355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Айрис Мердок » Монахини и солдаты » Текст книги (страница 7)
Монахини и солдаты
  • Текст добавлен: 14 сентября 2016, 22:16

Текст книги "Монахини и солдаты"


Автор книги: Айрис Мердок



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

– Не так уж и плохо, – сказал Тим.

– А холодной картошки у них не было?

– Нет.

Макинтош Тима, во вместительные карманы которого он торопливо напихал добычу, висел на спинке стула, просыхая. На улице лило, и холодный восточный ветер рябил огромные лужи на улицах Северного Сохо, блестевшие под фонарями, как реки. От короткого снегопада не осталось и следа, будто его и не было. Дейзи пришлось дожидаться Тима в пабе.

– Пожалуй, мы становимся слишком бедны. Ладно, мы хотели быть бедными, но это уже просто смешно. Почему у всех есть деньги, а у нас нет? Почему они могут заработать деньги, а мы нет? У нас есть талант, почему мы не можем продать его?

Тим не знал ответа. Безденежье давно уже было предметом шуток у Тима и Дейзи. Они называли себя бродягами, неудачниками, отребьем, сиротами, чьи родители погибли в бурю, детьми, заблудившимися в лесу, нищими художниками, гедонистами-бедняками на бесконечном пикнике. Тим раз в неделю преподавал в Политехническом колледже в Уилсдене. Дейзи, обычно тоже преподававшая рисование, сидела (Тим надеялся, что временно) без работы. Оплата была почасовой, так что за неприсутственные дни Тим ничего не получал. Этот семестр подходил к концу, а на следующий (Тим еще не сказал этого Дейзи) контракта с ним не продлили. Оба они втайне друг от друга получали пособие малоимущим. Только почему-то, может, потому, что неправильно заполнили форму, похоже, никогда не получали столько же, сколько другие. Плата за квартиру (они теперь жили раздельно) сильно поднялась. Они уже подумывали, не начать ли им воровать, но согласились, что неспособны на это, боясь, что позора не оберешься, если поймают; мораль тут была ни при чем. Можно было бы сократить расходы, если заставить себя отказаться от пива или снова съехаться, но не хватало решимости даже заикнуться об этом. Теснота дешевого жилья убивала их. Тим нашел выход как-то улучшить их положение (чаще Дейзи бывая в обществе), таская еду из домов, куда его приглашали (что, конечно, не было кражей). Любая вечеринка была подарком, особенно большой прием, на котором можно было набить карманы сэндвичами. Массу всего он утащил на бармицве Джереми Шульца. [52]52
  …утащил на бармицве Джереми Шульца. – То есть на дне рождения сына Виктора Шульца, которому исполнилось 13 лет и он вступил в возраст, когда мальчик-еврей становится «бармицва» (букв.: «сын, [исполняющий] заповеди»), полноправным членом Дома Израиля и «принимает на себя иго Торы и исполнения заповедей».


[Закрыть]
(Подсохшие сэндвичи хороши поджаренными.) Впереди светила свадьба: племянница Мозеса Гринберга выходила за одного из Лебовицев.

Тим и Дейзи уже давно были вместе, и даже им было непросто определить свои отношения. Раньше Тим женился бы на Дейзи, если бы не ее удивительно яростное неприятие самого института брака, который она связывала с «домом, садом, ковром от стены до стены, который надо пылесосить, и вообще это смерть для личности». Особое негодование у нее вызывали пустышки, которые выходили замуж, чтобы не работать, и вели жизнь эгоистичных буржуазок. Эти «богачки» с их мужьями, детишками и особняками, набитыми чертовой мебелью! Никчемные людишки, уверенные в своем моральном превосходстве и презирающие других! Дейзи и Тим гордились тем, что свободны и не отягощены собственностью. Они – по их мнению, намеренно и к счастью – опоздали на поезд. Вместе они были молоды. Теперь, правда, уже не слишком. По-прежнему наивные, они все же видели, что время не стоит на месте, что годы, ее и его, уходят. Они оставались друзьями, у которых были особые отношения. Они давно и после долгих поисков определили, что подходят друг другу, созданы друг для друга и никто другой не нужен ни ей, ни ему. Они до сих пор жили светом романтики, искали друг друга по всему Лондону, встречались в пабах и за стойкой в вечерних клубах, как во времена их студенчества. Эти свидания, случавшиеся ежедневно, были куда увлекательнее прежней скучной совместной жизни, которую они попробовали и отвергли. Они, по их словам, представляли себе дальнейшую жизнь чередой маленьких праздников, а почти ничего для них не было лучше праздника. Они сговорились оставаться вечно молодыми и на то уповали, не без тревоги в душе.

