Текст книги "Профессионал. Мальчики из Бразилии. Несколько хороших парней"

Автор книги: Айра Левин

Соавторы: Джон Томпсон,Этьен Годар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Профессор биологии, которого звали Нюренбергер, и кто, несмотря на могучую каштановую бороду и очки в золотой оправе, выглядел не старше тридцати двух или тридцати трех лет, откинулся на спинку стула и загнул мизинец.

– Полное сходство, – сказал он и загнул следующий палец. – Сходство интересов и занятий, может быть, даже в большей степени, чем вы подозреваете. – Он загнул третий палец. – Воспитание в сходных семьях: вот в этом-то и кроется секрет. Сопоставьте все воедино и придете к единственному возможному объяснению. – Он обхватил руками колено ноги и доверительно наклонился к слушателю. – Однояйцевое репродуцирование, – сказал он Либерману. – И в этой области исследований доктор Менгеле обогнал всех лет на десять.

– Чему я не удивляюсь, – сказала Лена, появляясь с маленькой бутылочкой в руках из дверей кухни, – поскольку он занимался своими исследованиями в Освенциме еще в сороковых годах.

– Да, – согласился Нюренбергер (пока Либерман старался прийти в себя от потрясения, услышав слова «исследования» и «Освенцим» в одном предложении; впрочем, простим ее, она молодая и она шведка, что она может знать?).

– Другие же, – продолжил Нюренбергер, – главным образом, англичане и американцы, не приступали к этим работам до пятидесятых годов и еще не брались за человеческую яйцеклетку. Во всяком случае, так они говорят; но можно ручаться, что сделано ими больше, чем они признают во всеуслышание. Вбт почему я и считаю, что Менгеле обогнал их лет на десять, а не на пятнадцать или двадцать.

Либерман посмотрел на Клауса, сидящего слева от него, чтобы увидеть, понимает ли он, о чем говорит Нюренбергер. Клаус старательно прожевывал морковку. Поймав взгляд Либермана, он ответил ему тем же самым выражением – а вы понимаете? Либерман покачал головой.

– И, конечно же, русские, – продолжал Нюренбергер, раскачиваясь на стуле, со сплетенными на колене пальцами, – скорее всего, зашли дальше всех, потому что им не мешали ни церковь, ни общественное мнение. Готов допустить, что где-то в Сибири у них есть целая школа с первостатейными маленькими Ванями; может, они даже и постарше, чем ребята Менгеле.

– Прошу прощения, – сказал Либерман, – но я как-то не донимаю, о чем вы ведете речь.

Нюренбергер удивленно посмотрел на него. И терпеливо повторил:

– Однояйцевое репродуцирование. Создание генетически совершенно идентичных копий одного и того же организма. Вы вообще изучали биологию?

– Немного, – признался Либерман. – Лет сорок пять назад.

Нюренбергер расплылся в мальчишеской улыбке.

– Как раз в то время впервые была признана такая теоретическая возможность, – сказал он. – Ее выдвинул Талдейн, английский биолог. Он назвал ее «клонинг», от греческого корня. Но «однояйцевое репродуцирование» гораздо более точный термин. Зачем изобретать новые слова, когда то же самое можно выразить и старыми?

– Клонинг короче, – сказал Клаус.

– Да, – согласился Нюренбергер, – но не лучше ли потратить несколько лишних слогов и точно выразить свою мысль?

Либерман прервал его.

– Расскажите мне об однояйцевом репродуцировании. Но учитывайте про себя, что я изучал биологию лишь в силу необходимости; по-настоящему я интересовался только музыкой.

– Попробуйте пропеть, – предложил Клаус.

– Песни не получится, если бы даже я и смог, – сказал Нюренбергер. – Тут ничего общего с прекрасной песней любви, которая сопровождает обыкновенное воспроизведение себе подобных. Итак, у нас имеется яйцеклетка и сперматозоид; в ядре той и другого содержится набор из двадцати трех хромосом, в которых сотни тысяч генов, как бусинки на ниточках. Когда эти два ядра сливаются, происходит оплодотворение яйцеклетки, возникает полный набор в сорок шесть хромосом. Я говорю сейчас, как это происходит у человеческих особей, ибо у разных живых созданий их количество различно. Хромосомы дублируют сами себя и каждый из их генов тоже удваивается, – что, в сущности, представляет собой подлинное чудо, не так ли? – в результате чего при делении яйцеклеток в каждой из них оказывается полный набор идентичных хромосом. Такое дублирование и деление повторяются снова и снова…

– Митозис, – сказал Либерман.

