Текст книги "Монахини и солдаты"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

Что с ней творится, спрашивала себя Анна, может, ее бесы обуяли? Может, она начинает погружаться во мрак? Или это безумие любви – лишь признак распада личности, происходящего уже давно? И бегство из монастыря – такой же признак? Ее предупреждали, что будет еще хуже, что кризис наступит позже. Значит, наступает черная ночь? Значит, она гибнет, ей нужна помощь, она должна признать, что больше не в состоянии справиться с собственной жизнью, так?

Она предписала себе сторониться общества, и это оказалось ужасным, обернувшись огромным темным пространством, в котором сновали демоны. Она отказывалась от всех приглашений. Ее звали и миссис Маунт, и Мозес Гринберг, и Манфред, и Джанет Опеншоу. Разные благорасположенные служители религии, вероятно под влиянием настоятельницы, пытались связаться с ней, включая ученого иезуита, с которым она переписывалась, когда была «одной из них». Ей хотелось в одиночестве насытиться спектаклем, который разыгрывали Тим, Гертруда и Питер. Иногда она думала: если бы не Тим и Питер, она могла бы счастливо жить с Гертрудой! И еще: она вновь оказалась в своем личном аду, том самом, откуда бежала к Богу, вновь окунулась в порочный преступный круговорот жизни, из которого вырвалась, задумав искать и обрести чистоту – навсегда. Она сходит с ума, она опасна для себя и для других.

И еще она задавалась вопросом: что же в действительности произошло тем утром на кухне? Было ли то поразительное духовное переживание просто иным симптомом, знаком глубочайшей депрессии или психического расстройства, которое отныне будет довлеть над ней и, может, навсегда лишит ее разума? Или ей и впрямь явился Он собственной персоной? Она чувствовала себя окруженной какими-то безответственными духами. Несколько вечеров назад она видела что-то очень странное на лестнице, когда возвращалась домой с одной из своих одиноких прогулок. На ее площадке не было света. Она увидела что-то смутное, сжавшееся в углу у ее двери, похожее на карлика, совершенно черного. Ей было страшно проходить мимо него. И тогда она сказала: «Странное создание, что ты делаешь здесь? Ты меня пугаешь, пожалуйста, уйди с миром», быстро проскочила мимо него в квартиру, в холодном поту от ужаса. Позже она подумала, что это могла быть собака и нужно бы убедиться в этом. Она взяла фонарик и открыла дверь, но на площадке было пусто.

Она ушла из монастыря в жажде одиночества и некоего подобия возрожденной чистоты и покоя. Вероятно, она никогда не сможет стать простой и чистой, как амеба, носимая морем. Но она думала о своей новой жизни и своем новом отстранении как о своего рода аскетизме и, может быть, действительно видела в себе соглядатая Бога, тайного, бесприютного, растворившегося в мире. Она чувствовала это, когда вновь нашла Гертруду и когда разговаривала с Гаем. Ее жизнь в монастыре, в конце концов, была неразрывно связана с жизнью в миру. Возможно, Бог, которого она утратила, сделал ее непригодной для мира, но она, как могла, жила в этом мире – безгласное, невидимое ущербное, безотказное создание. Куда подевались те смелые мысли (теперь она знала, что они ушли), что были ей отрадой? Разве не предупреждали ее о ловушках, подстерегающих ее в миру, и не угодила ли она прямиком в одну из них? Религиозная жизнь ведет к полнейшей трансформации идеи надежды. А она-то думала, что достаточно будет лишь любить Бога. Но похоже, прежние фантазии и иллюзии вновь вернулись, словно никогда не покидали ее. Никакой тишины, опять оглушительная какофония в голове, низменные страсти в душе, неистовое упрямство и неуемный собственнический инстинкт. Только теперь все еще безумней, потому что она стала старше. Это была боль адских мук, зависти, ревности, обиды, гнева, раскаяния, желания – боль, которая приводит к терроризму. Прежде она думала, что, если не сможет получить того, чего жаждет, она умрет. Теперь, когда отчаяние было сильнее, она думала, что, если не сможет получить того, чего жаждет, ей придется жить впредь с новым безнадежным ужасом – самою собой.