Детство у обоих прошло в несчастливых семьях, и это делало их как бы братом и сестрой, схожими. Отец Дейзи был родом из французской Канады; их фамилия была Барро, но эксцентричный папаша сменил ее на Баррет. Мать была блумсберийкой, [53]53
  Мать была блумсберийкой… – То есть принадлежала к т. н. Блумсберийской группе, получившей свое название по фешенебельному кварталу в районе Британского музея в центре Лондона. В эту популярную в первой четверти XX века группу входили видные английские интеллектуалы, внесшие вклад в искусство и общественные науки.


[Закрыть]
дальней родственницей Вирджинии Вулф, бесцветной художницей-любительницей, писавшей в стиле Юстон-роуд, [54]54
  …писавшей в стиле Юстон-роуд… – «Школа Юстон-роуд» – группа английских художников, образованная в 1937 г. и состоящая из преподавателей и учеников Школы рисунка и живописи, расположенной на улице Юстон-роуд в Лондоне. Ее члены, в противовес авангардным течениям начала XX в., пропагандировали натурализм и (социальный) реализм в изобразительном искусстве. Просуществовала недолго и распалась накануне Второй мировой войны, но оказала влияние на многих художников последующего поколения.


[Закрыть]
и протеже Дункана Гранта. [55]55
  …протеже Дункана Гранта. – Дункан Грант (1885–1978) – шотландский живописец и дизайнер, член Блумсберийской группы.


[Закрыть]
Их брак распался, когда Дейзи (их единственному ребенку) было четыре года. Мать с дочерью остались в Лондоне, а отец вернулся в Канаду. По словам Дейзи, он был посредственным скульптором и большего успеха добился, занявшись торговлей произведениями искусства. Мать Дейзи, обожавшая вращаться «в свете», была теперь одна и без гроша и злилась на дочь, считая, что та мешала ей вторично выйти замуж. Мать умерла, когда Дейзи было десять, и она уехала в Канаду к отцу, который, хотя порой и был с ней необычайно нежен, считал дочь досадной помехой в своей жизни. Когда она подросла, он отвез ее в Англию и оставил в Роудине; [56]56
  …оставил в Роудине… – Роудин-скул – одна из ведущих женских привилегированных частных средних школ близ Брайтона. Основана в 1885 г.


[Закрыть]
сам же все чаще и подолгу жил во Франции. В выходные она вырывалась на свободу и наслаждалась сумбурной жизнью в отелях. Роудин Дейзи ненавидела. Затем, заметив, что она подросла и похорошела, папаша забрал ее в Париж, где она жила с ним и его последней любовницей. Однако вскоре он разорился, оставил Дейзи в Нейи-сюр-Сен на попечение дальней родственницы, которую она знала как тетю Луизу, и уехал обратно в Монреаль, где спился и умер. Один из бывших друзей отца вдохновил ее на занятия искусством. Чтобы сбежать от тетки, она переехала в Лондон и стала учиться живописи. Отец, пока был жив, посылал ей, хотя нерегулярно, приличные деньги. У нее обнаружился талант, и вскоре она поступила в Слейд. [57]57
  …поступила в Слейд. – Слейд-скул – художественное училище при Лондонском университете, основанное в 1871 г.


[Закрыть]
Там она и встретила Тима, который был на два года младше ее. Она превосходно говорила по-французски, но Францию не любила.

У Тима жизнь складывалась иначе, но тоже не слишком удачно. Его отец, ирландец, постоянно живший в Англии, был адвокатом и музыкантом-любителем. И не юриспруденция, а музыка была его настоящей любовью, и в конце концов он забросил адвокатскую практику. Он был хороший пианист, но не блестящий. Прежде пробовал сочинять музыку, теперь же полностью посвятил себя этому занятию и поначалу даже добился скромных успехов. Это был неординарный человек, огромный, рыжий, веселый, женщины его обожали. Он обладал красивым баритоном и знал все песни на свете. На рояле мог сыграть что угодно. Артист, каких мало, умел развеселить или растрогать – не надо ходить в театр. Отец и муж он был не столь талантливый. Мать Тима тоже была музыкантшей. В юности играла на флейте в «Jeunesse Musicale», [58]58
  «Молодые музыканты» (фр.).


