Текст книги "Европейская поэзия XVII века"

Автор книги: авторов Коллектив

ИВАН БУНИЧ

* * *

 
Ах, не верь, моя Любица,
ты воде озерной, чистой,
как в ней верно ни отразится
лик твой райский, взор лучистый,—
ибо вскоре отраженье
от тебя навечно спрячет
сладость уст, красу движений,
синеву двух звезд горячих.
В воду с гордостью ты глядишься,
но придет конец гордыне:
пораженно отстранишься
от воды, столь милой ныне.
Юность быстро убегает —
не от той ли тени черной,
что порой и тебя пугает
в тихой глубине озерной?
Время немо и сурово,
в нем дороги нет обратно,—
и, хоть день займется снова,
наше утро невозвратно.
Над своим ты не властна сроком,
тороплив он, ненасытен:
губы, взгляд, златой твой локон —
все отнимет, как грабитель.
Не смотри ж с такой любовью
на свое изображенье
и моей проникнись болью,
о мой свет, мое утешенье!
 

НЕ ОТРИНЬ МЕНЯ, ХОТЬ Я И НЕ МОЛОД

 
Меня все корит моя юная вила:
мол, я уж старик – не вернуть то, что было…
Скажу ей в ответ: укоряешь напрасно,
я пепельно сед, но ведь страсть не угасла —
как огненный жар в груде белого пепла,
любовь, хоть я стар, возгорелась, окрепла;
я схож с той горой, что покрыта снегами,
но к небу порой извергает и пламя.
Любовь – словно голод. Умру, не насытясь.
Пускай я не молод, но чем я не витязь!
Я полон огня, – пе отринь, не разжалуй,
ты возле меня блещешь розою алой —
иль плох наш венок, где сплелась воедино
с тобой, мой цветок, белоснежность жасмина?
 

* * *

 
Ах, если б вечно в очи эти
мне смотреть влюбленным взглядом,
я б тогда, с тобою рядом,
стал счастливейшим на свете,—
лишь твое лицо мне снится,
жизнь моя, моя царица!
 
 
Лишь об одном могу мечтать я:
дни и ночи быть с тобою,
юной тешиться красою,—
и, в твои попав объятья,
восхищенно в них забыться,
моя жизнь, моя царица!
 
 
Ах, если б мог я, дорогая,
каждый миг, зимой и летом,
упиваться твоим светом,
от восторга умирая,—
если б нам соединиться,
жизнь моя, моя царица!
 
 
О, эту близость райским даром
называл бы я по праву;
я тогда, тебе во славу
отпылав сплошным пожаром,
и со смертью б рад смириться,
моя жизнь, моя царица!
 

* * *

 
О, глаза любимой,
огнь мой неугасимый,
очи-зарницы,
звезды-денницы!
Пламень небесный
с вешнею песней
не вы ли, не вы ли
в сердце мое влили?
 
 
О ласковые взгляды,
родники отрады,
счастья истоки!
Свет свой глубокий
дайте мне, дайте,
не покидайте
души моей влюбленной,
вами вдохновлепиой.
 
 
Вы – мое спасенье,
рассвет мой весенний.
Луч ваш волшебный,
чистый, целебный
сжег тьму и холод,
снова я молод —
душу воскресила
ваша дивная сила.
 

* * *

 
Вила мне все перечит, что поделать с нею.
Я – утесов крепче, она – скал прочнее.
Каменного стала она, молодая:
мучит, и немало, – все сношу, страдая.
Коль к моей заботе приглядится кто-либо,
скажет: я не из плоти, – просто камня глыба..
Мы с моею гордой друг на друга похожи:
она – камень твердый, я из камня тоже;
из мрамора – вила, сам я – из гранита,
она лед в себе скрыла, во мне пламя скрыто
 

ЗДРАВИЦА

 
Цвет-чародейка,
в кубки налей-ка
светлого зелья
нам для веселья;
видишь? – тут каждый
мучится жаждой,
все – в одно слово:
«Будь же здорова!..»
 
 
Ой, молодая,
пью за тебя я —
и, не ревнуя,
жду поцелуя:
дай, чаровница,
нам убедиться —
слаще ли кубок
этих вот губок;
винная ль чарка
жжет нас так жарко,
чары твои ли
нас распалили.
 