Или Бог играет с ней? Ведь играл же он с Иовом. Но что это за игра? Шахматы? Прятки? Кошки-мышки? Анна не могла верить в Бога, играющего в игры. Раньше она спрашивала себя, вернется ли к ней когда-нибудь вера в Бога, приплывет в один прекрасный день, как огромное теплое влажное облако. Сейчас она чувствовала себя, как никогда в жизни, окончательной безбожницей. Ее добро было ее добро, зло – ее зло. И все же Он, ее утренний гость, разве что-то не значил? Возможно, это действительно был Он с его сияющими глазами и загадочным мудрым разговором, что потряс ее и всколыхнул последние остатки веры на дне души. Поняла ли она что-то? Очень мало. Кто он был? Она чувствовала, что он истинно явился из неведомой дали. И ей пришла мысль, что он был реален, единствен. Она была атомом во Вселенной, а Он ее собственным Христом, тем Христом, который принадлежал только ей, явившимся ей одной в лазерном луче из бесконечной дали. По крайней мере, она видела Его однажды; и теперь, возможно, к ней вернется благодать молитвы. Вернется ли новая и совершенно другая молитва? Но как это возможно, если она любит не Христа, а Питера?

Анна встала с кровати. Облегчения не наступило. Она решила пойти пройтись. Она теперь так много гуляла, особенно по вечерам, особенно вдоль реки. Мгла позднего летнего вечера полнила пыльную квартиру колеблющимися тенями. Она включила свет. Вошла в гостиную и застыла в изумлении. Кресла, лампы были перевернуты, книги и диванные подушки разбросаны по полу. Неужели она это сделала, она, спокойная, благоразумная Анна Кевидж? Проглоченный аспирин перестал действовать, и вновь вернулась зубная боль. Она принялась медленно прибираться. Подняла с полу камешек. Тот, со сколом на краю, который Он дал ей и который, вспомнила Анна, она положила на стопку книг: камешек, в котором Он показал ей космос, все сущее и сколь оно мало. Она прижала его к разорванному платью. Ныл зуб, саднил обожженный палец. Она снова тихо заплакала. В последнее время она так много плакала. Однако монастырь она покинула почти без слез, спокойно рассталась с той, которая была дороже всех ее сердцу. «Прощайте!» – сказала Анна, и та в ответ: «Благослови тебя Бог!» – встретившись ей в саду осенним вечером меньше года назад.

– Что ж, думаю, они идеально подходят друг другу!

– Вероника!

– Да, я так считаю, – сказала миссис Маунт.

Разговор происходил на вечеринке у Манфреда, пришедшей на смену прежним, на Ибери-стрит, теперь, похоже, казавшимся всем присутствовавшим делом давно минувших дней. Разумеется, Гертруда и Тим были приглашены, но еще не появились.

– Какую она совершила глупость, что вышла за него! – возразила Джанет Опеншоу. – Почему нельзя было просто крутить роман?

– Почему ты не отговорил ее, Манфред?

– Дорогой мой Эд, я не имею никакого влияния на Гертруду.

– Она носила траур, как монашка покров, и вот нате вам!

– Гертруда, – вступил Стэнли Опеншоу, – не могла крутить роман, она слишком серьезна и порядочна.

– Это серьезно и порядочно – выходить за?..

– Она любит его. Это все объясняет.

– Стэнли! Гай умер только в декабре.

– И башмаков не износив, в которых шла за гробом… [114]114
  И башмаков не износив, в которых шла за гробом… – У. Шекспир, «Гамлет», акт. 1, сцена 2. (Пер. М. Лозинского.)


[Закрыть]

– Я хочу сказать, что Гертруда неспособна на легкомысленные поступки, а значит, она не на шутку влюблена.

– И я так считаю, – заявила миссис Маунт. – Они оба не на шутку влюблены.

– Мне Гертруда представляется очень целомудренной, – сказал Манфред, – чистой и строгой. Я согласен со Стэнли.

– Гай взял ее совсем юной.

– Тогда она наверстывает то, что упустила в молодости.

– Так оно и есть, Гертруда из тех женщин, которые должны любить кого-то.

– Ну, это долго не продлится. Он такое ничтожество. Она пожалеет о содеянном.

– Я бы не согласился, – сказал Джеральд. – Мне Тим нравится.

– Да проходимец он, его только деньги интересуют.

