Текст книги "Монахини и солдаты"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

Анна не думала, что в течение этого святого времени что-то случится. Ее это угнетало. Расставшись с надеждой, она жаждала, чтобы все это поскорее чем-то завершилось. Она даже спрашивала себя, не может ли она каким-то образом немного подтолкнуть их. Она размышляла над ситуацией Питера и Гертруды, как ученый, исследующий математическую или философскую проблему. И пришла к заключению, что Питер ничего не предпримет (если не будет явного поощрения со стороны его возлюбленной), пока не исполнится годовщина со дня смерти Гая. Возможно, он будет дожидаться следующей весны. Больше того, он может продолжать оттягивать решительный шаг единственно из страха получить отказ. Сейчас, в пространстве, решительно распахнутом для него Анной, он был счастлив. Он мог смотреть на Гертруду сколько угодно, зная, что от него еще ничего не ждут. И Гертруда тоже была благодарна за возможность расслабиться, успокоиться, окруженная заботой и обожанием двух преданных друзей, греясь в лучах их совместной любви. Иногда она вздыхала, казалось, мучимая печальными или горькими мыслями, и в то же время уютно потягивалась, словно наслаждаясь вниманием, которым была окружена.

Ответит ли Гертруда согласием? Наконец Анна решила, что так оно и будет. Само присутствие Графа здесь, во Франции, указывало на это. В любом случае, как бы ни сложились отношения между Питером и Гертрудой, если – при условии, что она не выйдет ни за кого другого, – он станет ее счастливым cavaliere servente, [122]122
  Верный рыцарь (ит.).


[Закрыть]страждущей Анне он не достанется. Она, конечно, не упускала из виду и Манфреда. Гертруда часто встречалась с ним после того, как позорный поступок Тима был предан огласке. Однако Анна пришла к заключению, что тут не на что надеяться. Манфред был молодой (моложе Гертруды) самодовольный холостяк, ведущий двойную жизнь. Ему, несомненно, нравилась Гертруда, а он ей. Но если он этого хотел, то уж наверное имел подходящую любовницу, о которой не распространялся. В любом случае, если бы у него были виды на Гертруду, он, при его исключительной самоуверенности и самонадеянности, уж как-нибудь показал бы это, но Анна, внимательно наблюдая за ним, когда представлялся удобный случай, не заметила ни единого намека на нечто подобное. У него была прекрасная возможность предложить себя в качестве естественного покровителя Гертруды. А раз он не сделал этого, то, вероятнее всего, не хотел. Так что у Графа не было соперников.

Анна задумывалась о собственном будущем. Она не хотела, очень не хотела, помешать счастью Гертруды. И разумеется, не хотела ни единым, ни малейшим намеком открыть перед теми двумя свое душевное состояние. Они никогда не должны узнать об этом. И это их неведение станет, когда придет время, главным утешением Анны. Она поведет их, как священник, к алтарю. А потом покинет их. Она очень любила Гертруду и в придачу ко всему испытывала еще и горечь при мысли, что обрела свою подругу только для того, чтобы снова потерять ее таким вот мучительным образом. А пока она должна быть безупречной, смотреть любящим взглядом, носиться, как служанка. Так Анна, глядя на эту пару, вид которой вводил в грех ее сердце, бросалась из жгучего, почти циничного раздражения в мечтательную бескорыстную любовь, с которой, чувствовала она, ей предстоит жить в будущем.

А ее будущее, решила она, связано с Америкой. Придется как минимум уехать на другой континент, когда те двое соединятся. Она уже и письмо составила, хотя и не отослала, чикагским клариссам. [123]123
  …чикагским клариссам. – Римско-католический орден кларисс основан Кларой (Кьярой) Ассизской, итальянской святой, одной из первых последовательниц Франциска Ассизского. Монастыри ордена, где монахини живут в уединении по обетам безбрачия, бедности и послушания, существуют во многих странах мира.


[Закрыть]Написать им она решила просто потому, что у нее был их адрес, а больше в Америке она никого не знала. Это будет ее отправной точкой. Она многого ждала от переезда. Там она найдет себе дело.

– Анна, дорогая. – Это была Гертруда. Она и Граф никогда не оставались вдвоем слишком долго. Он или она шли взглянуть, как там Анна. – Тебе помочь?

– Нет, – ответила Анна, – просто побудь рядом.

