Текст книги "Монахини и солдаты"
Автор книги: Айрис Мердок
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)
Они молча смотрели друг на друга, она – с пылающим лицом и широко раскрытыми глазами, он – сверкающим, как лед, взглядом.
– Гертруда, необходимо решить некоторые вещи, я имею в виду уяснить… – Итак, теперь он диктовал условия. Он продолжал: – То, что вы предлагаете, может восприниматься как… рецепт от глупости и безумства, предложенный женским тщеславием. – Он помолчал. – Но поскольку вы – это вы…
– А вы – это вы…
– Думаю…
– Что это выход, что это осуществимо?
– Знаю, вы не станете играть мной. Я люблю вас… очень… вам это известно…
– Да.
– Но не будем ни разыгрывать любовную драму, ни болтать о любви, ни даже… продолжать в дальнейшем этот разговор. Вы сказали нечто, я это понял, на этом и остановимся.
– Да. Но… все-таки наши отношения будут иными. Так вы согласны?
Он посмотрел на нее, потом ответил, почти беспомощно:
– Вы сделали предложение, против которого я не в силах устоять.
В глазах Гертруды уже искрился смех. Они встали, она подошла к нему, и он наклонился и поцеловал ей руку.
– Мне необходима ваша любовь, – сказала она. – Необходима ваша вечная дружба. Поклянитесь, что не уедете и не исчезнете!
– Клянусь… кровью дорогой моей Польши.
– Что ж, все ясно. Это все, чего я хотела. И вам больше нет необходимости переставать любить меня и быть несчастным. Обещаете больше не быть несчастным?
– Ах, Гертруда… этого я не могу обещать… я всегда буду чувствовать…
– Боль? Постарайтесь справиться с собой. Или чтобы она стала… иной, сладкой болью. Быть несчастным глупо. В мире столько прекрасного, дорогой Граф, дорогой Питер. Я была бы рада, если бы благодаря мне вы могли получать удовольствие от многого другого, что никак не связано со мной. Сейчас мы оба не в себе, но мы успокоимся и будем вместе постигать мир и жить в безопасности, уверенности и спокойствии. Разве это не замечательно?
– Да, да. Но, как все это будет в реальности, Гертруда?
– Совершенно обычно, вы увидите. Обычные беседы. Но более глубокие и… постоянные. Постоянство, вот чего человек желает в жизни, и в этом тоже счастье.
– А Тим…
– Я сказала ему, что вы должны стать моим близким другом, нашим с ним близким другом. Он знает, что именно об этом мы с вами говорим. Тим разумный человек, вам это известно.
– Хотелось бы мне быть разумным. Но… ах, Гертруда, дорогая… вдруг все-таки возможно быть счастливым!
– Возможно… и это нетрудно… вы сделали великое открытие! Я так рада, какое облегчение! Ну, мы достаточно поговорили, не будем бесконечно обсуждать это, вы правы. Потом поговорим о других вещах, успокоимся. А сейчас хватит. Господи, я совсем забыла о гостях, скоро они начнут подходить, вы же останетесь, правда? Должны остаться. Вот, вы уже выглядите совершенно другим человеком!
– Анна, голубушка, выпейте шампанского!
Днем Анна позвонила Графу на службу, но он успел уйти. Она позвонила ему домой, но трубку никто не поднял. Через некоторое время перезвонила, на случай если он возвратился, но особо на это не рассчитывала. Тогда она отправилась на вечеринку в надежде увидеть его там.
Любовь тут же подсказала ей, что он здесь, едва она вошла в уже переполненную гостиную и увидела его высокую фигуру, спиной к ней у каминной полки. Он разговаривал с Тимом, слегка склонившись над ним.
Джанет Опеншоу протягивала ей бокал шампанского.
– Анна, мы не видели вас вечность. Вы – сущая затворница.
– Почти…
– Вы со всеми здесь знакомы?