[Закрыть]
а позже в Лондонском симфоническом. Молодая девушка из Уэльса, незнатная, хрупкого здоровья (ребенком болела туберкулезом), красивая поразительной мимолетной красотой. Они, не долго думая, поженились, а чуть поостыв, пожалели об этом, по крайней мере мать Тима пожалела. Отец, оставивший семью вскоре после рождения Тима и его сестры Риты, таких чувств не выказывал. Он отправился в Америку и, хотя дела его на композиторском поприще шли все хуже и хуже, по-прежнему явно радовался жизни. Он снова женился, потом развелся. Время от времени возвращался в Англию повидаться с детьми и при встречах бурно демонстрировал свою любовь к ним. Родители даже не пытались дать Тиму и Рите музыкальное образование. Отец отсутствовал, а у матери, чьей флейты было больше не слышно, не было желания принуждать непослушных детей к занятиям искусством, которое наградило ее лишь горькими воспоминаниями.

Дети обожали отца. В безотрадной и полунищенской жизни с матерью в лондонском предместье он вспыхивал как яркий луч – с другого конца света, кипучее сияющее божество. Дети в восторге смеялись и кричали, когда появлялся красивый рыжеволосый гигант, их папа, и усаживался за фортепьяно. Они горевали, в очередной раз проводив его, с нетерпением ждали его возвращения и жили мечтой, что присоединятся к нему в некоем раю богатства и свободы (они, конечно, считали, что он несусветно богат) по ту сторону Атлантического океана. Болезненная, нервная, раздражительная, разочарованная, измученная бедностью, скупая мать вызывала в них неприязнь. Все разговоры у них были только о том, когда же они наконец «освободятся». Однако мать ушла раньше. Когда Тиму была двенадцать, а Рите десять, вернувшийся туберкулез унес несчастную женщину в могилу, и Тим с Ритой оказались в Кардиффе, в семье их дяди по материнской линии, среди враждебных кузин. Тим, мечтавший об играх со сверстниками в уютной детской, терпел издевательства буйной компании девчонок младше его. Когда Тиму исполнилось четырнадцать, Рита умерла от анорексии, болезни, о которой в те времена мало что знали. Их блестящий отец после смерти матери больше ни разу не появлялся. А вскоре погиб в автокатастрофе.

Однако, сказать по правде, их богоподобный папа сделал последний подарок – позаботился о своих детях, благодаря чему у Тима в должное время установились отношения с семьей на Ибери-стрит. В свою бытность в Лондоне отец подружился с Руди Опеншоу, тоже адвокатом-музыкантом, одним из дядьев Гая. Корнелиус Рид (таково было имя отца) завещал детям некую сумму, поручив доверенное управление вкладом Руди Опеншоу и «семейному банку». В сущности, Руди стал опекуном детей. Он был холостяк, что делать с детьми, не знал и видел своих подопечных только раз, когда приехал в Кардифф заключить определенные финансовые соглашения с дядей Тима. Эти соглашения, весьма выгодные для семьи дяди, никаким положительным образом не сказались на участи Риты и Тима. Рита умерла. Руди умер; и управление деньгами Тима перешло к отцу Гая, а позже к Гаю, таким необычным образом ставшему in loco parentis [59]59
  Вместо родителей (лат.).


[Закрыть]
Тиму.

Тиму всегда очень хотелось вернуться в Лондон. Когда ему исполнилось семнадцать, он с согласия отца Гая и благословения дяди, тетки и кузин отправился в столицу учиться живописи. Позже он заподозрил, что эта идея возникла не потому, что родственники распознали в нем талант, а потому, что была возможность без забот и трат дать ему какое-то образование. О чем Тим никогда не узнал, так это о том, что завещанные ему деньги успели кончиться и его довольно продолжительную учебу оплачивали сначала отец Гая, а потом сам Гай из собственного кармана. Гай никому, даже Гертруде, не говорил об этом. Кроме платы за учебу (позже он добился государственной стипендии) он получал еще скромную сумму, на которую жил в студенческом общежитии, а после снял комнатушку. Начинал учебу он в художественной школе в лондонском предместье, после которой, к удивлению преподавателей и своему собственному, сумел перейти в Слейд. Когда он окончил последний курс, Гай объявил ему, что завещанные деньги почти исчерпаны, хватит лишь на то, чтобы выплачивать ему пособие еще шесть месяцев. В конце концов, считал Гай, юноше нужно учиться быть самостоятельным. Тим сам часто спрашивал себя, станет ли он когда самостоятельным. Когда Тим закончил Слейд, ему было двадцать три, Гаю – тридцать четыре.

