Текст книги "Монахини и солдаты"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

– И вы занимались любовью?

– Да. После того как ты отказалась от меня, когда сказала, что «так продолжаться не может»… я не встречался с ней… потом вернулся…

– Ты пошел к ней домой, ты никогда и не уходил от нее.

– Уходил!

– Я не говорила «так продолжаться не может». Я имела в виду, что я была в отчаянии, несчастна и… и не в себе… это было тяжелое время… именно тогда я нуждалась в тебе больше всего… а ты убежал и…

– Но с ней покончено, покончено, я не виделся с Дейзи…

– Где ты был сегодня утром?

– Гертруда! Я был в магазинах… о господи!., покупал краски и пастель… а еще купил маленький… маленький подарок тебе… Гертруда, как ты только можешь думать, что я… ты знаешь, что я не…

Он протягивал к ней руки, но она не смотрела на него. Она смотрела на осколки фарфора и не видела их.

– Я потеряла веру в тебя, – сказала она устало. – Думаю, ты все лжешь. Во всяком случае, в вещах очень серьезных… и это убийственно… Ты обманывал меня, а возможно, и сейчас обманываешь. Все меня предупреждали, что ты лжец и никчемный человек…

– Гертруда, дорогая, любимая, не говори со мной так…

– Тебе лучше вернуться к Дейзи. Судя по тому, что Анна говорит о ней, она должна больше подходить тебе, чем я.

– Анна? При чем тут Анна? Это все ее работа, она ненавидит меня…

В первый раз Тим задался вопросом, как все это произошло. Почему мир вдруг сейчас обрушился на него, так ужасно, так несправедливо?

– Анна пошла к твоей Дейзи Баррет, и твоя Дейзи Баррет сказала, что все это правда. Я было не поверила. Но теперь верю.

– Но это неправда!

– Ты только что подтвердил это.

– Да, но все было не так… и я в самом деле ушел от нее… Господи, какая путаница!

– Похоже на это. Не люблю путаницы.

– Но Анна… виделась с Дейзи… как такое могло произойти?

– Твой приятель Джимми Роуленд встретил в Париже Эда Роупера и все ему выложил. Так мы услышали об этом. Потом Анна узнала, где живет твоя любовница, и навестила ее. Очень просто.

– Но, Гертруда, – спросил Тим, – давно ты знаешь об этом?

– Нет, конечно нет! Я не такая артистка и врунья, как ты. Могла бы я быть с тобой… близка… если бы знала о твоем грязном обмане? Анна рассказала мне сегодня утром. Верно, всем уже известно. Я последняя, кто услышал. Во всяком случае, теперь все чувствуют удовлетворение, повторяя: «Мы же говорили».

Тим от ужаса лишился способности соображать.

– Но, Гертруда, это же не имеет большого значения, что я не рассказал тебе о Дейзи, знаю, я должен был…

– Не имеет значения то, что мой муж на мои деньги содержит любовницу?

– Но я не содержу, нет, нет…

– Я не могу доверять тебе, – сказала Гертруда. – Не знаю, что ты там то ли задумывал, то ли нет, то ли намеревался, то ли нет. Просто ты больше не мой, а я не твоя.

– Я твой! О, проклятые деньги!..

– Что ж клясть их? Разве ты не ради денег женился на мне?

– Нет, я люблю тебя. Ты знаешь…

– Может быть. Но похоже, ее ты любишь сильнее.

– Нет, нет…

– Криком не поможешь. Между нами все кончено, Тим.

– Но это же было давным-давно… то есть не очень давно, но…

– Возможно, вчера или нынче утром. Теперь поздновато давать ей отставку лишь потому, что тебя раскусили. Кроме того, это несправедливо по отношению к ней. Не считаешь, что у нее тоже есть права на тебя? Сколько лет ты был с ней?

Тим молчал. Потом выговорил:

– Много.

– Ну так что… – Гертруда наконец подняла глаза, и минуту они молча смотрели друг на друга.

Зазвонил телефон. Гертруда подняла трубку.

– Алло, Манфред… Да… Да, Анна рассказала мне. Я хотела бы увидеть тебя, если возможно… Нет, я приеду к тебе… Да, к ланчу, но есть мне не хочется. И не мог бы ты пригласить Графа и Мозеса?.. Да, мне нужен будет совет Мозеса. Спасибо, что позвонил. Буду через полчаса. – Она положила трубку.