– Да.

– Чего только не остается в голове!

– И через девять месяцев миллиарды клеток составляют законченный организм. Каждый из них несет в себе определенные функции – они становятся костной структурой, мышцами, кровью или волосами и так далее – но каждая из этих клеток, каждая из тех миллиардов, что составляют тело, несет в своем ядре оригинальный набор из сорока шести хромосом, половина которых досталась от матери, а половина от отца; их сочетание, исключая случаи однояйцевых близнецов, носит совершенно уникальный характер – каждый организм создается по своим чертежам. Единственным исключением из правила сорока шести хромосом, являются яйцеклетка и сперматозоиды, содержащие по двадцать три хромосомы, чтобы они могли, объединившись, положить начало новому организму.

– Пока все ясно, – сказал Либерман.

Нюренбергер наклонился вперед.

– Таким образом, – сказал он, – в природе происходит обыкновенное репродуцирование. Теперь заглянем в лабораторию. При однояйцевом репродуцировании само яйцо изымается или уничтожается, оставляя нетронутой оболочку. Этого можно достичь с помощью облучения, приемами микрохирургии или каким-то еще, более сложным способом. В такую оболочку, лишившуюся своего содержимого, вводится оплодотворенное яйцо организма, который предстоит воспроизвести. В таком случае мы получаем все, что соответствует естественному воспроизведению: оболочку с яйцом, в котором содержится сорок шесть хромосом, оплодотворенное яйцо, в котором начинается процесс дублирования и деления, Когда число делений достигает шестнадцати или тридцати двух – что занимает от четырех или пяти дней – его можно имплантировать в матку той женщины, которая с биологической точки зрения отнюдь не является матерью в полном смысле слова. Она принимает в себя оплодотворенное яйцо, она предоставляет ему соответствующую среду, в которой предстоит развиваться и расти зародышу, но не передает ему ни одного из своих генов. Ребенок, появившийся на свет, не имеет ни отца, ни матери, а только донора, точной генетической копией которого он является. Его хромосомы и гены точно соответствуют тому набору, что был у донора. И вместо появления на свет новой уникальной личности мы получаем точную копию уже существующего.

Либерман спросил:

– И это… может быть сделано?

Нюренбергер кивнул.

– Это делается, – бросил Клаус.

– С лягушками, – уточнил Нюренбергер. – Достаточно несложная процедура. По крайней мере, об этом было известно, а потом словно опустилась крышка – в Оксфорде в шестидесятых – но последующих исследованиях в этой области ничего больше не слышно. До меня доходило, как и до других биологов, что проводились эксперименты с кроликами, собаками и обезьянами; они шли в Англии, Америке, здесь, в Германии, словом, повсюду. И как я уже говорил, не сомневаюсь, что в России вышли уже на эксперименты с людьми. Или, по крайней мере, пытаются. Каким образом планируемое общество может сопротивляться этой идее? Увеличение числа выдающихся личностей и пресечение размножения неполноценных! А какая экономия затрат на медицину и выхаживание! Через два или три поколения качество общества заметно улучшится!

– Мог ли Менгеле, – спросил Либерман, – в начале шестидесятых приступить к экспериментам с людьми?

Нюренбергер пожал плечами.

– Теория уже разработана достаточно хорошо, – сказал он. – Ему было нужно всего лишь соответствующее оборудование, несколько здоровых и послушных молодых женщин и высокий уровень мастерства микрохирурга. Кое-кто этим уже обладал: Гурдон, Шеттлес, Стиптоу, Чанг… и, конечно, место, где он может работать, не привлекая к себе внимание общества.

– В то время он был в джунглях, – сказал Либерман. – Я загнал его туда в 59-м…

– Может, и не вы, – сказал Клаус. – Может, он сам решил отправиться туда.

