Текст книги "Монахини и солдаты"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

Потом он увидел, что снимает с себя туфли. Он удивился, что они все еще у него на ногах. Он вспомнил, как они мешали ему в первые мгновения, когда он погрузился в воду. Казалось, ноги распухли. Он стащил туфли и откинулся на спину, отдыхая. Чуть погодя сел и с еще большим трудом содрал с себя рубашку, брюки и носки, выжал их, разложил на траве сушиться и снова сделал передышку. Потом сел и огляделся.

Он был в незнакомой долине, на огромном ровном лугу с пожелтевшей травой. Вокруг ни жилища, ни единой живой души. На другом берегу канала (он заметил канал с некоторым удивлением, словно успел забыть о нем) располагался ухоженный виноградник, защищенный тремя плотными рядами кипарисов. За ними, далеко-далеко голубели горы. На этом берегу, у него за спиной, были знакомые скалы, поднимавшиеся из густых колючих зеленых зарослей у подножия. Он рад был, что поток вынес его на тот берег, где была деревня. Не хотелось бы снова входить в воду.

Не вставая, он натянул на себя рубашку и брюки. Они были еще влажные. Тело болело. К тому же он получил удар по скуле, по лбу и несколько – по макушке. Он осторожно потрогал эти места. Голова болела и кружилась. Глаза воспалились от солнца, так что пейзаж дрожал и как будто покрылся точками. Рука горела и снова начала кровоточить. Саднило сильно ободранное колено. Он перестал радоваться, что жив, и почувствовал себя разбитым и несчастным. Да еще страшно устал и умирал с голоду. Он попытался встать и упал: так кружилась голова. Наконец он все же поднялся на ноги и стоял, держа в руках туфли и носки, не зная, в какую сторону направиться.

Он увидел стену из гладких камней, от которой тек канал, пузырясь у стены подобно ключу: отверстие туннеля было под водой. За стеной простирался нетронутый луг, вдалеке окаймленный тополями и зонтичными соснами. Обернулся к скалам, пытаясь различить в них знакомые черты. Щурясь, он, кажется, узнал в их очертаниях на фоне неба две горбатые, как купола соборов, вершины, запомнившиеся ему по ночным блужданиям, казавшимся теперь такими давними. Он не мог сказать, как долго пробыл в туннеле или как далеко отсюда был другой его конец. В любом случае он хотел уйти от канала. Он решил посмотреть на скалы поближе и пошел босиком по лугу, но жесткая сухая трава колола ступни. Тогда он сел, чтобы надеть носки и обуться. Туфли едва налезали, до ступней, казалось, не дотянуться, и он так устал от этой процедуры, что едва смог подняться. При малейшем напряжении в глазах темнело. Один глаз почти совсем заплыл.

У подножия скал, когда Тим добрел до них, стеной стояли непроходимые заросли молодых дубков, самшита, утесника и ежевики, вперемешку с местной разновидностью камнеломки, которая так переплелась, что некуда ногу было поставить, не говоря о том, чтобы пробраться сквозь эту стену. Однако, пройдя чуть в сторону, он обнаружил узкую тропку, прорубленную в зарослях одним из тех невидимых людей, которые использовали скалы в своих целях. Тропка была некрутой, и ему показалось, что он узнает очертания вершины. Он взбирался устало, медленно; и только теперь неожиданно задался вопросом: куда же он все-таки направляется? И ответил себе, что, наверное, в деревню. Какой переполох поднимется в гостинице, когда он явится в таком виде! Может, заставят показаться врачу? Где его бумажник, где паспорт? Канал почистил его карманы? Он принялся шарить в брюках, но тут вспомнил, что и бумажник, и паспорт остались в пиджаке в гостинице. Впрочем, на что-то он наткнулся в кармане брюк. Это было его обручальное кольцо, которое он снял, когда шел из банка к Дейзи в ее квартирку в Шепердс-Буш. Он снова надел его на палец. Нет, решил Тим, он не пойдет в деревню. Слишком устал, измучен, несчастен. Пойдет-ка он к Гертруде. В конце концов, она ему жена.