– Но, Гертруда, мы собирались позавтракать вместе, я и ты, дома, я ждал этого все утро. Я купил сливы и сыр карфилли и хотел показать тебе подарок… – Мгновение казалось, что Тим забыл о случившемся.

– Нет. Бедняга Тим, – устало сказала Гертруда.

Она обошла его и направилась в спальню. Тим потащился за ней и встал в дверях. Она укладывала чемодан.

– Дорогая! Не сходи с ума, не покидай меня, не уходи к ним!

– Это ты покинул меня.

– Я не покидал! Не понимаю, о чем мы вообще говорим, столько разного наметалось, ты неправильно все поняла, не уходи вот так, это чудовищно, я могу объяснить, я не такой плохой, не плохой, клянусь…

– Неважно, насколько ты плохой. Ты достаточно плохой. Будь я другой, это, может, и не имело бы значения. Но я такая, какая есть. И не могу делить тебя, ни при каких условиях, с любовницей, которая была у тебя много лет. Не могу просто сказать: «Хорошо, продолжай в том же духе», даже если скажешь, что уйдешь от этой женщины.

– Я ушел от нее!

– Я не могу безоглядно верить тебе. Не могу жить, постоянно думая, где ты и что делаешь. Я всю себя отдала тебе и не хочу довольствоваться только частицей тебя.

– Такого и не происходит! Гертруда, я не лгал тебе… то есть я просто не сказал тебе правду сразу, и не все так, как ты думаешь… можешь ты выслушать меня и простишь тогда то, что необходимо простить?

– Ты не понимаешь, – сказала Гертруда. – Вопрос так не стоит: прощать или не прощать. Между нами все кончено, ничего больше нет.

– Но я могу объяснить… О, люби меня по-прежнему, или я умру.

– Не умоляй меня, – ответила она, застегивая чемодан. – Это просто эмоции. Думаешь, я не переживаю тоже? Я любила тебя и стала твоей женой вопреки советам тех, с чьим мнением считаюсь. Причем вышла за тебя, еще будучи в трауре. Как думаешь, что я чувствую теперь? Если мы заплачем и бросимся в объятия друг друга, все опять пойдет как прежде.

– Но куда ты идешь, когда вернешься? Ты должна дать мне возможность оправдать себя, ты поняла все, или многое, неправильно, и все не так, как ты думаешь, и…

– Я хочу какое-то время пожить где-нибудь у кого-нибудь, не знаю у кого, но в таком месте, где ты не сможешь меня найти, и, пожалуйста, не пытайся. Тим, правда лучше разойтись вот так, сразу… иначе мы оба изведем себя. Я знаю, ты любишь меня вроде бы, но что мне в том, ты не оправдал моих надежд, как все предупреждали.

– Но, любимая, жена моя, что мне делать? Не уходи, не покидай меня… скажи Манфреду, что не придешь… останься и дай мне…

– Ты можешь жить здесь… Впрочем, нет, лучше не надо. Меня не будет какое-то время, но, когда вернусь, хочу, чтобы тебя здесь не было. Я предпочла бы, чтобы ты покинул квартиру как только сможешь и забрал свои вещи. Отправляйся к ней. Только, пожалуйста, не приводи ее сюда, это все, что я прошу.

– Гертруда, ты убиваешь меня, ты сошла с ума, все совершенно не так, как ты говоришь, я твой и ничей больше… пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не уходи, не покидай меня, любимая, любимая…

– Тим, не надо, не надо так… не мучай меня, прекрати. Знаю, ты переживаешь, ты несчастен оттого, что все открылось, но скоро почувствуешь себя лучше.

– Ты не можешь вот так взять и уйти…

– Мы уже не те, какими были… как бы я хотела, чтобы это было не так, но ничего не поделаешь… все переменилось, все рухнуло. Пожалуйста, пропусти меня.

– Я не пущу тебя.

– Не прикасайся ко мне. Пожалуйста!

Слезы хлынули из глаз Гертруды. Подхватив чемодан, она двинулась к двери. Тим сделал движение, чтобы схватить ее за руку, но она увернулась и быстро пошла в прихожую.