Впоследствии Тим стал совершенно по-иному думать о матери. Теперь, когда ее нельзя было утешить, любить, его сердце рвалось к ней. Ему снилось, что он ищет ее в темных огромных залах или на бесконечных лестницах. В детстве отец представлялся воплощением свободы, мать же – зависимости; но как же несправедливо было это глубокое безразличие к ней прогнившего мира! Отец был скотина – эгоистичный, безответственный. Мать – одинокой, измученной бедностью, больной, даже дети отвернулись от нее. Естественно, что, сражавшаяся без всякой поддержки со всевозможными трудностями, она вечно была усталой, сварливой. Она нуждалась в помощи и любви; только теперь, когда любовь наконец поселилась в сердце Тима, было слишком поздно. Восхищение отцом и ненависть к матери поменялись местами, когда оба они стали тенями. Он тщетно жаждал загладить свою вину. Говорил с Дейзи об этой своей вине и своей боли. Дейзи отвечала: «Да, наши уроды родители были сплошное разочарование, но, думаю, стоит посочувствовать им. Они были несчастны, мы же счастливы, так что в конце концов мы победили». Тим подумал, что его отец не был несчастливым человеком, а он сам не всегда счастлив, но спорить не стал. Он был не слишком высокого мнения о своих возможностях и талантах и, хотя иногда чувствовал себя неудачником, вынужден был признать, что в его взрослой жизни не случалось никаких катастроф, и приготовился довольствоваться судьбой «человека без прошлого». Порой он смотрел на себя как на солдата удачи, циничного и вольного, пьяницу, бродягу, ищущего, кому бы запродаться, бесшабашного, в потрепанной форме (конечно, не офицерской), живущего одним днем, избегающего неприятностей и позволяющего себе маленькие, относительно безобидные радости. Жизнь не давала ему оснований чувствовать себя счастливым, но он от природы был веселым человеком. Характер имел неунывающий (то есть в его обстоятельствах, считал он, почти образцовый). Он часто вспоминал сестру Риту, только не говорил о ней с Дейзи. (Дейзи в детстве тоже страдала анорексией, в которую вылился ее протест против заточения в Роудине.) Тим с Ритой дрались, но были очень близки, сплотившись в неприятии мира – полной противоположности того, в каком Рита пребывала теперь. Так что у Тима никого не было, кроме Дейзи.

Когда Тим впервые увидел Дейзи, он только поступал в Слейд, а она заканчивала его, и он восхищался ею издалека. Тогда она сражала с первого взгляда: тоненькая, с мальчишеской фигуркой, короткими очень темными волосами и огромными темно-карими глазами, изящным овалом бледного лица и большим чувственным ртом с опущенными уголками. С тонким прямым носом и родинкой у ноздри, цветом точь-в-точь как ее глаза. Она умела забавно двигать кожей головы. Одевалась вызывающе и привлекала внимание сверстников обоего пола. Хотя она не была расположена придерживаться какой-то особой последовательной политики в отношениях с друзьями, на нее тем не менее смотрели почти как на лидера. Она предпочитала противоположный пол, но, бывало, бурная дружба возникала у нее и с женщинами, особенно (в Слейде) с группой горластых поборниц прав американских женщин. Сама она придерживалась анархо-левацких взглядов и, когда спорила с оппонентами, ее карие глаза пылали яростным огнем. Она была талантливой художницей, от которой многого ждали. Когда спустя два года она выбрала Тима в любовники, он был безмерно горд. Такое было ощущение, что для него наступает новая, блистательная эра.

Сейчас Тиму было тридцать три, Дейзи – тридцать пять. Она по-прежнему была красива, похожа на мальчишку и стройна, а взгляд ее прекрасных, подведенных глаз был все тем же, как называл его Тим, «этрусским». Но временами, он вынужден был это признать, она выглядела почти старой. Тонкое лицо преждевременно осунулось, а в коротко остриженных волосах проглядывала седина. Верхнюю губу покрыли морщинки. Лицо стало более нервным и выразительным, так что казалось, будто она гримасничает, когда говорит. Улыбка все больше походила на полубезумную улыбку крестьянина у Гойи. [60]60
  …полубезумную улыбку крестьянина у Гойи. – Имеется в виду картина Ф. Гойи «Расстрел повстанцев в ночь на 3 мая 1808 года».