Бдительная Анна Кевидж и на сей раз увидела его первой. Она следила за тем, как он медленно спускается через виноградник на другом краю долины. Этим утром у нее было иное настроение. После мучительной ночи она не чувствовала себя такой героически покорной. Позволить Тиму во второй раз уйти – это было бы слишком. Она ногой вытолкала чемодан из-под кровати.

Тим уже едва передвигал ноги, но его воля и решимость крепли с каждым шагом. Он медленно брел через разоренную тополиную рощу, ступая по золотой и серебряной палой листве. Дойдя до мостика, он не стал торопиться и переходить ручей вброд, его нетерпение уже поостыло, а старательно убрал с дороги рухнувший ивовый сук. Он ничего не ждал, не строил никаких планов, просто хотел дойти до Гертруды.

Он, тяжело дыша, поднялся на холм. По вспаханной земле оливковой рощи идти было тяжело, но он не остановился передохнуть. И не смотрел на дом. Тащился, не поднимая глаз от земли. Прошел по сухой желтой траве лужайки перед домом, заросшей чертополохом и растрепанной скабиозой, и одолел последний короткий подъем перед террасой. Наконец увидел под ногами мшистые ступени террасы, усеянные желтыми фиговыми листьями, и только тогда выпрямился и, все еще тяжело дыша, огляделся.

Из дверей гостиной появилась Гертруда. Подошла к нему. Проговорила: «О Тим… милый… любимый… слава богу!..» И обняла его.

– Идемте, быстрее! – сказала Анна Графу. – Соберите чемодан, можно потом привезти его на машине. Пока сложите самое необходимое в сумку, вот, возьмите хоть эту.

Ошарашенный Граф ничего не понимал.

– Но я обещал Гертруде сегодня утром починить балкон…

– Забудьте о балконе, Тим им займется. Ох, да поторопитесь же, нам надо уходить!

– Но, Анна, что произошло?

– Я ведь уже сказала, Тим вернулся, он вернулся!

– Да, понимаю, но…

– Мы уезжаем! Возьмем велосипеды. Пожалуйста, поторопитесь.

Граф в замешательстве сунул бритвенные принадлежности и рубашку в сумку, с которой Анна ходила за покупками, а она поспешно укладывала остальные его вещи в чемодан. Свой она собрала за четыре минуты с того мгновения, как Гертруда обняла Тима.

– Но, Анна, мы не можем вот так взять и уйти… они не умеют водить машину, да и…

– Манфред сможет заехать и забрать их, или машину, или еще как. Он создан, чтобы заезжать и отвозить.

– Но Тим появился вот так… может, он не…

– Не может. Он вернулся. Во всяком случае, не наше это дело – строить догадки. Неужели вы не понимаете?

– Понимаю, но… мы должны поговорить с Гертрудой, спросить ее…

– Мы скажем ей, спрашивать не будем, оставим записку. Ей сейчас не до нас. Она уже забыла о нашем существовании. Она говорит с Тимом. Мы обязаны оставить их одних, мы не можем оставаться, не можем! Лучше уйти без всяких разговоров или объяснений. Да что такого важного нам надо им сказать? Ничего.

– Ох, я прямо не знаю, что делать…

– Делайте, что я вам говорю! Нет, оставьте ваш чемодан здесь, рядом с моим, мы не можем везти их на велосипедах. Положили в сумку все необходимое? А паспорт и деньги?

– Да… что за суматоха…

– Вы пока все проверьте, а я напишу записку Гертруде.