* * *

 
Дорожи годами – мимолетно их бремя:
вихрь, да тень, да пламя; сон, и мгла, и время.
Вихрь ворваться может в день твой тихий, летний:
все вокруг встревожит – и замрет, бесследный.
Тень – твой провожатый; но сгустится темень —
и обочь себя ты уж не сыщешь тени.
Пламя будет живо, пока ест солому,
и умрет в порыве к небу голубому.
Сон, тебя желанным поманив виденьем,
кончится обманом – грустным иробужденьем.
Мягко мгла укрыла путь твой утром рано,
но встает светило – и уж нет тумана.
Время – это версты на твоей дороге:
осени да весны, и – ничто в итоге.
Наши годы – с нами, но не вечно их бремя:
вихрь, и тень, и пламя; сон, туман и время.
 

* * *

 
Господи мой боже, как мне тяжко, трудно!
Жизнь моя похожа на жалкое судно:
мечется средь моря, суденышко это,
ночной ветер черен, в небе нет просвета.
А волна все круче, нет ветрил, нет весел,
вот ладью до тучи вал морской подбросил —
и обрушил с громом, обдавая хладом,
в пропасть, к хлябям темным, что разверзлись адом.
Бездна меня жадно поглотить готова,
море беспощадно, и небо сурово.
Глубь глядит могилой зыбкой и безвестной…
Господи, помилуй! Мрак развей небесный,
успокой ты ветры, волны усмири ты,—
мой бог безответный, жду твоей защиты!
 

ПОМРАЧЕНИЕ ДНЯ И ВСЕ ЖЕ ПРОСВЕТЛЕНИЕ 17 ДЕКАБРЯ 1631

 
Вот они воочию, чудеса господни!
Стал внезапно ночью белый день сегодня:
солнышко пропало в черноте зловещей,
но с тьмой совладало – и уж снова блещет…
Боже всемогущий! Ты землю и звезды,
весь мир этот сущий из хаоса создал.
В свете ли денницы, в сумраке ль бездонном,
все с тех пор вершится по твоим законам.
Всюду – твоя сила, рук твоих творенье:
тверди и светила, мрак и просветленье.
 

ЮНИЕ ПАЛМОТИЧ

СКОЛЬКИМ КАЖДЫЙ ОБЯЗАН РОДНОЙ ЗЕМЛЕ

 
Нет земли на свете равной
той земле, где ты рожден,—
чтить ее – твой самый главный,
самый праведный закон.
 
 
Для тебя да будет свято,
как семья, отец и мать,
место в мире, где когда-то
начал ты существовать.
 
 
У земли родимой много
сильных, смелых сыновей,—
все мы преданы, как богу,
общей матери своей.
 
 
На ее защиту встанем,
жизнью мы не дорожим,—
хоть сейчас существованьем
ей пожертвуем своим.
 
 
Ею мы живем и дышим,
бережем, как мать свою;
чести нет святей и выше —
пасть за родину в бою.
 
 
Нет на свете большей славы,
всем пожертвовать, что есть,
для родной своей державы,
за ее святую честь.
 
 
Тщетно счастья добиваться,
дорожить добром своим,
если общие богатства
мы не ценим, не храним.
 
 
Как мы плачем, как мы ропщем,
вдруг теряя свой кусок,
но ведь только во всеобщем
и свое бы ты сберег.
 
 
Если б край родной великим
не связал единством нас,
мы зверям подобны диким
оставались бы сейчас.
 
 
Все и почести и блага
только тем всегда желай,
кто с бесстрашьем и отвагой
защищал родимый край.
 
 
Славой вечною покроем,
что небесных звезд светлей,
мы того, кто пал героем
ради родины своей.
 
 
Жить рабом, с петлей на шее,
принимая зло за власть,—
это в сотни раз страшнее,
чем в бою свободным пасть.
 

ВЛАДИСЛАВ МЕНЧЕТИЧ

СТРАСТЬ ВСЕГДА СИЛЬНА ОБМАНОМ

 
Я в огне, моя царица.
Кто узнает, что – причиной?
В тайнике души хранится
страсть моя к тебе единой.
 