– Нет, не со всеми…
– Вот этот милый юноша – мой младший сын Нед. Только что вернулся из Калифорнии, где увлекся буддизмом.
– Да-а?..
– Нед говорит, что хочет освободиться от всех желаний. Но на самом деле ты математик, так ведь, Нед?
– Ну да…
– Познакомься с Анной Кевидж. Раньше она была монахиней. Вы не возражаете, что я выдаю вашу тайну, нет? Оставляю вас вдвоем. Я должна взглянуть, чем угощают.
– Были монахиней? Какой? Англиканской, католической, схимницей?
– Католической. Схимницей.
– Невероятно интересно! Меня страшно привлекает религия. Почему же вы ушли? Потеряли веру? Верите ли вы в личного Бога?
– Нет, не думаю, – ответила Анна, – а вы?
– Нет, я считаю, что это самая антирелигиозная идея, какую только можно вообразить. Религия должна уничтожать личность. Согласны?
– В некотором смысле, но это зависит…
– К какому методу медитации вы прибегаете? Вы по-прежнему медитируете? Послушайте, нельзя ли нам беседовать иногда? Тут никто не интересуется религией, просто поразительно, насколько она их не волнует, а в конце концов, ничего нет важней ее, да? В детстве я не получил настоящего религиозного воспитания, знаете, мой отец еврей, а мать неверующая, они играли в англиканцев и так и не научили меня молиться; что же до школы, я учусь в Сент-Полз, то, знаете…
– Здравствуйте, Анна, привет, Нед…
Это был Джеральд Пейвитт, медведище, и по-медвежьи благоухающий и встрепанный.
– Представляешь, Джеральд, Анна была монахиней! Ничего, если я буду звать вас просто Анна? Ты знал, Джеральд, конечно знал, и ему все известно о квазарах, черных дырах и что миру, времени и пространству настанет конец, и…
– Как твои успехи в математике, Нед?
– Это тебе моя мамочка велела спросить!
Воспользовавшись возможностью, Анна потихоньку покинула их. Ей хотелось подойти к Питеру, стоявшему в другом конце гостиной.
Нед крикнул ей;
– Я позвоню, если можно, продолжим!
У Тима Рида состоялся необходимый разговор с Графом. Конечно, они просто обменивались любезностями, но многое поняли. Поначалу оба испытывали легкое смущение, но оно быстро прошло. Разговор неожиданно оказался ничем не примечательным, но в то же время, разумеется, и не совсем. Тим был удивлен и взволнован, почувствовав прилив обновленной и более сильной симпатии к польскому изгнаннику. Ему и в голову не пришло отнестись к Графу покровительственно, подобное было для него невозможно. Зато он поймал себя на том, что в дополнение к своему счастью испытывает особую, острую и нежную радость. Он уловил в Графе схожее чувство, напрочь лишенное смущающей признательности. Граф был явно и нескрываемо счастлив. Улыбнувшись друг другу, они разошлись. Теперь Тим оказывал всевозможные знаки внимания миссис Маунт, даже начал звать ее Вероникой. Предположение, что у нее к нему слабость, совершенно переменило его отношение к «старушке».
Розалинда Опеншоу пыталась решить, кто из присутствовавших мужчин самый привлекательный, помимо ее брата Уильяма, в которого была просто влюблена. Ей очень нравился Тим, и она вполне понимала Гертруду, которую так привлекло в нем нечто от «милого зверя», но его неумение держать себя с достоинством она считала серьезным недостатком. Чего нельзя было сказать о Манфреде, но тот был слишком типическим красавцем и чересчур высок. Виктор Шульц недурен, да лыс, к тому же в некотором роде плейбой, что отталкивало Розалинду. Акиба Лебовиц, конечно, очарователен, но только что женился. Эд Роупер (который походил на жабу, впрочем довольно симпатичную) привел с собой французского писателя по имени Арман, на которого приятно было взглянуть, все-таки новое лицо в знакомой компании. Он был свирепого вида, очень смугл и худ. Розалинде понравились его умные глаза-щелки. Джеральда Пейвитта она всегда находила привлекательным, хотя, кажется, больше никому такое не приходило в голову. Ее умиляла его необъятная толщина, любознательная доброжелательная, лукавая физиономия с тройным подбородком, даже его запах. Друга Уильяма, некоего Дейвида Айдлстона (разговаривавшего сейчас с Мойрой Лебовиц) все считали потрясающим красавцем, но, конечно же, он слишком юн. На Розалинду не могли произвести впечатления никакие молодые люди, кроме ее брата. Ее острый умный взгляд остановился на Графе. Высок, это правда, но не чересчур. Его невероятная бледность, кроткое лицо, прямые мягкие бесцветные волосы и эти печальные светло-голубые глаза заставляли сердце переворачиваться в груди. Она отвернулась и направилась к французу.