Анна на большом листе писчей бумаги крупными буквами вывела: «ДОРОГАЯ, Я ТАК РАДА! МЫ УЕХАЛИ, ДУМАЕМ, ТАК БУДЕТ ЛУЧШЕ. ЛЮБЯЩАЯ ТЕБЯ, АННА. Р. S.Наши чемоданы собраны, стоят в наших комнатах. Велосипеды оставим в гостинице».

– А теперь идемте, идемте!

Она вытолкала Графа из его спальни. Оставила записку на видном месте в прихожей и, крепко держа Графа за рукав, вышла с ним из дома через арку и повела его к гаражу. Там стояли два велосипеда, мужской и женский. Анна потрогала шины. Они были надуты. Поместила сумки в багажники и дала Графу его велосипед. Она даже положила его руки на руль.

– Поехали, Питер, теперь вы мой, – сказала она, но он не слышал ее, слишком был несчастен.

В гостиной Тим и Гертруда, занятые разговором, смутно услышали странный отдаленный звук. Это смеялась Анна Кевидж.

– У тебя такой вид, – говорила Гертруда. – Подрался…

– Имеешь в виду синяк под глазом?

– Его…

– Не подрался, но что-то в этом роде, я расскажу тебе. Обо всем расскажу.

– Ох, Тим, дорогой, любимый, сердце мое! Я так рада, что ты вернулся…

– Правда? Чудесно. Значит, все в порядке, да, Гертруда, я вернулся, мы снова вместе, и ты больше не прогонишь меня?

– Нет-нет, ты со мной навсегда, не знаю, как я только позволила тебе уйти.

– Я был полный дурак, милая… но я расскажу, объясню…

– Не нужно никаких объяснений, то есть это ни к чему, ты со мной, и этим все сказано.

– Но я должен объяснить, должен, чтобы ты все поняла, раньше ты не понимала…

– А как я могла, если ты попросту убежал?..

– Ты велела мне убираться…

– Да, но я…

– Я был дурак, а еще испугался и чувствовал себя ужасно, потому что ничего не сказал о…

– О той женщине; а как она, ну, как она сейчас?

– Не знаю, я ушел от нее.

– У тебя кровь течет…

– Еще бы не течь. Гертруда, я правда ушел от нее…

– Да, знаю и верю тебе. Сиди спокойно, дай мне взглянуть. На лбу такой синячище…

– Ударился головой… я говорю, очень красивая эта лоза.

– В волосах кровь!

– Я еле прошел…

– Дай я потрогаю…

– Трещины в черепе нет?

– Кажется, нет. Больно?

– Да, но так и должно быть, согласна?

– Да что все-таки стряслось?

– Воевал с каналом… или, скорее… меня унесло в туннель…

– Но как такое вообще произошло?

– Знаю, я обещал, что не полезу в канал, но я и не собирался, просто эта собака…

– Сиди спокойно… у тебя рука кровоточит…

– Да, и нога, вот, смотри, колено ободрано…

– Ты попал в туннель, но…

– Я не хотел, там была эта…

– Но как тебя угораздило?..

– Меня протащило через весь туннель и…

– Не могу понять, как ты остался жив…

– Я тоже не понимаю…

– Идем на кухню, нужно что-то сделать с твоими ранами.

– Я чувствую себя ужасно, правда, и жутко голоден…

Гертруда взяла его под руку и повела на кухню. Он привалился к ее плечу, улыбаясь широкой измученной, сумасшедшей, сонной улыбкой. Гертруда заметила записку в прихожей.

– Они уехали!

– Кто?

– Анна с Графом. А, неважно. Теперь дай-ка я промою и продезинфицирую твои раны. А в каком состоянии твоя одежда!

– Говорю тебе, я упал, там была собака…

– Сними-ка ты все и накинь мое пальто, нет, подожди здесь, я схожу за горячей водой и…

– Полотенце будет грязное…

– Не дергайся…

– Ой, больно, Гертруда…

– Думаю, рана неглубокая…

– Может, у меня сотрясение?

– Возможно, но паниковать не стоит.

