Текст книги "Европейская поэзия XVII века"

Автор книги: авторов Коллектив

ЛУИС КАРРИЛЬО ДЕ СОТОМАЙОР

ОБ ОСТАНКАХ ДЕРЕВА, ИСПЕПЕЛЕННОГО ЮПИТЕРОМ

 
Смотри, как ствол могуч и величав,
он горд – сторукий! – молодым цветеньем,
и, даже рухнув, он глядит с презреньем
на небо, распростертый среди трав.
 
 
Но Громовержец, гордеца поправ,
уже карает дерево смиреньем:
цветение унижено гниеньем —
где гордой кроны непокорный нрав?
 
 
Смотри, что сотворяет луч разящий,
подумай о Юпитеровой власти,
о том, как ствол печально наземь лег.
 
 
Умерь гордыню и для пользы вящей
открой глаза, чтоб на чужом несчастье
усвоить жизни горестный урок.
 

ПРИМЕР ТОГО, КАК ИСЧЕЗАЕТ ТО, ЧТО БЫЛО

 
Тот, кто Пегасом был во время оно,
покорно сносит гнев хозяйских рук,
дрожит, едва заслышит окрик слуг,
уже на нем дырявая попона.
 
 
Он, попиравший злато, смотрит сонно,
состарившись в ярме, на все вокруг,
униженный – тяжелый тянет плуг,
снося удары плети удрученно.
 
 
Когда-то пролетал он ветром быстрым,
с дыханьем состязаясь норовистым,
а ныне – самый дряхлый из коней.
 
 
Он гордым был в свое младое время,
но на его хребет легло, как бремя,
седое время, всех времен сильней.
 

ЛЕГКОСТИ ВРЕМЕНИ И ЕГО УТРАТЕ

 
О суетное время, ты как птица,
как молодая лань среди полян,
ты дней моих и радостей тиран,
судьбой моей вершит твоя десница!
 
 
Поймать ли то, что так привольно мчится,
лукаво ускользает, как туман?
Приманка дивная, чья суть – обман!
Мой свет, в конце которого темница!
 
 
Твой гнев изведав, я смирился разом,
сбирая крохи за косой твоею,—
о просветленье, горькое стократ!
 
 
Я был слепцом, стал Аргусом стоглазым,
я вижу, как ты мчишь – и цепенею!
Как таешь ты, утрата из утрат!
 

О ПРИГОВОРЕ, ВЫНЕСЕННОМ САМСОНУ СУДЬЯМИ

 
На путы в удивленье зрит Самсон,
и путы в удивлении: что стало
с тем, кто, как нити, их срывал, бывало?
Они дрожат, но ведь дрожит и он.
 
 
Тот, что врата вознес на горный склон,
гигант, неистощимых сил зерцало,—
перед врагами клонится устало,
коварно взятый хитростью в полон.
 
 
Судья жестокий входит, обрекая
его глаза на смерть, а он, вникая
в обман, с улыбкой молвит палачам:
 
 
«Коль я не мог увидеть, что Далила
меня, могучего, перехитрила,—
я сам проклятье шлю моим очам!»
 

К БЕТИСУ, С ПРОСЬБОЙ ПОМОЧЬ В ПЛАВАНЬЕ

 
О светлый Бетис, весла пощади,
не будь хрустальной кораблю препоной,
остепенись, приют в тиши зеленой
дай путнику и гавань для ладьи.
 
 
Поющий у Леванта на груди
(он скуп на злато в щедрости хваленой),—
чело укрась коралловой короной
и бисерной росою остуди.
 
 
Но только, царь с трезубцем, сделай милость —
не сдерживай ладью, чтобы сравнилась
с крылатою стрелою на ветру!
 
 
Коль ты не внял моей мольбе унылой,
царь седовласый, внемли зову милой:
он и моря смиряет поутру.
 

МОЛЬБА К АМУРУ О МИЛОСЕРДИИ

 
Амур, покинь меня! Да пропадет
дней череда, истраченных на страсти,
когда, страдая от слепой напасти,
душа в слезах явленья милой ждет.
 