Либерман растерянно посмотрел на него.

– Совершенно бессмысленно, – сказал Нюренбергер, – говорить о том, мог ли он сделать это или нет. Если то, что мне передала Лена, правда, значит, он, конечно же, добился успеха. И тот факт, что мальчики были размещены в семьях совершенно сходного характера, подтверждает это. – Он улыбнулся. – Видите ли, гены не единственный фактор, влияющий на конечное развитие и становление личности; не сомневаюсь, вы с этим согласны. Ребенок, появившийся на свет подобным образом, вырастая, будет похож на своего донора, унаследовав от него определенные черты личности и склонности, но если он будет расти в совершенно ином окружении, будет подвергаться другим домашним и культурным влияниям – чего в общем-то не избежать, учитывая время, в которое он появился на свет, значительно позже своего донора – ну, он будет в психологическом смысле сильно отличаться от него, несмотря на их полное генетическое сходство. Менгеле же был, вне сомнения, заинтересован не только в том, чтобы произвести на свет некое свое биологическое подобие, что, как я думаю, делают русские, а репродуцировать самого себя, со всей индивидуальностью. Подбор сходных семей – это попытка максимально увеличить шансы на то, чтобы ребенок рос в соответствующей домашней обстановке.

За спиной Нюренбергера из двери кухни появилась Лена.

– И эти мальчики, – спросил Либерман, – они… дубликаты Менгеле?

– Генетически один к одному, – сказал Нюренбергер. – Удастся ли им в целом, вырастая, стать его полными двойниками, это, как я говорил, другой вопрос.

– Прошу прощения, – вмешалась Лена. – Мы можем пойти перекурить. – Она смущенно улыбнулась; ее хорошенькое личико продолжало оставаться спокойным и безмятежным. – Идемте, а то все остынет.

Встав, они перешли из маленькой комнаты, заставленной старой мебелью, с изображениями зверюшек на стенах, с грудами книг в бумажных обложках, в такую же крохотную кухоньку, тоже увешанную изображениями животных, с окнами, забранными металлическими решетками, со столом, на красной скатерти которого уже стояли салат, нарезанный хлеб, графйн красного вина и разнокалиберные стаканы.

Либерман, которому с трудом удалось уместиться в маленьком плетеном кресле, посмотрел через стол на Нюренбергера, который с аппетитом намазывал хлеб маслом.

– Что вы имеете в виду, – спросил он, – говоря, что ребенок должен расти «в соответствующей домашней обстановке»?

– Чтобы она как можно больше напоминала ту, в которой вырос сам Менгеле, – подняв глаза, ответил Нюренбергер. Он усмехнулся в густую бороду. – Видите ли, – сказал он, – если бы я хотел создать другого Эдуарда Нюренбергера, был© бы достаточно отщипнуть кусочек кожи, скажем, с мизинца, вышелушить одну клетку и подвергнуть ее той самой процедуре, которую я только что описал – при условии, конечно, что я обладаю такими способностями и соответствующим оборудованием…

– И женщиной, – добавил Клаус, ставя перед ним тарелку.

– Благодарю, – улыбнулся Нюренбергер. – В женщинах недостатка нет.

– Даже для такого вида репродуцирования?

– Можно предположить. Потребуются лишь два незначительных надреза: один, чтобы извлечь яйцеклетку, а второй – чтобы имплантировать эмбриона. – Нюренбергер посмотрел на Либермана. – Но это будет только часть работы, – сказал он. – Потом мне пришлось бы искать соответствующий дом для Малыша Эдуарда. Ему предстояло бы обзавестись очень религиозной матерью – едва ли не фанатичкой, строго говоря – и отцом, который так много пил, что между ними происходили бы постоянные драки. Кроме того, в доме должен был бы быть чудесный дядя, учитель математики, который при первой же возможности забирал мальчишку с собой то в музеи, то на прогулки на природе… Эта публика должна будет относиться к мальчику точно, как и его родные, а дальше «дядя» должен умереть, когда ребенку будет девять лет, а «родители» развестись через два года. И всю свою юность мальчику вместе с младшей сестрой придется провести, мотаясь между двумя родителями.