– Я такой голодный…

– Подожди минутку, сейчас закончу…

– Ни крошки во рту не было со вчерашнего дня, когда перекусил в самолете, прилетел и…

– Жаль, бифштекса не осталось, приложить к твоему бедному глазу, все вчера вечером съели…

– Эх, я бы не отказался сейчас от бифштекса. А что есть?

– Есть тушеная курица, сама приготовила. Решила приготовить…

– Решила приготовить! Гертруда, ты чудо, мне очень нравится это платье и голубые бусы, я так тебя люблю. Ты любишь меня?

– Люблю.

– И прощаешь меня?

– Прощаю.

– И вечно будешь моей?

– Да.

– Мы женаты и…

– Да, да.

– Смотри, я ношу кольцо…

– Вижу. Лучше будет заклеить раны пластырем…

– А, да не беспокойся, Гертруда. И перестань играть в «скорую помощь».

– Ты же думаешь, что у тебя трещина в черепе и сотрясение мозга.

– Уже не думаю.

– Не стоит ли тебе показаться врачу?..

– Нет, я в полном порядке. Гертруда, я должен поесть твоей курицы, иначе с ума сойду.

Накинув на плечи Гертрудино пальто, Тим сел тут же на кухне за стол и принялся за курицу. Однако ел мало. Скоро он сказал:

– Извини, Гертруда… пожалуй… что мне хочется сейчас больше всего, так это спать. Не возражаешь, если я пойду лягу?

– Сердце мое, конечно, тебе надо поспать. Идем, я тебя отведу.

Гертруда помогла ему подняться наверх и уложила в свою кровать.

– Тепло тебе, не нужно еще?..

– Нет, все хорошо…

– Я прикрою ставни…

– Господи, как же хочется спать!

– Спи, мой любимый…

– Ты не уйдешь, пока я сплю?

– Я никуда не уйду.

– Я чувствую себя таким счастливым, Гертруда… это как… когда я был мальчишкой… засыпать, сдав экзамен…

– Не беспокойся. Ты сдал свой экзамен.

– Ты так добра ко мне, Гертруда.

– Спи, дорогой.

Тим уже спал. Гертруда затворила ставни. Села в полутемной комнате у кровати, глядя на спящего Тима; сердце ее полнилось неведомой прежде нежной радостью.

– Ты говоришь так путано, перескакиваешь с одного на другое, – пожаловалась Гертруда.

– Очень много надо рассказать.

Был вечер. Солнце, только что скрывшееся за скалами, белило своим светом бледно-голубое небо. Высокие складчатые скалы поднимали величавые каменные лица, изукрашенные голубыми и кремово-белыми полосами. В неподвижных соснах цикады деловито и торопливо заканчивали последнюю песню.

Тим проспал несколько часов и проснулся в раю. Во всем теле чувствовалась слабость то ли от физического изнеможения, то ли от полного счастья.

Вечер предполагался неторопливый. У обоих было ощущение, будто время остановилось. Со счастливой сдержанностью утоляя голод, Тим умял много хлеба с маслом, паштета и оливок. Еда, бытие были долгим музыкальным медленным процессом. Впереди ждала еще курица.

Они разговаривали и пили вино. Тим пытался рассказать свою историю, ничего не упустив, однако было столько такого с ней связанного и столько такого, не связанного никак, столько событий предопределенных и столько чисто случайных, что он перескакивал с одного на другое, внезапно замолкал и начинал снова, но он не обладал талантом рассказчика, чтобы нарисовать связную картину, к тому же им обоим было так хорошо вместе, что они не могли сосредоточиться.

– Думаю, на меня повлияла Анна, – сказала Гертруда.

– Она плохо относится ко мне.

– Она изменит свое мнение.

– Изменит ли?

– Придется, я заставлю. Кроме того, она человек разумный и добрый, она поймет.

– Конечно, она права, что не любит меня, то есть на самом деле не права, но…

– Она немного ревнует.