– Вы циничны, Джанет, – сказал Манфред. – Любовь – вещь сложная.

– Любовь!

– Думаю, нам лучше разойтись, не дожидаясь их, – предложил Стэнли. – Мне, во всяком случае, нужно идти. Я должен вернуться в палату.

– Палата уже не заседает.

– Я заседаю! У меня встреча с человеком по поводу налогов.

– Тим Рид ни о ком никогда не думал, кроме как о себе.

– А кто из нас думает о других, Джанет, дорогая? Материнская любовь не в счет.

– Уверен, они будут счастливы, – сказал Джеральд. – Готов держать пари.

– Джеральд у нас идеалист.

– А вы как считаете, Мозес?

– Я бы не стал расценивать ситуацию так пессимистично, – ответил Мозес.

– Мозес не стал бы расценивать ситуацию так пессимистично!

– А я считаю, они любят друг друга, и Тим способен быть преданным мужем.

– Дорогая Вероника, никто и не говорит, что он подлец, – сказал Эд Роупер.

– Да, я считаю, что он способен быть серьезным и преданным.

– Она благотворно повлияет на него, – заметил Манфред.

– Мы благотворно повлияем на них обоих. Мы нужны Гертруде, как хор солистке.

– Гертруда не вынесет, если брак окажется неудачным. Она сделает все возможное и невозможное, чтобы этого не случилось.

– Ну, Гертруда – женщина благородных принципов, а он застенчив и нерешителен, так что у них отличные шансы на счастливый брак.

– Они оба благотворно повлияют друг на друга, повлияют каждый по-своему. Они настолько различны, что их мир обогатится. Тим понимает свое счастье.

– Мозес говорит, что Тим понимает свое счастье!

– Но все же – Тим после Гая!

– За стремление к счастью не презирают.

– Никто и не презирает, уверяю вас.

– Джанет…

– Да, Стэнли, иду.

– Гертруда тоже понимает свое счастье, – сказала миссис Маунт. – Она понимает, где ей хорошо, как кошка. Ей невероятно повезло с Гаем. Мы все тогда так считали, я во всяком случае, а потом все привыкли. Думаю, никто из вас не понимает, как умно она поступила. Говорите: «Тим после Гая». Именно. Когда было нужно, Гертруда нашла мужа старше ее, теперь ей нужен молодой. Первый был ей как отец, второй – как сын.

– И это ей явно на пользу, – поддержал Джеральд. – Гертруда выглядит очень помолодевшей.

– Как скажет Джанет: «молодящаяся старушка»!

– Что за выражение, Вероника! Я лишь надеюсь, что у нее все будет хорошо. Если он разочарует ее…

– Безусловно, для нее это перемена, – заметил Мозес Гринберг, – а почему бы и нет? Она была замужем за человеком, имевшим все. Теперь она вышла за того, у кого нет ничего.

– В смысле материальном или духовном?

– Поддерживаю Веронику.

– Джанет…

– Да-да, Стэнли, уже иду.

– Можешь оставаться, но машина мне необходима.

– Я с тобой… подвезешь меня к Розалинде. Я должна послушать ее струнный квартет.

– Как мальчики?

– Нед в Калифорнии, Уильям что-то раскапывает в Греции.

– У вас такие талантливые дети.

– Джеральд, мне надо поговорить с тобой о Неде. Я так боюсь, что он ударится в религию. Ты должен объяснить ему, что математика – путь к свободе. Ну, нам пора.

– До свидания!

– О, Виктор! А мы как раз уходим. Встречайте Виктора.

– Здравствуйте, док. Прощайте, Джанет, прощайте, Стэнли!

– Джанет только что осуждала молодоженов.

– Каких молодоженов?

– Не глупите, Виктор.

– Джанет негодует à cause des chères têtes blondes. [115]115
  Из-за детишек (фр.).


[Закрыть]

– Что это Вероника имеет в виду?

– Естественно, деньги, это ее крест.

– Деньги?

– Деньги Гая должны были получить дети Опеншоу.

– Так, во всяком случае, рассчитывала Джанет.

– В завещании этого нет.

– Теперь Тим их спустит, он же ирландец.

– Наверняка.

– В два года профукает.

– Гертруда не допустит.

– Этот молодой человек разумнее, чем вы думаете.