Клаус со своей тарелкой расположился справа от Либермана. На тарелке перед гостем лежал ломтик копченого мяса и несколько вареных морковок, от которых шел ароматный парок.

– И даже в таком случае, – продолжал рассказчик, – он может очень сильно отличаться от этого Эдуарда Нюренбергера. Его учитель биологии может не взять его прд свое покровительство, как случилось со мной. Он может очутится в постеле с девочкой значительно раньше, чем это было со мной. Он будет читать другие книги, смотреть телевизор, а я слушал радио; в результате тысяч случайных встреч он может обрести большую или меньшую агрессивность, чем это было свойственно мне, способность привязываться к людям, уровень интеллекта – эт цетера, эт цетера.

Лена присела слева от Либермана, глядя через стол на Клауса.

Нюренбергер, кромсая вилкой свой кусок мяса, сказал:

– Менгеле хотел увеличить шансы на успех своего замысла, поэтому он и создал столько мальчиков и нашел для всех из них соответствующие дома. И я прикидываю, он может считать себя счастливчиком, если добьется желаемого лишь в нескольких случаях, если вообще не в одном.

– Вы теперь понимаете, – Клаус спросил у Либермана, – почему убивали всех этих людей?

Либёрман кивнул.

– Чтобы… я даже не знаю, какое слово тут годится… чтобы подогнать всех мальчиков под один образец.

– Совершенно верно, – согласился Нюренбергер. – Именно подравнять всех, попытаться создать из них Менгеле и в психологическом плане, как и в генетическом.

– В определенном возрасте он потерял отца, – сказал Клаус, – так что ребята должны пережить то же самое. То есть потерять людей, которых они считают своими отцами.

– Огромное значение, – сказал Нюренбергер, – имеет формирование их психики.

– Словно сейф открываешь, – сказала Лена. – Если наберешь соответствующие наборы цифр и будешь правильно поворачивать ручки, двери откроются.

– Пока не произойдет сбой в наборе номеров, – сказал Клаус, – и ручка не повернется. Морковка просто прекрасна.

– Спасибо.

– Да, – согласился Нюренбергер. – Все очень вкусно.

– У Менгеле карие глаза.

Нюренбергер посмотрел на Либермана.

– Вы уверены?

– Я держал в руках его аргентинское удостоверение личности, – ответил Либерман. – Глаза карие. И его отец был богатым производственником, а не гражданским служащим. Сельскохозяйственное машиностроение.

– Он имел отношение к этим Менгеле? – спросил Клаус.

Диберман кивнул.

Нюренбергер, положив себе на тарелку еще порцию салата, сказал:

– В таком случае нет ничего удивительного, что он смог обзавестись оборудованием. Но в таком случае он не может быть донором, если у детей другой цвет глаз.

– А вы знаете, кто глава Объединения Друзей? – Лена спросила у Либермана.

– Полковник по фамилии Рудель. Ганс Ульрих Ру-дель.

– С голубыми глазами? – спросил Клаус.

– Не знаю. Придется проверить. И данные о его семье, – Либерман смотрел на вилку, аккуратно подбирая с тарелки кусочки моркови.

– Во всяком случае, – сказал Нюренбергер, – сейчас вы знаете, по какой причине были убиты все эти-люди. Что вы теперь предполагаете делать?

Несколько мгновений Либерман сидел молча. Положив вилку, он снял салфетку с коленей и расстелил ее на столе.

– Прошу прощения, – сказал он и, встав, вышел из кухни.

Лена посмотрела ему вслед, перевела взгляд на его тарелку, а потом на Клауса.

– Дело не в этом, – сказал он.

– Надеюсь, что нет, – сказала она, стараясь разделать ребром вилки свой кусок мяса.

Клаус не смотрел на нее, наблюдая за Либерманом, который подошел к книжной полке в другой комнате.

– Это мясо, конечно, тоже великолепно, – заметил Нюренбергер. И когда-нибудь нам станет доступно

мясо гораздо более лучшего качества и более дешевое, благодаря однояйцевому репродуцированию. Оно революционизирует животноводство. И, кроме того, сохранит вымирающие виды, как, например, леопарда.