Может, думала она, ей стоит остаться. Не уезжать в Америку. Остаться и помогать им быть счастливыми.

– Решился наконец, – сказала Дейзи.

– Да.

– Я рада. Хотелось бы, чтобы это произошло раньше. Наверное, мне надо было это сделать. Я обязана была догадаться, что ты уйдешь.

– Ты хотела, чтобы я ушел?

– Да, то есть нет… ты же знаешь, как мы живем, как жили. О нас можно говорить только в прошедшем времени, так ведь?

– О боже!..

– Не переживай, Тим, дорогой мой. Я так благодарна тебе.

– А я тебе.

– Мы с тобой настоящие олухи, пара придурков.

– Точно.

– Мы любили друг друга, но никогда не могли разобраться в нашей любви.

– Ты простишь меня?

– Ох, не говори глупостей, Тим, это вечная твоя глупая привычка: не можешь без эмоций, романтики и уж не знаю чего. Мы с тобой, что две палки в реке. Одна не просит другую простить ее.

– Но ты не чувствуешь… прости, не знаю, как сказать, не разозлив тебя.

– С этих пор ты больше никогда не сможешь меня разозлить.

– Разве что если вернусь отказаться от своих слов.

– Слишком поздно.

– Ты имеешь в виду?..

– Если ты откажешься, тогда я скажу тебе это. В кои веки мы в чем-то сошлись. Наши желания совпали. Момент космической важности. Мы пришли к верному решению, и пришли одновременно.

– Милая… я восхищаюсь тобой…

– Не надо, не то я засмеюсь, и это будет слишком больно.

– Я так рад, что твой роман, как ты сказала, лучше двигался, когда ты жила без меня.

– А, это я так, к слову сказала. Я собираюсь бросить писать.

– Извини. А чем займешься?

– Тебя это не касается… отныне… и навсегда.

– Ну… Дейзи…

– Не раскисай. О, мой дорогой, не раскисай. Ты был таким восхитительно смелым.

– Да… очень… смелым…

– Ведь ты не вернешься на сей раз, правда?

– Не вернусь.

– Во всяком случае, меня здесь не будет… и в Шепердс-Буш тоже.

– Кому из нас остается «Принц датский»?

– Можешь ходить туда. Я собираюсь исчезнуть. Думаю, уеду из Лондона. Ненавижу Лондон, столько лет пыталась здесь прижиться, все бесполезно.

– Дейзи, а как у тебя будет с деньгами?

– Это тоже не твоя забота.

– Нет, правда…

– Да-да, у меня есть богатые друзья, кое-кто вроде тебя.

– А у меня нет друзей.

– Так найди.

– Я мог бы дать…

– Нет. Ради бога! У меня есть друзья, правда не такие богатые, но голодать мне не позволят. И я буду в совершенно другом месте.

– Никогда не думал…

– Конечно. Ты шел по жизни, никогда ни о чем не задумываясь. Когда ты был не со мной, ты воображал, что меня не существует. А я продолжала жить, у меня уйма знакомых, которых ты не знаешь.

– Да-а?

– Ладно, не хмурься теперь, старина, мистер Голубые Глаза.

– Безумные у нас были отношения, скажи.

– Это мир безумный.

– Ни ты от меня, ни я от тебя не видели ничего хорошего.

– Но и ничего плохого. Мы с тобой люди чистилища. Другие устраиваются в жизни, идут на компромиссы, намечают цели, строят планы, ну и так далее. А мы остались детьми, не дали друг другу повзрослеть.

– Зато остались невинными.

– Какая, к черту, невинность, мы призраки.

– Компромиссы и цели, да. Во всяком случае… Дейзи, ты знаешь, я делаю это не ради Гертруды. Это никак с ней не связано. Это только наше с тобой дело.

– Последнее наше дело. Черт с ней, с Гертрудой. Мне все равно, почему ты уходишь, если действительно уходишь.

– Нет, это важно.

– Как там в старинной песенке: «Пусть уходит, пусть остается, пусть потонет или спасется, он ко мне равнодушен, и мне он не нужен…»

– Дейзи, это не из-за Гертруды, с Гертрудой покончено. Не та это причина, чтобы я смог уйти. А потому, что все… абсолютно и до конца… и…

– Да, да, да.

– Ты действительно понимаешь? Дело в нас с тобой.

– Да. Да, конечно.