– Джанет была так уверена, что Гертруда никогда не выйдет снова замуж.

– Джанет считает, что со стороны Гертруды было чертовски нечестно выходить замуж.

– Гаю следовало отписать им малую долю.

– Она могла бы выйти за кое-кого, способного утроить наследство.

– Кое-кто, не далее чем в сотне ярдов отсюда, если можно так выразиться, мог бы это сделать.

– Давайте прекратим обсуждать Гертруду, – сказал Манфред.

– Согласна, – поддержала его миссис Маунт. – Пожелаем им счастья и поможем всем, что в наших силах.

– А Граф не явился.

– Он вообще не появляется.

– Хандрит.

– Мы бы так не разговаривали, будь Граф здесь, – заявил Джеральд.

– Совершенно верно, – согласился Манфред. – Кто-нибудь, налейте Виктору, а то он какой-то бледный.

– Спасибо, ужасный был день. Здравствуйте, Эд! Как ваше сами-знаете-что?

– Что Виктор имеет в виду?

– Неважно.

– Получше, но, пожалуйста, не будем сейчас об этом.

– А что с монашкой? – поинтересовался Мозес Гринберг. – Никак не запомню ее имени.

– Анна Кевидж, старинная, еще с колледжа, подруга Гертруды.

– Кто-нибудь ее видел? Вам следовало пригласить ее, Манфред.

– Приглашал, но она не приходит.

– Отчаянно застенчива, бедняжка.

– Они и в миру остаются монашками.

– Ладно, я должен идти.

– Всего доброго, Мозес, дорогой!

– Мозес такой строгий.

– Вам не кажется, что он огорчен?

– По поводу Гертруды? Нет, не кажется.

– Кто знает, может, он сам подумывал.

– А я люблю Мозеса, – сказала миссис Маунт.

– О Белинтое есть новости? Почтил он Джеральда письмецом?

– Да, он на Гавайях.

– Любимчик Джеральда, как всегда.

– Откуда только у него деньги берутся?

– А я в этом году не еду отдыхать.

– Я поеду в Истборн, – сказала миссис Маунт.

– Манфред, наверное, как обычно, отправится в Цюрих по делам.

– Мне вот по делам удается ездить не дальше Фулема.

– А Эд едет в Париж.

– Я в Париже работаю, – сказал Эд.

– Нет лучше бизнеса, чем торговля картинами.

– Джеральд, я полагаю, собирается на развеселую конференцию то ли в Сидней, то ли в Чикаго, то ли еще куда?

– Нет, всего лишь в Джодрелл-Бэнк. [116]116
  Джодрелл-Бэнк. – В местечке Джодрелл-Бэнк в графстве Чешир располагается радиоастрономическая обсерватория Манчестерского университета.


[Закрыть]

– Совершили за последнее время какие-нибудь открытия, Джеральд?

– М-м, как вам сказать… пожалуй, да…

– Прошу тишины, Джеральд сделал открытие!

Вспотевший дородный Джеральд поставил бокал.

– Я… не смог бы… объяснить…

– На свете есть, наверное, лишь парочка людей, кто понял бы.

– Вот именно, – кивнул Джеральд.

– Похоже, Джеральд очень встревожен.

– Я тоже. Что-то должно произойти, Джеральд?

– Ну… возможно…

– Джеральд говорит, что-то должно произойти.

– Он имеет в виду космическую катастрофу?

– Оставьте эти панические разговоры, – сказала миссис Маунт. – И налейте мне, пожалуйста.

– На прошлой неделе здесь была Мойра Лебовиц; такая стала красавица.

– «Повсюду женщины обучены нравиться, поэтому любая компания без них скучна».

– Чьи это слова?

– Гая, как ни странно.

– Я тут!

– Простите, Вероника. Сигарета найдется?

–  Чтонайдется?

– Виктор говорит, что собирается заставить нас каждый день делать пробежку по парку.

– Он в своем уме?

– Между прочим, у меня есть свободный билет на «Аиду». Кто-нибудь хочет? Вероника?

– Терпеть не могу «Аиду».

– Вы тут говорили о Гертруде и Тиме, – сказал Виктор. – Есть какие-нибудь новости?

– Я был у них на коктейле, – сказал Манфред.

– Кроме вас, был кто-то еще?

– Нет.

– Вот подозрительно, – сказал Виктор, – но, похоже, у Тима Рида вообще нет друзей.

– Он не хочет знакомить Гертруду со своими пьянчугами приятелями, теперь ведь он стал буржуа.

– В конце концов, никто из нас не знает ни одного его товарища.

– Не очень-то мы их искали, – хмыкнул Джеральд.

– Я спрашивал Гертруду на сей предмет, – сказал Манфред. – Она говорит, он упоминал о каком-то малом по имени Джимми Роуленд. Но видеть она его не видела…

– Джимми Роуленд? – переспросил Эд Роупер. – Я знавал такого. Он торговал медными украшениями для пабов и прочими подобными вещами.

– Что до дам, кто-нибудь видел Сильвию Викс?

– Она, похоже, пропала бесследно. Манфред говорит, что приглашал ее.

– Кажется, придумала себе болезнь, лейкемия или вроде того.

– Ох, Виктор, не накаркайте, знаю, у вас сегодня был трудный день…

– Слушаюсь, Вероника. Возвращаясь к Тиму и Гертруде…

– Нельзя, Манфред не позволит, он считает, что это бестактно.

– Я не возражаю, – отозвался Манфред. – Просто хотелось временно переменить тему.

– Я лично думаю, что эта пара непредсказуема.

– Это и делает их бесконечно интересными.

– Анна… я только что услышал что-то невероятное… и ужасное.

Это говорил Граф.

Прошло две недели с явления ей Иисуса Христа, две недели, в которые мысль Анны неустанно работала. За это время она дважды видела Графа; первая встреча закончилась разгромом гостиной, вторая, неделю спустя, обошлась без подобных последствий. Кроме того, она один раз была у Гертруды с Тимом и другой – когда Гертруда была одна. Больше она ни с кем не виделась, за исключением мистера Орпена, дантиста. Сидела одна в квартире да бесконечно бродила по улицам Лондона.

Мистер Орпен запломбировал ей зуб, и теперь он не болел. Беседовать с ним было почти удовольствием. Человек рассудительный, он, хотя и приходился родственником Гаю, подчеркнуто отделял себя от Ибери-стрит. Анна интуитивно почувствовала, что он считает их снобами. Выяснилось, что он католик. Ему было известно о ее «отступничестве». «У вас страстный характер», – сказал он, и Анна не стала его опровергать. Они поговорили о политике Ватикана, в которой мистер Орпен на удивление хорошо разбирался.

С Гертрудой и Тимом Анна была весела, теперь это не составляло никакой трудности. Тим из кожи вон лез, чтобы понравиться ей, и она нашла его очень занимательным, хотя ее раздражали любящие взгляды, которые Гертруда постоянно бросала то на мужа, то на нее. Обе они знали, что где-то в глубине души они остались прежними подругами, но привычные связи были нарушены и восстановить их никак не удавалось. Гертруде и хотелось, и одновременно не хотелось поделиться с Анной интимными переживаниями. И Анна видела, что Гертруда рассчитывает чуть ли не каждое свое слово и жест. Гертруда медлила, пребывая в сомнении: не слишком ли еще рано, не слишком ли скоро после недавних шокирующих высказываний Анны приближать ее к себе. Она присматривалась к тому, как относится теперь Анна к Тиму, иначе ли, нежели прежде, и насколько серьезна эта перемена. Между тем они вели себя с церемонностью, нелепость которой была столь очевидной, что временами обе едва сдерживали улыбку.

Анна куталась в свою ужасную тайну. Она тоже была занята расчетами. Ее мозг никогда еще в такой степени не ощущал себя компьютером, сознающим ограниченные сроки своей работы и возможные механические повреждения. В последние две недели ей стали ясны многие вещи. Если она потерпит неудачу с Питером, Гертруда не должна узнать об этом. Частью личного ада, в который Анна вновь погрузилась, было следующее: если Гертруда узнает, что она безответно влюблена в Питера, то отношения ее с Гертрудой станут нестерпимыми. Возможно, ради чего-нибудь нестерпимое можно будет терпеть, невыносимое выносить, но так далеко Анна не могла заглядывать. Не могла она и представить, что Гертруда почувствует или сделает, если у Анны все получится с Графом; но тут она оставалась агностиком и беспокоилась меньше. Подобный исход терялся в слепящем сиянии, и, если бы Питер смог полюбить ее, все остальное стало бы на место.