[Закрыть]
Ей стало трудней, чем обычно, общаться с людьми. Ее речь представляла собой курьезное смешение франко-канадского акцента и материнской блумсберийско-светской манеры говорить, а голос стал еще скрипучее. Она никогда особо не стеснялась в выражениях, а теперь взяла за правило сквернословить и смеялась, когда Тим поеживался, слыша соленое словцо. Тим был по-старомодному сдержан, чтобы протестовать против словечек вроде «дерьмо» или «хрен», постоянно слетавших с языка любимой женщины. Он тоже, конечно, изменился внешне, но чувствовал, что не настолько. В двадцать три у него были длинные вьющиеся огненно-рыжие волосы. Теперь он стригся короче, и волосы уже не вились и потускнели, стали, как он сам говорил, почти «цвета имбиря». Однако бледное веснушчатое лицо как будто ничуть не изменилось. У него был маленький нос, который он часто морщил (из-за чувствительного обоняния), и румяные губы. Голубые глаза, не бледно-мутно-голубые, как у Графа, а густой голубизны сияющего летнего неба. Ирландцы, наверное, распознали бы в нем соотечественника по насмешливому изгибу губ и на мгновение затуманивающемуся взгляду. (Есть жесткие, свирепые ирландские лица, а есть мягкие, нежные, таким и было лицо Тима.) Он был хрупкого сложения, ростом ниже Дейзи. Сейчас он ходил чисто выбритым; когда он носил усы, то походил на мальчишку лейтенанта времен Первой мировой.

Тим и Дейзи сходились, расходились, снова сходились. У обоих были и другие романы, как правило неудачные, а у Дейзи еще и очень бурные. Дейзи, похоже, на дух не переносила всех своих бывших любовников, тогда как Тим сохранял хорошие отношения с непредсказуемыми девушками-валлийками своего прошлого. (В этом отношении Лондон полностью искупил грехи Кардиффа.) Дейзи вообще была полна ненависти. Она ненавидела буржуазию, капиталистическое государство, институт брака, религию, Бога, материализм, господствующую верхушку, всякого, кто имел деньги, всякого, кто закончил университет, все политические партии и мужчин, за исключением Тима, которого, как она сказала (и он не мог понять, радоваться ему или нет), не считала за мужчину. Рослые шумные американки отправились в Калифорнию, создавать что-то вроде коммуны, но их идеи продолжали жить в беспокойной душе Дейзи. Мужчины были скотами, отвратительными эгоистичными тиранами. «Возьми наших чертовых папаш!» Гетеросексуальные человеческие самцы – самые мерзкие животные на планете. Некоторые из них буквально обезумели в своем эгоизме. Иногда ее всеобъемлющая уничижительная злоба угнетала Тима, но чаще странным образом воодушевляла его. Он видел в ней глубокое благородство души и своеобразную чистоту, которые нейтрализовывали резкость ее суждений. Ее левые взгляды постепенно сложились в некий необузданный анархизм. Больше всего огорчало Тима ее признание в симпатии к терроризму. «Это просто эстетический протест против материализма». Иногда она говорила, что сама хотела бы стать террористкой.