– Я чувствую… я чувствую, что люблю тебя сейчас несравненно сильнее, чем когда-либо раньше.

– Это потому, что мы расстаемся. Ничего, пройдет, потом почувствуешь облегчение.

– Дейзи, ты такая красивая…

Это была правда. Они сидели в гостиной друг против друга на бамбуковых креслах посреди архипелага подушек и цветов в горшках. Дейзи была в джинсах и чистой рубашке. Под глазами огромные круги синих густых теней, но губы не накрашены. Тим боялся увидеть, что они начнут дрожать. Но Дейзи держалась великолепно. Он сам держался великолепно. Они были как два божества. А еще – как два человека нового племени, встретившиеся впервые.

– Чувствую, я влюбляюсь в тебя, – сказал Тим.

– Знаю, я тоже чувствую что-то похожее…

– Боже, это, может, единственный миг, когда мы по-настоящему любим друг друга, в первый раз!

– Нет, это иллюзия, сентиментальный побочный продукт нашей решимости. Это ничего не означает. И уж конечно, не означает любви. Мы присутствуем при смерти. Говорят: как смерть, любовь, [124]124
  …как смерть, любовь… – Аллюзия на слова из Песни песней Соломона (8:6): «…ибо крепка, как смерть, любовь…»


[Закрыть]но не такая любовь, как наша.

– Если бы нам начать все заново, сейчас. Я тебя не узнаю, ты… преобразилась.

В ленивых лучах солнца медленно плавали столбы пыли. Дейзи сидела прямо, положив руки на подлокотники кресла, короткие волосы гладко зачесаны на узкой голове, глаза огромные, лицо суровое, твердое. Она напоминала Тиму богиню, никогда прежде он не видел у нее такого лица, и оно наполнило его любовью.

– Нет, мой дорогой Тим, мы больше не встретимся на этом свете. Это конец.

– Но как же так? Это похоже на смерть, да?

В лице Дейзи что-то дрогнуло, но лишь на миг. Она сказала:

– И пожалуйста, если когда-нибудь в будущем захочешь разыскать меня, не ищи… ради меня, не ищи…

– Дейзи, я…

– Говоришь, ты забрал все свои вещи?

– Да. Перевез их… вчера… когда тебя не было дома.

– Это разумно. Ничего не забыл?

– Нет.

– Не хочешь пойти и проверить?

– Нет.

– Тогда тебе остается только выйти в эту дверь.

– Дейзи… я не могу…

– Ты просишь у палача еще минуту жизни.

– Да… Но… Дейзи, я не могу так… мы не можем… Завтра мы оба придем в «Принца датского».

– Нет, Тим, будь в этом честен со мной. Мы должны нанести coupe de grâce. [125]125
  Последний удар, прекращающий страдания (фр.).


[Закрыть]Ты выказал такое мужество. Это лучшее, что ты когда-либо сделал для меня. Не надо все портить. Ты изумил меня, ты сделал то, на что я никогда бы не смогла решиться, и верю, ты делаешь это не ради Гертруды, а просто делаешь и все, и, если бы ты мог видеть себя сейчас, ты бы увидел бога, никогда ты не был так прекрасен. Но это никак не связано с будущим. Будущего у нас нет. Будь честным со мной, будь милосердным, дорогой мой храбрый Тим.

– Мы неожиданно стали… нет, лучше так… мы вроде как… свободны… так почему бы нам не…

– Ой, да не смеши меня. Мы такие решительные, такие сильные, даже такие сдержанные, потому что собираемся убить друг друга. Это как договор о совместном самоубийстве. Но если пойдем на попятный, то снова превратимся в прежних зомби, ссорящихся, пьянствующих, несчастных и глупых. Ты это знаешь.

– Да… пожалуй…

– Тогда иди.

– Не могу.

– Иди!

Тим встал и направился к двери. Вспомнил, что оставил возле кресла пластиковый пакет с бритвенными принадлежностями, вернулся и, не глядя на Дейзи, поднял его. В глазах у него стояли слезы. Он пошел обратно, прошел коридор, тихо закрыл за собой дверь квартиры и начал спускаться по лестнице. Это все не всерьез, говорил он себе, поэтому не надо ему так ужасно страдать. Он всегда может вернуться, всегда может вернуться. Она не исчезнет, хотя и обещала.