А сейчас Анна зорко наблюдала за Питером, стремясь к нему душою, размышляя о нем, мысленно подчиняя своей воле. Она пригласила его в виде обдуманного исключения. Он ее не приглашал, но он вообще никого не принимал у себя. Она в последнюю их встречу почувствовала, что в нем произошла легкая перемена. Он казался менее одержимым, чуть менее несчастным, и она в темных тайниках души позволила себе надеяться, что он выздоравливает. Но еще не осмеливалась протянуть ему руку, отчего весь мир изменился бы.

Она, конечно же, размышляла и о другом госте. Сейчас она склонялась к мысли, что это было своего рода «настоящее» явление. То есть не сон или вызванная каким-то химическим веществом галлюцинация. Источник был духовного свойства. Однако оставалось много неясностей. Анна была достаточно опытна (все же много лет была профессионалом в этой области), чтобы допустить: природа ее откровения проявится не сразу, а постепенно. То, что оно не забывалось и даже занимало все большее место в ее мыслях и душе, придало полную уверенность в его реальности. Это, впрочем, не исключало возможности, что ее гость был Он, или Его представитель, или некий неопределенный духовный посредник, некая отдельная кочующая квазимагическая фикция. Анна знала, сколь страшно тесно для человеческих существ все духовное соседствует с глубинным огнем дьявольского. А потому ждала, продолжала постигать метафизику ожидания. И заметила в себе, подобное медленно взрастающему чистому бесстрастному ростку, возрождающееся желание поклонения и молитвы. Какой будет эта новая молитва, она еще не знала. По временам, одна в комнате, она становилась на колени, без волнения, не находя слов, чувствуя пустоту в душе. Она была благодарна своему гостю. И по-своему просила простить ей отчаянные треволнения и неистовые желания, что непрерывно отвлекали ее от спокойной и смиренной внутренней сосредоточенности. Это должно уладить в первую очередь, твердила она себе и тому непостигаемому, чем бы оно ни было. Иногда она чувствовала себя такой несчастной, что хотелось погибнуть в пламени какого-нибудь обреченного шаттла. Иногда же, будучи более спокойной, она решала, что это спокойствие просто замаскированная форма грешной надежды, когда она представляла себя наконец-то в надежных объятиях Питера. Не может быть никакого компромисса, никакой недосказанности. Он, когда придет срок, будет крепко держать меня, иначе меня автоматически унесет в пустой космос. И найдет ли она какое-то пристанище в той пустоте?

Граф между тем страдал по-прежнему. То, что Анна истолковала как признаки выздоровления, наверное, лучше было бы охарактеризовать как осознанную безысходность. Он подал прошение о переводе на север, но еще никому не говорил об этом. Ему отчаянно хотелось уехать из Лондона, он представлял себя в совершенно ином окружении, в другой уединенной квартирке со своими книгами и радиоприемником. Хотя «шайка с Ибери-стрит», которая теперь собиралась у Манфреда, горячо приглашала его, он держался от них подальше. Впервые он стал ощущать свое прозвище как насмешку, как знак добродушного презрения. Пора было уехать куда-нибудь подальше, где окружающие не знали бы его. На севере он с самого начала будет Питером. Здесь же он для всех был комической фигурой. Любое приглашение от Гертруды он считал обязанным принять. Это были приглашения на бокал вина с нею и Тимом, и получал их Граф приблизительно каждые пять дней. Он тоже замечал, как Гертруда все взвешивает и рассчитывает, и его тоже раздражало, даже бесило то, как она переводит нежный взгляд от него на Тима и обратно, и смутная робкая мольба в этом взгляде. Гертруда хотела от него невозможного: смириться с ее замужеством и вместе с тем продолжать любить ее.

Он боролся, скорее не боролся, а жил с черными демонами ревности, возмущения и раскаяния – грехами, новыми для него и чуждыми его натуре. Он не верил, что может так мучиться. Вспыхнувшая было надежда превратила его спокойную тайную любовь в безумие обкраденного собственника. Он бесконечно возвращался к прошлому, чтобы понять, где совершил ошибку. Если бы он только был упорнее, если бы только был решительнее, энергичнее, больше проявлял чувства, был менее сдержан, менее возвышен, менее благороден! Женщину, которую он любил, завоевал человек недалекий и небезупречный. Граф вежливо улыбался и болтал с Тимом и Гертрудой, а глаза его застилала черная пелена. Он верил, что ядовитая горечь пройдет. Но боль, боль не исчезнет.