– То есть вы защищаете эти исследования? – спросил Клаус.

– Они не нуждаются в защите, – ответил профессор биологии. – Они представляют собой всего лишь технику, и, как любая другая техника, она может пойти на пользу и на вред.

– Пока я придумал только два толковых способа ее использования, – сказал Клаус, – которые вы только что упоминали. Дайте мне– лист бумаги и ручку, и через пять минут я представлю пятьдесят доводов против.

– Почему ты вечно споришь? – вмешалась Лена. – Если бы профессор сказал, что это ужасно, ты тут же стал бы говорить о животноводстве.

– И совсем не так, – пробормотал Клаус.

– А вот и так. Ты будешь спорить против своих же доводов.

Но Клаус уже не смотрел на Лену, наблюдая за Либерманом, стоящим к нему в профиль, склонив голову к открытой книге, он слегка раскачивался: ну, чисто еврей за молитвой. Хотя не Библия: тут таких книг не держат. Собственная книга Либермана? Где-то там она должна быть. Проверяет, какой цвет глаз у полковника?

– Клаус? – Лена предложила ему еще салата.

Он взял его.

Посмотрев на Либермана, Лена опять вернулась к столу.

– Мне с трудом удастся держать язык за зубами, – сказал Нюренбергер, – относительно того, что я узнал.

– Вы должны, – сказал Клаус.

– Знаю, знаю, но это будет нелегко. Двое из моих знакомых биологов пытались проводить такие эксперименты, но только с кроликами.

На пороге кухни появился Либерман; лицо у него было осунувшимся и пепельного цвета, в руке болтались очки, которые он придерживал за дужку.

– В чем дело? – спросил Клаус, ставя тарелку с салатом.

Либерман обратился к Нюренбергеру.

– Разрешите задать мне дурацкий вопрос.

Нюренбергер кивнул.

– Тот, кто дает свои клетки, – сказал Либерман. – Донор. Он обязательно должен быть живым?

– Нет, не обязательно, – ответил Нюренбергер. – К отдельным клеткам не относится понятие «живая» или «неживая», о них можно говорить только «вскрытая» или «невскрытая». Из пряди волос Моцарта – хотя даже не пряди, хватит одного волоска е головы Моцарта – некто, обладающий мастерством и оборудованием, – он улыбнулся Клаусу, – и, конечно, женщиной, – он повернулся к Либерману, – может создать несколько сот малышей-Моцартов. Поместите их в хорошие дома, дайте им соответствующее воспитание и обращение – ив конце концов появятся пять или шесть взрослых Моцартов, которые подарят миру прекраснейшую музыку.

Прикрыв глаза, Либерман сделал неверный шаг вперед и покачал головой.

– Не музыку, – сказал он. – И не Моцарты.

Он вынул из-за спины книгу и показал им ее название: «ГИТЛЕР»: на белой обложке тремя броскими штрихами были изображены лишь усики, острый нос и клок волос.

– Его отец был гражданским служащим, – сказал Либерман, – таможенником. Ему было пятьдесят два года, когда… на свет появился мальчик. Матери было двадцать девять. – Он огляделся в щоисках места, куда бы положить книгу и, не найдя такового, пристроил том на одну из горелок газовой плиты. Затем он снова перевел взгляд на присутствующих. – И умер в шестьдесят пять лет, – сказал он, – когда мальчику было тринадцать лет, почти четырнадцать.

Оставив стол неубранным, они расселись в другой комнате, Либерман и Клаус на неубранной постели, Ню-ренбергер на стуле, Лена на полу.

Они молча смотрели на стоящие перед ними пустые стаканы, на кусочки морковки на тарелках и орешки миндаля. Они смотрели друг на друга.

Взяв несколько миндалинок, Клаус стал подбрасывать их на ладони.

– Девяносто четыре Гитлера, – сказал Либерман, покачав головой. – Нет, – сказал он. – Нет. Это невозможно.

– Конечно, это не так, – пробурчал Нюренбер-гер. – Просто есть девяносто четыре мальчика, с той же генетической наследственностью, что у Гитлера. Но развитие их может пойти совершенно разными путями. Во всяком случае, большинства из них.

