Текст книги "Профессионал. Мальчики из Бразилии. Несколько хороших парней"

Автор книги: Айра Левин

Соавторы: Джон Томпсон,Этьен Годар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Хаас усмехнулся.

– Его могли уже заранее выследить, – сказал Либерман. – Один человек ждал наготове, готовый к решительному усилию, а второй, который был вместе с Дюрнингом… мог завлечь его в заранее обговоренное место.

– Как? «Почему бы вам не остановиться и не отлить, друг мой? Как раз вот здесь, где намалеван крест» – так, что ли? И к тому же из бара он вышел один. Нет, герр Либерман, – завершая разговор, сказал Хаас, – я сам тщательнейшим образом все проверил; можете быть уверены, что там был несчастный случай. Убийца не прибегал бы к таким ухищрениям. Они предпочитают действовать более простыми способами: выстрел, удар ножа, удавка. Вы это знаете.

– Разве что им приходится совершать много убийств, – задумчиво сказал Либерман, – и они стараются, чтобы все они… не походили друг на друга…

Прищурившись, Хаас уставился на него близко посаженными глазами.

– Много убийств? – переспросил он.

– Что вы имеете в виду, сказав, что вы тщательнейшим образом все проверили? – спросил Либерман.

– На следующий же день тут оказалась сестра Дюр-нинга и она прямо орала на меня, требуя, чтобы я арестовал фрау Дюрнинг и некого человека по фамилии Шпрингер. Не он ли… из тех, кем вы интересуетесь? Вильгельм Шпрингер?

– Возможно, – сказал Либерман. – Кто он такой?

– Музыкант. Если верить словам сестры, любовник фрау Дюрнинг. Жена была гораздо моложе Дюрнинга. И симпатичная к тому же.

– Сколько лет Шпрингеру?

– Лет тридцать восемь, тридцать девять. В ночь, когда произошел несчастный случай, он играл с оркестром в эссенской опере. Я думаю, что это избавляет его от подозрений, не так ли?

– Не можете ли вы мне что-нибудь рассказать о Дюрнинге? – попросил Либерман. – Кто был у него в друзьях здесь? В какие организации он входил?

Хаас покачал головой.

– У меня есть только самые обыкновенные данные о его облике, – он порылся в бумагах, лежащих на письменном столе. – Видел я его несколько раз, но никогда не общался с ним; они обосновались тут всего год назад. Вот они, данные: шестьдесят пять лет, сто семьдесят семь сантиметров роста, восемьдесят шесть килограммов. – Он глянул на Либермана. – О, вот одна вещь, которая может вас заинтересовать: у него был с собой револьвер.

– Неужто?

Хаас улыбнулся.

– Музейный экспонат, маузер «Боло». Его не чистили, не смазывали и из него не стреляли Бог знает, сколько лет.

– Был ли он заряжен?

– Да, но, скорее всего, ему оторвало бы руку, решись он стрелять из него.

– Не могли бы вы сообщить мне номер телефона фрау Дюрнинг и ее адрес? – попросил Либерман. – И сестры покойного? А также адрес бара? И я двинусь.

Хаас написал все, что он просил, сверяясь с данными из папки.

– Могу ли я осведомиться, – спросил он, – почему вы заинтересовались этим происшествием? Ведь Дюрнинг не «военный преступник», не так ли?

Либерман глянул на старательно писавшего Хааса и, помолчав, сказал:

– Нет, насколько я знаю, он не имеет отношения к военным преступникам. Но он мог быть в контактах с кем-то из них. Я проверяю слухи. Может, ничего в них и нет.

Бармену в «Лорелее» он сказал:

– Я ищу тут его приятеля, который считал, что происшествие не было несчастным случаем.

У бармена расширились глаза.

– Не может быть! Вы хотите сказать, что кто-то сознательно?.. О, Господи!

Он был маленьким лысым человеком с усами с навощенными кончиками. На красном лацкане сюртука красовался большой значок с улыбающейся физиономией. Он не спросил у Либермана фамилии, и тот не стал представляться.

– Часто ли он посещал вас?

Нахмурившись, бармен пригладил усы.

– Мм-м… как сказать. Не каждый вечер, но раз-два в неделю. Порой и днем заходил.

– Насколько я знаю, в тот вечер он был тут не один.

– Это верно.

– Был ли он с кем-то до того, как ушел?