– Не иди за мной. Не желаю, чтобы ты устроил сцену на улице. – Она выбежала из квартиры и захлопнула за собой дверь.

Тим рывком распахнул ее и крикнул:

– Гертруда!

Внизу грохнула парадная дверь. Он пробежал несколько ступенек вниз, потом медленно вернулся обратно. Вошел в гостиную. Лег на пол среди разбросанных свертков и завыл.

Часть шестая

– Как ты мне надоел, дорогой, – сказала Дейзи. – То появляешься, то исчезаешь. Я уж думала, что избавилась от тебя. Только я начинаю отмечать это событие, как ты опять тут как тут, не ждала, не ждала! А ты даже не радуешься.

Тим сидел на кровати Дейзи, уставясь перед собой невидящим взглядом. Неподвижный, с застывшим лицом, только изредка моргая.

– Ну же, мистер Голубые Глазки, веселей, покажи, что ты живой! Никогда не видела тебя таким. Обычно ты шастаешь по квартире, как водяной жук, ни на секунду не угомонишься. А тут битый час сидишь, как чертов монумент. Мне что, сесть тебе на башку, как голубю на статую?

– Извини, – проговорил, скорее прошептал Тим, сидя все так же неподвижно и глядя в окно.

– Ну, кончилось так кончилось, – сказала Дейзи. – Тебе с самого начала не на что было надеяться. Всякий на твоем месте мог бы понять, что это безумная затея. Помучаешься какое-то время. Но скоро почувствуешь невероятное, радостное облегчение. Черт побери, ты свободен! Выпей за это, не сиди как пень!

Тим помотал головой.

– Охмурили тебя или что? Глубокая депрессия, током ударило?

Тим не ответил.

– Прекрасный вечерок, пошли в «Принца датского». Пройдемся, как ты любишь, как тебе всегда хотелось, а мне нет. Развеешься, а? Прогулка тебя взбодрит.

– Иди без меня, – пробормотал Тим.

– О боже! Что мне с тобой делать? Почему бы тебе не прилечь нормально и не отдохнуть, раз уж ты такой весь обессиленный, – вместо того, чтобы сидеть там, как восковая фигура? Меня аж дрожь берет. Глотни таблеток, если не хочешь порядочного алкоголя. У меня где-то завалялись снотворные, думаю, что снотворные. Если и завтра будешь таким, отведу к врачу.

– Нет, нет… никакого врача.

– Не можешь говорить по-человечески? Что ты все время шепчешь, что у тебя со связками? Ты болен или что? Не будь таким чурбаном. Приходишь ко мне, ожидая, что я приму тебя с распростертыми объятиями, а потом вдруг становишься что твое привидение. Где твой дух, где мужество? Попытайся вести себя как мужчина, хотя бы только ради меня.

– Извини, Дейзи.

– А, так ты знаешь, кто я. А то я засомневалась, что ты вообще узнал меня. Я твоя старушка Дейзи, запомни. Отель старушки Дейзи открыт постоянно, заходите в любое время, вы всегда желанный гость в отеле Дейзи!

– Ты была очень добра ко мне, – проговорил Тим.

– О, наконец-то, во всяком случае глазами можешь двигать, не все потеряно!

Тим появился в квартире Дейзи утром. Предыдущую ночь он провел в одиночестве на Ибери-стрит.

Тим очень быстро впал в отчаяние. Казалось, оно было единственным прибежищем. Надежда была слишком мучительна, слишком пронзительна, слишком полна слепящего света. Ничего не поделаешь, пришлось быстро прийти к заключению, что это конец.

Когда Гертруда ушла, он какое-то время сидел на полу среди своих драгоценных свертков, плача самым кошмарным образом, не слезами, а мокрым ртом и сморщенным детским лицом. Потом долго сидел неподвижно, пытаясь осмыслить, что произошло. Что он сказал, что сказала Гертруда? Пытался припомнить их разговор, но все слова уже тонули в тумане. Катастрофа была полной, и он знал, что в этом исключительно его вина, но не мог понять, как и почему это случилось.