– Большинства, – сказал Либерман. Он кивнул Клаусу и Лене. – Большинство. – Он посмотрел на Нюренбергера. – И кое-кто все же останется, – сказал он.

– Сколько? – спросил Клаус.

– Не знаю, – ответил Нюренбергер.

– Вы сказали, что они могут получить пять или десять Моцартов из нескольких сотен его копий. Сколько Гитлеров может получиться из девяносто четырех? Один? Два? Три?

– Не знаю, – повторил Нюренбергер. – Как я и говорил. И на деле никто этого не может знать. – Он мрачно усмехнулся. – Личностные тесты среди лягушек не проводятся.

– Попробуйте хотя бы. прикинуть, – сказал Либерман.

– Если подобранные родители сходны только по возрасту, расе и занятиям отца, то я бы сказал, что перспективы весьма сомнительны. Для Менгеяе, я хочу сказать; нас же они устраивают.

– Но не в полной мере, – сказал Либерман.

– Нет, конечно, нет.

– Если бы даже существовал только един такой… – промолвила Лена, – всегда существовала бы возможность, что он… пойдет по правильному пути. По ужасному пути.

Клаус обратился к Либерману.

– Вы помните, что сказали на лекции? Кто-то спросил вас, представляют ли опасность группы неонацистов, и вы ответили, что пока нет, но если социальные условия ухудшатся – что, видит Бог, происходит каждый день

– и если появится другой лидер типа Гитлера…

Либерман кивнул.

– Который с помощью телевизионных спутников сможет обращаться ко всему миру. Глас божий с небес,

– закрыв глаза, он прижал руки к лицу, придавив веки.

– Сколько из этих отцов было убито? – спросил Нюренбергер.

– Ив самом деле! – спохватился Клаус. – Только шестеро! Дела еще не так плохи, как может показаться!

– Восемь! – Либерман опустил руки, моргая покрасневшими глазами. – Вы забыли Гатри в Тусконе и еще кого-то между ним и Карри. Есть и другие, в иных странах, о которых мы, скорее всего, ничего не заем. Нам известно только о тех, кто был с самого начала; во всяком случае, так обстоит дело в Штатах.

– Эксперименты с первой группой, должно быть, прошли более успешно, чем он сам ожидал, – сказал Нюренбергер.

– Я не могу отделаться от ощущения, – заметил Клаус, – что в какой-то мере вы даже рады этому достижению.

– Ну, вы не можете не признать, что чисто с научной точки зрения оно представляет собой огромный шаг вперед.

– Боже небесный! Вы хотите сказать, что можете спокойно сидеть здесь и…

– Клаус, – остановила его Лена.

– Ну, дерьмо! – Клаус отшвырнул косточку миндаля.

– Завтра же я отправлюсь в Вашингтон, – сказал Либерман, обращаясь к Нюренбергеру, – поговорить с их Федеральным Бюро Расследований. Я знаю, кто из отцов должен быть следующей жертвой; они смогут поймать убийцу, они должны будут поймать его. Не хотите ли поехать вместе со мной и помочь убедить их?

– Завтра? – переспросил Нюренбергер. – Я, скорее всего, не смогу.

– Даже, чтобы предупредить появление нового Гитлера?

– Господи! – Нюренбергер потер лоб. – Да, конечно, – сказал он, – если я в такой мере вам нужен. Но, видите ли, там есть ученые в Гарварде, Коренелле, в Калтехе, чьи заслуги куда более весомы, чем мои и кто, во всяком случае, произведет на власти куда большее впечатление, хотя бы потому, что они американцы. Я могу дать вам их имена и названия учебных заведений, если вы хотите…

– Да, хотел бы.

– … и если почему-то я еще буду вам нужен, то, конечно же, я отправляюсь с вами.

– Хорошо, – сказал Либерман. – Благодарю вас.

Из внутреннего кармана Нюренбергер вынул ручку и записную книжку в кожаном переплете.

– Шеттлс, скорее всего, сможет вам помочь, – сказал он.

– Запишите его имя, – попросил Либерман, – и как я могу связаться с ним. Запишите всех, кого помните. – Повернувшись к Клаусу, он сказал: – Профессор прав, американцы лучше. Двух иностранцев они просто выставят.