Анна освободилась от вежливости Стэнли и от шумной фамильярности Эда Роупера, который вдруг решил объявить ее лучшей своей подругой. Медленно обошла спину адвоката Гинсбурга (брата-близнеца актера), старинного друга Гая, недавно вернувшегося из Гааги, и теперь никто не заслонял от нее Графа. Он разговаривал с Гертрудой. Увиденное поразило ее прежде, чем она что-то поняла или подумала. Граф сиял. Ужасной изможденной маски отчаяния и уныния как не бывало. Это был совершенно другой Питер, такой, каким она его никогда не видала, который сейчас наклонялся к хозяйке дома, смеясь, и лицо его морщилось, почти как у паяца, от веселья и удовольствия. Уж не пьян ли он, подумалось Анне? Затем она увидела лицо Гертруды. И Гертруда игриво теребила Графа за рукав пиджака. Граф прекратил смеяться и стал что-то говорить Гертруде. Лицо его выражало нежность, уверенность, радость и умиротворенность.
В следующую секунду сообразительная, чуткая Анна все поняла. Гертруда заключила с Графом любовное соглашение. Теперь ему ни к чему ни чувствовать себя несчастным, ни уезжать. Он останется при ней ее обожателем, поощряемый ею. Тим возражать не будет. Гертруде это ничего не стоило. Она распорядилась им походя, как бы между прочим. Ей нужно было лишь вытянуть руку, лишь тихонько свистнуть. То малое, что она даст Питеру, для него будет достаточно, и даже много. Он смиренно примет все, что она милосердно уделит ему. Вероятно, все, что ему требовалось, – это чувство, что он необходим ей, он готов жить и этим. Немножко чар, и умная участливая Гертруда осчастливила его. Она всегда ценила его любовь и не видела причины, почему бы не пользоваться ею и дальше, всегда.
Анна отвернулась. Они не видели ее. Она заставила себя сдержать подступавшие слезы. Теперь надо незаметно выскользнуть из квартиры и отправиться домой. Никто не заметит ее ухода.
Неожиданно она увидела перед собой Манфреда.
– Привет, Анна. Еще шампанского? Где ваш бокал?
– Спасибо, но мне нужно уйти.
– О, не уходите. Вы хорошо себя чувствуете? Вид у вас немного…
– Легкая мигрень, и только. Пойду домой и прилягу.
– Так вы мучаетесь мигренью? Я тоже. Только у меня есть чудодейственные таблетки…
– Я должна идти.
– Анна, позвольте отвезти вас. Вы действительно неважно выглядите.
– Ничего, я в порядке. Большое спасибо, но прогулка мне поможет.
Она была уже у двери.
Тут ее перехватила Гертруда.
– Манфред говорит, у тебя разыгралась мигрень, не уходи, приляг здесь.
– Благодарю, нет, дорогая. Мне нужен свежий воздух.
– Я хотела поговорить с тобой, только сейчас не получится. Приходи завтра к ланчу, хорошо? Никого не будет, только мы с тобой.
– Приду. Завтра буду нормально себя чувствовать.
– Ну, выздоравливай, дорогая моя, дорогая. А ты знаешь, что кое-кого тут совершенно покорила? Нед Опеншоу говорит, что влюбился в тебя! Привет, Мозес, очень рада, что смог выбраться!
– Слыхала новость, Гертруда?
– Какую новость?
– О новом Папе! Он поляк!
– Да неужели? Новый Папа?
– Слушайте, Мозес говорит, что новый Папа – поляк!
– Быть этого не может!
– Скорее, скорее, скажите Графу!
– Где Граф? Новый Папа – поляк!
– Граф, Граф, послушайте, новый Папа…
– Ура! Новый Папа поляк!
– Как замечательно! Граф, слыхали?
– Да здравствует Граф, поздравим Графа!
– Тост за Графа!
– Только посмотрите на его лицо!
– Да здравствует Польша, да здравствует Граф!
– А ну-ка, трижды…
– Ты слышала, как они пели «Ведь он отличный малый»?
– Да, – сказала Анна. Спускаясь по лестнице, она слышала, как раздалась песенка.
– Питер просто обезумел от радости.
– Правда?
Они с Гертрудой завтракали в столовой на Ибери-стрит.
– Я теперь зову его Питером, – сказала Гертруда. – Стараюсь привыкнуть. И постепенно приучу к этому всех вас. Думаю, пора, чтобы он стал для нас Питером. Очень сомневаюсь, чтобы ему когда-нибудь нравилось, что его называют «Граф». Еще сыру?
– Спасибо, нет.
– Анна, ты ничего не ешь. Уверена, что мигрень прошла?
– Да, конечно.
– Манфред говорит, что у него есть какие-то чудо-таблетки.
– У меня тоже есть свои чудо-таблетки. Я в порядке. Спасибо за заботу.
– И у тебя еще не прошел ожог на руке.
– Нет, это уже другой.
– Надо беречься. И вообще ты нескладеха.
– Со мной все в порядке.
– Нет, если постоянно это повторяешь. Смешно, опять ходишь в том же сине-белом платье, в котором приехала из монастыря. Столько с тех пор всего произошло.
– Да.
– Как замечательно вышло с новым Папой. Я так довольна. Это хороший знак, дыхание надежды. Ты согласна?
– Согласна.
– Стэнли говорил… а, не важно, что он говорил. А Граф, его было просто не узнать. Я страшно рада, что мы услышали новость как раз в этот день на вечеринке.
– Да, приятно. Все поздравляли его.
– Как все хорошо, больше нечего желать. Боже, храни Питера, Боже, храни Польшу, Боже, храни Анну! Ну-ка, до дна!
– Я пью.
– Нет, не пьешь. И возьми еще сыру или вот яблочко – божественное.
– Спасибо, не хочу.
– Я должна тебе кое-что сказать относительно Графа, то есть Питера.
– И что же?
– Кстати, я очень признательна тебе за то, что ты заботилась о нем ради меня. Он говорит, ты уговаривала его не отчаиваться. Держала его за руку, как священник.
– Я не держала его за руку.
– Ну, фигурально выражаясь. Он невероятно благодарен за святое женское милосердие.
– Это было нетрудно.
– Мы оба невероятно благодарны. Мне следовало раньше сделать что-нибудь для него, только…
– Ты была слишком занята.
– Да, столько всего происходило. Но должна предупредить, я никому ничего не говорила, кроме, естественно, Тима. Я почувствовала, что не могу оставить Графа одного и в печали. Тим согласился, что нужно вовлечь его.
– В семейный круг?
– Даже больше. Ты знаешь, ну, это не секрет, все знают, Гай знал, что Граф отчаянно влюблен в меня.
– Знаю, конечно.
– Нет, надо звать его Питер. Так вот, Питер был, да и сейчас отчаянно влюблен в меня. Но прежде мы никогда не говорили об этом, просто понимали это.
– Безусловно.
– И разумеется, когда я овдовела, как ему было не надеяться?
– Действительно, как?
– А потом был Тим.
– А потом Тима не было…
– Да. И я знаю, Питер очень страдал, и надеялся, и страдал, и не мог выносить это дальше, и решил, что уедет в Ирландию.
– В Ирландию? – удивилась Анна. – Мне он этого никогда не говорил.
– Он очень скрытен. Почти ни с кем не делится. Мне он признался, что собирался в Белфаст и надеялся, что какой-нибудь террорист убьет его там!
– Он тебе такое сказал?..
– Да, после вечеринки, но, конечно, к тому времени он передумал! В любом случае я не могла предоставить его самому себе. Куда он мог бы пойти, к кому, разве он об этом думал? Кроме меня и нас, у него никого нет. Только он такой несчастный, такой гордый, такой молчаливый, и в нем столько польского. Думаю, он действительно хотел уехать куда глаза глядят, зачахнуть там и умереть. Я не могла позволить ему сделать это, разве могла?
– Нет, конечно.
– Он странный человек, с ним невероятно трудно найти общий язык. Ты знаешь, как человек может быть близок другому и все же быть неспособным на откровенность…
– Знаю.
– Я, наверное, так и не смогла бы пробиться к его душе, если бы он не сделал первый шаг.
– И он его сделал?
– Да, во Франции. Знаешь, в тот период, когда тебе было так отвратительно, я довольно долго была там с ним одна… и как-то вечером он на секунду взял меня за руку… какое это было достижение! И пробормотал, что любит меня. Это был один-единственный миг, но он все изменил.
– Как ты когда-то сказала, тебе достаточно четырех секунд, чтобы изменить мир.
– Точно. Он думал, что это мгновение было бесследно стерто последующими событиями, но нет, не было. Оно проделало щель, сквозь которую я могла говорить с ним.
– Приманить и привлечь.
– Да. Вероятно, я все равно добилась бы этого, просто понадобилось бы больше времени, чтобы придумать способ.
– И что теперь?
– Теперь… видела, какой он был вчера вечером? Даже еще до новости о Папе! Чаша его радости преисполнена. [140]140
Чаша его радости преисполнена. – Аллюзия на Пс 23:5.
[Закрыть]Я сказала ему, что думаю о нем, люблю его и что ему не нужно переставать любить меня. Он абсолютно счастлив.
– Прекрасно. И думаешь, это долго продлится?
– Да, могу поручиться.
– Тима это не будет смущать?
– Нет, конечно нет. Потому-то это и стало возможным. Тим и я… мне трудно объяснить, это так сложно… к тому же, как тебе известно, уже проверено на опыте. Я могла выйти только за Тима… и никогда за Питера… сейчас я это понимаю. Тим знает, что ему совершенно нечего опасаться, и он, по его собственному признанию, очень любит Питера. В прошлом Питер был исключительно добр к Тиму.
– Значит, ты ручаешься, что вы все сможете быть счастливы?
– Не вижу причины, почему не быть! Когда человек в счастливом браке, он волен любить других и быть любимым ими. Я теперь далеко не так строго смотрю на это, намного шире, чем прежде, и в некотором смысле Тим помог мне стать более свободной в том, что касается чувств.
– Вот ты и подумала, почему бы не любить и Питера тоже?
– Да. То, что я не любила Питера и он страдал от этого, было единственным, что омрачало мое счастье, и я подумала, отчего бы не стать окончательно счастливой и не сделать счастливым его. И мне было не все равно, что он думает…
– Что он думает о тебе?
– Да, и…
– Ты владела его мыслями и не хотела лишаться своей власти над ним, что ж, понимаю. В конце концов, он мог бы осудить тебя.
– Не думаю, что ему когда-нибудь удалось бы излечиться настолько, чтобы это произошло!
– Даже если бы он немедленно уехал?..
– Я обязана была избавить его от отчаяния, удержать, спасти. Зачем ему быть несчастным, когда я легко могу сделать его счастливым, просто будучи внимательной к нему? Несчастье – глупо. Он умный человек…
– Героический, – сказала Анна.