 
Я не выдам даже взглядом,
как люблю, как сердце жалишь.
Сотни вил со мною рядом,
в жизни, в сердце – ты одна лишь.
 
 
На других гляжу упорно,
вздохи шлю, шепчу признанья,
стражду, гибну – все притворно,
ты одна – мое страданье.
 
 
По тебе одной скучаю,
постоянство паче плена.
Многим вздохи расточаю,
только сердце неизменно.
 
 
Страсть всегда сильна обманом,
завлекал я многих в сети,
но в любви был постоянным,
но люблю одну на свете.
 

ВИЛАМ, КОТОРЫЕ НЕ ВЕДАЮТ ЛЮБВИ

 
Если любви предается вила,
только милого не любя,—
значит, она красоту осквернила
и убивает сама себя.
 
 
До тебя ей что за дело?
Ты страдаешь, – ну и что ж?
Сердце в ней окаменело,
И его не разобьешь.
 

АНТУН ГЛЕДЖЕВИЧ

СТИХИ О ЛОПУЖАНКАX

 
Мара в поселке Игало
сеть для угрей расставляла,
как их вернее поймать,
знает умелая мать.
Лопуд им стал тесноват,—
в город на Плаце спешат,
может быть, выпадет счастье,
рыбу поймать позубастей.
Но неприятно смотреть, —
что попадается в сеть?
Пригоршни грязного ила…
Удочка сеть заменила.
Удочкой цепкой и меткой
в двери попали к соседке.
Эта соседка была
женщиной их ремесла.
Щедрый улов был нежданным,—
с чисто французским приданым…
Что же поделаешь тут?
Сети, конечно, сгниют.
 

ГОВОРЯТ, ЧТО НЕ ПРИСТАЛО ПОЖИЛОЙ ЖЕНЩИНЕ ЗАНИМАТЬСЯ ЛЮБОВЬЮ

 
Эта старческая проседь
обличает возраст твой,
и тебе пора бы бросить
притворяться молодой.
 
 
Тусклый взор остекленелый
холодней потухших свеч,—
мечет смерть амура стрелы,
чтобы страсть в сердцах зажечь.
 
 
Не надейся, – ни единый
в целом мире не придет
целовать твои морщины
и вкушать увядший плод.
 
 
Кто целуется с тобою?
Впалых губ ужасен вид,
а за пазухой такое,
что посмотришь – и стошнит.
 
 
Для былой твоей гордыни
оснований нет, – не ты ль,
дорогая, любишь ныне,
опираясь на костыль?
 
 
Пламя то, что отгорело,
не согреет никогда.
Для тебя, окостенелой,
страсть – великая беда.
 
 
Безрассудная, когда же
ты поймешь, что лишь одно
для тебя – кудель и пряжа,
нить с иглой, веретено…
 

ПОБАСЕНКА О ТЫКВЕ И КИПАРИСЕ

 
Тыква, чьи всегда унылы
и безрадостны пути,
неожиданно решила
кипарис перерасти.
 
 
Ствол его, что ввысь нацелен,
стройность этого ствола
и невянущую зелень
тыква жадно обвила.
 
 
Тот смеется: планы чьи-то,
вероятно, не сбылись,—
и с насмешкой ядовитой
тыкве молвит кипарис:
 
 
«Ты спесива и надменна,
но зима придет – и что ж?
Ты погибнешь и мгновенно
вновь на землю упадешь…»
 

НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР

ТОРГОВКИ-ХЛЕБНИЦЫ

 
С юных лет нам, как известно,
должность эту приписали:
сами в печи ставим тесто —
и торгуем хлебом сами.
Мы для города – торговки.
Но в одном ли торге дело?..
Поначалу, без сноровки,
ломит с устали все тело.
Долго спишь – терпи убытки.
Значит, отдых нам заказан.
Хочешь, нет ли, – станут прытки
руки, ноги, да и разум!
Чтоб спорее шла работа,
надо сразу приучиться
все мешки, совки, решета,
сита, противни, корытца
в чистоте держать, в порядке,
и всему – свое чтоб место.
Вот тогда в скобленой кадке
и меси на совесть тесто!..
А надзор ведут мужчины —
как торгуем, проверяют:
с нас, от имени общины,
знай динары собирают.
Постоят перед весами,
поглядят сурово этак
и сгребут с лоточка сами —
кто две-три, кто шесть монеток.
Кое-что опять же надо
сунуть писарю под башней:
он бумагу даст – и к складу
совершим свой путь всегдашний.
Там, в скале, где закром главный,
пред зерном с мешками станем…
Наполняют их исправно —
так, что еле-еле тянем.
Все провеем над лоханью —
ни остиночки, пи пыли!
А потом, чтоб горожане
с голодухи пе вопили,
мелем быстро, мерим быстро,
дважды, трижды просеваем —
и муку в кадушках чистых
тут – к хлебам, там – к караваям,
не присев, готовим сразу,
да при этом так искусно,
что приятно будет глазу,
а уж рту – куда как вкусно!
Понимать тут нужно тоже
вещь такую вот, к примеру:
и вода, и соль, и дрожжи —
все должно быть точно в меру.
Тесто долго мнем и давим,
сил на это не жалея.
Чуть муки в замес добавим —
сразу туже он, белее…
Замесив, формуем тут же:
вот вам пышный хлеб, вот плоский,
этот круглый, тот поуже,—
и кладем их все на доски.
Сверху – либо покрывало,
либо теплую тряпицу,
чтобы тесто доспевало.
Надо ждать, не торопиться.
Глядь – оно и поднялося!
Тут взошедшую опару
без задержки мы относим
прямиком к печному жару.
Кочергой в печи шуруя,
смотрим, чтоб не подгорело.
А коль хлебину сырую
проглядим, то плохо дело:
мало ль склочного народца
в достославном нашем граде?
Целый бунт, поди, начнется,
даже стража с ним не сладит!..
Подвергают хлеб наш пробам
должностные прежде лица.
Впрочем, с этим-то народом
можем мы договориться:
им, для их же интересу,
носим яйца по-французски,
чтоб, коль в хлебе мало весу,
не томили нас в кутузке.
Но к мздоимству всяк ведь лаком —
и хлебнуть беды мы можем,
если стражникам-собакам
что-то в лапы не положим:
оклевещут нас, известно,
перед теми, должностными!
Так что заработок честный
делим мы еще и с ними.
Ладно, с нас печник да мельник
непомерной просят платы.
А ведь стражник-то – бездельник!
Так за что ж берет, проклятый?
Хоть сожрали б, что ли, черти
всех таких! А их немало:
Горлопан, Пузанчич, Фертик,
Кровосос, Храпун, Воняла…
Самый вредный прозван Дошлым;
он одну из нас, бесстыжий,
еще летом позапрошлым
обобрал и с торга выжил!
При труде вседневном тяжком
да с такими наглецами
не прожить бы нам, бедняжкам,
не свести концы с концами:
мы, доход свой раздавая,
прогорели все давно бы,
каб – лишь хлеб да караваи,
каб – ни кренделя, ни сдобы.
Но на то ты и торговка:
с калачей, с рожков, с пирожных,
если ты печешь их ловко,
и разжиться даже можно.
Есть у нас лепешки, сласти —
ешьте, коль монет не жалко!
Всех ловчей по этой части
Образина и Давалка.
Кто ж из двух-то – знаменитей?
Кто в заглавном-то почете?
Со второй пример возьмите —
всё, сударушки, поймете…
Люди! Ласкового слова
просим нынче, как награды.
Похвалите ж нас! И снова
вам служить мы будем рады.
 

ИГНЯТ ДЖЮРДЖЕВИЧ

ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ

 
Ночь сиянье небосклона
тенью легкой обовьет,
и, любовью вдохновленный,
звезд заблещет хоровод.
 
 
Дом любимой очень близко,
вдруг раскрылась дверь впотьмах —
и любовная записка
у меня уже в руках.
 
 
Развернул ее поспешно,
но прочесть не мог никак,—
все объято тьмой кромешной,
все покрыл тяжелый мрак.
 
 
Ночь, как черная завеса,
я не вижу ни строки,—
месяц прячется за лесом,
звезды слишком далеки.
 
 
Я бы мог, любовью полный,
все понять в ее словах
и при жутком блеске молний,
отогнав ненужный страх.
 