– Разве у вас там нет контактов? – спросил Клаус.

– Они не помогут, – ответил Либерман. – Во всяком случае, в Министерстве юстиции. Но я пробьюсь. Я буду двери вышибать. Боже небесный! Подумать только! Девяносто четыре юных Гитлера!

– Девяносто четыре мальчика, – продолжая писать, уточнил Нюренбергер, – с той же самой генетической наследственностью, что и у Гитлера.

Гостиница «Бенджамин Франклин», где ему предстояло остановиться, по мнению Менгеле, не заслуживала и десятой доли одной звезды, набором которых обычно оценивается качество отеля. Хотя, как место, где предстояло наконец избавиться от врага, который уничтожил дело его жизни и последнюю надежду (поправка – уверенность) в превосходстве арийской расы, гостиница заслуживала три с половиной звезды, а, может, даже и четыре.

К тому же, клиентура, толпившаяся в холле, была преимущественно черной, и это позволяло предполагать, что преступления в гостинице не были редкостью. Как доказательство этого предположения, если тут вообще были нужны доказательства, на двери его 494-го номера красовалась надпись крупными буквами: «Ради вашей же собственной безопасности всегда держите двери закрытыми». Он оценил предупреждение.

С другой стороны, тут было достаточно немноголюдно; в 11 40 утра подносы с завтраками продолжали стоять у дверей многих номеров. Едва только избавившись от этого чертового шарфа, закрывавшего ему шею (только при пересечении границ и, может быть, в Германии он будет им пользоваться), он, вынырнув наружу, перенес в номер поднос, хлебницу и плакатик «Прошу не беспокоить». Бросив плакатик на стол, где уже валялся такой же, он стал изучать план этажа, прикрепленный к двери; на него вели три лестницы, одна из которых была тут же за углом коридора. Выйдя, он нашел ее и открыл двери, осмотрел лестничную площадку и выкрашенные серым лестничные пролеты.

Оборудование тут было отвратительным. Ко времени появления с ленча он уже извлек из прямой кишки трубочку с алмазами, промыл ее, припудрил раздраженную пос-ле бритья кожу шеи, распаковал все свои вещи, посидел у телевизора и набросал список всего, что ему предстояло купить и сделать. Но официант, который принес ленч, оказался белым, примерно его лет, шестидесяти или около того, одетый в белый сюртук, который, скорее всего, можно приобрести в любом магазине рабочей одежды. Купить его было куда легче, чем похищать, и он записал эту покупку тоже.

Поесть, познакомиться с симпатичной женщиной… впрочем, забыть об этом.

Он покинул отель в начале второго, воспользовавшись боковой дверью. Темные очки, отсутствие усов, шляпа, парик, шарф, высоко поднятый воротник. Пистолет в наплечной кобуре. Ничего ценного в той жалкой комнатке не осталось, но в Штатах лучше всего быть при оружии.

Улицы Вашингтона оказались чище, чем он предполагал, и достаточно привлекательны, но после недавно выпавшего снега они были мокрыми. Первым делом он остановился у обувного магазина и приобрел себе пару обуви на резиновой подошве. Из лета он сразу же оказался в зиме, а он всегда был чувствителен к холоду; в списке покупок был и набор витаминов.

Он гулял, пока не набрел на книжный магазин, войдя в который сменил темные очки на обыкновенные. Он нашел экземпляр книги Либермана и внимательно рассмотрел его небольшую квадратную фотографию на последней обложке. Спутать такой еврейский шнобель просто невозможно. Полистав страницы, он добрался до подборки снимков в середине книги и нашел свой собственный; вот уж трудновато будет Либерману опознать его. Снимок был сделан в Буэнос-Айресе и, скорее всего, оказался лучшим из тех, что попали Либерману в руки; но ни в парике и с усами, ни со своим ежиком седоватых волос и начисто выскобленной верхней губой' – ни в том, ни в другом случае он, увы, ничем не напоминал того симпатичного мужчину, которым был шестнадцать лет назад. Конечно же, Либерман его не опознает.