– Правда забавно, что они смылись на велосипедах?

– И слава богу. Нам с тобой некуда спешить.

– Гертруда, я должен вернуться ко вторнику, я преподаю.

– Очень рада, что ты нашел работу.

– Милая, иметь возможность все рассказывать тебе – это как говорить перед Богом.

– Значит, у нас есть еще почти неделя.

– А что делать с машиной?

– Кто-нибудь позже заберет ее, это может сделать Манфред.

– Ну да… Манфред…

– Тебя же теперь Манфред не беспокоит?

– Гертруда, я так боюсь. Боюсь каждого, я чувствую, что нанес такой удар твоей любви ко мне, что мог убить ее.

– Ничего не случилось. Она жива. Все это знают.

– О, если бы я только не увидел тебя с Графом, в тот момент мир словно обрушился.

– Тим, я тебе говорила…

– Знаю, но эта картина всегда будет стоять у меня перед глазами, наверное, это расплата.

– Он неожиданно протянул руку, и я взяла ее.

– Но точно так же сделал и я…

– Да, но это совершенно разные вещи. Ты ведь знаешь, что он всегда был ко мне немного неравнодушен…

– Он что, объяснялся тебе, этот негодяй?

– Нет, он ничего не говорил, а потом только и сказал: «Простите». Все закончилось в одно мгновение.

– Что значит «закончилось»?

– Я ответила что-то вроде «ничего, не стоит извиняться», он убрал руку, и мы продолжили разговаривать о чем-то.

– О положении в Польше или…

– О каких-то пустяках, я…

– Ты не дала ему говорить.

– Он сам замолчал, Тим, он мой друг, он был другом Гая…

– Да, конечно, конечно…

– Ни о каких чувствах мы не говорили, просто случился один забавный момент…

– Ненавижу забавные моменты, они опасны.

– Он замечательный человек, редкий. Ты ведь не собираешься предъявлять ему претензии?

– Нет, как можно. Кроме того, ах, дорогая… дорогая…

– Но, Тим…

– Понимаю, хочешь сказать, мол, кто я такой, чтобы предъявлять претензии.

– Нет, я хочу сказать, что люблю тебя и все другие мужчины мне безразличны.

– Хорошо. И тебе все равно, что он и Анна смылись?

– Я этому рада! Любовь делает человека жестоким. Я никогда не водила их в наши места.

– Ты молодец, хвалю. О господи, Гертруда, что-то я заважничал, веду себя как босс, ничего?

– Я не лучше, просто это любовь.

– Но я должен рассказать, как это было…

– Ты уже рассказал.

– Рассказал недостаточно. А должен рассказать обо всем. Очень хочу. Я сам не до конца разобрался.

– Прости, что была такой ужасной, я слишком поспешно приняла решение, это даже не было решение, а как будто мир обрушился, и я не могла поступить иначе…

– А потом, естественно, другие посодействовали.

– Нет, они на меня не повлияли. Ну, разве чуть-чуть. Я была так оскорблена…

– Знаю, знаю, прости меня.

– Меня понесло, и я не могла остановиться, чтобы не сойти с ума.

– Прости, я не имел в виду, что на тебя воздействовали…

– Если бы это не стало сразу всем известно, еще можно было бы передумать…

– Да, конечно, я сам жутко боюсь этой компании…

– Дело не только в этом… а в своего рода отчаянии, душевной гордости. Я должна была, так сказать, сделать что-то разрушительное, чтобы исцелиться от горя. Понимаешь?

– Пожалуй.

– И еще тот наш безумный разговор… я чувствовала, что необходимо немедленно принять решение, или я умру от боли…

– Милая, я столько думал над тем разговором, пытаясь понять, что тогда произошло.

– И я.

– Все случилось так быстро.

