеть Белинтоя.

– Для Графа наступили великие дни.

– Да, и в смысле Гертруды, и в смысле Папы.

– Что Гертруда сделала такое с Графом? Это поразительно.

– То, что Гертруда сделала, – сказала Вероника, – ей ничего не стоило, она протянула руку и втянула его в магический круг своей любви.

– Это было милосердно с ее стороны.

– Как ты наивен, даже скучно. Это было сделано из корысти. Она просто не хотела, чтобы Граф уезжал. Зачем лишаться раба?

– Что ж, ничего страшного, – сказал Манфред, – поскольку он не против. Думаю, ей нужно, чтобы он с его хорошим мнением о ней был рядом.

– Да…

– Она не могла вынести, чтобы Граф уехал с черными мыслями о ней.

– Ты прав. Чуточку ласки – и черные мысли быстро сменятся светлыми. Но на месте Тима я бы обеспокоилась.

– А я не стал бы. В Тиме есть нечто детское, что совершенно покоряет Гертруду…

– Она чиста, а Тим беспутный, ты сам это видишь.

– Да. Может, это даже освобождает ее после всех тех лет, прожитых с Гаем.

– Она была неровня Гаю. Вышла за человека во всем выше нее. Все мы тогда так считали.

– Разве, Вероника? Нет, Тиму ничто не угрожает. Он действительно везунчик, если б на него напали грабители, они его никогда б застрелили.

– Он бы улестил их.

– Нет, ему просто везет, как пьянице. Он даже может радоваться, что нашелся такой человек, как Граф, чтобы развлекать Гертруду в его отсутствие.

– Такой благородный, ты имеешь в виду! Да, Граф – благородная душа.

– К тому же он и Тим хорошо относятся друг к другу.

– Ладно, Тиму нечего опасаться, а ей?

– Хочешь сказать?..

– Не думаешь ли ты, что он снова сбежит к своей любовнице?

– Нет, да и зачем ему это делать, он счастлив, влюблен.

– Не будь таким сентиментальным, Манфред. Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

– Полагаю, Эд Роупер всем рассказал ту историю.

– О любовнице? Гм, он рассказал тебе.

– Да, но я никому не проговорился.

– Конечно, ты у нас невозможный молчун! Гертруда была потрясена. А все-таки что именно произошло? Думаю, ее лучше не спрашивать?

– Да, не надо. В любом случае все благополучно завершилось.

– Я слышала, Тим затевает бизнес с Эдом Роупером, то ли кружки, то ли спички, то ли еще что-то подобное. Это правда?

– Да, я даже косвенно участвую в этом финансами.

– Я бы и пенса не вложила в Тима Рида.

– Эд проследит за всем, он не дурак.

– У нас нет никаких доказательств, что Тим настоящий художник.

– Мы никогда их и не искали.

– Так и знала, что ты это скажешь. Гертруда собирается оборудовать великолепную студию, где он будет развлекаться, когда они переедут в Хаммерсмит, или Чизуик, или другой какой район в низине, от которого они сейчас с ума сходят. Я бы ни за что не стала жить возле этой вонючей реки. Года не прошло, как Гай умер, а она уже в постели с другим мужчиной обсуждает обои! Жаль, что Гертруда переезжает с Ибери-стрит. Это конец целой эпохи.

– Она даже раздает фамильные портреты, – вставил Манфред.

– Неужели? Мне она не предлагала.

– А мне собирается передать Сарджента, ту головку Джудит, двоюродной бабушки.

– Это очень маленькая картина.

– Зато самая ценная. Я много лет говорил ей, как нравится мне тот портрет.

– Ты неисправим. Полагаю, она раздает картины ради успокоения совести. Откупается от нас, на большее мы не можем рассчитывать. Ты считаешь, Гертруда действительно вернется к преподаванию?

– Думаю, попытается.

– Накупила кучу мудреных книг, которые, держу пари, не прочитает.

– Она не ученый, но, возможно, хороший учитель.

– Она все рассуждала, как они оба будут работать. Я считала, что это чистая фантазия. Видно, она верит, что Тим в самом деле заработает на жизнь.

– Почему бы ему не зарабатывать? Зарабатывал же он раньше.

– Больше похоже, что он проматывает Гертрудины деньги.

– А мне кажется, он не так помешан на материальных благах, как все мы.

– Еще научится тратить. Но если серьезно, Манфред, неужели тебе приятно будет видеть, как состояние Гертруды бездарно тает?