 
Вдруг сверкнул в траве за домом
очень маленький предмет,—
и в крылатом насекомом
я нашел желанный свет.
 
 
Огонек живой и милый
поднял я, в руке храня,—
не любовь ли научила
этой хитрости меня?
 
 
Света крохотный кусочек,
золотистый светлячок
в содержанье милых строчек
разобраться мне помог.
 
 
Друг, тебе я благодарен,
так, мой светлый, и живи,—
словно звезды, лучезарен,
словно искорка любви.
 
 
Я тебя прославлю песней,
золотое существо!
Кто помог бы мне чудесней
в миг смятенья моего?
 
 
Златокрылым, златоглавым
ты и создан, может быть,
чтобы ночью темным травам
каплю солпца приносить.
 
 
Меркнет золото мгновенно
рядом с золотом твоим,—
и, как камень драгоценный,
ты ничем не заменим.
 
 
Ты – земли живое око,
ты, как эльфов светлый рой,
что в полночной тьме глубокой
пролетают над землей.
 
 
Вечно, с лаской и заботой,
окрыляя, веселя,
пусть тебе свои щедроты
дарят небо и земля!
 

В ЧЕСТЬ ПРИХОДА ВЕСНЫ

 
Радостный час —
весна началась,
настало цветенье
природы весенней.
Все солнцем согрето.
Венки до рассвета
будут опять
пастушки сплетать,
чтоб золото кос
венком оплелось.
Здесь юная зелень,
покой колыбелен,—
прохлада сладка
у родника.
Юноши тут
возлюбленных ждут,
и наши свирели
вновь зазвенели —
в царстве лесном
пляшем, поем.
Сменит все это
знойное лето —
в поле пшеница
заколосится…
А каждую осень
мир плодоносен.
Возлюбленной виле
нарвет в изобилье
яблок с айвой
пастух молодой,
осенних щедрот
сладостный плод,—
еще ей даруя
и мед поцелуя…
 

СЛУШАЙТЕ СЛЕПОГО, ДАМЫ

 
Женщины, песнь мою
вам я, слепец, пою.
Страсти храните пламя —
юность не вечно с вами.
Та, в ком она зачахла,
станет седой и дряхлой,
алые сменит губы
старческий рот беззубый.
Больно понять в бессилье:
молодость упустили…
Старость от злых обид
охает и кряхтит,
мучаясь от желаний,
неутоленных ране.
Помшо, в расцвете сил
как я жадно любил,
помню, плясали где-то
с вилами до рассвета.
Молодость коротка,—
гонят прочь старика.
Кто одряхлел, остыл,
тот никому не мил.
Женщины, вам пою,
вы же в шапку мою
бросьте за добрый совет
пару медных монет.
 

ЛЮБИМАЯ СОЛНЦУ ПОДОБНА

 
Неба утреннего алость,
светлый солнечный восток,
и повеял, мне казалось,
ароматный ветерок.
 
 
Но твои я слышу речи,
вижу блеск твоих очей,—
это ты идешь навстречу,
солнца ярче и светлей.
 
 
Это ты, моя царица,
на пути моем взошла —
здесь не трудно ошибиться,
словно солнце, ты светла.
 
 
Так огромно чувство было,
так я встречи ждал, любя,—
что от яркого светила
отличить не смог тебя.
 

ДАНИЯ И НОРВЕГИЯ

АНДЕРС АРРЕБО

СЕВЕРНЫЙ ОЛЕНЬ

(Из «Гексамерона»)

 
Олень, ты серебрист, как горные вершины;
Рогатым скакуном тебя прозвали финны.
 
 
Ни Новая Земля, ни Кольские хребты
Не знают существа прекраснее, чем ты.
 
 
Как прожил человек без пищи и приюта
Среди отвесных скал, в метель и холод лютый,
 
 
Когда морской прибой, взметнувшись до высот,
В полете застывал и превращался в лед?
 
 
Густая шерсть твоя охотника согрела;
На лыжах он бежал, проверив лук и стрелы,
 
 
Наряженный тобой от головы до ног,
От шапки меховой до кожаных чулок.
 
 
Ты одеялом стал, от стужи спас в бураны,
Лопарь тебя доил для сыра и сметаны.
 
 
Ты мясом накормил семью у очага
И теплый кров ей дал, когда мела пурга.
 
 
И ты приданым был для девушки богатой,
Корову заменив, и серебро, и злато.
 
 
Когда в стоянку друг позвал за сотни миль,
Лопарь собрался вмиг – и, взвихривая пыль,
 
 
Ты, за день по три бло одолевая, мчался,
Чтобы хозяин твой с друзьями повстречался.
 
 
А содержать тебя ие стоило труда?
Лишайник на камнях – вот вся твоя еда.
 
 
Зимой, взрывая наст раздвоенным копытом,
Ты пищу находил на камне, мхом покрытом.
 
 
Долготерпенья дар тебе природой дан —
И ты снискал любовь у северных датчан;
 
 
Полузасохший мох – твоя скупая пища,
Не просишь ты себе ни корма, ни жилища.
 
 
Пока в твоем краю вершины гор в снегах,
Достоинства твои я буду петь в стихах.
 

ТОМАС КИНГО

УСТАВШИЙ ОТ МИРА, ВЗЫСКУЮЩИЙ НЕБА

 
Прощай, о земля!
Служив тебе долго, измучился я.
И бремя, что мне этот мир навязал,
Теперь я отброшу, теперь я устал.
Я рву свои узы, здесь все маета,
И все суета,
И все суета.
 
 
Что, в сущности, мир
Поставил пред нами как цель и кумир?
Не больше, чем тень и сверканье стекла,
Чем тонкая наледь над глубями зла,
Чем мыльный пузырь.
А внутри – пустота,
И все суета,
И все суета.
 
 
Что годы и дни?
Хитро, незаметно проходят они,
Хитро, незаметно за. ними уйдут
И радость, и плач, и заботы, и труд,
Роскошество мыслей, ума острота,
И все суета,
И все суета.
 
 
О смертных фетиш,
Телец золотой, ты в подлунной царишь,
Но непостоянство – натура твоя,
На непостоянство прельстилась земля,
В тебе воплощается жизни тщета,
Сама суета,
Сама суета.
 
 
Ах, власть и почет!
Сиянье короны, жужжанье забот.
А зависть у власти сидит за спиной,
Посеет тревогу, развеет покой,
И радость не в радость, а лишь тягота,
И все суета,
И все суета.
 
 
Ах, милость владык!
Неверный, стоглазый, слепой временщик!
Ведь ты помогаешь пустым пузырям
Раздуться, взметнуться, взлететь к небесам.
Но с солнцем в сравненье твоя щедрота —
Одна суета,
Одна суета.
 
 
Ах, дружба, друзья!
По опыту знаю – вам верить нельзя.
Вы горечь умножите в чаше обид,
Вы – флюгер, вас только удача манит,
Обманчива ваших словес теплота,
И все суета,
И все суета.
 
 
Ах, плотских услад
Горячая топка, искристый каскад!
Потянется смертный за этим теплом,
Да в вечном огне будет греться потом!
Пригубишь твой мед – не отмоешь уста:
Одна суета,
Одна суета.
 
 
Прощай же, прости,
И душу мою на покой отпусти.
Хочу я откланяться, лживый мирок.
Могила забвенья – вот жизни итог.
А мне воздадут за голгофу мою
В господнем раю,
В господнем раю.
 
 
И дни и года
Средь вечной весны растворятся тогда,
Там солнцу нет нужды по небу брести,
Нет нужды луне убывать и расти,
Там лик Иисуса являет зарю
В господнем раю,
В господнем раю.
 
 
Я буду богат,
Зовут постоянством незримый тот клад,
Грабитель не сможет его отобрать,
Пройдоха не сможет его оттягать,
Никто не подстроит уж мне западню
В господнем раю,
В господнем раю.
 
 
И там меня ждет
У престола господня неложный почет,
Корона моя будет сутью ценна —
Ведь кровию Агнца сияет она.
Так будет – пусть я Сатану разъярю —
В господнем раю,
В господнем раю.
 
 
Вот милость владык —
Мне ангельский внятен блаженный язык.
Отныне, незрим для завистливых глаз,
Я божью улыбку увшку не раз,
И злобную смерть я тогда осмею
В господнем раю,
В господнем раю.
 
 
И друга навек
В Иисусе достойный найдет человек.
Увижу я истинный облик Христа,
Любовь его вечна, щедра и свята,
И Дух и Любовь я в единстве узрю
В господнем раю,
В господнем раю.
 
 
Нет выше услад,
Чем ангельских песен узывчивый лад.
Но общая радость у нас – это бог.
Забудь же, душа моя, землю тревог,
Но помни, что радость обрящешь свою
В господнем раю,
В господнем раю.
 

ПЕДЕР ДАСС

НУРЛАННСКИЕ ТРУБЫ

(Фрагмент)

 
Я жителю Нурланна шлю свой поклон —
Хозяин ли он, подмастерье ли он,
Крестьянин в сермяжном уборе,
Идет ли на промысел он за треской,
У чанов солильных стоит день-деньской,
Живет он в горах ли, у моря.
И пасторам в каждом прпходе привет —
Да будет сиять им божественный свет
В почтенных трудах каждодневных;
И тем, кто сжимает судебник и меч,
Кто должен от зла и насилья беречь
Бесхитростных и смиренных.
Поклон арендаторам, хусманам; вам,
Живущим по прадедовским хуторам,
Что в скалах прибрежных мостятся;
Отшельникам, лавочникам и другим,
Которым помог я советом моим,
Хоть в стих они мой не вместятся.
Прекрасному женскому полу поклон,
Помянем хозяек, крестьянских матрон,
Мамаш и на выданье дочек.
А доброму нраву – особый почет.
На помощь тому, кто достойно живет,
Отправлюсь я без проволочек.
Вот время к полудню идет на часах,
И солнце высоко стоит в небесах.
Прошу вас с глубоким почтеньем
Прийти отобедать, как гости, со мной,
Отведать, что есть у меня в кладовой,
И трапезы быть украшеньем.
Изысканных блюд я к столу не подам,
Желе золотое мне не по зубам:
Безденежье вечное нудит.
Я вас не прельщу необычным питьем,
Подам только то, что и в будни мы пьем,
Но Бахус в обиде не будет.
На кухне дворцовой ведь я не бывал,
И повар-француз меня не обучал,
Как суп иностранный готовить.
Простецкой покажется пища моя
Иным грамотеям, но вы-то, друзья,
Не станете, знаю, злословить.
Готовится здесь не блестящий банкет,
И здесь сервировки особенной нет,
Я новой не следую моде.
Каплун, куропатка, индейка, фазан,
Конечно, прекрасны, да пуст мой карман
И жалованье на исходе.
Изысканных пряностей нет на столе,
Какие растут лишь в индийской земле —
К чему нам такие присыпки?
Но если жаркое из свежей трески
Вам будет по нраву, друзья-едоки,
Прошу вас, отведайте рыбки.
Пшеничный поставлю на стол каравай,
Съедите – поставлю другой, налегай!
Гостей накормлю до отвала.
Не стану, друзья, экономить на вас,
В кладовке имею запасы колбас
И выпивки тоже немало.
Кто хочет ветчинки – вот вам ветчина,
Девятую осень коптится она,
Прозрачна до самой середки.
В бочонке моем прошлогодний улов
Засолен и нынче, должно быть, готов.
Друзья, не подать ли селедки?
Ни вам патиссонов, ни вам огурцов,
Капуста не хуже в конце-то концов.
Чтоб каждый доволен остался,
И репы нарежу – вот вам и салат,
А если бы я обещал виноград,
Сказали бы мне, что заврался.
Ни в сыре, ни в масле отказа вам нет,
Глазуньей, как должно, закончим обед.
Конечно, убыток карману,
По я приглашаю и ныне и впредь
Со мною, друзья, за столом посидеть —
Припасов жалеть я не стану.
Для вас, земляки, я свой начал рассказ,
На славу я вас угостил, а сейчас
Иные пойдут разговоры:
Хочу написать я прилежным пером
О Нурланне нашем, поведать о том,
Какие тут реки и горы,
О долах глухих и о скалах седых,
О вечных снегах, покрывающих их,
О чащах лесных, о погоде,
Какая рыбалка, охота и лов,—
Подробно об этом поведать готов,
И кроме того – о народе.