Тиму сразу стало ясно, что с ним произошло нечто страшное и непоправимое. Как человек, узнавший, что он смертельно болен, Тим понял, что его существо переменилась кардинальным образом и он никогда не будет прежним. Он потерял Гертруду, свою жену, которую любил. Это было главное. Но дополнительный ужас был в ошеломительности потери и себя нового, после космической перемены. Ощущение было такое, будто он болен, неизлечимо болен своего рода моральной болезнью, прежде ему неведомой. Он погубил себя, полностью разочаровал Гертруду и окончательно потерял ее из-за отвратительной, неописуемой моральной вины. Тим не имел привычки мыслить в подобных категориях, это было чуждо ему. Он никогда не был особо высокого мнения о себе, но чувствовал, что он безвредный, невинный, добрый, обыкновенный, скромный, слабый человек. Его невероятно потрясла, оставила шрам на душе мысль, что он совершил что-то страшно аморальное и тем самым разрушил свое счастье и потерял ненаглядную свою жену, которая досталась ему так удивительно и не по заслугам. Как часто случается, Тим оценивал тяжесть преступления по тяжести наказания. Пока топор не опустился, он почти не чувствовал за собой вины, ничтожная вина легко забывается. Теперь же, хотя и смутно, он чувствовал, как, должно быть, ужасно ошибался. Как, мечтая о Гертруде, он в то же время мог быть нравственно столь безрассуден? Чувство потери вползало в сердце Тима, который сидел на полу, плача без слез, не в силах заставить жалкие остатки своего истерзанного бывшего «я» не ждать неизменных удовольствий прежней счастливой женатой жизни. Гертруда вернется, он покажет ей новые работы, написанные акриловыми красками (она любила смотреть его картины), поднесет оригинальное ожерелье, которое купил для нее (ее украшения были такие старомодные и всегда вызывали у них смех), потом ланч, к которому он принес сливы и карфилли, а после ланча он будет рисовать, каждый миг ощущая ее присутствие в его жизни, а там бокальчик-другой перед обедом, обед, болтовня, смех, планы. Они собирались в Грецию. А потом он будет лежать с ней в постели, губы к губам, целуя ее спящую, и сам уснет, погрузившись в глубокое море полного покоя и блаженства.

Но теперь ничего этого не будет. Гертруда ушла. Тим был разоблачен как лжец и мошенник, чуть ли не предатель. Он бессмысленно разрушил невинное счастье их двоих и сам оказался посреди пустыни ужасов. Только вот, конечно, его собственное счастье не было невинным. Тим полностью и сразу признал общую справедливость обвинения, хотя до сих пор не мог определить, что конкретно ему вменялось, или точно вспомнить, что произошло во время того кошмарного разговора. Гертруда не поняла, он не был настолько виновен, как она думала, но какое теперь значение имела степень его вины? Он, разумеется, не собирался жить с Дейзи после их женитьбы, но умолчал о Дейзи и ее важной роли в его жизни, скрыл связь и свой грех, который, знай о нем Гертруда, мог заставить ее в решающий момент засомневаться. Гертруда говорила о трауре. В то время все, что угодно, могло сыграть против него. И в странном составе его нравственных угрызений вина перед Гертрудой мешалась с виной перед Дейзи. Сейчас Тим видел, сколь в действительности глубоко он был привязан к Дейзи, она была словно частью его, сестрой, матерью. Ему пришлось переписать свое прошлое, чтобы стереть саму память о ней, но без Дейзи оно было поддельным, и с этим поддельным прошлым он пытался жить с Гертрудой. Сейчас, сидя на кровати Дейзи, неподвижный, парализованный, он понял, насколько в конце концов принадлежит ей. Он чувствовал это с отчаянием, превышавшим любую горечь, даже наперекор судьбе.