Было не очень понятно, что происходит с Дейзи как профессиональным художником. Она устроилась преподавателем на полставки в известное лондонское художественное училище и выставила несколько перспективных работ, разумеется абстрактных, в те времена все художники были абстракционистами. (Те ранние картины часто представляли собой огромные холсты, педантично покрытые крохотными квадратиками или крестиками, почти монохромными, что напоминало медовые соты.) Потом она неожиданно стала с маниакальным упорством менять одну манеру за другой. То она изображала только груды коробок (спичечных коробков, картонных коробок и прочей упаковки), то одних пауков (жутко реалистичных), то оконные рамы или горящие свечи. Следом наступил период полусатирического «примитивизма», и в то время она продала небольшое количество картин любителям, которые находили ее работы «очаровательными». Однако критики начали покачивать головой: мол, она не развивается, видны ум, переменчивость настроений, разностороннее мастерство, но нет глубины. Сама же Дейзи стала заявлять, что живопись не интересует ее всерьез и, собственно говоря, она вовсе не художник. Она поняла, настоящее ее призвание – литература, и она собирается стать писательницей. Она оставила преподавание в училище и написала роман, который, ко всеобщему изумлению, был опубликован. Он имел некоторый успех, но не был переиздан. Она написала второй, однако его не напечатали. Тим, с которым она снова сошлась, убеждал ее вернуться к преподаванию. Теперь работу было подыскать намного труднее. Она нашла, снова на полставки, место преподавателя истории искусства, в чем не была специалистом (впрочем, особых знаний и не требовалось). Заинтересовалась живописью по шелку и текстильным дизайном, задумала стать независимым дизайнером, ничего из этого не вышло, но преподавание она оставила. Она начала писать третий роман, над которым с перерывами работала до сих пор. У строилась на другую работу и потеряла ее. Тим понимал, что как художник она лучше, или была лучше, его. Но не знал волшебного средства заставить ее взяться за кисть.

Между тем он, менее одаренный и более изворотливый, умудрялся сам не тонуть и не давать Дейзи пойти ко дну. У него тоже не получалось расти профессионально, «развиваться», но он продолжал усердно заниматься живописью, удовлетворенный положением пусть скромного, но все же художника. В нем не было самобытности, не обладал он и каким-то «индивидуальным стилем», но не горевал по этому поводу. (Гай однажды сказал ему, что отсутствие самобытности не имеет особого значения.) Он заделался кубистом, потом сюрреалистом, потом fauve: [61]61
  Фовистом (фр.).


[Закрыть]
футуристом, конструктивистом, супрематистом. Примыкал поочередно к экспрессионистам, постэкспрессионистам, абстрактным экспрессионистам. (Но никогда – к минималистам, или концептуалистам, или к поп-арту, всех их ни во что не ставя.) Он подражал всем художникам, которыми восхищался, то есть достаточно современным, писать в манере Тициана или делла Франчески он не умел. (Он и на это решился бы, знай, как за это взяться.) Он писал своих «клее», «Пикассо», «магриттов», «сутиных». [62]62
  …«клее»… «магриттов», «сутиных». – Пауль Клее (1879–1940) – швейцарский художник, график, теоретик искусства, одна из крупнейших фигур европейского авангарда. Рене Магритт (1898–1967) – бельгийский художник-сюрреалист. Известен как автор остроумных и вместе с тем поэтически загадочных картин. Хаим Сутин (1893/94?-1943) – французский художник белорусского происхождения, по страстной, энергичной, пастозной манере живописи близок раннему экспрессионизму XX в.


[Закрыть]
Написал бы и «Сезаннов», да Сезанн был ему не по зубам. Пробовал писать пуантилистские интерьеры в манере Вюйяра, [63]63
  …в манере Вюйяра… – Эдуар Вюйяр (1868–1940) – французский живописец, график и декоратор, стоявший вместе с Боннаром у истоков группы «Наби» и движения интимистов.


[Закрыть]
а в манере Боннара – столы, накрытые для завтрака. Один из его учителей сказал ему: «Тим, думаю, тебе на роду написано стать мастером подделок». Увы, Тим не мог подняться до таких высот. Подделка картин требует упорства и познаний в химии, какими Тим не обладал. Она также требует большого художнического таланта. И этого не было у Тима.

Тим не согласился бы с афоризмом Шекспира, что, если бы веселый праздник длился весь год, развлечения стали бы скучнее работы. [64]64
  …не согласился бы с афоризмом Шекспира, что, если бы веселый праздник длился весь год, развлечения стали бы скучнее работы. – Ср.:
«…Когда б весь год веселый праздник длился,Скучней работы стали б развлеченья».У. Шекспир. Генрих IV.Пер. Е. Бируковой