Он вышел на улицу и побрел к станции метро «Финчли-роуд». Тело было как чужое, кружилась голова, ноги не слушались, словно он только учился ходить. Что за странный процесс: ставишь одну ногу, потом поднимаешь другую, выбрасываешь ее вперед, затем опускаешь, переносишь на нее вес тела и поднимаешь другую… Он почувствовал, что того и гляди упадет. Встречные фигуры казались темными размытыми пятнами, и приходилось останавливаться и ждать, чтобы они прошли мимо. Он шел дальше, раскрыв рот. Горячие слезы жгли глаза, но отказывались литься. И качала черная железная дурнота.

Он не мог вспомнить точный момент, когда решил уйти от Дейзи. Решение созревало какое-то время. Это было как некая огромная вещественная масса, которая обрушивалась на него и которую он, выжидая, парализованный страхом, видел краем глаза. Наконец, задыхаясь от волнения, он признал реальность своего намерения. За последние несколько дней он почти не видел Дейзи. По утрам она долго валялась в постели, часто до середины дня, и он уходил из дому, не видя ее. Возвращался поздно вечером, выпивал стакан виски, вместе с ней, если она не сидела у себя, и быстро ложился спать. Дейзи все те дни была пьянее обычного.

Днем он бродил по Лондону. В картинные галереи больше не заходил, опасаясь того, что может там увидеть. Сидел в пабах. Когда они закрывались, то на скамейке в каком-нибудь парке. Погода стояла дивная, Лондон был ослепительно красив. Громадные платаны мечтали об осени и уже роняли крупные зеленые и коричневые листья. Они медленно планировали вниз и тихо ложились у ног Тима. Ощущение было такое, будто он переместился в мир д у хов. Порой он сомневался, что по-прежнему видим. Он заметил за собой, что способен целыми часами сидеть совершенно неподвижно. Сидел – и не сказать, чтобы думал, но что-то в его мозгу происходило. Внешний мир исчезал, и он оказывался посреди какой-то бледной, беловатой пустоты. Иногда она мерцала, как море, становясь серебряной. И тихо гудела или пульсировала. Тим вздыхал.

Он спрашивал себя, не меняется ли он на самом деле, может, сходит с ума. Не так ли начинается безумие? Он чувствовал исключительное спокойствие, но и невероятное напряжение, будто пространство изгибалось и он сгибался вместе с ним. Все как бы исчезло, включая его собственную личность. Он был крохотной пылинкой жизни, частицей, и в то же время окружающим пространством, кажущимся бесконечным. Он был атом, электрон, протон, точка в пустом космосе. Он был прозрачен. И эта прозрачность делала его невидимым. Он был пуст, чист, он был ничто. И вместе с тем – чистая энергия, чистая сила, чистое бытие. Ощущение само по себе не мучительное, хотя страшная боль тоже присутствовала, где-то рядом, наполовину скрытая, иногда как черная дыра, иногда как что-то вроде плотной массы неразрушимого вещества. Порою чувство пустоты бывало почти приятным. Но всегда ужасным. Это состояние полнейшей свободы, это как быть ангелом, подумал он однажды. Со временем он перестал ходить даже в пабы. Ел очень мало. Тихо сидел на скамейке где-нибудь в Риджентс-парке, Гайд-парке или в Кенсингтон-Гарденз, отрешенный от всего. Если рядом кто-то садился, он спокойно вставал и, не касаясь земли, переходил на другую скамью.

Формой его переживания, думал он, было его решение уйти от Дейзи. Это, в конце концов, как в «Волшебной флейте», разве что с какого-то места все пошло не так, и музыка заиграла по-другому, а Папагено и Папагена в результате не будут спасены, они потеряли друг друга во мраке их испытания, и никакой бог никогда не воссоединит их ни в каком раю. Но он знал и то, что его переживание больше чем форма, что это абсолют, некий предел, некая истина, не то чтобы Бог, но сам космос, спокойный, ужасный, окончательный. Это было и видением смерти. Он дышал, изумляясь тому, что дышит, будто только что осознав, что всю жизнь подсчитывал свои вздохи. Он был ошеломлен происходящим, страшился того себя, каким стал сейчас, но и хотел, чтобы это длилось. Он не видел способа вернуться к обычной жизни и знал, что возвращение будет мукой. Он не сразу пришел к своему ужасному решению, вернее, оно пришло само собой, но тогда он уже не жил в обычном мире времени и пространства, где намерения доводятся до конца и ситуации меняются бесповоротно и возвращаются к прежнему состоянию; и только так он смог принять решение.

Однажды около полудня он вошел в телефонную будку у станции «Бейкер-стрит» и позвонил в прежнюю квартиру. Никто не ответил. Он стоял, держа телефонную трубку в руке, и сердце металось в груди, как хорек в клетке. Он вышел из будки и поймал такси. Возле дома попросил водителя подождать и поднялся в квартиру за вещами. Потом поехал в мастерскую и отнес вещи наверх. С удивлением он оглядывал помещение над гаражом, неизменное в своем покое и тишине среди окружающего шума, не помнящее ничего. Его мирный хаос был таким же, как в тот раз, когда Тим стоял здесь, разговаривая с Графом. Никто не входил сюда с тех пор, ничего здесь не происходило. Вечером он вернулся в квартиру на Финчли-роуд, и на следующий день вышел, как обычно, и бродил, садился на скамьи, бродил и садился. Но он знал, что вызвал ужасную лавину событий. Белое безвременье подходило к концу.

На другой день он не торопился выходить на улицу. Побрился и сложил оставшиеся вещи в пластиковый мешок. Он сидел на кровати, ожидая, когда проснется Дейзи, и теперь он почувствовал боль, черную раздирающую боль, которая постоянно была с ним и вот улучила момент. Он сидел с закрытыми глазами и согнувшись над болью, пока не услышал кашель Дейзи, бредущей в ванную, потом наконец ее возню в кухне; тогда он взял мешок и вышел из квартиры.

Гертруда и правда не имела к этому никакого отношения. Не могла иметь. В белом холодном огне, в котором он жил, не было места для чего-то, подобного Гертруде. Как будто мысли, и чувства, и суждения, исчезая в далеком прошлом, собирались и становились совершенными в той пустоте. Материя решения была соткана из старых-старых вещей, древних вещей, не знавших Гертруды. Вся его жизнь собиралась, пересобиралась в том, что с ужасной неизбежностью происходило сейчас. И, что невероятно, Дейзи поняла это сразу, как только увидела его лицо. Это было как выбор партнеров по танцу. Она все поняла. Она была совершенством.

Однако не это ли совершенство стало его последним испытанием? Как мог он уйти от такой женщины? Не было ли то, что произошло, неким очищением, или осуществлением, или искуплением их любви, подобно… браку? Как мог он уйти, да еще навсегда, от той, с кем он разделил, после столь долгого паломничества, это последнее, предельно истинное переживание? Он любил Дейзи больше, чем когда-либо прежде. Во мраке той последней непредставимой боли его и ее совершенство встретились, чтобы договориться о расставании.

Он почувствовал, что необходимо выйти на воздух, и поехал на такси к Марбл-Арч. [126]126
  …поехал… к Марбл-Арч. – Марбл-Арч – Триумфальная арка, сооруженная в 1828 г. в качестве главного въезда в Букингемский дворец. Позже перенесена в Гайд-парк, место политических митингов и демонстраций, где находится и упоминаемый ниже «Уголок ораторов».


[Закрыть]Такси высадило его возле «Уголка ораторов», и он пошел под деревьями дальше в парк; и что-то, быстро скачущее у него в груди, возможно сердце, стало постепенно успокаиваться. Белый свет как будто вновь был с ним, но сейчас он изменился. Он стал жемчужным, сизоватым, неярким, тихим. Тим обнаружил, что может видеть сквозь него. Может видеть деревья, огромные недвижные платаны с их ласковыми шелушащимися стволами и мощными, свисающими до земли, качающимися ветвями и пушистой листвой. Он шагал по траве, сухой, теплой и бледно-золотой, упруго шуршавшей под ногами. В отдалении виднелись очертания озера Серпантин и моста через него. Внезапно колени у него подогнулись, и он ничком повалился на землю. Что-то, как судорога оргазма, как трепет птицы, охватило его тело, потом отпустило, оставив лежать неподвижно. Теплая волна обрушилась на него и катилась, катилась по нему. Волна совершенного бездумного счастья, заставившего его, уткнувшегося лицом в сухую траву, стонать от радости.

На пятое утро задул мистраль. Тем не менее они не отказались от решения отправиться в деревню. Гертруда с Графом сидели в кафе, пока Анна ходила по лавкам. Заодно хотела найти человека, чтобы заменить треснувшее стекло в кабинете. Потом они поехали оставить записку электрику, который в это время года обычно занимался ремонтом насоса, качавшего воду из колодца. После этого возникла идея перекусить где-нибудь по дороге домой.

На terrasse [127]127
  Площадка со столиками на тротуаре перед кафе (фр).


[Закрыть]никого не было, двери кафе закрыты. Гертруда и Граф сидели внутри и пили коньяк. Хозяин, всегда радушно встречавший их, был не в настроении. В зале холодно. Каждый новый посетитель должен был, входя, крепко удерживать дверь, чтобы она не грохнула о наружную стену. Но было невозможно закрыть ее без грохота. Хозяин сердито орал на входящих. Пол был усеян обрывками газет и листьями. Гертруда с Графом сидели, согнувшись над своим коньяком, и жалели, что не надели пальто. Появилась Анна. Стекольщика найти не удалось. Заодно она вспомнила, что забыла купить масло. Гертруда сказала, что это неважно, а Граф – что купит его, когда они пойдут обратно к машине. Они решили, что не поедут к электрику и не будут останавливаться ради ланча, а отправятся прямо домой. Когда садились в «ровер», одна дверца машины захлопнулась с такой силой, что повредились петли, и вновь открыть ее стоило невероятных усилий. Они решили, пусть она остается закрытой. Однако, когда они подъехали к дому, Граф забылся и открыл ее, так что они еще дольше возились, чтобы закрыть ее, чем в первый раз. Масло они так и не купили. Гертруда сказала, что мистраль будет дуть три дня, а потом утихнет.

Они обошли дом, закрывая ставни, что не позаботились сделать перед отъездом. Потом немного посидели в гостиной за коньяком и разговором о том, как это все захватывающе. Потом перекусили фруктами и сыром. Анна и хлеб забыла купить, но оставшийся со вчерашнего дня был не так плох. Анна почти ничего не ела и вынуждена была признаться, что неважно себя чувствует. Похоже, начинается мигрень. Она поднялась наверх, а Гертруда принялась долго и раздраженно искать что-нибудь почитать. «Разговорный урду», за который она думала приняться еще раз, остался нераскрытым. Гай забил дом классикой, и Анна с Гертрудой могли, перебрасываясь шутками, вернуться к не дочитанным в Камбрии «Эдинбургской темнице» и «Разуму и чувству». Но Гертруда чувствовала, что не может читать Джейн Остен в доме, сотрясаемом ветром. Она отыскала детектив Фримена Уиллса Крофтса, [128]128
  Фримен Уиллс Крофтс(1879–1957) – ирландский писатель, один из так называемой «большой четверки» писателей золотого века детективной литературы. Написал, не считая многочисленных рассказов, 39 романов, в 29 из которых действует созданный им персонаж – инспектор Френч.


[Закрыть]забытый здесь Стэнли, и тоже поднялась наверх. Граф привез с собой Пруста, в чем не было нужды, поскольку в кабинете Гая уже стояли все прустовские тома, причем и на французском, и на английском. Но теперь Граф охладел к Свану. У него не было желания читать о муках ревности. Он пошарил в собрании Гая, ища что-нибудь, касающееся Польши, но не обнаружил. Книжное собрание Гая в этом доме (и, разумеется, в лондонском тоже) ведать не ведало о Польше. Граф был слегка раздосадован. Он вовсе не считал в отличие от некоторых своих соотечественников, что, по сути, в каждом человеке течет большая или меньшая толика польской крови. Однако был убежден, что каждый просвещенный человек обязан интересоваться Польшей. Он решил, что может пойти прогуляться, вышел из дому и несколько минут постоял на ветру, потом возвратился с таким ощущением, будто с него содрали скальп. Он сел на постель, мучимый мыслями о Гертруде. Анна была совершенно права, предположив, что Граф собирался ждать до Рождества, а там сделать предложение Гертруде. Но теперь у него появились сомнения. Вчера Гертруда получила письмо от Манфреда. (Невидимый почтальон оставлял корреспонденцию в ящике на гараже.) Граф узнал витиеватый почерк Манфреда, увидев итальянский адрес на конверте, когда Гертруда несла письмо к себе наверх. Он чувствовал, что не может слишком надолго откладывать решение своей судьбы.

Мистраль задул неожиданно, часов в десять утра, при совершенно ясном небе. Теперь небо посерело, но не так, как обычно, когда его заволакивают тучи, а будто каждая частичка синевы спокойно, не двигаясь с места, поблекла, превратившись в частичку серого. Больше того, трудно было с уверенностью сказать, что тучи вообще есть, разве что потому, что было не видно солнца. Хотя, возможно, оно уже опустилось за скалы? Граф, чьи часы остановились, не мог понять, сколько теперь времени. Он прилег на минуту. Может, он заснул? Он вышел в гостиную. Там никого не было. Дул ветер, но не как другие ветры, налетающие порывами или завывая на разные голоса, а ровно и мощно, словно воздух, получив однажды ускорение, мчался мимо, как речной поток. Ветер-река, мчась параллельно земле, нес, как видел стоявший у окна гостиной Граф, листья деревьев, ветки и прочий мусор, увлекаемый воздушными силовыми линиями, и сама земля постепенно растворялась в этом потоке частиц. И надо всем стоял монотонный гул, как от работающего двигателя, не слишком громкий или пронзительный, но заставлявший вибрировать каждый нерв.

Гертруда спустилась вниз, жалуясь, что невозможно отдыхать. Приготовила чай, но все отказались. В доме стало очень холодно. Гертруда отыскала в чулане электрический обогреватель и сунула шнур в розетку в гостиной, они уселись вокруг него и развлекались разговорами о ветре. Гертруда рассказала им несколько местных народных историй о нем. По комнате гулял сквозняк, мини-мистраль, уходя в трубу. Граф предложил разжечь, если есть дрова, вечером («Да, наверное, вечер уже наступил, не так ли?») огонь в громадном каменном очаге. Гертруда с восторгом подхватила идею. Самой на улицу ей выходить не хотелось, слишком легкое было у нее пальто, но она рассказала Графу, где лежат дрова: под навесом у гаража. Он вышел и вернулся, говоря, что не смог ничего найти. Гертруда, раздраженно кутаясь в тонкое пальтишко, вышла с ним. Под навесом было пусто: дрова украли. Они возвратились в дом, и Гертруда принялась за бесплодные поиски бутылок, чтобы наполнить их горячей водой, без чего, по ее словам, им никак не обойтись ночью. Когда поднимался мистраль, постели каким-то непостижимым образом тут же становились влажными.

Анна Кевидж лежала в постели, обложившись подушками, навалив на себя все, какие были, одеяла, пальто, даже коврик с пола, и все равно ей было холодно. В деревне нынче утром ей нездоровилось, и она забыла купить хлеб и масло, о чем очень переживала. У нее была ужасная мигрень, проявившаяся в необычной, хотя не сказать чтобы совсем уж незнакомой форме. Она совершенно ничего не видела прямо перед собой. Центр зрения занимала большая сероватая круглая дыра, в которую упирался ее взгляд, а по краю дыры – кайма, похожая на кипящую овсянку. По сторонам каймы то, что виделось боковым зрением, выглядело нормальным. Обычной головной боли не было, вместо нее намного худшее ощущение сильного головокружения, морской болезни и тупые интенсивные серо-стальные позывы к рвоте. Она расстелила на полу у кровати несколько газет и поставила ночной горшок. Невозможно было ни стоять, ни сидеть, ни лежать плашмя. Более терпимо было полусидеть, высоко подоткнув подушки. И приходилось все время ерзать в поисках облегчения, двигать ногами, плечами, перекатывать голову из стороны в сторону. Она лежала, слушая монотонный рев ветра и стук ставен. Утром в деревне она отправила письмо в Чикаго.

Постучавшись, вошла Гертруда.

У слышав, как она поднимается по лестнице, Анна быстро свесилась вниз и затолкала газеты и горшок под кровать.

– Как ты, дорогая? Не возражаешь, если я загляну в шкаф? Где-то все же есть эти бутылки.

– Да, конечно.

Гертруда принялась копаться в шкафу.

– Одна есть, но какая-то совсем древняя. Очень темно. Не против, если я зажгу свет?

Гертруда включила свет. Анна зажмурила глаза.

– Вот еще одна, это уже что-то. Извини, я тебя ослепила. – Она выключила свет. – Как голова?

– Нормально.

– Что, почитала Вальтера Скотта?

– Нет.