 
Пусть выжгло мне глаза огнем забот,
пусть я все слезы истощил в несчастье,
пусть сердце разрывается на части,
не вынеся любовной пытки гнет,—
 
 
лишь дай восстать душе испепеленной
из пепла, мальчик со стрелой перенной,
все остальное – унеси с собой!
 
 
Дитя Амур, услышь мой голос слабый,
я знаю, ты бы мне помог, когда бы
меня увидеть мог!.. Но ты слепой…
 

ВЯЗУ, В УТЕШЕНИЕ

 
Когда-то, полноводный Эбро зля,
ты возвышался гордым исполином —
под кружевным зеленым балдахином
ты нежил Бетис и его поля.
 
 
Но время сокрушило короля,
и плачешь ты на берегу пустынном,
и горько плачет, разлученный с сыном,
широкий Бетис и его земля.
 
 
Грозила небу вздыбленная крона,
но и тебя земли сокроет лоно —
и в этом так похожи мы с тобой.
 
 
Тебя оплакивает Бетис ясный,
но кто оплачет мой удел злосчастный?
Я даже в этом обойден судьбой.
 

* * *

 
На побелевший Тисба смотрит лик
любимого, сраженного судьбиной,
она в слезах – любовь тому причиной,
а он в крови – слепой любви должник
 
 
И меч в себя вонзает в тот же миг
несчастная, сочтя себя повинной,
но боль не чувствует: с его кончиной
иссяк обильных чувств ее родник.
 
 
Она упала, кровь ее струится
к его, остывшей, – так отроковица
в объятия любимого легла.
 
 
Так смерть свела два стылых тела властно
которые любовь, трудясь напрасно,
соединить живыми не смогла.
 

ХУАН ДЕ ТАССИС-И-ПЕРАЛЬТА, ГРАФ ВИЛЬЯМЕДИAHA

ПОКИДАЯ ПРИДВОРНУЮ СУЕТУ СУЕТ

 
Коль есть святой среди тщеты оплот,—
пусть будет им души покой смиренный
в уединении, где дух согбенный —
добыча мудрости, а не забот.
 
 
Пускай в ладони алчные течет
металла золотого ливень бренный,
и лестью тешится глупец надменный
среди дворцовых суетных щедрот.
 
 
Тщета манит сиреной лицедея:
ключами от его души владея,
она замкнет все чувства на замок.
 
 
А я у тихих волн, под птичьи трели,
свободные от льстивой канители,
остыну от печали и тревог.
 

ХУАН ДЕ ХАУРЕГИ

О ВРЕМЕНАХ ГОДА

 
В блаженном детстве, принимая в дар
мхи, травы и цветы, земля одела
в их блеск и свежесть девственное тело,
украсив лоб ярчайшей из тиар.
 
 
Став женщиной, она познала жар
безбрежной страсти неба и, несмело
прильнув к нему, в его объятьях млела,
и плыл, как вздохи, над лугами пар.
 
 
Потом она плодами разрешилась,
отверзли чрево щедрые долины,
стал нрав ее суровей и грубей.
 
 
И вот она морщинами покрылась,
увяла, в кудрях – снежные седины:
все губит время в ярости своей.
 

О РАЗБИТОМ СУДНЕ, ВЫБРОШЕННОМ НА БЕРЕГ

 
Погиб корабль, который не пугали
ни Эвр, ни Нот, ни штормы, ни туман;
с презреньем созерцает океан
его обломки, полные печали.
 
 
Он грезил о сверкающем металле,
раб кормчего, гордыней обуян,
везя сокровища индейских стран
в Иберию сквозь пенистые дали.
 
 
Он сгнил, с родимой рощей разлучен,
где мог бы зелень сохранять и ныне
верней, чем сохранить богатства смог.
 
 
Кто алчен и наживой увлечен,
погибнет точно так же на чужбине,
отвергнут всеми, нищ и одинок.
 

ДИАЛОГ ПРИРОДЫ, ЖИВОПИСИ И СКУЛЬПТУРЫ, В КОЕМ ОСПАРИВАЮТСЯ И ОПРЕДЕЛЯЮТСЯ ДОСТОИНСТВА ДВУХ ИСКУССТВ

(Фрагменты )

Посвящается практикам

и теоретикам этих искусств

Скульптура

 
Ты, наставница и гений
Всех искусств и всех творений,
Мы две дочери твои,
Будь же нам взамен судьи —
Кто из нас всех совершенней?
Возникая из сумбура,
Хочет Живопись, чтоб ей
Поклонялся род людей.
 

Живопись

 
Превзошла меня Скульптура
Только тем, что тяжелей.
Но граненый монолит
Матерьялен лишь на вид.
Во сто раз хитрей работа —
Превратить Ничто во Что-то,
Чем мой труд и знаменит.
 

Скульптура

 
Пусть в начале бытия
Идолов творила я,—
Ныне же резцами строго
Сотворяет образ бога
Длань умелая моя!
Ты – обманный облик в раме,
Я – объем, живая стать.
И различье между нами —
Суть различье меж словами
«Быть» и лишь «Напоминать».
 

Живопись

 
Но главнейшее уменье —
В подражанье естеству.
А твои, увы, творенья
Я лишь камнем назову.
На моих холстах родится
Из тончайших красок лес.
А попробуй ты, сестрица,
Чтобы воспарила птица,
Гром с небес метал Зевес!
 

Скульптура

 
Все же мой резец умелей:
И без красок может он
Передать объем и тон
Воскресающих моделей,
Так что зритель потрясен.
 
 
Грубый камень нежным чувством
Сердце скульптора ожег,
Этот миф – тебе упрек:
Ты холста с таким искусством
Не напишешь, видит бог.
 

Природа

 
Я хотела бы унять
Ваши яростные споры,
Не обидев вас, сеньоры;
Мастер истинный принять
Может правду и без ссоры.
 
 
Раз уж я вам за судью,
То обеим вам даю
Первенство в главнейшем деле:
В том, как служите вы цели —
Сущность отражать мою.
 
 
Но, о средствах говоря,
Мастерице светотени —
Живописи – предпочтенье
Я отдам (Скульптура зря
Смотрит на меня в смятенье).
 
 
Ибо в мире все подряд,
Что увидеть может взгляд,
Совершенным колоритом
И умением маститым
Только кисти повторят.
 
 
Краски, в тонком сочетанье,
На эскиз, готовый ране,
Мой пейзаж наносят так,
Что в него поверит всяк,
Не подумав об обмане.
 
 
А резец создаст едва ли
На природном матерьяле
Луч, огонь костра, волну,
Звезды, полевые дали,
Небо, солнце и луну.
 
 
Но и труд повыше есть —
Человека превознесть,
Чей прообраз – сам Создатель:
И художник и ваятель
Борются за эту честь.
 
 
Живопись сильна и в этом,
Удается цветом ей
И обличив людей
Передать, и тем же цветом —
Мир их мыслей и страстей.
 
 
Разве сердцу не отрада —
Живость благородных лиц,
Кожа нежная девиц,
Блеск потупленного взгляда
И живая тень ресниц?
 
 
Живопись и тем славна,
Что придумывать должна
То, чего и нет порою,
Что единственно игрою
Гения творит она.
 
 
Если ж скульптор скажет мне,
Будто устает втройне,
Значит, труд его от века —
Труд жнеца иль дровосека,
И в такой же он цене.
 
 
Это значит, что работа
Кисти и резца – всего-то
Плод физических потуг,
Дело не души, а рук,
Грубый труд, лишенный взлета.
 
 
Но главнейшее уменье
И важнейшая черта
В этом деле – вдохновенье,
Ликов мира сотворенье
Из гранита и холста.
 
 
В миг высокого порыва
Скульптор, в рвении своем,
В грубой массе, всем на диво,
Форму обнажит правдиво,
И движенье, и объем.
 
 
А художник – ни движенье,
Ни объем не передаст,—
Он потерпит пораженье,
Если кисть его предаст
И покинет вдохновенье.
 
 
Все останется мертво:
Ни обмер, ни глаз, ни руки,—
А чутье спасет его,
Мастера лишь мастерство
Охранит от смертной муки.
 
 
Живописец перспективой
Может делать чудеса:
Чистой ложью, в миг счастливый.
Он вместит в пейзаж правдивый
Дальний лес и небеса.
 
 
Этим овладев секретом,
Может тенью он и цветом
В редком ракурсе предмет
Показать, в уменье этом
Поразив ученый свет.
 
 
Скульпторы таких забот
Знать не знают, что дает
Всем художникам по праву
Пальму первенства, почет
И немеркнущую славу.
 
 
Изучивши беспристрастно
Все, что истинно прекрасно,
Кто из вас велик и чем,—
Вас обеих громогласно
Я хвалю пред миром всем.
 

ФРАНСИСКО ДЕ РИОXА

* * *

 
Я полон самым чистым из огней,
какой способна страсть разжечь, пылая,
и безутешен – тщится зависть злая
покончить с мукой сладостной моей.
 
 
Но хоть вражда и ярость все сильней
любовь мою преследуют, желая,
чтоб, пламя в небо взвив, сгорел дотла я,
душа не хочет расставаться с ней.
 
 
Твой облик – этот снег и розы эти —
зажег во мне пожар, и виновата
лишь ты, что, скорбный и лишенный сил,
 
 
тускнеет, умирая в час заката,
а не растет, рождаясь на рассвете,
огонь, горящий ярче всех светил.
 

* * *

 
В тюрьме моей, где в скорбной тишине
лишь вздохи раздаются одиноко
и цепь звенит, сдавив меня жестоко,
я мучаюсь – и мучаюсь вдвойне
 
 
из-за того, что по своей вине
я променял покой на чад порока,
на жар страстей, чтобы сгореть до срока
в оковах тяжких, жгущих тело мне,—
 
 
как бурная волна в спокойном море,
отвергшая родные воды ради
чужой земли, блеснувшей вдалеке,
 
 
и к берегу, взбив пенистые пряди,
бегущая, чтобы, себе на горе,
окончить жизнь, разбившись на песке.
 

* * *

 
Уже Борея гневные порывы
утихли, и холодная зима
сошла в глубины, где гнездится тьма,
и залил нежный свет луга и нивы.
 
 
В листву оделся тополь горделивый,
избавившись от снежного ярма,
и обвела зеленая кайма
Гвадиамара светлые извивы.
 
 
Вы счастливы, деревья: сбросив гнет
застывшей влаги, под лучами Феба
искрятся ваши пышные венки.
 
 
А я грущу: хотя жестокий лед
по-прежнему сжимает мне виски,
затеряй светоч мой в просторах неба.
 

К РОЗЕ

 
Пылающая роза,
соперница пожара,
что разожгла заря!
Ты счастлива, увидев свет, – но зря:
по воле неба жизнь твоя – мгновенье,
недолгий взлет и скорое паденье;
не отвратят смертельного удара
ни острые шипы, ни дивный твой цветок —
поспешен и суров всесильный рок.
 
 
Пурпурная корона,
что нынче расцвела
из нежного бутона —
лишь день пройдет – в огне сгорит дотла.
Ты – плоть от плоти самого Амура,
твой венчик – золото его волос,
а листья – перья легкого крыла;
и пламенная кровь, что полнит вены
богини, из морской рожденной пены,
свой алый цвет похитила у роз.
 
 
Но солнце жжет, и никакая сила
смягчить не властна ярости светила.
Ах, близок час, когда
в лучах его сгорят
дыханье нежное, роскошный твой наряд;
и лепестки, обугленные крылья,
на землю упадут, смешавшись с пылью.
Жизнь яркого цветка
безмерно коротка;
расцветший куст едва омоют росы,
Аврора плачет вновь – о смерти розы.
 

ЛУИС ДЕ УЛЬОА-И-ПЕРЕЙРА

* * *

 
Божественные очи! Не тая
Вулканов своего негодованья,
Отриньте страсть мою без состраданья,
Чтоб горечь мук познал без меры я.
 
 
Коль ваша гордость и любовь моя,
Как равный грех, заслужат наказанья,
Нас в темной бездне будет ждать свиданье
Там, далеко, за гранью бытия…
 
 
Но если вы за нрав, что столь надменен,
А я за страсть, которую кляну,
В аду должны попасть в два разных круга,
 
 
Останется удел наш неизменен:
Мы будем в муках искупать вину,
Ни здесь, ни там не обретя друг друга,
 

ПРАХУ ВОЗЛЮБЛЕННОГО, ПОМЕЩЕННОМУ ВМЕСТО ПЕСКА В ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

 
Струится, сокращая ежечасно
Нам жизни срок, отпущенный в кредит,
И о печальном опыте твердит
В сосуде крохотном сей прах безгласный,
 
 
То прах Лисардо, кто любим был страстно
И ветреностью был столь знаменит…
Сон жизни завершив, сном смертным спит
Источник горьких мук, к ним безучастный.
 
 
Огнем любви он обращен был в прах,
И ввергло в сей сосуд его отмщенье
За то, что предал он любви закон.
 
 
За то, что жил он с ложью на устах,
Ему и после смерти нет прощенья,
И в смерти не обрел покоя он.
 

ПЕДРО СОТО ДЕ РОХАС

АД ЛЮБВИ В СЕРДЦЕ

 
В груди моей – кромешный ад: вражда
зловещих фурий, жар ослепшей страсти,
мучительная грусть —
ничьей печали не сравниться с нею.
Я страх и ужас сею,
я приношу отчаянье. И пусть
нет утешенья для моих несчастий,—
в чужую память, как в речную гладь,
вглядевшись, их вовек не увидать;
как в зеркале, беда
в реке забвенья моего всегда.
 

ЭСТЕБАН МАНУЭЛЬ ДЕ ВИЛЬЕГАС

К ЗЕФИРУ

Сапфические строфы

 
Рощи зеленой постоялец нежный,
Вечный любимец младости цветущей,
Друг и сопутник матери – Киприды,
Зефир приятный;
 
 
Если б ты ведал все мои томленья,
Ты, доносящий вздохи всех влюбленных,
Плач мой услышав, расскажи ты нимфе,
Что умираю.
 
 
Филис когда-то я поведал душу.
Тронулась Филис тайной скорбью сердца,
Даже любила! Но бегу я ныне
Гнева прелестной.
 
 
Вечные боги с преданностью отчей,
Небо благое так с любовью кроткой
Да остановят в дни, когда блажен ты,
Снежные вихри!
 
 
Да не заденет пасмурная туча
В пору рассвета на вершине горной
Плеч твоих хрупких; град да не поранит
Ввек твоих крыльев!
 

Виллем Хеда. Завтрак

ПЕДРО КАЛЬДЕРОН

* * *

 
Нет, меня не веселит
Волн и сада состязанье,
Бурной зыби в океане,
Зыблющихся веток вид.
Для меня не развлеченье,
Что увлечены борьбой
Моря пенного прибой
И земля в цветочной пене.
У стихий старинный счет:
К морю сад давно завистлив;
Морем сделаться замыслив,
Раскачал деревьев свод.
С подражательностью рабьей
Перенявши все подряд,
Он, как рябью волн, объят
Листьев ветреною рябью.
Но и море не внакладе:
Видя, как чарует сад,
Море тоже тешит взгляд
Всей расцвеченною гладью.
Воду бурно замутив
Тиною со дна пучины,
Выкошенной луговиной
Зеленеется залив.
Друг для друга став подспорьем
И держась особняком,
Море стало цветником,
А цветник – цветочным морем.
Велика моя печаль,
Раз не облегчают горя
Небо мне, земля и море.
 

НАСТАВЛЕНЬЯ ПЕДРО КРЕСПО СЫНУ ИЗ ДРАМЫ «САЛАМЕЙСКИЙ АЛЬКАЛЬД»

 
А пока сеньор дон Лопе
Собирается в дорогу,
Пред Инее и Исавелью
Слушай то, что я скажу.
Божьей милостью, Хуан,
Из семьи ты вышел чистой,
Чище солнца, но крестьянской.
Ты в себе не унижай
Гордость духа и отвагу
И стремленья не теряй
Выше стать, а вместе с тем
Бойся гордости чрезмерной.
Будь всегда во всем смиренным,
И тогда ты победишь
То, что в гордых иногда
С здравым смыслом несогласно.
Сколько есть людей таких,
Кто, имея недостатки,
Их стирал своим смиреньем!
И у скольких находили
Недостатки (а они
Не имели их) затем,
Что о них судили плохо!
Будь изысканно любезен,
Щедрым будь, великодушным;
Помни: шляпа и кошель
Нам друзей приобретают;
И не столько ценно злато,
Что в земле родит индийской
Солнце и везут моря,
Сколько быть для всех приятным.
Никогда не говори
Ты про женщину дурное:
Знай, достойна уваженья
И скромнейшая из них.
Не от них ли мы родимся?
Не дерись по пустякам;
Если кто-нибудь при мне
Учит драться, я стократно
Повторяю: «Эта школа
Не по мне…» Я разумею,
Что не нужно человека
Обучать уменью драться
С пылом, ловкостью, искусством,
Но должны мы научить
Познавать его, за что
Он дерется. Утверждаю:
Объявись средь нас учитель
И задайся целью мудрой
Научить нас не тому,
Как нам драться, а за что —
Все б к нему детей послали.
С наставленьями моими
И с деньгами, что берешь
Ты в дорогу (их вполне
Хватит на обмундировку),
С покровительством дон Лoпe
И с моим благословеньем,
Я уверен, что тебя,
С божьей помощью, увижу
Я другим. Прощай же, сын мой,
Я растрогался совсем!
 

СЛЕПЕЦ

 
Слепца я знал одного,
что и средь солнца сиянья
не различал очертанья
собеседника своего.
Нынче я встретил его
(было пасмурно, вечерело):
он по улице шел несмело,
и, путь осветив незнакомый,
немного стеблей соломы
в руках у него горело.
Кто-то спросил, проходя:
На что тебе этот свет,
раз в глазах твоих света нет? —
И услышал под шум дождя:
Коли света не вижу я,
то, увидев меня, другой
избежит столкновенья со мной;
так что свет, что увидел ты,
не рассеяв моей темноты,
осветит для людей меня.
 

ЩЕДРОСТЬ

 
Оборванным, бедно одетым
предстал ученый Терпандр,
когда послал Александр
за венчанным славой поэтом.
И кесарь, стремясь благородно
примирить богатство и гений,
наградил (хоть и нет сомнений:
таковое стремленье бесплодно)
поэта дарами такими,
что рассеют тщеславье любое,
даже если б тщеславье людское
было атома неразделимей.
Мудрец в испуге застыл,
подобную щедрость видя,
и, бесстрастьем монарха обидя,
молчал. Александр спросил:
– Ты даруешь забвенье добром,
а память – презреньем коварным?
Но будучи неблагодарным,
можно ли быть мудрецом?
Но если благо рождает
рука того, кто дает,
а не того, кто берет,—
Терпандр ему отвечает,—
То не я благодарен тебе
должен быть за щедрость твою,
а ты за бедность мою
должен быть благодарен мне:
ты щедрость свою проявил,
бедность мою награждая,
и, щедрость твою вызывая,
воистину щедр я был!
 

ПРЕЗРЕНЬЕ К СЛАВЕ

 
Подумай над этим примером:
философ, что жил когда-то
на горе иль в долине (не важно
для завязки, высоко иль низко),
встретил однажды солдата,
что шел по дороге мимо;
философ заговорил с ним,
и, после беседы долгой,
воин спросил: – Возможно ль,
что ты никогда не видел
Великого Александра,
кесаря, чье величье
увенчано громкой славой
властителя шара земного? —
И философ ему ответил:
– Не человек он разве?
Так почему важнее
не тебя, а его мне видеть?
А коль я не прав, то внемли:
чтоб отучиться от лести,
цветок, что растет у канавы,
сорви и снеси Александру,
и скажи, что его просил я
сделать другой такой же.
И тогда ты увидишь, приятель,
что трофеи, триумфы и лавры,
что хвала, и величье, и слава
не превышают предела
человеческой сути, ибо
после стольких побед великих
не сумеет твой Александр
сделать цветка полевого,
что растет у любой канавки.
 

УТЕШЕНИЕ

 
Я слышал про одного
мудреца: он был нищ настолько,
бедняк, что трава лишь только
была питаньем его.
На свете нет никого
беднее, он был убежден.
Но как он был удивлен,
когда увидал случайно
мудреца другого, что тайно
ел траву, что выбросил он!
 

РАССКАЗ ФАБЬО О МАРТЫШКАХ

 
Один испанец жил в Оране,
Он мастер был стекольных дел,
И закадычного имел
Приятеля он в Тетуане.
Влюбившись в юную испанку,
Узнал стекольщик от своей
Возлюбленной, что, дескать, ей
Иметь угодно обезьянку.
Влюбленный пишет сим же часом
Посланье другу в Тетуан,—
А там ведь пропасть обезьян,—
И просит трех прислать, с запасом.
Но вышел в том письме изъянец:
«Три» – римской цифрой он проставил,
Три палки (был он старых правил).
И вот читает тетуанец:
«У вас полно мартышек, друг;
К тебе я с просьбою немалой,—
Пришли. Достаточно, пожалуй,
Мне… ста одиннадцати штук».
В заботах о такой поставке
Приятель бедный сбился с ног,
Но что, спустя известный срок,
Творилось в той стекольной лавке,
Где сотня с лишним чертенят
Проказничала с диким гамом,
В воображенье пылком самом
Нельзя представить, как бог свят!
 

РАССКАЗ ФАБЬО О БЛОХЕ

 
Раз некий щеголь своей крале
Любовную плел чепуху,
И тут голодную блоху
Мечты о крови обуяли.
«При даме, – думает она,—
Он не посмеет почесаться,
И кровушки я насосаться
Смогу досыта, допьяна!»
Извелся бедный франт от зуда
И, улучив удобный миг,
Залез к себе за воротпик,—
Попалась наконец, паскуда!
Была та схватка коротка,
Но не укрылось от красотки,
Что держит что-то он в щепотке —
Как бы понюшку табака.
Смутился бедный воздыхатель,
Когда сеньора на весь зал
Спросила: «Значит, смертью пал
Ваш кровожадный неприятель?»
Однако, поборов смущенье,
Врага еще сильней сдавив,
Он отвечал: «Пока он жив,
Но в безысходном положенье».
 

К ЦВЕТАМ

 
Казались сада гордостью цветы,
Когда рассвету утром были рады,
А вечером с упреком и досадой
Встречали наступлепье темноты.
 
 
Недолговечность этой пестроты,
Не дольше мига восхищавшей взгляды,
Запомнить человеку было надо,
Чтоб отрезвить его средь суеты.
 
 
Чуть эти розы расцвести успели, —
Смотри, как опустились лепестки!
Они нашли могилу в колыбели.
 
 
Того не видят люди-чудаки,
Что сроки жизни их заметны еле,
Следы веков, как миги, коротки.
 

* * *

 
Рассыпанные по небу светила
Нам темной ночью поражают взгляд
И блеск заемный отдают назад,
Которым солнце их, уйдж снабдило.
 
 
На вид цветы ночные так же хилы.
Нам кажется, не дольше дня стоят
Горящие цветы садовых гряд,
А звезды выживают ночь насилу.
 
 
И наши судьбы – зданья без опор.
От звезд зависит наша жизнь и рост.
На солнечном восходе и заходе
 
 
Основано передвиженье звезд.
На что же нам, затерянным в природе,
Надеяться, заброшенным в простор?
 

* * *

 
Взглянув на кудри, коим ночь дала,
рассыпавшимся по плечам, свободу,
вздохнула Синтия и вновь в угоду
тирану-дню их строго прибрала.
 
 
Но царственность ее волос, чела
обязана не холе, не уходу.
Краса, что составляет их природу,
не послушаньем людному мила.
 
 
Лик, чистый, как снега вершины горной,
где отразился заревом восток,
не возвеличить модою притворной.
 
 
Прикрасы хитроумные не впрок
той красоте, природной и бесспорной,
что расцветает в свой заветный срок.