Встав с пола в гостиной и попытавшись думать, он первым делом набрал номер Манфреда. Никто не ответил. Близился вечер, а Тим еще ничего не ел. Он выпил виски, взяв бутылку со знакомого подноса на инкрустированном столике и налив себе в тяжелый уотерфордский стакан, – ритуал, некогда приятный, а теперь грозивший перейти в отвратительную привычку. С ужасом взглянул на тигровые лилии. Потом вернулся к телефону. Позвонил Графу на работу, но тот уже ушел. Набрал его домашний номер, никто не поднял трубку. Выпил еще виски. Снова позвонил Манфреду, безрезультатно. Позвонил Джеральду Пейвитту, но потом вспомнил, что тот еще находится в обсерватории в Джодрелл-Бэнк. Тогда он позвонил Виктору Шульцу. Виктор снял трубку. Тим пролопотал: «Не знаете ли, где Гертруда?» В ответ на этот странный вопрос Виктор извинился и сказал, что как раз уходит на работу в больницу и не может разговаривать. Ему, безусловно, было уже все известно. Манфред быстро оповестил всех, и доступ к кругу друзей Гертруды был для Тима уже закрыт. Он позвонил Мозесу Гринбергу, но Мозес, едва услышав голос Тима, положил трубку. Стэнли Опеншоу Тим звонить не стал, зная, что Джанет ненавидит его. Не стал он звонить и миссис Маунт. Она особо старалась быть доброжелательной к нему и Гертруде вначале, но теперь он тем более должен быть отвратителен ей. Он прикончил бутылку, завалился в постель и в слезах заснул.

Пробуждение было ужасным. Утром он очнулся и сонным телом и сознанием потянулся к Гертруде. Ее не было. Он вспомнил. Вскочил с постели и помчался по квартире в бесполезной надежде, что Гертруда вдруг вернулась, пока он спал. Его мутило, голова раскалывалась. Болело все тело. Он решил что-нибудь поесть, но кусок не лез в горло. Хотел приготовить чаю, но вид чайника был невыносим. Он позвонил Манфреду и Графу, но ответа не дождался. Сел в гостиной и попытался написать письмо на листе дорогой, кремового цвета гербовой бумаги Гертруды. Но он был не мастер писать письма, и попытка что-то сказать в свою защиту только показала ему, какое он ничтожество. Он порвал написанное. Он все же напишет ей, но не сейчас. Он чувствовал, что должен действовать, поскольку бездействие было пыткой. Но что он может сделать? Он подумал было побежать домой к Манфреду. Но его никто не впустит, никто не откроет дверь на его звонок. В любом случае Гертруды там нет, она уже в каком-нибудь тайном месте, где он никогда не найдет ее. А какой вообще смысл искать ее? Увидеть ее еще раз, чтобы она снова отвергла его, причинила новую боль, обвинив в чем-то, что и не вообразишь. Да верил ли он на деле, что женат на Гертруде? Совсем он не в своем уме, если сомневается даже в этом. Он не мог оставаться на Ибери-стрит. Помнится, она просила его освободить квартиру. И квартира стала его ужасом – место пытки и кары, полное невольных счастливых воспоминаний о потерянном рае.

Около половины одиннадцатого он проглотил кусок хлеба с маслом. Выпил молока из бутылки. Убрал масло и молоко в холодильник, как приучила его Гертруда. Хотел было побриться, но не стал. К чему? Собрал рисовальные принадлежности. Покидал одежду в свой старый чемодан. Только теперь одежды было куда больше, все не умещалось. Он подумал, не оставить ли вещи, которая покупала ему Гертруда, но это, пожалуй, было не лучшее решение. Ей не захочется снова видеть эти рубашки да галстуки. Он забрал все свое из ванной комнаты и рассовал одежду, краски, альбомы по пластиковым мешкам, а холсты составил у двери. Потом вышел на слепящий свет Ибери-стрит и поймал такси. Водитель помог ему погрузить вещи, а в Чизуике, куда он отвез его, помог их выгрузить. Тим побросал все в нежилую сырую пустоту своей старой мастерской. Запер ее. Задумался, что делать дальше. Такси отвезло его назад, к вокзалу Виктория, в банк, где он снял деньги с их общего с Гертрудой счета. Потом поехал в Шепердс-Буш-Грин, откуда пешком направился к Дейзи. На ходу снял с пальца золотое обручальное кольцо, подаренное ему Гертрудой, и сунул в карман.

Уже собираясь позвонить в квартиру Дейзи, он увидел нечто ужасное, что и в страшном сне не приснится, отчего вновь ожило предчувствие, что впереди его ждут еще б о льшие неприятности, новые муки. Он увидел, что на углу напротив дома Дейзи караулит знакомая фигура в черном плаще. Неприветливая, суровая Анна Кевидж приходила засвидетельствовать заключительный акт, получить последнее доказательство его небывалого вероломства. Ее досье было теперь полным. Это, вместе с опустошением счета, означало конец, точку, от которой ему не было возврата. И, поднимаясь по ступенькам, он знал, что сам хотел этого конца. Раз его отвергли, он должен доказать себе, что действительно заслужил такое.

На деле он пошел к Дейзи, руководствуясь не только логикой. Он просто не мог придумать, что делать, куда пойти. Кем он может быть теперь, как распорядиться дальнейшей жизнью. Поселиться в отеле в Паддингтоне и жить там на деньги Гертруды, писать убедительные письма, объясняя, прося прощения? Желание объяснять что-нибудь осталось в безвозвратном прошлом. Он покинул царство морали. Нет сомнений, что-то он объяснил бы. Но, как он смутно и с болью начал понимать, ему придется давать объяснения Мозесу Гринбергу во время бракоразводного процесса. И снова придется пережить скандал и стыд во всех кошмарных деталях и то, что происходит сейчас: как он забрал деньги и как в некое определенное утро его застукала Анна, этот полицейский в юбке…

Дейзи повела себя, как он и ожидал. Ее абсолютная предсказуемость по-прежнему была для него опорой, чуть ли не средоточием абсолютной добродетели, что Тим признавал, хотя сейчас она не доставила ему удовольствия и не принесла утешения. Он даже на минуту испытал бы извращенную злобную радость, если Дейзи с проклятиями прогнала бы его. Когда он пришел, она готовила себе ланч. Он отказался от еды. Поев, она отправилась по магазинам, а он лег на ее кровать и погрузился в бездну отчаяния. Когда она вернулась, он сел и уставился на нее, не в силах пошевелиться. День едва полз.

– Тим, хватит изображать, будто тебя хватил удар. Очнись, походи, пойдем в «Принца датского».

– Нам туда нельзя.

Это было так. Тим начал понимать, что тоже должен скрыться.

– Почему нельзя, черт возьми?

– Нам надо убраться отсюда, – ответил Тим. – Надо найти другое место для жилья. У меня есть деньги. Нам надо перебраться куда-нибудь.

– Зачем? Мне нравится здесь, тут дешево, а твои поганые деньги все равно кончатся, и кому это «нам», скажи?

– Мы должны уйти, должны спрятаться.

– Ты можешь прятаться, а я, будь я проклята, не собираюсь. Я не преступница!

– Я преступник.

Он все так же сидел и глядел в окно. Некоторое время спустя Дейзи ушла, громко хлопнув дверью. За окном наконец начало темнеть.

– Он снял деньги с моего счета, – сказала Гертруда.

Анна промолчала.

Гертруда вернулась на Ибери-стрит. И Анна с ней. Заняла прежнюю комнату, хотя от своей квартиры не отказалась.

Был поздний вечер. Анна, набросив на себя голубой халат, готовилась ко сну, когда к ней вошла Гертруда со стаканом виски в руке. Анна присела на кровать, Гертруда – на кресло возле туалетного столика. Гертруда обедала у Стэнли и Джанет Опеншоу и еще не успела сменить шелковое, цвета янтаря, платье.

– И отправился прямо к той женщине, – добавила Гертруда.

Анна не гордилась своей сыскной работой. Она чувствовала, что это необходимо, и давняя университетская привычка к доскональности, желание полной уверенности заставили ее следить за квартирой Дейзи. Она следила за ней в вечер бегства Гертруды (потом позвонила Графу, узнать, что произошло) и на другое утро. Утром она со странной смесью боли, облегчения и стыда увидела, как Тим пришел к Дейзи. И увидела, что он обернулся и заметил ее. Отвратительная роль; но Анна уже не была уверена, что не погубила Тима и себя – неизвестно зачем. Она решила, что не станет ничего говорить Гертруде. Свидетельств было достаточно и без этого горького факта. Хотя бы придержит его на тот случай, если Гертруда позже не выдержит характера. А то и вовсе не понадобится упоминать о нем. Однако она не могла удержаться, чтобы не осчастливить Графа, рассказав ему о немедленном возвращении Тима к любовнице. Еще она теперь чувствовала необходимость как можно скорее избавиться от последних остатков собственных надежд. Ей хотелось начать новый этап жизни, каким бы он ни оказался. Граф же, в свою очередь, тоже не мог удержаться и рассказал Гертруде, хотя обещал не делать этого.

– Да, – подтвердила Анна. – Думаю, не стоит больше волноваться, что ты была несправедлива к нему.

– Слишком уж быстро все произошло.

– Это и к лучшему. Если бы ему было что сказать в свою защиту, он бы написал или позвонил.

– Он звонил Виктору и Мозесу. Наверное, пытался дозвониться и до Манфреда, только Манфред не подходит к телефону.

– Да, но это все было в тот день. А с тех пор он не подает никаких признаков жизни.

– Он мог бы найти меня, я даже не покидала Лондон, мог бы догадаться, что я у Стэнли с Джанет.

– Значит, кругом виновен, раз не пишет. Мог бы позвонить сейчас, если хотел бы.

– Я знаю. Я… когда звонит телефон… я чувствую…

– Не уехать ли нам, дорогая? Отправимся в деревню, или к Стэнли в его загородный дом, или… да куда угодно, лишь бы прочь из Лондона.

В Анне говорило собственное желание бежать куда-нибудь. Она чуть не предложила поехать в Грецию.

– Нет. Я должна быть здесь. Мне надо… просто в случае чего… и встретиться с Мозесом… по поводу условий… и без поддержки Графа… и Манфреда…

Анна молчала, стараясь понять, что творится в душе Гертруды. Это было нелегко.

Почти две недели прошло с тех пор, как они так ужасно расстались, и за это время Тим не сделал никаких попыток как-то связаться с Гертрудой. Дни проходили в молчании, Анна, занятая собственными переживаниями, наблюдала, как Гертруда все больше ищет поддержки в Питере и как к Питеру постепенно возвращается осторожная надежда. Граф появлялся на Ибери-стрит, но не очень часто. Вместе с надеждой к нему возвращалось былое чувство собственного достоинства и благоразумие. Он держался церемонно, учтиво, сдержанно; но теперь он был для Анны открытой книгой. Ей видно было, что он состоит на службе у своей любви, и она не могла не признать, что служит он безупречно. Она не могла не любить его еще больше, видя, как поразительна его любовь к ее подруге.

– Невозможно поверить, что он действительно задумал жениться на мне ради денег, чтобы содержать ее… Нет, не могу я поверить в это.

– Не думаю, чтобы он отдавал себе отчет в аморальности своей затеи, – сказала Анна. – В этом отношении он недоразвитый.

– Пожалуй…

Анна день за днем, час за часом делала все, чтобы помочь Гертруде окончательно избавиться от иллюзий. Это было благое дело, хотя стоило Анне таких мучений. Скорее бы сердце Гертруды ожесточилось. Так было бы лучше для Гертруды и в некотором смысле для Анны. Не хотелось, чтобы вся эта история, когда приходилось поддерживать Гертруду, события, свидетельницей которых ей приходилось быть, тянулись слишком долго.

В сущности, душевные переживания Гертруды были куда сложнее, чем представлялось Анне, ибо Гертруда теперь мучилась мыслями не только о Тиме, но и о Гае. Ее связь с Гаем приняла иной оборот. Глубокое скрытое чувство вины из-за ее торопливого замужества теперь неистовствовало, вырвавшись из-под спуда. Как если бы Гай тоже говорил ей: «Я предупреждал тебя!» Зачем я вышла замуж так поспешно, думала она про себя; а обращаясь к тени Гая, постоянно каялась и просила прощения. И все же примириться с Гаем не удавалось. Скорее примирение, которого она, казалось, достигла, было ложной успокоительной иллюзией, необходимым оправданием ее безрассудства. Она не могла думать о Гае с кротостью, нежностью, печалью. Она вновь чувствовала, будто он неотступно преследует ее, призраком витает над ней; и это его преследование возродило первоначальную ее скорбь, теперь обремененную еще сознанием вины и горечью. Она была сформирована и закалена ненавистью Гая к сентиментальности, вульгарности, потаканию собственным желаниям, фальши. Как она любила эту ясную строгость. И как часто изменяла ей. Теперь ей казалось, что по слабости своей она перестала любить Гая беззаветной любовью, когда между ними встала его болезнь и он ушел в себя, утратив доброту и нежность, обреченный. Это охлаждение было началом ее измены, ее морального падения. Она вспомнила, как он сказал однажды, что наши достоинства индивидуальны, а пороки общи. Никто не бывает достойным всецело, во всех отношениях, во всех смыслах. Как посредники добра мы «специализируемся», ограничиваемся чем-то частным, и это необходимо, потому что зло присуще нашей натуре, а добродетель нет. Как быстро, без Гая, она возвратилась на этот природный уровень. Сколь узкой, сколь искусственной казалась ей теперь ее собственная «специализация», которая создавала в ней иллюзию ее добродетельности. И она говорила ему: почему он призрак, почему не с ней в жизни как возлюбленный муж, как опора и вожатый?! Его обещания создали ее, а теперь он оставил ее. И она обращалась в пустоту, взывая к тому, кто, она знала, теперь существует как осколок ее собственной страдающей и истерзанной души.