[Закрыть]
У него случались приступы детского уныния, но они длись недолго. Редкие уроки, которые он давал, были не слишком обременительны. Когда он уставал от живописи, то шел в паб. Трудягой-художником он не был, больше того, брался за кисть от случая к случаю. Книгами не увлекался. Все, что он знал об истории изобразительного искусства, было почерпнуто случайно, бессистемно или почувствовано инстинктивно. Он ходил в картинные галереи и запоминал то, что понравилось. А еще ему доставляло наслаждение бывать в Британском музее. Его интерес к музейным собраниям был чисто зрительским, историческое содержание экспонатов его не интересовало. Не обремененный знанием лишних фактов, он самостоятельно научился понимать красоту греческих ваз, фрагментов этрусских гробниц и римских фресок, ассирийских рельефов, огромных египетских статуй, крохотных китайских вещиц из яшмы и японских из слоновой кости. Многое поражало его воображение и влекло его жадное любопытство: изысканные римские грамоты, кельтские фигурки животных, драгоценности, часы, монеты. Эти эстетические приключения редко оказывали влияние на его живопись, и ему никогда не приходило в голову черпать вдохновение в том, чему невозможно подражать.

Он пытался продавать свои картины, но делать это было трудно, поскольку никто их не выставлял. Иногда друзья и знакомые по доброте душевной (и задешево) покупали картину-другую. Так, Граф купил вещицу (под Клее), одну – Гай и запрятал подальше. Тим, не будучи слишком честолюбив, а теперь еще и потеряв место преподавателя, продолжал без особой надежды писать картины и рисовать; в конце концов, для него это составляло смысл всей жизни. Он рисовал людей, всяческих личностей в пабах или прохожих на улице, представляя, что они – «зрители, смотрящие на распятие». Человек, пьющий пиво, смотрит на распятие, продавец газет смотрит на распятие, человек в проезжающем автобусе смотрит на распятие. Сама сцена распятия, однако, никогда не присутствовала на его рисунках. Но это придавало им выразительность, а однажды он получил выгодный заказ на серию подробных порнографических рисунков; но после был сам себе противен и никогда больше не брался за такие вещи. Случалось, он рисовал слащавые картинки с цветами или зверушками, к чему относился по-разному и слегка стыдился их, зато по крайней мере иногда их удавалось недорого продать. Если он сбывал их через магазины, то магазины брали с него комиссионные. У него был приятель, Джимми Роуленд (чья сестра, Нэнси, была одной из старых любовей Тима), художник с коммерческой жилкой, и он по воскресным дням развешивал свои творения на ограде Гайд-парка, иногда вместе со своими помещая и несколько таких Тимовых «милашек». Особым успехом пользовалась его «кошачья серия». В Англии рисунки кошек всегда будут продаваться, если они достаточно сентиментальны. И Тим овладел этой нехитрой премудростью. Какое-то время он три дня в неделю преподавал рисунок в Политехнической школе в Северном Лондоне. Потом занятия сократились до одного дня в неделю. Кошки были надежным подспорьем, но он начал уставать от них. Он продолжал заниматься и «серьезной» живописью, хотя без особой надежды на успех.

Когда они с Дейзи вторично объединили усилия, как раз перед ее «литературным этапом», то устроились в славной квартирке в Хэмпстеде. Это был короткий период активности и семейной жизни. Они стали вместе бывать на людях. Ходили на народные танцы; Тим танцевал прекрасно – студентом выступал в фольклорном ансамбле. Они научились играть в шахматы и устраивали потешные неумелые сражения, которые заканчивались тем, что Дейзи швыряла доску на пол. Тим даже немного научился готовить; Дейзи кухню презирала. Однако к тому времени, как Дейзи закончила второй роман, им пришлось перебраться в другую квартиру, в Килберне, крохотную и отвратительную, и они пришли к решению, что хотя не разойдутся, но дальше жить вместе не могут. Они устали постоянно видеть друг друга, и это порождало бесконечные утомительные ссоры, Тим считал виноватой в них Дейзи, а Дейзи – Тима. Он был одержим чистотой, Дейзи – невозможная неряха, так что он вынужден был бежать, чтобы не жить среди вечного хаоса. Ему надоело подбирать с пола ее разбросанные вещи и стирать их. Нужно было пространство, чтобы заниматься живописью, Дейзи же говорила, что его присутствие мешает ей сосредоточиться над романом. Оба вообще очень боялись постоянного присутствия другого под боком, невозможности уединения; совместное житье становилось слишком тягостным.