– Мне, – ответил Манфред, – и правда будет грустно видеть, как исчезают деньги, которые наш прадед заработал с таким умом и стараниями.

– И кому-то из нас досталось кое-что, а кому-то – ничего! По крайней мере, Джозеф всегда жаловался, что ни гроша не получил. Любопытно, так ли это, учитывая, сколько он промотал на ту свою сучку, и я до сих пор не знаю, что случилось со «Страдивари».

– Давай не будем касаться сегодня Джозефа, Вероника. Гай был так прискорбно равнодушен к деньгам.

– Он хотя бы не потерял их.

– Равнодушен, – грустно сказал Манфред. – Никогда не слушал никаких советов. Еще коньяку?

– Спасибо. Интересно, кому они достанутся, если Тим не растранжирит. Как по-твоему, будут у них дети? Я знаю, что Гертруда не способна иметь детей, но они могут взять приемного.

– Могут, когда привыкнут к супружеской жизни. По мне, из Тима получится отец.

– Да? Вот Джанет разозлится. Значит, деньги тебя, по крайней мере, интересуют?

– Чьи, Гертруды?

– Правда, у тебя своих предостаточно.

– Когда это кого останавливало? Всегда хочется еще и еще. Только бедняки не хотят денег, дело в принципе, а его у них нет.

– То есть тебя это могло интересовать, даже если не интересовала она сама.

– Какую же степень цинизма ты мне приписываешь, Вероника.

– Я подозревала, что ты неискренен. Тебя привлекала она. Не просто деньги.

– Ты непременно хочешь, чтобы я признался в этом.

– Надо сказать, что ты недостаточно старался.

– Что я мог сделать, если ты и Джанет были против меня?

– Ты смеешься. У тебя хотя бы достало чувства ответственности, чтобы сохранить деньги для семьи.

– И приумножить их, так что Джанет следовало относиться ко мне получше.

– Конечно, у Джанет и меня были разные причины…

– Повсюду сопровождать меня и ни на минуту не оставлять наедине с Гертрудой! – сказал Манфред. – Неважно, если б я хотел поухаживать за Гертрудой, то, уж наверное, как-нибудь исхитрился.

– Джанет просто боялась, как бы Гертруда не вышла замуж.

–  A cause des chères têtes blondes,как ты однажды сказала.

– Да, из-за своих детишек.

– Тогда как ты, моя дорогая Вероника…

– Тогда как я…

– Но неужели ты не могла придумать ничего лучше, чем послать Гертруде то анонимное письмо?

Миссис Маунт улыбнулась и передвинула красивые ноги в шелковых чулках. Отхлебнула коньяку, потом взглянула на Манфреда. В приглушенном свете комнаты она выглядела молодой: гладкое лицо без морщинок, блестящие глаза.

– Как ты догадался?

– Граф показал мне письмо, и я узнал твою машинку.

– У, хитрец.

– Чего я не мог понять, так это что тобою двигало.

– Ты знаешь что.

– Я имею в виду: на что ты надеялась? Как это должно было помочь тебе вывести Тима на чистую воду?

– Я рассчитывала, что неожиданная огласка ускорит события. Оставайся все в тайне, было бы легче это отрицать, если был такой замысел. А если бы всем нам стало известно, Гертруде пришлось бы идти до конца.

– Неплохо задумано, – сказал Манфред, – и я, конечно, польщен, но игра была рискованной, Вероника. Надо думать, это ты услужливо сообщила Гертруде, что Гай и я всю жизнь были врагами. Между прочим, это неправда.

– Откуда ты взял, что я это сказала?

– Гертруда поделилась с Графом, а тот по простоте душевной доложил мне, только выразился несколько иначе.

– И я выразилась иначе.

– Я понимаю. Но это могло дать осечку. И, как знать, расположить Гертруду ко мне. Оказать противоположный эффект и пробудить крохотные семена антипатии к Гаю, сидящие глубоко в ее душе, о которых нам ничего не известно.

– Считаешь, есть такие семена?

– Нет. Но нельзя сказать наверняка.

– Я думала над этим, но решила: все же вероятнее, что это оттолкнет Гертруду от тебя.

– Как ты все просчитываешь, Вероника.

– Приходится бороться за жизнь.

– Ты, как всегда, преувеличиваешь.

– Нисколько.

– Тогда твое письмо Тиму, чтобы он попытался вернуться, – детская забава.

– Это само напрашивалось и сработало.

– Мне сказали, Тим теперь тебя очень любит.