Она не знала, что ей думать о Тиме, понимая лишь одно: что он тоже ушел. Она жалела его, думала о нем сейчас, как если бы у нее было два ума, два сердца. Тосковала по нему: ей не хватало его повседневного присутствия. Les cousins et les tantes,желающие, как и Анна, помочь ей забыть свою ошибку, порой намекали, что причина такого ее состояния – «чисто физическая», а потому недолговременная, или же это «психическое расстройство», вызванное потрясением, проявление истерии, а следовательно, тоже скоро пройдет. Гертруда знала, что ни то ни другое объяснение не отвечает истине. Она действительно любила и продолжает любить Тима любовью, которая ослабнет и умрет. Она находила горькое успокоение в гневе на него не только за его отвратительное предательство, но за само его нелепое никчемное существование, и в гневе на себя за то, что она по собственной глупости послала его во Францию, и это привело к поспешному и предосудительному браку, столь оскорбительному по отношению к тени Гая и заставлявшему теперь испытывать мучительное чувство вины и стыда. Она представила, как она выглядела со стороны, и понурила голову.

Что до отвратительного предательства, то ни в мыслях, ни в душе у нее не было полной ясности. Она тоже, как Тим, постоянно пыталась припомнить, что именно было сказано ими в том кошмарном разговоре. В чем она конкретно обвиняла его и что он признавал, а что отвергал? Все ли время он лгал или только лишь иногда? Имеет ли значение, какая часть обвинения была справедливой, и в чем действительно состояло обвинение? Первое время она делала попытки обсудить это с Анной и Графом, даже с Манфредом, но те отделывались общими фразами, да и то с неохотой, и скоро она почувствовала неуместность разговоров на эту тему. Это означало, что она осталась наедине с важными, может, даже критическими проблемами. Впрочем, Гертруда не думала, что частности могли бы иметь большое влияние на ее решения. Ее грустному, глупому замужеству пришел конец. Тим был достаточно виновен; и это становилось со все большей беспощадностью ясно Гертруде по мере того, как дни складывались в недели, а от исчезнувшего мужа не было никаких известий.

Гертруда страдала также от недуга, никогда прежде не посещавшего ее с такой остротой, – ревности. Мысль, что «замужеству конец», ни в коей мере не смягчала ужасной, унизительной боли. Порою ревность казалась сутью и основой всего ее несчастья. Ревность сливалась с чувством стыда, утраченного морального достоинства, оскорбленной чести. Она всегда была баловнем судьбы, как такое могло произойти с ней, как могла судьба обойтись с ней так жестоко? Но это было даже еще хуже, глубже, метафизически ужаснее. Тим не просто ушел, он ушел к другой женщине, которой отдал свою физическую любовь, любовную силу, и сладость, и животное обаяние, которые Гертруда так глупо считала принадлежащими исключительно ей. Она узнала, как смерть побеждает любовь, во всяком случае страсть и нежность. Сейчас нежность ушла, сменилась горечью, но желание продолжало жечь. Тим светит где-то еще, и она никогда не узнает причины и не увидит тот свет снова. Ревность требовала его, и гнев, и бешеное желание, и горькая безумная ярость, и об этом она не могла говорить ни с кем.