Он вспоминал завтрак с Гертрудой в маленьком итальянском ресторанчике на Уордор-стрит на другой день после того, как Гертруда отказалась от намерения выйти за Тима. Тогда она не сказала Графу о разрыве с Тимом, но он понял это и обрадовался. И, оказавшись свободной, она первым делом встретилась с ним. Минуты того tête-à-têteбыли, возможно, счастливейшими в жизни Графа и, как он видел теперь, его последними счастливейшими минутами, концом его счастья.

Был вечер, около семи часов. Жаркий, с отдаленными раскатами грома день завершился легким серебряным дождиком, который сейчас нежно и ровно шелестел за закрытыми окнами. Анна писала заявление о приеме на работу, когда в дверь неожиданно позвонил Питер. Она предложила свою кандидатуру на место временного преподавателя и получила извещение о наличии вакансии учителя французского в школе в Эдмонтоне, которая, однако, откроется не раньше января. Анна не могла истолковать его явное волнение, но на сей раз она даже и не подумала, что оно означает желание объясниться в любви.

– И ужасное? Что ужасное, Питер? Да говорите же, что случилось?

Он подошел к окну, постоял, не поворачиваясь к ней, словно пытаясь успокоиться. Его волосы были темными от дождя и прилипли длинными темными нитями к вороту белой рубашки. Мокрый плащ он бросил на пол в прихожей. От бегущих туч по комнате двигались тени, и, когда он повернулся к ней, на его лицо, словно багровый отсвет садящегося солнца, легло выражение не столько ужаса, сколько почти торжествующего изумления. Он прислонился спиной к окну.

– Случилось нечто из ряда вон. Но это не может быть правдой.

– Питер, что именно? Вы меня тревожите, пугаете.

– Не надо пугаться!

Секунду он смотрел на нее своим светлым прозрачным кротким взглядом, столь ей знакомым и заставлявшим ее сердце стремиться к нему. Затем пылающая маска вернулась на его лицо, и оно исказилось от сдерживаемого возбуждения.

– Что?

– Слушайте, – проговорил он, – это так невероятно… и я не знаю, что делать… Вчера вечером, довольно уже поздно, мне позвонил Манфред и попросил зайти, я пошел, потому что… понял, он хочет сказать что-то важное.

– Так… продолжайте… – Анна сидела в кресле, не сводя с него глаз.

– И вот что он рассказал: Эд Роупер был в Париже. И когда он был там, он встретил в баре некоего Джимми Роуленда, друга Тима Рида…

– Так?

– И этот Роуленд рассказал Эду, что… что… Ох, трудно поверить…

– Договаривайте же!

– Что у Тима есть любовница, о которой он никогда ничего не говорил Гертруде и с которой продолжает встречаться… и… и… он с этой девицей сговорились: Тим женится на деньгах и будет продолжать содержать свою любовницу…

Анна ждала, что он скажет еще. Но Питер молчал, вновь прислонясь спиной к оконной раме и едва не выдавив ее. Позади него солнце пыталось пробиться сквозь дождь.

– Это все? – спросила наконец Анна.

– Разве этого не достаточно?

– Я имею в виду, – сказала она, – что, если это просто история, рассказанная кем-то в баре, тогда ей ни в коем случае нельзя верить. Это или ложь, или заблуждение. Меня удивляет, что… что Эд Роупер вообще повторяет ее… а Манфред так серьезно воспринимает… и…

– Как они могут не повторять или не обращать внимания? Конечно, это, возможно, вздор, но…

– Да, – медленно проговорила Анна, – конечно, нельзя… оставить это так… не попробовать разобраться.

Теперь Анна поняла, отчего пылало лицо Питера. Сколько бы он ни осуждал себя за это, разве мог он не радоваться этому ужасу? Если это было концом союза Гертруды и Тима.

– Кто-нибудь занялся этим? – спросила она. – Кто-нибудь знает, кто эта тайная любовница? Кто-нибудь рассказал Гертруде?