– Мы оба совершенно потеряли способность рассуждать здраво, как покатились с крутого склона…

– Но главное, Гертруда, то, как это случилось, и я чувствовал себя таким виноватым, что мгновенно поглупел…

– Мне следовало не горячиться, а дать тебе высказаться…

– Нет, послушай, понимаешь, было много вещей, по сути, отдельных, ну, не то чтобы отдельных, а… о черт, думаешь, я получил сотрясение?

– Не хочешь прилечь?

– Нет, я в порядке. Вообще-то я толком не знаю, как сказывается сотрясение. Я вот о чем. Думаю, главное и самое ужасное – это то, что я сразу не рассказал тебе о Дейзи.

– Тебе следовало это сделать, немедленно, в первый же момент.

– В первый момент я был слишком потрясен. Только вспомни, как это было.

– Тогда во второй.

– В том-то и дело… решил повременить.

– Было бы правильнее и легче сказать сразу.

– Теперь ты так считаешь, а выдержала бы ты правду тогда?

– Это был единственный способ!

– Я слишком испугался, что потеряю тебя, если расскажу. Чувствовал, не смогу объяснить свои отношения с Дейзи так, чтобы спасти наши с тобой, ты восприняла бы это как катастрофу.

– Ты плохо сделал, что не рассказал, надо было верить в меня, верить в нашу любовь, ведь ты видел, как сильно я любила тебя.

– Да. Я верил и в то же время не верил. Все думал: как может она любить меня? Боже! Есть разные вещи, самостоятельные, правда? Я хочу с каждой разбираться отдельно, есть столько разных вещей. Так или иначе, я не рассказал, хотел и намеревался, но все откладывал и откладывал и в конце концов пересмотрел… пересмотрел…

– Что пересмотрел?

– Мои с Дейзи отношения. Стал смотреть на них иначе. Они потеряли для меня важность. Я хотел, чтобы они скукожились, ушли в прошлое. И не хотел рассказывать тебе, пока они не станут совсем незначительными и бессмысленными.

– И теперь они незначительны и бессмысленны?

– Нет.

– Продолжай.

– Да, случилось одно, а потом другое, когда ты прогнала меня в первый раз…

– Я не прогоняла…

– Когда ты прогнала меня в первый раз, я прямиком побежал к Дейзи.

– И занимался с ней любовью?

– Как сказать… пожалуй… да…

– Мне это не нравится.

– Разумеется, но слушай. Я был так подавлен, представить не можешь, и думал, мне нужно утешение. Я просто не знал, куда идти…

– Я начинаю жалеть ее, только не хочу о ней думать. Не хочу, чтобы она вообще занимала мои мысли.

– Потом я, конечно, понял, насколько это ужасно…

– Да, ты просто убежал.

– Я не мог быть с тобой после твоих обвинений. Но наверное, надо было подождать, попробовать оправдаться и… надеяться и…

– Да…

– После я почувствовал, что оказался не на высоте, что сдался, предал это, нашу любовь, тот факт, что…

– Да, я тоже была не на высоте.

– Если бы только я оставался одиноким, если бы только не пошел тогда к Дейзи, но я пошел, вернулся к прежней… прежней… тоскливой привычке…

– Привычке?..

– Ну… в любом случае потом я нашел тебя, и это было так прекрасно…

– Мог бы и сказать мне в тот момент.

– В тот момент я решил подождать, пока мы не поженимся.

– Когда же ты рассказал бы мне?

– Не знаю. Я думал, что, если обожду, это будет легче сделать, но потом понял, что становится не легче, а труднее.

– А там тебя разоблачили.

– Да. Видишь ли… Господи, как я хочу понять, что произошло! Ведь я вернулся к Дейзи, лишь когда решил, что потерял тебя, поэтому в том состоянии я не обманывал тебя, потом я был в другом состоянии, и все в голове у меня перемешалось, и я почувствовал себя бесконечно виноватым…

– Понимаю…

– А там, когда ты неожиданно набросилась на меня из-за того, что сказал тебе Джимми Роуленд…

– Я просто услышала случайно. И была в таком замешательстве, так потрясена…

– Дело в том, что мы с Дейзи как-то болтали, мол, хорошо было бы кому-то из нас жениться на деньгах и помогать другому, но это, разумеется, была глупая шутка. А Джимми Роуленд небось подслушал…

– В том пабе.

– Да. Не могу понять, почему он поступил так по-свински… в любом случае…

– Это другая статья. Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду под отделением одного от другого.

– И я неожиданно почувствовал себя таким виноватым, еще более виноватым, чем когда ты обвиняла меня…

– Мнимая вина наложилась на настоящую…

– Да, и я не мог не вести себя так, будто ничего не совершал, и тот факт, что я никогда не упоминал о существовании Дейзи, стал невероятно важным…

– Конечно… Существование Дейзи было важным, уж это никак нельзя отрицать.

– Да. Теперь я не мог придумать никакой лжи, теперь я не мог ничего отрицать. О господи!..

– Правда наконец настигла тебя.

– Да, она настигла меня, но я не объяснил это тебе. А при отсутствии веры в тебя и нехватке характера, чтобы держаться подальше от Дейзи, это было равносильно измене…

– Возможно, было равносильно измене. Но я понимаю…

– А потом, конечно, когда я во второй раз побежал обратно к Дейзи, казалось, это все, конец. Меня будто кто подталкивал поступать так, чтобы все ужасное, что ты приписала мне, оказалось правдой. Да еще, о боже, я взял деньги из банка!..

– Это пустяк…

– Я собирался и собираюсь их возвратить…

– Ах, Тим…

– Думаю, я сделал это, чтобы уничтожить себя, отрезать себе путь назад, слишком мучительно было на что-то надеяться.

– Я никогда не верила, что ты всерьез задумал жить с Дейзи на мои деньги.

– А мне кажется, что поверила на секунду.

– Было таким ударом понять, что тебя обманывает тот, кого ты любила и кому верила безоглядно…

– Милая…

– А еще меня жгла, бесила ревность…

– Да, ты была ужасна, ты нагнала на меня такого страху, что я окончательно потерял способность соображать…

– Это внезапно разразилось над нами, как буря, и подняло столько глубинного и невозможно суетного. Я чувствовала себя страшно оскорбленной…

– Пожалуйста, не начинай заново…

– В какой-то степени мне хотелось думать, что ты предатель, чтобы облегчить боль.

– Чувствовать, что вышла за неровню, и вот как он тебя отблагодарил!

– Верно.

– Гертруда… ведь все то… в чем я виновен… не разрушило нашу любовь?

– Нет, думаю, нет. Твое возвращение… оно часть, так сказать… логики любви. В результате все стало более… не могу судить обо всем мире… дробным… Теперь мы иные, намного сложнее.

– Да, логики. Я не умел проводить различие. Пришлось научиться отделять ложь от всего остального и от другой лжи. Помнишь, я сказал, что я ненастоящий и на меня нельзя полагаться, и ты ответила, что сделаешь меня настоящим? Думаю, ты это сделала.

– Но как насчет Дейзи, Тим? Как у тебя с ней сейчас? Ты сказал, что ушел от нее.

– Ушел.

– Окончательно? Может, хочешь, чтобы она и дальше как-то присутствовала в твоей жизни? Ведь твоя жизнь так долго была связана с ней?

– Я окончательно ушел от нее и не хочу даже думать о ней.

– Это правда, это действительно так?

– Да.

– После стольких лет, прожитых вместе?

– Да. С ней покончено.

– Но может, ты еще ее любишь? Должен любить.

Цикады внезапно прекратили петь. Уже принялись стрекотать ночные сверчки. Глухо заухала hibou, [131]131
  Сова (фр.).


[Закрыть]совсем непохоже на свою английскую родственницу.