– Героический?
– Что довольствуется столь малым.
– Ты называешь это малым – быть любимым мной?
– Ох, Гертруда, я тебя просто обожаю! – сказала Анна и не выдержала, рассмеялась.
– Он хочет по-прежнему любить меня. Любовь, ты же знаешь, – это деятельность, она как служба. Он будет счастлив в своей любви, зная, что я знаю и ценю ее.
– Понятно.
– И вот… да ты сама видела. Он мой навсегда. Обещал, что никуда не уедет. Поклялся кровью дорогой своей Польши.
– Чем?
– Кровью дорогой своей Польши. Законченный романтик, не правда ли?
– Что сказал бы Гай обо всем этом! – воскликнула Анна.
Это было жестоко, но она должна была заглушить собственную боль.
Гертруда стойко выдержала удар.
– Считаешь странным, что я могу говорить о счастье, потеряв Гая?..
– И в мыслях не было…
– И все-таки странно. Думаешь, я не печалюсь о Гае? Печаль никуда не ушла, она по-прежнему живет во мне. Но человеческая душа так велика. Вмещает одновременно и печаль, и счастье.
– Знаю.
– Хорошо, я сказала, что для полного счастья мне недоставало Питера. Я имела в виду – среди всего другого. В жизни большинства людей, а может, каждого человека есть ужасные вещи, которых не изменить и которые остаются с ним навсегда. Ты не должна была напоминать мне.
– Прости, я…
– Нет-нет… а о том, что подумал бы Гай, я и сама себя спрашивала. Что касается Графа, он понял бы. Хотя при Гае ничего подобного и быть не могло. Он чувствовал бы, что это… дурной тон.
– Да, легко представить.
– Когда Гай был жив, Граф был в порядке, ему удавалось справляться с собой.
– Это правда…
– Что до Тима, Гай, конечно, был бы изумлен! Но это до известной степени пустой вопрос: что подумал бы Гай. Он теперь в ином мире. Если бы Гай был жив, я никогда не полюбила бы никого другого, даже не взглянула бы на другого мужчину. Гай создал меня, какой я была с ним и какой остаюсь сейчас. Но я тоже изменилась. Чтобы пережить страшную утрату, необходимо стать иным человеком. Это может показаться жестоким. Само выживание – жестокая вещь, выжить – это значит перестать думать о том, кто ушел.
– Верно.
– Я и не задумывалась о Тиме. Ничего такого не ждала и не искала.
– Но это произошло. Человек должен принимать счастье, как он принимает горе, если приходит то или другое.
– Да.
– Эй-эй, белый лебедь… спрашивала я тебя о белом лебеде?
– Спрашивала.
– Нет больше всей той загадочности Гая, нет его особого величия и очарования, и самого его нет, чтобы узнать у него. А «она продала кольцо» помнить?
– Это тоже была его присказка?
– Да, эти забавные присказки были как заклинания: о кубе, «она продала кольцо» или «не надо ей было продавать кольцо».
– «Она» – это, конечно, Джессика, – сказала Анна. – Из «Венецианского купца». [141]141
…«Она» – это, конечно, Джессика… Из «Венецианского купца».– Джессика, дочь Шейлока, обменяла кольцо матери на обезьянку: « Тубал:Один из них показывал мне кольцо, которое он получил от вашей дочери за обезьяну. Шейлок:Проклятье ей! Ты меня терзаешь, Тубал; это была моя бирюза, – я получил ее от Лии, когда был еще холостым. Я бы не отдал ее за целую обезьянью рощу!» (У. Шекспир. «Венецианский купец», акт III, сцена 1. Пер. Т. Щепкиной-Куперник).
[Закрыть]Она продала кольцо, подаренное матерью ее отцу.
– Господи, ты права! Почему мне это не пришло в голову? Гай часто говорил, что отождествляет себя с Шейлоком. Как бы мне хотелось, чтобы ты знала Гая.
– Один раз я разговаривала с ним.
– Ах да, припоминаю. Как все же странна, и необъяснима, и ужасна жизнь.
– Очень.
– Я рада, что ты здесь, Анна. Мне тебя словно само Небо посылает, как тогда, когда Гай был болен. Ты помогала мне во всем, благодаря тебе я смогла пережить его смерть. Выйти замуж за Тима и удержать Питера – все это ты мне помогла, правда!
– Приятно слышать.
– Я думала, что никогда больше не буду счастлива, никогда даже не захочу счастья. Что я бы делала без тебя?
– Я тут ни при чем, но все равно спасибо.
– И теперь мы вместе. Я так довольна за Графа, за Питера. Так сказать, последний штрих. Я не могла позволить ему отбиться и потеряться.
– Конечно, не могла.
– Это как овчарня, где все овцы собраны вместе.
– Или как детский манеж.
– Точно! У меня нет детей, потому каждый – это мой ребенок. Я поняла, что это так просто – любить и быть любимой всеми.
– Вот и хорошо.
– А теперь расскажи о себе, я совершенно не в курсе, что происходит. Знаешь, после… после Франции… я жила в мире каких-то сверхчеловеческих страстей. Все было потрясающе. Но я поостыну, приду в себя. Мы придем в себя. Расскажи, как твои дела.
– Прекрасно.
– Как с работой?
– Пока не везет.
– А тебе нужно работать? Знаешь, дорогая, денег у меня немерено. Ты не должна беспокоиться о деньгах, договорились? Чем тебе хотелось бы заниматься? Меня распирает желание помочь всем, исполнить их заветные желания! Ну, не всем, но тебе безусловно. Ты должна иметь, что ты хочешь, и тут я полностью в твоем распоряжении.
– Нет, я должна работать.
– Я так и полагала. Давай подумаем, что мы можем сделать…
– Вообще-то я уезжаю, – сказала Анна.
– Да? Куда?
– В Америку.
– В Америку? И надолго?
– Навсегда.
– Не глупи, Анна.
– Буду там жить и работать. Я знаю там людей, которые подыщут мне работу.
– Анна, что это значит? Какую работу, где, я не хочу отпускать тебя!
– В Чикаго, там есть община кларисс…
– Анна! Ты же не хочешь уйти обратно в монастырь? О боже!..
– Нет, монахиней я не стану. Буду жить при нем. Это тоже способ.
– Ты сумасшедшая, я думала, ты покончила со всем этим… И чем, ты воображаешь, будешь там заниматься?..
– Буду кем-то вроде социального работника, во всяком случае собираюсь. Я решила устроиться там.
– Анна, ты не можешь так поступить! – Гертруда вцепилась в край стола, приподняла его на дюйм и выпустила. Бокалы зазвенели. – Не можешь, не поступишь, нет!
– Прости, дорогая. Я приняла решение.
– Ты не уедешь. Я не могу без тебя. Ты не уедешь.
– Прости…
– Но почему? Это из-за Тима?
– Из-за Тима? Нет.
– Ты вообразила, что терпеть не можешь Тима, но ты полюбишь его, научишься…
– Да, мне…
– Или ты по-прежнему считаешь, что я вышла за никчемного человека? – В глазах Гертруды вспыхнули гнев, раздражение, вечное упрямство.
– Гертруда, Тим ни при чем, он мне уже нравится, мне не нужно ничему учиться.
– Я столько много думала о нас четверых, почему мы не можем быть одной счастливой семьей? Как было бы прекрасно вместе встретить Рождество: ты и я, Тим и Граф. Такое утешение! Не верю и никогда не поверю, что ты и Тим не поладите. Ведь тебе уже нравится Питер, и ты нравишься ему…
– Рождество. Как трогательно. Как грустно.
– Отчего грустно? Что такое? Анна, Анна… или дело во мне?
– О… нет…
– Хочешь, чтобы я принадлежала только тебе одной? Не желаешь делить меня с Тимом? Так, да?