Поставив книгу обратно на стеллаж, он остановился у полки с путеводителями. Выбрав атласы дорог США и Канады, он расплатился двадцатидолларовой купюрой. Аккуратно пересчитав сдачу, он кивнул и покинул книжный магазин.

Снова надев черные очки, он двинулся в район не столь оживленных улиц. Он никак не мог найти того, что ему было нужно и наконец спросил молодого черного – кто, как не он, должен знать лучше всего? ©н двинулся дальше, повинуясь на удивление точно данным Ому указаниям.

– Какого типа нож? – из-за стойки спросил его черный продавец.

– Для охоты, – объяснил он.

Он выбрал самый лучший. Производство Германии, отлично лежит в руке, поистине великолепное изделие. И так остер, что им без труда можно было отрезать ленточки от листа бумаги на весу. Еще две двадцатки и десятка.

Рядом располагалась аптека. Он приобрел свои витамины.

В следующем квартале он увидел вывеску «Рабочая одежда».

– Как мне кажется, вам нужен тридцать шестой размер.

– Да.

– Не хотите ли примерить?

– Нет.

Из-за оружия.

Он купил еще и пару белых хлопчатобумажных перчаток. Ему так и не удалось найти продовольственный магазин. Никто не знал, где он находится; наверное, они вообще не ели.

Наконец он нашел один, залитый светом, супермаркет, забитый черной публикой. Он купил три яблока, два апельсина, два банана и для полноты набора аппетитно выглядевшую кисть винограда без косточек.

К «Бенджамину Франклину» он добрался на такси – к боковому входу, будьте любезны – и в 3.22 уже сидел в своей жалкой комнатушке.

Передохнув, он съел виноград и, расположившись в удобном (ха!) кресле, стал рассматривать атлас, то и дело справляясь со списком имен, адресов и дат. До Уиллока добраться он успеет – предполагая, что тот все еще обитает в Нью-Провиденсе, Пенсильвания – почти точно по расписанию, ну, а потом уж, как получится. У него шесть месяцев, и он постарается в них уложиться. К Дэвису в Кенкакки, затем он поднимется вверх в Канаду за Штрогеймом и Морганом. Потом в Швецию. Нужно ли ему будет возобновлять визу?

Отдохнув, он стал репетировать будущие действия. Сняв парик, он надел белый смокинг, белые перчатки и стал шлифовать умение непринужденно нести на подносе корзину с фруктами; раз за разом он повторял: «Примите поздравления от администрации отеля», пока не добился более-менее удовлетворительного произношения.

Заняв позицию спиной к запертой двери, он прикидывал, как, произнеся выученную фразу, он пронесет поднос через комнату и поставит его на буфет, вытянет нож из ножен за поясом и повернется, держа нож за спиной; сделает несколько шагов и остановится, отведя назад левую руку – «Благодарю вас, сэр». Левой рукой захват сзади, удар правой.

– Благодарю вас, сэр. Благодарю вас, – произношение никак не давалось. Захват левой, удар ножом с правой руки.

Но даст ли этот еврей на чай?

Он стал продумывать и другие варианты действий.

* * *

Залитое солнцем плато облаков неожиданно ушло из-под крыла, и внизу открылась черно-синяя плоскость океана, испятнанная белыми барашками волн; сверху она казалась неподвижной. Подперев подбородок рукой, Либерман не сводил с нее глаз.

М-да.

Он лежал без сна всю ночь и весь день, не ощущая потребности в отдыхе, думал о выросшем Гитлере, бросающем свои пронизанные демонической ненавистью речи в толпу, уже забывшую уроки истории. О двух или даже трех Гитлерах, в разных местах пришедших к власти, в окружении признавших его последователей, считающих самих себя первыми человеческими существами, появившимися на свет в результате процедуры, которая в 1990 году будет общеизвестна и широко практиковаться. Этот человек, единый в нескольких лицах, схожих более, чем братья-близнецы – разве не могут они объединить силы и развязать (с оружием 1990 года!) первую и последнюю межрасовую войну? Конечно, в этом и заключалась надежда Менгеле, о чем Барри передал его словами: «И предполагается, что с Божьей помощью мы придем к триумфу арийской расы!» На словах он к этому и стремился.