Тим молчал, задумавшись. Наконец проговорил:

– Есть что-то странное в том, чтобы перестать любить кого-то. Странно, что такое может произойти, но это безусловно происходит. Еще можно было бы представить, что такое внезапно произошло, потому что я вдруг понял, что ненавижу этого человека, что моя любовь превратилась в ненависть, хотя со мной такого никогда не случалось. Но в случае меня и Дейзи, думаю, любовь дематериализуется, сходит на нет.

– Значит, ты все еще любишь ее? Не пугайся, Тим, я не собираюсь ничего требовать от тебя, скажи мне правду.

– Я пытаюсь. Я чувствую, что эта любовь ничего не значит для меня, что она абстрактна и уже в далеком прошлом. Я люблю тебя, одну тебя, и ты все для меня.

– Хорошо, но ответь на вопрос.

Тим подумал о долгих, долгих, долгих годах, которые они с Дейзи были вместе, в сущности, всю его взрослую жизнь. Представил себе ее узкую голову, коротко остриженные волосы, огромные накрашенные глаза, и что-то сдавило его сердце.

– Я не могу не чувствовать что-то к ней…

– Ты жалеешь ее?

– Нет. Думаю, с ней все в порядке.

– Ей лучше без тебя?

– Да. В ней есть жизненная сила, какой я никогда не находил в себе. Потому я не состоянии уничтожить Дейзи. Я любил ее, и то время недалеко ушло. Но оно закончилось. Я не смог бы прийти сюда, если бы оно не закончилось. Я ушел от нее ради того, чтобы быть одному, и я был один, как говорил тебе…

– Празднество листьев.

– Да, и «Иисус прощает, Иисус спасает». Но возможно, за всем этим крылось иное: просто некая процедура, что-то вроде ритуала или испытания, которую я проходил, чтобы вернуться к тебе. Это все было ради тебя.

– Интересно. Возможно, это было необходимо. Хотя с той же вероятностью это было кошмарной случайностью.

– Я должен был очиститься, вновь обрести невинность, чтобы вернуться к тебе, это давало мне силы надеяться. Странным образом мне помог Граф, он сказал, что мне следует уйти от Дейзи.

– Граф?..

– Да, и еще письмо миссис Маунт…

– Неужели Вероника написала тебе! Люди считают ее циничной, но на деле она добрая душа. Пожалуй, она даже неравнодушна к тебе!

– Она сообщила, что ты тут одна…

– Наверное, она слышала, что я уезжаю, и не знала о Графе и Анне, я никому о них не говорила.

– А потом я приехал и увидал тебя с Графом…

– И снова убежал и едва не утонул, чтобы понять наконец, что нужно вернуться.

– Да. На другом конце того туннеля мне открылся новый мир. Я так рад, что пес уцелел.

– И я рада.

– Что касается Дейзи… С ней действительно покончено. Это все равно как если бы она умерла.

– Ясно.

Гертруда вспомнила о Гае и подумала: разве не странно, что все эти годы она глубоко и преданно любила Гая, а теперь глубоко и преданно любит Тима, человека столь непохожего на него, что и не вообразить. Она станет, хорошо, станет частично другой. Но сама жизнь течет, меняется, и она не может и не хочет этому препятствовать. Так оно есть, как камни и листва.

– Хотел бы я понять все, – сказал Тим. – Не получится, по-прежнему не все сходится, остается кое-что темное, кое-что смутное, а я так хочу видеть…

– Наверное, и невозможно видеть всего. Ты рассказал мне сейчас о своих переживаниях со всем, что в них было темного и смутного, и я приняла все целиком. Да-да, я приняла тебя, всего тебя.

– Гертруда, я знаю, что ты думаешь о Гае.

– Ты прав.

– Я такой – по сравнению с ним – такой… скверный муж.

– Я люблю тебя.

– Гертруда…

– Я люблю, люблю тебя.

– Как думаешь, не пора ли нам заняться курицей?