– Нет, уверяю тебя, ты тут ни при чем…
– А я думаю, при чем. В тебе говорит ревность. Ты обиделась и уезжаешь.
– Я уезжаю не оттого, что обиделась! – ответила Анна, уже сама разозлившись.
– Анна, будь великодушней. Тебе не хватает великодушия, не хватает благородства. На тебя это непохоже.
– Я нисколько не…
– Анна, ты не как тот благородный, уж не помню его имени, который уходит в снега? [142]142
…тот благородный… который уходит в снега? – Возможно, имеется в виду Джеральд из романа Д. Г. Лоуренса «Влюбленные женщины».
[Закрыть]Что за глупая идея пришла тебе в голову? Ты злишься, что теряешь меня? Ты не потеряла меня. Неужели воображаешь, что больше не сможешь дружить со всеми нами?..
– Гертруда… пожалуйста…
– Для чего уезжать? Это бред. Это что, назло? Питер – в Ирландию, ты – в Америку, или все с ума посходили? Ты возненавидишь Америку. Как бы то ни было, ты не едешь. Я не могу без тебя. Ты остаешься здесь, и точка.
– О, моя дорогая, дорогая моя…
– Ты обещала, что останешься… говорила, что никогда не покинешь меня…
– В наши дни до Америки рукой подать.
– Это подло с твоей стороны! Ты злая! Не держишь слово и понимаешь это! Я чувствовала себя так спокойно. Так уверенно. Думала, ты всегда будешь со мной.
– Мне необходимо уехать, – сказала Анна. – Прости.
– Но почему? Ты не можешь уехать. Я люблю тебя, мы все любим тебя. Здесь ты дома и одна из нас. Почему ты бежишь, чего боишься? Найдешь работу в Лондоне. Ведь помнишь, как мы собирались вершить добрые дела? Если хочешь заниматься социальными проблемами, я сама могу устроить тебя работать с женщинами из Азии. Здесь масса необходимых дел. Зачем для этого куда-то уезжать?
– Затем, что я человек религиозный, – ответила Анна, – и мне необходимо уединение.
Помолчав, Гертруда сказала:
– Этого я и боялась.
– В каком-то смысле я по-прежнему монахиня.
– Ты еще носишь свой отвратительный крестик на шее. Я эту цепочку видеть не могу.
– Для всех вас я была монахиней.
– Да, но ты была нашей монахиней. Ты была нужна нам…
– Мне это необходимо, – сказала Анна. – Я долго думала над этим. Необходимо. Прости.
– Анна… мне ты тоже необходима… пожалуйста…
Глаза Гертруды наполнились слезами, и мгновение спустя ее щеки стали красными и мокрыми.
Анна придвинула кресло к подруге. Они молча обнялись. Анна, тоже плача, схватила Гертруду за плечи, притянула к себе ее милую голову, и их слезы смешались. Ей казалось, что за размытыми очертаниями комнаты видится мерзость опустошения. Она плакала вместе с Гертрудой от невыносимого сочувствия к ней, плакала над собой и над своим грядущим одиночеством.
Скоро они взяли себя в руки, отодвинулись друг от друга, осушили слезы.
– Ты еще передумаешь, – сказала Гертруда.
– Нет, нет.
– Ну и черт с тобой!
– Прости…
– Итак… в конце концов… нам снова предстоит разделить мир. Мне достанется старый, тебе новый.
– Мы еще встретимся, – сказала Анна.
И она уже заранее видела, как это будет. Обмен остроумными письмами, со временем все более редкими. Встречи, может, раз в три года, без мужчин. Будут сидеть в баре в Нью-Йорке или в Чикаго и вспоминать былые годы. Смеяться прежним грустным, безумным смехом, как тогда, давным-давно, когда Анна собиралась в монастырь.
И как тогда, при том давнишнем расставании, Анна сказала:
– Не навек прощаемся.
Но они прощались навсегда, и обе знали это.