– Я тоже не смогла читать. Извини за этот адский ветер. Он прекратится. Тебе достаточно тепло?

– Да.

– Дай-ка потрогаю ноги. – Гертруда просунула руку под одеяла и пощупала ноги Анны. – Ты замерзла. И ноги голые, дуреха. Неужели не привезла с собой носки или что-нибудь?

– М-м… ах да… есть, в чемодане… это пустяки…

Гертруда нашла пару носков, откинула одеяла и надела их. Минуту Анна лежала неподвижно, ощущая тепло Гертрудиных рук, а как только та опустила одеяла, снова принялась сучить ногами.

– Я принесу тебе бутылку, – сказала Гертруда, – если какая-нибудь из этих не течет. Как себя чувствуешь, признайся?

– Это пройдет.

– У тебя вся одежда сбилась. Не лучше ли будет раздеться?

– Попозже.

– Когда вернемся, надо будет тебе показаться Виктору.

– Лучше другому врачу, незнакомому.

– Сходи к Орпену.

– Дантист – это не то.

– Аспирин приняла?

– Да.

– Неужели в твоем глупом монастыре не могли ничего сделать с этой жуткой мигренью?

– Дело в психике.

– Ты мазохистка.

– Вовсе нет.

– Не хочешь ложечку консоме?

– Нет, спасибо.

– Ты не можешь лежать спокойно. Дать таблетку снотворного?

– Спасибо, позже.

– Не знаю, чем помочь тебе. Бренди?

– Не нужно.

– И Граф какой-то дерганый. Все мы сегодня не в себе.

– Прости. Прости, что забыла хлеб…

– Ох, дорогая моя!..

Поверх платья на Гертруде был коричневый халат, похоже, принадлежавший Гаю. Она сидела на постели и ласково гладила подругу через одеяла. Анна беспокойно ерзала. В комнате стало темнее. Гертруда плохо видела лицо Анны, которая запрокинула голову. Анна же совсем не видела Гертруду, только расплывчатое пятно… уголком глаза. По мере того как в комнате темнело, окруженная шевелящейся бахромой дыра в центре ее зрения будто становилась ярче. Чтобы отвлечься от тошноты и новой боли, возникшей в затылке, она сосредоточилась на этом пустом светлеющем круге. Она ждала, не возникнет ли вдруг что-то внутри этого пылающей дыры, может Иисус Христос. Хотелось, чтобы Гертруда ушла.

– Анна, ты никогда не оставишь меня, правда?

– Нет, никогда.

– Я имею в виду… что бы ни случилось…

– Что может случиться?

– Не знаю. Всякое случается, заранее не угадаешь.

– Если окажешься в инвалидной коляске, я буду ее катать.

– Хочу, чтобы мы вместе встретили старость.

– Прекрасно!

– Хорошо, дорогая, ухожу. Я люблю тебя.

– Взаимно!

Гертруда вышла, унося с собой бутылки. Когда ее шаги затихли внизу, Анна заставила себя встать, дотащилась до ванной и попыталась вызвать рвоту. Но не смогла.

– Как Анна? – спросил Граф.

– У нее страшно болит голова, – ответила Гертруда. Поставила бутылки и забыла о них.

– Могу я… могу я налить вам, Гертруда?

– Я сама. – Гертруда плеснула себе виски. – Будете?

– Да… пожалуй… чуточку виски… в виде исключения, день такой…

– Вы становитесь настоящим пьяницей, Граф.

– Не зажечь ли нам свет?

– Подождите, давайте посмотрим в окно.

Они со стаканами в руках подошли к окну. Даже вечером скалы продолжали улавливать слабый свет и серели на фоне темного неба. Их склоны, утратившие неравномерное мерцание, казалось, медленно двигались вверх и вниз в вертикальных пазах. В долине лежал плотный шелковистый подводный полумрак, и можно было различить горизонтально вытянутые напряженные кроны ив и оливковых деревьев, струящиеся на ветру, струящиеся бесшумно, поскольку рев ветра заглушал каждый звук.

– Какой жуткий вой.

– Посмотрите на бедные деревья.

– А терраса, смотрите!

По террасе мелким стремительным потоком неслась листва, среди которой, отставая, двигались мелкие и крупные ветки и даже как будто камни. Несколько плетеных кресел исчезли. Подальше ветер двигался сплошной стеной между домом и скалами.