– Нет, разумеется, нет. Эд Роупер был совершенно ошеломлен и просто рассказал Манфреду, а Манфред мне, только мне. Манфред чувствует, надо что-то делать, но не может ничего придумать. Предложил мне пойти к вам.

– Но вы не сказали, известны хоть какие-то факты? Все это так невероятно, так нелепо. Где сейчас этот Роуленд, он?..

– Он исчез, в том-то и дело. Видимо, не сидит на месте, темный тип, постоянного адреса не имеет.

– Понятно! Эд хорошо его знает?

– Сомневаюсь. Но Эд поверил ему, он не думает, что Роуленд все выдумал, и в конце концов, зачем это ему, у него нет на это причин.

– Откуда мы знаем? Он друг Тима?

– Да, но Эд считает, что он просто его собутыльник, в пабе познакомились. Роуленд знает обоих, и Тима, и девицу.

– А девица… кто она?

– Зовут Дейзи Баррет, она художница. Несомненно, она и Тим жили вместе много лет.

– И он не признался в этом Гертруде?

– Манфред совершенно уверен, что нет, но, конечно, ему не известно это наверняка, и в любом случае он же не мог говорить Гертруде о… об их замысле…

– И Тим от Гертруды возвращался к этой девице?

– Да. Так говорил Роуленд.

Если Тим, думала про себя Анна, рассказал Гертруде о своей давнишней связи, Гертруда, защищаясь, без сомнения так или иначе дала бы это понять Анне, тем более что так болезненно восприняла скептическое суждение Анны о Тиме. Она бы сказала: «Конечно, у Тима была какое-то время подружка, но он с ней расстался до того, как полюбил меня». А раз Гертруда ничего подобного не сказала, очень вероятно, что она не знает ни о какой такой девушке.

– Все слишком неясно, – заметила Анна.

Однако она быстро соображала. Тим и Дейзи, Гертруда и Питер. Неудивительно, что у Питера такой виновато-возбужденный вид.

Он резко отошел от окна и сел на диван, почти скрывшись за поднятыми коленями.

– Анна, можно чего-нибудь выпить, пожалуйста? Я сам не свой.

Анна медленно подошла к буфету и налила шерри. Протянула ему стакан; их руки не встретились. Она всегда следила за тем, чтобы невзначай не коснуться его. Потом сказала:

– Очень вероятно, что у него давно была любовница и он промолчал об этом. Но не могу поверить, чтобы он встречался с ней после женитьбы, а что касается замысла найти богатую жену, чтобы содержать любовницу, такое невозможно; это было бы безнравственно, а Тима не назовешь безнравственным. Думаю, он… прежде я вам не говорила…

– Что? – Граф нетерпеливо смотрел на нее.

«О, как он доволен!» – в отчаянии сказала она себе.

– Это только ощущение… думаю, что Тим просто из породы прирожденных лжецов, ему хочется, чтобы все было легко и мило, и он никогда не скажет неприятной правды, пока его не вынудят… он всегда находит убедительную отговорку, что, мол, это не имеет большого значения. Конечно, я могу ошибаться…

Питер, уже более сдержанно, сказал:

– Мне всегда нравился Тим, и я никогда… не давал ему никаких оценок… с точки зрения нравственности. С какой стати? Не мне кого-то судить…

Анна посмотрела в честные кроткие озадаченные глаза Питера и простонала про себя: «Только вот теперь придется. Но что же мы можем поделать? Случай просто дикий. Придется не обращать внимания. Это действительно не наше дело». Но Анна уже видела абсолютную необходимость все досконально узнать, проанализировать, докопаться до правды – правды, которая может разбить ее надежды. И которой она должна добиваться, как своего возлюбленного.

– Вы имеете в виду оставить это, забыть – пусть скандал утихнет сам собой?

Анна увидела по лицу Питера, ясно прочла в его мыслях, что он тоже тщательно взвешивает создавшееся положение. Питер искал выгоды для себя не больше, чем она. Теперь, после первоначального возбуждения, он понял ситуацию и свою в ней роль, и что он может приобрести, а что потерять, и вынужден был сказать себе: надо оставить их в покое, не предпринимать ничего, ничего на свете, что может разлучить этих двоих. Острая необходимость действовать ложилась на Анну.