– Он был один. Вот точно, как вы сейчас. Он ушел в большой спешке.

– Да?

– Ему еще и сдача причиталась, восемь с половиной марок, но он не стал даже дожидаться ее. Он всегда хорошо оставлял на чай, но не столько же. Так что я собирался вернуть их ему, когда он снова появится.

– Он о чем-нибудь говорил с вами, когда сидел тут и пил?

Бармен покачал головой.

– По вечерам я не могу позволить себе прохлаждаться за болтовней. Школа бизнеса устроила вечеринку, – он показал из-за плеча Либермана на зал, – и с восьми часов мы тут носимся как угорелые.

– Он тут ждал кого-то, – сказал с другого конца стойки бара круглолицый пожилой мужчина в жокейской шапочке и потрепанном плаще, застегнутом до самого горла. – Он то и дело посматривал на дверь, словно ждал появления кого-то.

– Вы знали герра Дюрнинга? – спросил Либерман.

– И очень хорошо, – сказал старик. – Я был на похоронах. Там было так мало народа! Я был просто удивлен.

И обращаясь к бармену, он сказал:

– Знаете, кого там не было? Оксенвальдера. Что меня удивило. Чем же таким важным он был занят?

Он обеими руками поднес ко рту пивную кружку и опустошил ее.

– Прошу прощения, – сказал бармен Либерману и двинулся к другому концу стойки, где сидели несколько человек.

Встав, Либерман прихватил с собой свой томатный сок и портфель и пересел поближе к старику.

– Обычно он располагался с нами, – старик вытер рот тыльной стороной ладони, – но в этот вечер он сидел один, вот тут, посередке, и все время посматривал на дверь. Кого-то ждал, все время сверялся со временем. Апфель говорит, что, наверное, ждал того коммивояжера, который был тут предыдущим вечером. Он же любил поговорить, наш Дюрнинг. Честно говоря, мы не особенно жалеем, что его тут нет. Поймите меня правильно, мы, конечно, любили его и не потому, что порой он всем ставил выпивку. Но он бесконечно рассказывал одни и те же истории, снова и снова. Хорошие истории, но сколько же можно их слушать? Снова и снова, и все то же: как он обдуривал самых разных людей.

– И он их рассказывал тому коммивояжеру, что был тут предыдущим вечером? – предположил Либерман.

Старик кивнул.

– Он продавал какие-то лекарства. Сначала он беседовал со всеми нами, расспрашивал о городе, а потом сел вместе с Дюрнингом, который говорил без умолку, и они смеялись. Наконец-то он нашел настоящего слушателя своим историям.

– Это верно, я забыл, – добавил бармен, возвращаясь к ним. – Дюрнинг был тут и в вечер до несчастного случая. Что было странно для него: два вечера подряд.

– А вы знаете, сколько лет его жене? – спросил старик. – Я-то думал, что она его дочка, а оказывается, что она жена, то есть вдова.

– Вы запомнили того коммивояжера, с которым говорил Дюрнинг? – спросил Либерман у бармена.

– Не знаю, кем он был, – ответил бармен, – но запомнил. Со стеклянным глазом и с этакой манерой щелкать пальцами, которая меня чертовски раздражала; словно я все время должен к нему подскакивать.

– Сколько ему было лет?

Бармен аккуратно разгладил усы и подравнял их кончики.

– Да за пятьдесят, – сказал он. – Может, лет пятьдесят пять. – Он глянул на старика. – А ты что скажешь?

Старик кивнул.

– Примерно.

Либерман, расстегнув лежащий на коленях портфель, сказал:

– У меня есть несколько снимков. Они были сделаны довольно давно, но не могли бы вы посмотреть на них и сказать, напоминает ли кто-нибудь из них того коммивояжера?

– С удовольствием, – сказал бармен, подходя поближе. Старик заерзал на стуле.

Вытаскивая снимки, Либерман спросил у старика:

– Он как-то называл себя?

– Не припоминаю. Да и в любом случае я бы не запомнил. Но я хорошо помню лица.

Либерман отодвинул стакан с томатным соком, разложил на стойке снимки и отделил три из них, которые пододвинул старику и бармену.

Они нагнулись над глянцевитыми листиками, и старик сдвинул жокейскую шапочку на затылок.

– Добавьте те тридцать лет, что прошли, – наблюдая за ними, сказал Либерман. – Или тридцать пять.

Подняв глаза, они с настороженной неприязнью посмотрели на него. Старик отвернулся.

– Никого не знаю, – сказал он, берясь за пивную кружку.

Бармен, глядя на Либермана, сказал:

– Вам не стоит показывать нам снимки… молодых солдат и ждать, что мы опознаем пятидесятипятилетнего человека, которого видели месяц назад.

– Три недели назад, – уточнил Либерман.

– Все равно.

Старик был поглощен своим пивом.

– Эти люди – преступники, – сказал им Либерман. – Они разыскиваются вашим правительством.

– Нашим правительством, – сказал старик, ставя кружку на мокрый картонный кружочек. – А не вашим.

– Это правда, – согласился Либерман. – Я австриец.

Бармен отошел, и старик посмотрел ему вслед.

Либерман, положив руку на россыпь снимков, наклонился к старику и сказал:

– Этот коммивояжер, может быть, убил вашего друга Дюрнинга.

Старик, облизывая губы, не отрывал взгляда от кружки. Он крутил ее перед собой, придерживая за ручку.

Либерман с печалью посмотрел на него и, собрав снимки, засунул их обратно в портфель. Закрыв клапан, он защелкнул его замки и встал.

Вернувшийся бармен коротко сказал:

– Две марки.

Вынув пятимарковую банкноту, Либерман сказал:

– Дайте, пожалуйста, мелочи для телефона.

Зайдя в будку таксофона, он набрал номер фрау Дюрнинг. Линия была занята.

Он попробовал созвониться с сестрой Дюрнинга в Оберхаузене. Никто не ответил.

Он продолжал стоять в будке, поставив портфель между ног, и, прижав трубку к уху, думал, что он скажет фрау Дюрнинг. Вполне возможно, что она враждебно отнесется к появлению Якова Либермана, охотника за нацистами; а даже если и нет, после обвинений своей золовки, она, скорее всего, откажется обсуждать Дюрнинга и обстоятельства его смерти с каким-то незнакомцем. Но что он может сказать ей, кроме правды? Каким иным образом добиться встречи с ней? Он подумал, что Клаус фон Пальмен в Пфорцхейме может добиться лучших результатов, чем он. А ему очень нужно обойти его.

Он попытался еще раз связаться с фрау Дюрнинг, глядя на бумажку с ее номером, выписанным аккуратным почерком шеф-инспектора Хааса. На другом конце наконец освободилась линия.

– Да? – голос женский, быстрый и несколько испуганный.

– Это фрау Клара Дюрнинг?

– Да, кто это?

– Меня зовут Яков Либерман. Я из Вены…

Молчание.

– Яков Либерман? Тот человек, который… находит нацистов? – в голосе было удивление и растерянность, но не враждебность.

– Ищу их, – сказал Либерман, – и только иногда нахожу. Я приехал в Гладбек, фрау Дюрнинг, в надежде, что вы будете настолько любезны и уделите мне хотя бы полчаса своего времени. Я бы хотел поговорить о вашем покойном муже. Я предполагаю, что он мог быть втянут – совершенно случайно и даже ни о чем не подозревая – в отношения с некоторыми лицами, которые меня интересуют. Могу ли я поговорить с вами? Будет ли это удобно для вас?

Были слышны тонкие звуки кларнета. Моцарт?

– Эмиль мог быть втянут?..

– Может быть. Сам того не зная. Я нахожусь по соседству с вами. Могу ли зайти? Или вы предпочитаете встретиться где-нибудь вне дома?

– Нет. Я не могу встретиться с вами.

– Фрау Дюрнинг, прошу вас, это очень важно.

– Скорее всего, не смогу. Не сейчас. Вы выбрали самый неподходящий день.

– Тогда завтра? Я прибыл в Гладбек с единственной целью поговорить с вами.

Кларнет замолчал, а затем снова повторил последнюю музыкальную фразу – на этот раз точно Моцарта. Играет ее любовник Шпрингер? Почему сегодня самый неподходящий день?

– Фрау Дюрнинг?

– Ну хорошо. Я работаю до трех. Вы можете подойти завтра к четырем?

– Вы живете на Франкенштрассе, 12?

– Да. Квартира номер тридцать три.

– Благодарю вас. Завтра в четыре. Спасибо, фрау Дюрнинг.

Выйдя из телефонной будки, он спросил у бармена, как пройти к тому зданию, в котором Дюрнинг нашел свою смерть.

– Оно снесено.

– В таком случае, где оно было?

Бармен оторвался от мытья стаканов и ткнул пальцем.

– Вниз по улице.

Либерман прошел узкую улочку и пересек улицу пошире. Гладбек или, по крайней мере, эта его часть, был мрачным и серым городком, над которым висел смог.

Он стоял, глядя на выщербленные остатки стены бывшего фабричного строения. Трое ребятишек играли среди щебенки. За спиной одного из них был военный рюкзачок.

Он двинулся дальше. Следующая поперечная была Франкенштрассе; он проследовал по ней до 12-го номера, обветшавшего многоквартирного дома, который в свое время считался современным строением; перед домом был маленький ухоженный газончик. Из трубы на крыше поднималась узкая струйка черного дыма, внося свой вклад в пелену смога.

Понаблюдав за женщиной, которая с трудом протаскивала детскую коляску через стеклянные двери, он пошел по направлению к своей гостинице «Шултенхоф».

Очутившись в небольшом номере, убранном с типично немецкой аккуратностью, он попробовал снова созвониться с сестрой Дюрнинга.

– Бог да благословит вас, кто бы вы ни были! – приветствовала его женщина. – Мы только что вошли в дом. И вы первый, кто нам позвонил.

Прекрасно. Может, ему повезло.

– Здесь ли фрау Топпат?

– О, нет. Простите, но ее нет. Она уже в Калифорнии или по пути туда. Мы позавчера приобрели у нее дом. Это спрашивают фрау Топпат! Она уехала жить со своей дочерью. Вам нужен ее адрес? Он у меня где-то тут записан.

– Нет, спасибо, – сказал Либерман. – Не утруждайтесь.

– Теперь тут все наше – и мебель, и золотые рыбки, и даже огород с овощами. Вы знаете этот дом?

– Нет.

– Он нем более, чем подходит. Прямо подарок от Господа Бога. Вы уверены, что вам не нужен ее адрес? Я могу найти его.

– Уверен. Спасибо. Удачи вам на новом месте.

Вздохнув, он повесил трубку и качнул головой. Удача и мне бы не помешала.

Умывшись и приняв свои полуденные пилюли, он расположился за крохотным письменным столом, открыл портфель и вытащил оттиск своей статьи об экстрадиции Фриды Малони.

Приоткрылась запертая на цепочку дверь и в щель, отбросив со лба прядку темных волос, выглянул подросток. Ему было лет тринадцать, он был худ и остронос.

Либерман, подумав было, что попал в другую квартиру, спросил:

– Это апартаменты фрау Дюрнинг?

– А вы герр Либерман?

– Да.

Звякнула цепочка, и дверь приоткрылась.

Это, наверно, внук, прикинул Либерман или даже, может быть, учитывая, что фрау Дюрнинг была намного моложе своего мужа, сын. Или же, возможно, сосед, которого фрау Дюрнинг пригласила, чтобы не оставаться наедине с незнакомым посетителем.

Кто бы он ни был, мальчик приоткрыл перед ним дверь, и Либерман вошел в прихожую с зеркальными стенами, с которых на него удивленно посмотрели три его образа с взлохмаченными волосами («Причешись! – вечно требовала от него Ханна. – Приведи в порядок усы! Не сутулься!»), и он увидел, как несколько мальчиков в темных брюках и белых рубашках закрывают двери и накидывают цепочки. Он повернулся к настоящему мальчику.

– Фрау Дюрнинг дома?

– Она говорит по телефону, – мальчик протянул руку за шляпой Либермана.

Передавая ему головной убор, Либерман улыбнулся и сказал:

– Вы ее внук?

– Ее сын.

Вопрос был дурацким, и мальчик не мог скрыть усмешки. Он открыл дверь гардероба, на которой тоже было укреплено зеркало. Поставив портфель, Либерман снял пальто; сквозь приоткрытую дверь он видел перед собой гостиную с обилием стекла и хромированного металла. Из-за массы вещей она напоминала склад магазина, в котором человек довольно неуютно чувствовал себя.

Улыбаясь, он передал пальто мальчику, который, насупившись, старательно повесил его на плечики. Он был Либерману по грудь. В гардеробе висело несколько пальто и шубка из подделки под леопардовую шкуру. Взъерошенное чучело вороны или какой-то другой птицы таращилось с полки, на которой лежали шляпы.

– Это ваша птица? – спросил Либерман.

– Да, – ответил мальчик. – Моего отца.

Он прикрыл двери и стоял перед Либерманом, глядя на него-светло-голубыми глазами.

Либерман поднял портфель.

– Вы убиваете нацистов, когда их ловите? – спросил мальчик.

– Нет, – ответил Либерман.

– Почему?

– Это противозаконно. Кроме того, куда лучше, чтобы они представали перед судом. Тогда о них могут узнать многие люди.

– Что узнать? – скептически посмотрел на него мальчик.

– Кто они были и что они делали.

Либерман направился в гостиную. Его встретила женщина, маленькая и светловолосая, в черной юбке, курточке и глухом, до горла, свитере; симпатичная женщина сорока с небольшим лет. Кивнув, она улыбнулась ему, продолжая стоять с плотно сцепленными перед собой руками.

– Фрау Дюрнинг? – подошел к ней Либерман. Она протянула ему руку и он пожал ее маленькую холодную ладошку. – Благодарю вас за возможность встретиться с вами, – сказал он. Чувствовалось, что она прибегает к услугам косметики, но ее возраст выдавали легкие морщинки в углах зеленовато-синих глаз. От нее шел запах изысканных духов.

– Прошу вас, – не без смущения сказала она, – не могли бы показать ваше удостоверение личности?

– О, конечно, – согласился Либерман. – Весьма предусмотрительно с вашей стороны. – Он переложил портфель в другую руку и полез во внутренний карман.

– Я не сомневаюсь, что вы… вы тот, кем себя и назвали, – сказала фрау Дюрнинг, – но я…

– Его инициалы у него на шляпе, – из-за спины сказал мальчик. – Я.С.Л.

Протягивая паспорт, Либерман улыбнулся фрау Дюрнинг.

– Ваш сын настоящий детектив, – сказал он, поворачиваясь к мальчику. – Просто отлично. Я и не заметил, что ты обратил на них внимание.

Мальчик, отбросив темный чубик, удовлетворенно улыбнулся.

Фрау Дюрнинг вернула ему паспорт.

– Да, он довольно умен, – сказала она, улыбаясь сыну. – Только немного ленив. Вот, например, сейчас он должен заниматься домашними заданиями.

– Я не мог открывать двери и в то же время находиться у себя в комнате, – буркнул мальчик, направляясь к выходу из гостиной.

Фрау Дюрнинг взъерошила ему непослушные волосы, когда он проходил мимо нее.

– Я знаю, дорогой, я только поддразниваю тебя.

Мальчик скрылся в холле.

Фрау Дюрнинг вежливо улыбнулась Либерману, потирая руки, словно бы желая согреть их.

– Прошу вас, садитесь, герр Либерман, – пригласила она его. Хлопнула дверь. – Не хотите ли кофе?

– Нет, благодарю вас, – сказал Либерман, – я только что выпил чаю на другой от вас стороне улицы.

– У Биттенера? Там я и работаю. От восьми до трех исполняю обязанности официантки.

– Очень удобно.

– Да, и я успеваю домой как раз к приходу Эрика.

Начала я работать в понедельник и пока все идет хорошо. Мне нравится.

Либерман расположился на жестком диване, а фрау Дюрнинг на стуле рядом. Она сидела прямо, сложив руки на коленях, обтянутых черной юбкой, и внимательно глядя на гостя.

– Первым делом, – сказал Либерман, – я хотел бы выразить вам свое соболезнование. Должно быть, сейчас вам приходится нелегко.

Опустив глаза на сцепленные пальцы рук, фрау Дюрнииг сказала:

– Благодарю вас.

Кларнет старательно выводил гаммы, вверх и вниз; Либерман посмотрел в сторону холла, откуда доносились эти звуки и снова перевел глаза на фрау Дюрнинг. Она улыбнулась ему.

– Он очень способный.

– Да, – согласился Либерман. – Вчера я слышал его, когда говорил с вами по телефону. И решил, что играет взрослый человек. Это ваш единственный сын?

– Да, – подтвердила фрау Дюрнинг и гордо добавила. – Его ждет большое будущее в музыке.

– Надеюсь, отец его достаточно хорошо обеспечил, – Либерман улыбнулся. – Не так ли? – спросил он. – Очевидно, после мужа остались какие-то средства для вас и Эрика?

Удивленная фрау Дюрнинг кивнула.

– И еще своей сестре. Каждому по трети. Деньги Эрика лежат в банке. А почему вы спрашиваете об этом?

– Я пытаюсь понять, – сказал Либерман, – причину, по которой нацисты из Южной Америки хотели убить его.

– Убить Эмиля?

Он кивнул, наблюдая за реакцией фрау Дюрнинг.

– И других тоже.

Она нахмурилась, глядя на него.

– Каких других?

– Из той группы, к которой он принадлежал. В самых разных странах.

Ее настороженность стала уступать место изумлению.

– Эмиль не принадлежал ни к какой группе. Вы хотите сказать, что он был коммунистом? Трудно допустить большую ошибку, герр Либерман.

– Он не получал писем? Ему не звонили извне Германии?

– Никогда. Во всяком случае, здесь. Спросите в его бывшей конторе, может быть, там знают о какой-то группе, а я-то точно ничего не знаю.

– Я уже был там утром, им тоже ничего не известно.

– Как-то раз, – сказала фрау Дюрнинг, – три или четыре года назад, звонила его сестра из Америки, где была в гостях. То был единственны# запомнившейся мне звонок из-за границы. Да и еще как-то раз, еще раньше, откуда-то из Италии звонил брат его первой жены, пытаясь уговорить его вложить деньги во что-то… я не помню толком, что-то связанное с серебром. Или платиной.

– Он согласился?

– Нет. Он очень бережно относился к своим деньгам.

Звуки кларнета достигли ушей Либермана. Снова тот же Моцарт, что и раньше. Менуэт из «Квинтета для флейты» исполнялся просто мастерски. Он вспомнил о себе в том же возрасте, когда ему приходилось по два и три часа проводить за старым «Плейелем». Его мать, да упокой Господи ее душу, с той же гордостью говаривала: «Его ждет большое будущее в музыке». Но кто мог знать, что его будет ждать? И когда он последний раз садился за пианино?

– Я не понимаю, – сказала фрау Дюрнинг. – Эмиль не был убит.

– Он мог стать жертвой убийцы, – сказал Либерман. – За ночь до его гибели, он подружился с каким-то коммивояжером. Они могли договориться, если коммивояжер не покажется в баре к десяти часам, встретиться вечером у того строения. Таким образом, он мог очутиться там в нужное для убийцы время.

Фрау Дюрнинг покачала головой.

– Он ни с кем не мог договориться о встрече у подобного здания, – сказала она. – Даже с тем, кого хорошо знал. Он слишком подозрительно относился к людям. И, ради Бога, с какой стати им могли заинтересоваться нацисты?

– Был ли у него с собой пистолет тем вечером?

– Он всегда держал его при себе.

– Всегда?

– Сколько я его знала, всегда. Он показал его мне при первой же встрече. Можете себе представить, притащить с собой пистолет на свидание? И еще хвастаться им? И что хуже всего, он произвел на меня впечатление! – она покачала головой и удивленно вздохнула.

– Кого он боялся? – спросил Либерман.

– Всех. Коллег по работе, людей, которые просто смотрели на него… – фрау Дюрнинг доверительно склонилась к слушателю. – Он был слегка сдвинут… ну, не сумасшедший, но и нормальным его нельзя было назвать. Я как-то попыталась его кое-куда отвести, ну, вы понимаете, к врачу. Как-то по телевизору шла передача о таких людях, как он, которые думают, что все вокруг… как бы строят против них заговоры, а когда передача кончилась, я стала окольными путями ему намекать – ну, что тут поднялось! И я против него строю заговоры! Я хочу объявить его сумасшедшим! Он чуть не пристрелил меня тем вечером!

– Откинувшись на спинку кресла, она перевела дыхание и ее передернуло, после чего она подозрительно уставилась на Либермана.

– А как вы о нем узнали – он что, написал вам, что его преследуют нацисты?

– Нет, нет.

– Тогда почему вы решили, что они имеют к нему отношение?

– До меня дошли кое-какие слухи.

– Это ошибка. Можете мне верить, нацистам Эмиль понравился бы. Он был антисемитом, антикатоликом, он выступал против свободы, против всех и вся, кроме самого Эмиля Дюрнинга.

– Он был членом нацистской партии?

– Он мог им быть. Сам он утверждал, что не был, но до 1952-го года я его не знала, так что поручиться не могу. Вполне возможно, что и не был; он никогда не присоединялся ни к кому, если ему не было нужно.

– Чем он занимался во время войны?

– Служил в армии, был, кажется, капралом. Он ухитрился и там раздобыть себе непыльную работенку. То ли на продовольственном складе, то ли что-то такое. Во всяком случае, в безопасном месте.

– Он никогда не был в бою?

– Он был для этого «слишком умен». «Туда лезут только идиоты», говорил он.

– Где он родился?

– В Лаупендале, по другую сторону Эссена.

– И жил в этом районе всю жизнь?

– Да.

– Известно ли вам, бывал ли он когда-нибудь в Гюнцбурге?

– Где?

– В Гюнцбурге. Рядом с Ульмом.

– Никогда не слышала, чтобы он упоминал эти названия.

– А имя Менгеле? Упоминал ли он его когда-нибудь?

Она смотрела на него, удивленно вскинув брови, и покачала головой.

– Всего лишь еще пару вопросов, – сказал он. – Вы очень любезны. Боюсь, что мои поиски впустую.

– Не сомневаюсь, что так оно и есть, – улыбнувшись, подтвердила она.

– Поддерживал ли он отношения с кем-то из значительных лиц? Скажем, из правительства?

На несколько секунд она задумалась.

– Нет..

– Дружил ли он с кем-нибудь из заметных людей?

Она пожала плечами.

– С несколькими чиновниками из Эссена, если, с вашей точки зрения, они заметные личности. Кто-то он пожимал руку Круппу, что считал большим событием в жизни.

– Сколько времени вы были замужем за ним?

– Двадцать два года. С четвертого августа 1952 года.

– И за все эти годы вы ничего не знали и ничего не слышали о какой-нибудь международной группе, к которой он мог принадлежать, состоящей из людей его возраста и его же положения в обществе?

– Никогда, – решительно мотнула она головой. – Ни слова.

– И он не вел никакой антинацистской деятельности?

– Абсолютно. Он, скорее, был настроен пронацистски, чем анти. Он голосовал за национально-демократическую партию, но и к ним он не присоединился. Он был не из тех, кого привлекают компании.

Откинувшись к жесткой спинке дивана, Либерман растер ноющий затылок.

– Хотите, я скажу вам, кто на самом деле убил его? – сказала фрау Дюрнинг.

Он удивленно посмотрел на нее.

Склонившись к нему, она убежденно сказала:

– Бог. Чтобы дать свободу глупой девочке с фермы после двадцати двух лет горя и унижений. И чтобы дать Эрику отца, который будет любить его и помогать ему вместо того, кто только обзывал его – это точно, он называл его только «психом» и «дебилом» – за желание стать музыкантом, а не только обеспеченным граждан*-ским служащим. Не нацисты ли услышали мои мольбы, герр Либерман? – Она покачала головой, отвечая сама себе. – Нет, то был Божий промысел, и я возношу Ему благодарность каждую ночь после той, когда Он обрушил стену на Эмиля. Он мог сделать это и пораньше, но я все равно благодарна ему. «Лучше позже, чем никогда».

– Откинувшись на спинку кресла, она скрестила ноги – между прочим, очень красивые – и на лице ее появилась улыбка облегчения.

– Вот так! – сказала она. – Ну, разве не великолепно ли он играет? Запомните это имя: Эмиль Дюрнинг. В свое время вы еще увидите его на стенах концертных залов!

Когда Либерман покинул Франкенштрассе, 12, начали сгущаться сумерки. Мостовые были заполнены машинами и автобусами, а тротуары торопящимися прохожими. Он медленно брел в толпе, прижимая к себе портфель.

Дюрнинг оказался пустым местом: тщеславный и никчемный, не представляющий интереса ни для кого, кроме самого себя. Не было никаких убедительных причин, почему он мог стать целью заговора нацистов, которых отделяло от него полмира – даже его воспаленному воображению это не могло прийти в голову. Коммивояжер в баре? Он мог быть просто одиноким торговцем, соскучившимся по компании. Торопливое исчезновение Дюрнинга в тот вечер, когда произошел несчастный случай? Да есть масса причин, по которым человек может выскочить из бара.

Что, в свою очередь, могло означать, что жертвами, погибшими 16 октября, скорее всего, были Шамбон из Франции или Перссон в Швеции.

Или кто-то другой, на которого Рейтер не обратил внимания.

Или же, вполне возможно, ни один из них. Эх, Барри, Барри! Что ты должен был сообщить мне по телефону?

Он прибавил шагу, минуя прохожих на переполненной Франкенштрассе.

На другой стороне ее Мундт тоже ускорил шаг, торопясь с нераскуренной сигарой во рту и газетой под мышкой.

* * *

Хотя ночь была сухой и ясной, прием был из рук вон плох, и Менгеле слышал лишь отрывки передачи: «Ли-берман был… трр-трр-трр… где Дюрнинг, наш первый, жил. Либер… трр-трр-тр… о нем, и он показывал снимки… трр-трр-трр-фьють-ТРАХ… в Золингене, занимаясь тем же самым… трр-трр-трр… погибшим при взрыве несколько недель назад. Прием».

Проглотив едкий комок желчи, который жег ему горло, Менгеле щелкнул тумблером микрофона и сказал: «Не можете ли повторить, полковник? Я не все понял».

Наконец ему все стало ясно.

– Не буду утверждать, что меня это не волнует, – сказал он, вытирая носовым платком ледяной пот со лба, – но если он разыскивает тех, к кому мы не имеем отношения, значит, он, конечно же, блуждает во тьме. Прием.

– Трр-трр-трр… квартире Дюрнинга, то есть, он выбирается на свет. Он там просидел не меньше часа. Прием.

– О, Господи, – сказал Менгеле, переключая на передачу. – Значит, нам нужно поскорее позаботиться о нем, чтобы чувствовать себя в безопасности. Вы согласны, не так-ли? Прием.

– Мы… трр-трр-трр… это возможность и очень внимательно. Я дам вам знать, как только мы придем к какому-то решению. Есть кое-какие и хорошие новости. Мундт… трр-трр-трр… вышел на клиента точно в срок. Как и Гессен. И Фарнбах звонил, на этот раз, слава Богу, не задавая никаких вопросов, сообщив удивительную инфор… трр-трр-трр… что его второй клиент оказался его бывшим командиром, капитаном, который после войны получил шведское подданство. Забавная ситуация, не правда ли? Фарнбах не был уверен, знали ли мы о нем или нет. Прием.

– Но его это не остановило, не так ли? Прием.

– О нет, он даже… трр-трр-трр… дней опережает расписание. Так что можете сделать еще три отметки на своем графике. Прием.

– Считаю совершенно необходимым сразу же заняться Либерманом, – сказал Менгеле. – А что, если он не ограничится тем человеком в Золингене? Если Мундт делал все, как полагается, я не сомневаюсь, что не будет никакого расследования и все будет в порядке, из Золин-гена не последует никаких неприятностей, во всяком случае, не больше того, что у нас есть сейчас. Прием.

– Если он еще болтается в Германии, я не согласен. Они… трр-трр-трр… всю страну, чтобы доказать свою добросовестность; им придется этим заниматься. Прием.

– Значит, сразу же, как только он покинет Германию. Прием.

– Мы, конечно же, учтем ваши пожелания, Йозеф. Без вас ничего не будем предпринимать, мы знаем, как… трр-трр-трр… теперь. Кончаю.

Посмотрев на микрофон, Менгеле отложил его в сторону. Сняв наушники, он выключил приемник.

Из кабинета он направился в ванную, где, склонившись над раковиной, выдал наружу свой полупереварен-ный обед, умылся и прополоскал рот «Вадемекумом».

С улыбкой выйдя на веранду, он принес свои извинения генералу Францу и Маргот Шиффам, которые дожидались его за прерванной партией в бридж.

Когда они покинули его, Менгеле взял фонарик и в раздумьях отправился по тропинке до реки. Бросив несколько слов охраннику на вахте, он спустился к берегу, сел на ржавую бочку из-под масла – черт с ними, с брюками – и закурил. Он думал о Якове Либермане, который бродит из дома в дом, и о Зейберте и о прочих болванах из Объединения, которые, столкнувшись с необходимостью, считают ее всего лишь возможностью, и о своей преданности благороднейшим идеалам, длящейся вот уже несколько десятилетий, которые включают в себя и стремление к высшим званиям, и создание лучших образцов человеческой расы – и вот в последний момент все может пойти прахом из-за носатого еврея и кучки перепуганных арийцев. Он еще хуже того еврея, потому что Либерман, если верить тому, что о нем рассказывают, действует в соответствии со своими убеждениями, в то время, как они предают свои. Или думают, как бы предать.