– Он воображает, что я испытываю слабость к нему, что всегда приятно. Я его не разубеждаю. Зачем терять союзника? А раз уж мы с Тимом близкие друзья, то я могу контролировать их брак.

– Ну… дорогая моя Вероника!..

– Ты собирался что-то сказать. Не таи, мне слишком интересно.

– О Тиме и Гертруде? Не знаю, что ты имеешь в виду.

– Что, кроме их волнения, заставило тебя тогда, во Франции, решить что между ними роман?

– Гертруда сказала, что Тим приехал буквально перед нами, а я взглянул на его рисунки и увидел: слишком много среди них местных пейзажей, а значит, он жил там уже несколько дней.

– И ты подумал, что это у них серьезно? После Гая это так невероятно.

– Не скажи, – возразил Манфред. – Овдовевшая женщина часто тут же влюбляется в мужчину очень не похожего на умершего мужа. А как ты сама сказала, Гертруда из тех женщин, которым необходимо любить кого-нибудь. Гертруда понесла ужасную утрату, и она не могла пережить ее в одиночестве. Она должна была найти кого-то, чтобы утешиться.

– Должна! Точно так же я тогда заставила себя сесть в твою машину.

– Не было необходимости заставлять себя.

– Что ж, я знаю, ты человек, который никогда не делает того, чего не хочет, поэтому мне так спокойно с тобой. Ну хорошо, ты делал то, что хотел. Но если бы Гертруда отправилась в Рим, вместо того чтобы остаться во Франции, она могла влюбиться в тебя, а не в Тима.

– И что мне было бы делать в таком случае, интересно?

– Даже думать об этом не желаю. Ты вечно напускаешь на себя таинственность. Чувствую, я была на волосок от гибели.

Манфред ласково улыбнулся. Сказал:

– Волосок был еще тоньше, чем тебе кажется, дорогая.

– Ты имеешь в виду, что если бы Гертруда…

– Гертруда здесь ни при чем.

– Что же тогда?

– Я влюбился.

– Быть не может!

– Тем летом я страшно влюбился.

– О господи! – охнула миссис Маунт. Выпрямилась, опустила ноги на ковер. – И в кого же?

– В Анну Кевидж.

– Нет! – Миссис Маунт помолчала, взвешивая услышанное. Потом сказала: – Бывшая монахиня. Твоя воля.

– Ты воспринимаешь это с пониманием.

– Ты опасался, пойму ли я? Это как-то успокаивает. Но ты ошибаешься относительно того, что я воспринимаю с пониманием. Я потрясена, я в ужасе. И ты до сих пор влюблен?

– Я потерпел неудачу.

– Ты до сих пор влюблен?

– Очень неприятное ощущение еще остается. Но это пройдет. Она уехала. Я потерпел неудачу.

– Ох… бедняга… старина… ты… Но ты хотя бы попытался?

– Попытался осторожно. Но скоро понял, что существует неодолимое препятствие.

– Какое?

– Ее сердце было уже кое-кем занято.

– Гертрудой.

– Нет, Графом.

– Неужто правда? Я была совершенно уверена в другом. Ведь Гертруда явно была для нее всем на свете, предметом ее обожания, причиной ее отъезда?

– Нет сомнений, что она любила Гертруду тоже, – сказал Манфред, – но она была безумно влюблена в нашего Пьера. Она хотела его.

– Значит, у тебя не было шанса.

– Я надеялся.

– Но зачем ей было уезжать, почему она не боролась? Или ты все разрушил?

– Я ничего не делал. В отличие от тебя, Вероника, я не готов унижаться ради того, чтобы добиться желаемого.

– За что я тебя и уважаю.

– Тронут. Это ты любишь рисковать.

– Во всяком случае, ты ничего не предпринял. А Гертруда действовала.

– Как ты сказала, она просто поманила пальцем, и Граф не устоял.

– Допускаю, что он был готов устраниться, и Гертруда это знала. Но сознавал ли он, какую страсть заронил в эту целомудренную душу?

– Нет, уверен, он не подозревал об этом. Он любил Гертруду и выделял Анну.

– И Гертруда ничего не знала?

– Нет. Она могла бы страшно разозлиться, но промолчала бы.

– Должна сказать, я вообще почти не замечала Анну, просто не видела…

– Да. Незаметность монашки. Восхитительное свойство.

– Тем не менее странно, что это совершенно ускользнуло от меня…

– Учитывая твою обычную зоркость. Я считал, что чем меньше тебе известно, тем лучше, дорогая Вероника. Je te connais. [143]143
  Я тебя знаю (фр.).


[Закрыть]