Тим съехал с квартиры, гадая, означает ли это конец их отношений, но оказалось, что нет. Они вновь возобновились, причем неожиданно став более романтичными и волнующими. Любовная близость, которую Дейзи называла «тоской смертельной», вновь приобрела бурность и непредсказуемость. Когда они решали пойти домой к нему или к ней, это было вновь как в студенческие дни, когда они, хихикая, крались по лестнице. Иногда кто-нибудь из них говорил: «Мы не подходим друг другу», и другой возражал: «Нет, подходим». Или: «Мы просто проносимся сквозь жизнь друг друга, врываемся в дверь и выскакиваем в окно». Или Дейзи говорила ему: «Найди себе красотку помоложе, я уже слишком стара», впрочем, это было не всерьез. В сущности, они чувствовали, что так своеобразно (и гордясь этим своеобразием) остепенились. Тим и Дейзи полюбили пабы, как некоторые любят собак. Пабы – бесхитростные места, где они были бесхитростными детьми. Они вновь стали посещать пабы Сохо, которые были им первым домом и где они в молодости проводили каждый вечер, прежде чем возвратиться каждый в свою унылую нору или общежитие. Такая жизнь была по душе Тиму: переходить из паба в паб, бродить по городу, разглядывая витрины магазинов. Он любил это очарование суматошного, грязного, многоликого Лондона, пешеходные мосты и переходы на опорах, магию Вествея [65]65
  …магию Вествея… – 2,5-километровый двухполосный участок дороги А 40 в западной части Лондона между Паддингтонским и Кенсингтонским вокзалами, построен в 1970 г.


[Закрыть]
и современных пабов близ шумных кольцевых транспортных развязок. Летний Сохо был его французским Лазурным берегом.

Дейзи съехала с килбернской квартиры, ставшей для нее слишком дорогой, какое-то время снимала дешевую комнату на Джерард-стрит и поначалу забавлялась, когда там к ней приставали на улице, но потом стала бояться. Тим нашел для нее крохотную однокомнатную квартирку с кухонькой в алькове в пыльном районе между Хаммерсмит и Шефердс-Буш, с общей ванной, очень дешевую. Она в то время была без работы, и ему приходилось помогать ей. А еще она начала серьезно пить. Самому Тиму повезло найти просторную комнату, что-то вроде чердака над гаражом, сразу за Чизуик-хай-роуд. Туалет с умывальником во дворе. Он поставил электроплитку, чтобы готовить, и парафиновый обогреватель. Платил он сущие гроши, поскольку помещение не предназначалось для житья. Тим делал вид, что использует его исключительно как студию. Хозяин гаража, Брайан, который принимал его за романтика и богему, закрывал глаза на то, что у Тима свет горел до поздней ночи. Однажды Дейзи, желая сэкономить, на короткое время сдала свою квартирку туристу и поселилась у Тима. В другой раз Тим переехал к Дейзи и, чтобы побудить ее чаще сдавать квартиру, притворился, что сдал свою. На самом деле он ее не сдавал, однако с тех пор опасался расспросов, разоблачения, полиции и неподъемного счета от хозяина за помещение. Тим боялся любых «властей». (Может, поэтому ему так и не удалось добиться повышения скудного пособия, которое он получал.) Гай как-то в разговоре с ним упомянул, в связи с этим состоянием чрезмерной тревоги, которое заметил в Тиме, выразительный греческий глагол Lanthano,что означает «не привлекать внимания к своим действиям». Тим решил, что Lanthano– его девиз.

Тим был и тронут, и раздражен уверенностью Дейзи, что он должен помогать ей. Иногда, в зависимости от перемен в их отношениях, эта уверенность казалась ему естественной, иногда нет. Всегда могло случиться так, что он получит выгодную работу, что она решит снова пойти преподавать, что ее роман принесет ей богатство. Шли годы, но они не сдавались, неизменно повторяя: «Может, лучше расстанемся, прекратим попытки, может, с кем-то другим лучше получится?» И неизменно отвечали друг другу: «Кому мы теперь нужны?» – а потом шли в паб. Дейзи взяла в привычку запасаться спиртным и до полудня не вылезать из постели. Они никогда не выясняли отношений на людях. Очень скромные развлечения времен жизни в Хэмпстеде прекратились. Старинные друзья по Слейду большей частью исчезли с горизонта. Появилось несколько друзей, с которыми они познакомились в пабах. У Дейзи были подружки, которых Тим не видел, все больше феминистки и отчаянные левачки. Тим, которого политика не интересовала, иногда общался со знакомыми вроде Джимми Роуленда и кое с кем из коллег по художественному училищу. А потом появилось это сборище на Ибери-стрит.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю