Текст книги "Европейская поэзия XVII века"

Автор книги: авторов Коллектив

КРИСТОБАЛЬ ДЕ МЕСА

* * *

 
Гонясь за счастьем, уделил я прежде
пустой придворной жизни много лет,
в которой правдолюбцу места нет,
но дверь открыта чванному невежде,
 
 
где фаворит в сверкающей одежде
роскошеством своим прельщает свет,
где познает немало горьких бед
простак, наивно верящий надежде;
 
 
пускай смеется чернь, но во сто крат
блаженней тот, кто на клочке земли,
хваля судьбу, живет себе в усладу,
 
 
кто мир вкушает, кто покою рад
от балагана этого вдали,
от мерзости его, подобной аду.
 

БАРТОЛОМЕ ЛЕОНАРДО ДЕ АРХЕНСОЛА

* * *

 
Вот, Нуньо, двух философов портреты:
один рыдал и хохотал второй
над бренною житейскою игрой,
чьи всюду и во всем видны приметы.
 
 
Когда бы я решил искать ответы
вдали от этой мудрости и той —
чье мненье мне служило бы звездой?
Из двух – какая сторона монеты?
 
 
Ты, видящий повсюду только горе,
мне говоришь, что в трагедийном хоре
пролить слезу – утеха из утех.
 
 
Но, зная, что слезами не поможешь
добру и зла вовек не изничтожишь,—
я, не колеблясь, выбираю смех.
 

* * *

 
Сотри румяна, Лаис, непрестанно
их кислый запах выдает обман.
А если въелся в щеки слой румян,
потри их мелом – и сойдут румяна.
 
 
Хотя природа и в руках тирана
и сталь кромсает сад, где сплошь бурьян,
но разве хоть один найдешь изъян
в глухом лесу, чья прелесть первозданна?
 
 
И если Небо коже подарило
правдивых роз румяна и белила,
зачем же пальцем в щеки грим втирать?
 
 
Красавица моя, приди же в чувство!
Для совершенной красоты – искусство
не в том ли, чтоб искусство презирать?
 

ХУАН ДЕ АРГИХО

ВРЕМЕНА ГОДА

 
Рассыпав щедро в чистоте простора
свой свет и блеск, весиа приходит к нам;
полянам зелень, радость пастухам
за долгое терпенье дарит Флора;
 
 
но солнце переменчиво, и скоро
оно сместится, оказавшись там,
где жгучий Рак погибель шлет цветам,
лишая землю яркого убора;
 
 
и вот уж осень мокрая, она
плодами Вакха скрасит свой приход,
а после зимний холод воцарится;
 
 
чередованье, смена, новизна —
какой страдалец горький вас не ждет?
Какой счастливец гордый не страшится?
 

* * *

 
Карают боги гнусного Тантала,
чья низость на пиру ввела их в гнев.
Своим обманом мудрость их презрев,
изведал он, что значит их опала:
 
 
к воде ладони тянет он устало,
почти касается рукой дерев,
но Эридан уходит, обмелев,
и дерево ему плода не дало.
 
 
Ты удивлен, страдальцу сострадая,
что плод, в его уста не попадая,
приманкой служит для его очей?
 
 
Ну что ж, окинь округу трезвым взглядом,
и ты увидишь сто Танталов рядом —
несчастных, средь богатства, богачей.
 

О ТЕСЕЕ И АРИАДНЕ

 
«Кому пожаловаться на обман?
Молчат деревья, слез пе понимая,
здесь небо слепо, а земля чужая,
любовь обманна, как морской тумап.
 
 
Уплыл – один – любви моей тиран,
и плачу я, тоски не утоляя,
надеюсь исцелиться, понимая,
что исцеленья нет от этих ран!
 
 
О боги, если кто-нибудь когда-то
вас холодностью ранил, – пусть расплата
на моего обидчика падет!»
 
 
Так Ариадна небо молит в горе,
а слезы между тем уносит море,
а ветер вздохи горькие крадет.
 

* * *

 
Покорная напевам Амфиона,
сама росла Троянская стена,
его хранила нежная струна
в подземном царстве ужаса и стона.
 
 
Не от ее ли отворялись звона
алмазные врата, дабы она
спасала, волшебством наделена,
страдальцев из жестокого полона?
 
 
И если столь волшебно лиры пенье,
смиряющее бурных рек кипенье
и самых необузданных зверей,—
 
 
то тщетны почему мои старанья,
и то, что всех спасает от страданья,
лишь миожит тяготы души моей?
 

РОДРИГО КАРО

РУИНАМ ИТАЛИКИ

 
Оплачем, Фабьо, сей, застывший сонно,
увядший холм, среди полей пустынных —
Италикой в иные времена,
колонией победной Сципиона
была сия, сокрытая в руинах,
суровая и славная стена,
так сделалась она
реликвией слепою.
Печальною тропою
герои в царство теней отошли,
их даже память видеть перестала.
Здесь храм стоял, там площадь клокотала,
чей контур еле различим в пыли.
Гимназия искрошена веками,
от дивных терм остались только камни,
а шпили башен, ранившие высь,
ее покою вечному сдались.
 
 
Амфитеатра рухнувшие стены,
богов жестоких славившие ране,
унизил беспощадно желтый дрок.
В безмолвии трагической арены
струится время, как напоминанье,
сколь жалок давней пышности итог.
Все поглотил песок.
Умолк народ великий,
в столетьях стихли крики.
Где тот, который на голодных львов
шел обнаженным? Где атлет могучий?
Здесь превращен судьбою неминучей
в безмолвие многоголосый рев.
Но до сих пор являют нам руины
былых ристаний страшные картины,
и чудится душе в седых камнях
предсмертный хрип, звучавший в давних днях.
 
 
Здесь был рожден сын молнии военной —
Траян, отец испанского народа,
воитель доблестный и честь страны,
пред кем земля была рабой смиренной
от колыбели алого восхода
до побежденной кадиксской волны.
О славные сыны,—
здесь Адриан и Силий,
и Теодосий были
детьми: слоновая сияла кость
на колыбелях, облаченных в злато,
жасмин и лавр венчали их когда-то
там, где былье глухое разрослось.
Дом, сложенный для Кесаря, – глядите,—
сегодня гнусных ящериц укрытье.
Исчезли кесари, дома, сады
и камни, и на них имен следы.
 
 
Коль ты не плачешь, Фабьо, – долгим взглядом
окинь умерших улиц вереницы,
разбитый мрамор арок, алтарей,
останки статуй, ставших жалким сором,
все – жертва Немезидовой десницы
там, где безмолвье погребло царей
в столетней тьме своей.
Так Троя предо мною
встает с ее стеною,
 

Рембрандт ван Рейн. Фауст.

 
и Рим, чье имя только и живет
(где божества его и властелины?!),
и плод Минервы – мудрые Афины
(помог ли им законов честных свод?!).
Вчера – веков соперничество, ныне —
ленивый прах в безропотной пустыне:
ни смерть не пощадила их, ни рок —
и мощь, и разум спят в пыли дорог.
 
 
Но почему фантазии неймется
искать в былом пример для состраданья?
И нынешних не счесть: то там, то тут
заблещет огонек, дымок пробьется,
то отголосок прозвучит рыданья:
душа – видений призрачных приют —
томит окрестный люд,
который изумленно
вдруг слышит отзвук стона
в ночи немой – немолчный хор кричит:
«Прощай, Италика!», и эхо плачет:
«Италика!», и слово это прячет
в листве, но и в листве опо звучит:
«Италика!» – так имя дорогое
Италики, не ведая покоя,
в руинах повторяет теней хор…
Им сострадают люди до сих пор!
 
 
Гость благодарный, – этим славным теням
я краткий плач смиренно посвящаю,
Италика, простертая во сне!
И если благосклонпы к этим пеням
останки жалкие, чьи различаю
следы в стократ печальной тишине,—
открой за это мне
в любезной благостыне
таящийся в руине
приют Геронсия, – направь мой шаг
к могиле мученика и прелата,
пусть я – слезами горестного брата —
открою этот славный саркофаг!
Но тщетно я хочу разжиться частью
богатств, присвоенных небесной властью.
Владей своим богатством, дивный храм,
на зависть всем созвездьям и мирам!
 

АНТОНИО МИРА ДЕ АМЕСКУА

ПЕСНЬ

 
Веселый, беззаботный и влюбленный,
щегол уселся на сучок дубовый
и крылья отряхнул, собой гордясь:
над белой грудкой клюв его точеный
сверкал, как иней на кости слоновой,
желтела, в перья нежные вплетясь,
соломенная вязь;
и, облекая в сладостные звуки
любовь свою и муки,
защебетала птичка: все вокруг
внимало ей – цветы, деревья, луг…
Но вдруг, ее рулады
прервав, охотник вышел из засады,
и острая стрела
пронзила сердце бедного щегла —
замолкший, бездыханный,
упал певец на луг благоуханный…
Ах, жизнь его – портрет
моих счастливых дней и тяжких бед!
 
 
Стремясь в луга, в раздольные просторы,
шалун ягненок вырвался на волю
из-под родного крова, променяв
живительный и чистый сок, которым
его вспоила мать, любя и холя,
на запахи цветов и свежесть трав,
на множество забав
в долинах пышных, где светлы и новы
весенние покровы,
где можно мять зеленый шелк полей,
вкушая сладость молодых стеблей.
Но счастье так недолго!..
И вот уже ягненок в пасти волка,
чьи хищные клыки
его порвали в мелкие куски,
и, кровью залитая,
пурпурной стала шерстка золотая.
Как высока цена
тех радостей, что дарит нам весна!
 
 
Кичась своим роскошным опереньем,
задумала напыщенная цапля
достичь досель невиданных высот,
и распластала крылья с упоеньем,
и взмыла вверх, и в блеске звезд, как сабля,
сияет хохолок ее; и вот,
под самый небосвод
взлетев, она в безудержной гордыне
решила стать отныпе
царицей птиц и рвется дальше ввысь,
где не страшна ей никакая рысь.
Но недреманным оком
узрел ее на облаке высоком
орел, и в небо вмиг
вспарил, и птицу гордую настиг;
остались пух и перья
от цапли и ее высокомерья.
Ах, горький сей исход —
портрет моих несчастий и невзгод!
 
 
Гудит тугая кожа барабана,
поют призывно боевые горны,
построен эскадрон за рядом ряд;
пришпоренный красавцем капитаном,
храпя, летит галопом конь проворный
и увлекает за собой отряд;
уже рога трубят
желанный клич к началу наступленья,
вперед без промедленья
отважный капитан ведет войска:
победа, мыслит он, уже близка…
Но что там? Строй расколот!
Был капитан неопытен и молод
и вел на бой солдат
без должного порядка, наугад;
и в схватке той кровавой
простился он и с жизнью и со славой.
О, как изменчив лик фортуны, чью вражду и я постиг!
 
 
Красотка дама в зеркало глядится
и мнит себя Венерой в упоенье;
безмолвное стекло – искусный льстец;
но впрямь не зря прелестница гордится;
в игре любовной, в сладостном сраженье
немало ею пленено сердец;
и старец и юнец
под взглядом глаз ее прекрасных млеет,
и перед пей бледнеет
самой Дианы девственной краса,
за что кокетка хвалит небеса…
Но ах! – какое горе:
откуда ни возьмись – недуги, хвори,
нет больше красоты,
искажены прелестные черты,
и на лице у дамы
сплошь оспины, рубцы, морщины, шрамы.
О, горестный итог —
сник луч, затмился свет, увял цветок!
 
 
Влекомый ветром, парусник крылатый
скользит, качаясь, по равнине пенной;
на судне том, своей добычей горд,
из Индии плывет купец богатый,
тростник бенгальский, перламутр бесценный,
духи и жемчуг погрузив на борт;
родной испанский порт
блеснул вдали – корабль уже у цели,
все флаги ввысь взлетели,
и щедрые дары купец раздал
тем, кто отчизну первым увидал.
Но… рулевой небрежный,
в тумане не приметив риф прибрежный,
наткнулся на утес,
который в щепу парусник разнес,
п поглотили воды
купца, его надежды и доходы.
Все кануло на дно,
где счастье и мое погребено!
 
 
К вершинам ваших совершенств, сеньора,
веселый, беззаботный и влюбленный
мечты моей заоблачный полет
победой славной был увенчан скоро —
ей удалось, любовью окрыленной,
развеяв холод и расплавив лед,
достигнуть тех высот, г
де красоты слепящее светило
мне душу озарило,
и радостный поток
понес по морю страсти мой челнок…
Ах, в этот миг победный
я, как щегол и как ягненок бедный,
как цапля в вышине,
как капитан на резвом скакуне,
как дама и как судно,
играл своей удачей безрассудно.
Так, жизнь сгубив себе,
я сплавил судьбы их в своей судьбе.
 
 
Та прочная колонна,
что жизнь мою держала неуклонно,
подточена, и вот
лишь женщина – последний мой оплот.
Судьбы моей твердыня,
ты на песке построена отныне!
 

ОРТЕНСИО ПАРАВИСИНО

ПОСЛАНИЕ ЧЕРНЫМ ОЧАМ

 
О дивные черные очи!
Ваш раб, нарушая молчанья смиренный обычай,
Мысль, сердце, а молвить короче —
Себя целиком объявляющий вашей добычей,
Почтет за безмерное счастье,
Коль встретит у вас он к его вдохновенью участье.
 
 
Подобные звездам лучистым,
Что вкраплены в черную неба ночного порфиру,
Мерцаньем высоким и чистым,
Сулящим бессмертие света померкшему миру,
Вы блещете, дивные очи,
Похитив сиянье у дня, цвет похитив у ночи.
 
 
Два зеркала – верх совершенства
(Любовь да послужит для вас драгоценной оправой),
Смягчите бальзамом блаженства
Страданья мои, причиненные сладкой отравой;
Надеяться небо велит нам,—
Иль могут быть очи хрустальными, сердце гранитным?
 
 
О вы, ледяные озера,
Где тонет мой дух, захлебнувшись бездонною жутью!
Точь-в-точь как в забаву для взора
Стекло покрывают с изнанки сверкающей ртутью,
Так вас небеса зачернили,
Дабы там свой образ узреть в полной славе и силе.
 
 
Из Индии нам мореходы
Привозят алмазы и жемчуга скатного груды,
Лишенья терпя и невзгоды,
Везут из Китая песок золотой, изумруды,
Однако в их грузе богатом
Сокровищ нет равных двум этим бесценным агатам.
 
 
Вы, очи, две черные шпаги,
Подобны клинкам вороненым толедской работы,—
Коль метите в сердце бедняге,
Спасения нет ему, с жизнью покончены счеты,
И, черным покорствуя чарам,
Он падает, насмерть поверженный первым ударом.
 
 
Любуюсь я, сколь грациозно
Врага вы слепите каскадами выпадов ложных;
Оружие ваше столь грозно,
Что ранит смертельно оно и тогда, когда в ножнах,
А раненый враг поневоле
Скрывает свое упоенье от сладостной боли.
 
 
Как жизнь холодна и бесцветна
Для тех, кому сердце не жжет ваше черное пламя;
Неволю сношу безответно,
Не ропщет мой дух, он простерся во прахе пред вами,
Но жду я с терпеньем упорным:
Любовь да воздаст мне за все этим счастием черным.
 

ФРАНСИСКО ДЕ КЕВЕДО

НА ТОГО ЖЕ ГОНГОРУ

 
Брат Гонгора, из года в год все то ж:
бог побоку, за церковь – дом игорный,
священник сонный, а игрок проворный,
игра большая, веры ни на грош.
 
 
Ты не поклоны бьешь, а карту бьешь,
не требник теребишь, ругатель вздорный,
а те же карты, христьянин притворный,
тебя влечет не служба, а картеж.
 
 
Твою обнюхав музу через силу,—
могильщики поставят нечто вроде
доски надгробной в пору похорон:
 
 
«Здесь капеллан трефовый лег в могилу,
родился в Кордове, почил в Колоде,
и с картою козырной погребен».
 

РЕПЛИКА КЕВЕДО ДОНУ ЛУИСУ ДЕ ГОНГОРЕ

 
Сатиры ваши, трубные стишата,
дошли, бедовый кордовец, до нас—
друзья мне принесли в недобрый час
творений ваших кипы в два обхвата.
 
 
Наверное, у вас ума палата,
раз их коснулось столько рук и глаз,
хоть и замечу, что грязца как раз
вся стерлась, не достигнув адресата.
 
 
Я не решился их читать, страшась
не остроты, – нужна была отвага,
чтобы руками трогать вашу грязь.
 
 
Но стерлась грязь, и я почту за благо,
когда мою чувствительную часть
сия обслужит чистая бумага.
 

ЭПИГРАММА НА ГОНГОРУ

 
Я слышал, будто дон Луисом
написан на меня сонет:
сонет, быть может, и написан,
но разве рождено на свет
то, что постигнуть мочи нет?
 
 
Иных и черт не разберет,
напишут что-нибудь – и вот
себя поэтами считают.
Увы, еще не пишет тот,
кто пишет то, что не читают.
 

ЛИКОВАНИЕ ДУШИ, ПЛЫВУЩЕЙ ПО ЗОЛОТЫМ ВОЛНАМ ВОЛОС ВОЗЛЮБЛЕННОЙ ЛИСИ

 
По золоту клубящихся волос
плыву, сражаясь с пламенной пучиной,
слепым рабом твоей красы невинной,
твоих на волю выпущенных кос.
 
 
Леандром новым в огненный хаос
бросаюсь, опаленный гривой львиной.
Икар, довольный славною кончиной,—
я крылья в золотой пожар понес!
 
 
Как Феникс, чьи надежды стали прахом,
наперекор сомнениям и страхам,
из пепла я живым хотел бы встать.
 
 
Бедняк, разбогатевший небывало,
Мидас, познавший горести Тантала,
Тантал – Мидасу глупому под стать.
 

ПОСТОЯНСТВО В ЛЮБВИ ПОСЛЕ СМЕРТИ

 
Пусть веки мне сомкнет последний сон,
Лишив меня сиянья небосвода,
И пусть душе желанную свободу
В блаженный час навек подарит он.
 
 
Мне не забыть и за чертой времен
В огне и муке прожитые годы,
И пламень мой сквозь ледяные воды
Пройдет, презрев суровый их закон.
 
 
Душа, покорная верховной воле,
Кровь, страстью пламеневшая безмерной,
Земной состав, дотла испепеленный
 
 
Избавятся от плоти, не от боли;
В персть перейдут, но будут перстью верной;
Развеются во прах, но прах влюбленный.
 

ПРИМЕР ТОГО, КАК ВСЕ ВОКРУГ ГОВОРИТ О СМЕРТИ

 
Я стены оглядел земли родной,
которые распались постепенно,
их утомила лет неспешных смена,
и доблесть их давно в поре иной.
 
 
Я в поле вышел: реки выпил зной,
сбежавшие из ледяного плена,
и жалко ропщет стадо среди тлена
в горах, чьи тени застят свет денной.
 
 
Я в дом вошел: он обветшал, бедняга,
и комната – вся в рухляди и хламе,
и посох высох, стал старей стократ,
 
 
от дряхлости совсем погнулась шпага,
и что бы я ни вопросил глазами —
все вещи лишь о смерти говорят.
 

О ВСЕСИЛИИ ВРЕМЕНИ И НЕУМОЛИМОСТИ СМЕРТИ

 
О жизнь моя, мне душу леденя,
Как ты скользишь из рук! И нет преграды
Шагам твоим, о смерть! Ты без пощады
Неслышною стопой сотрешь меня.
 
 
Ты наступаешь, молодость тесня,
Все туже с каждым днем кольцо осады,
Все ближе тень кладбищенской ограды,
Отлет последнего земного дня.
 
 
Жить, умирая, – горше нет удела:
Торопит новый день моя мечта,
Но с каждым днем мое стареет тело…
 
 
И каждый миг – могильная плита
Над кем-то, кто уже достиг предела,—
Мне говорит, что жизнь – тлен и тщета.
 

О ДЕЛИКАТНОСТИ, С КОЕЙ ПРИХОДИТ СМЕРТЬ, ПОЛАГАЯ УВЕРИТЬСЯ В УМЕСТНОСТИ СВОЕГО ПРИХОДА, ДАБЫ РАСПОРЯДИТЬСЯ ЭТИМ

 
Уже мой смертный день звучит во мне
манящим и пугающим призывом,
и час последний сумраком тоскливым
распространяется в моем окне.
 
 
Но если смерть – покой в нежнейшем сне,
и счесть ее участие учтивым,—
зачем бледнеть перед ее наплывом?
Нет, не печаль, а нега в этом дне.
 
 
К чему страшиться вкрадчивого шага
той, что приходит вызволить из плена
дух, изнуренный нищетой земной?
 
 
Прииди званной вестницею блага,
не проклята – стократ благословенна,
открой мне вечность, век похитив мой.
 

ОБМАННАЯ ВИДИМОСТЬ И ПРАВДИВАЯ СУЩНОСТЬ

 
Смотри, как тучен грозный исполин,
как тяжело ступает он и чинно.
А что внутри? Лишь тряпки да мякина.
Ему опорою – простолюдин.
 
 
Его трудами жив он, господин,
суровая и пышная махина.
Но сумрачная отвращает мина
от пышности и стати в миг един.
 
 
Вот мнимое величие тиранов,
мираж обманных голубых кровей,
холодный пепел огненных вулканов.
 
 
Их мантий алых не сыскать алей,
в алмазных перстнях руки великанов.
Внутри – лишь гниль, скудель и скоп червей.
 

ИСТОЧАЯ СКОРБНЫЕ ЖАЛОБЫ, ВЛЮБЛЕННЫЙ ПРЕДОСТЕРЕГАЕТ ЛИСИ, ЧТО ЕЕ РАСКАЯНИЕ БУДЕТ НАПРАСНЫМ, КОГДА ЕЕ КРАСОТА УВЯНЕТ

 
О смерти я давно судьбу молю:
Жизнь, Лисида, мне смерти тяжелее.
Любимым не был я, но не жалею,
Что без надежд любил я и люблю.
 
 
Сирена, я твой нежный взгляд ловлю!
Чем бездна сумрачней, тем он светлее…
Меня напрасно привязали к рее —
Ты напоешь погибель кораблю.
 
 
Погибну я. Но каждое мгновенье
Твою весну пятнает поступь дней.
Когда же не оставит разрушенье
 
 
И памяти от красоты твоей,
Тогда былое возвратить цветенье
Ничья любовь уже не сможет ей.
 

ПУСТЬ ВСЕ УЗНАЮТ, СКОЛЬ ПОСТОЯННА МОЯ ЛЮБОВЬ

 
Излиться дайте муке бессловесной —
Так долго скорбь моя была нема!
О, дайте, дайте мне сойти с ума:
Любовь с рассудком здравым несовместны.
 
 
Грызу решетку я темницы тесной —
Жестокости твоей мала тюрьма,
Когда глаза мне застилает тьма
И снова прохожу я путь свой крестный.
 
 
Ни в чем не знал я счастья никогда:
И жизнь я прожил невознагражденным,
И смерть принять я должен без суда.
 
 
Но той, чье сердце было непреклонным,
Скажите ей, хоть жалость ей чужда,
Что умер я, как жил, в нее влюбленным.
 

ОБРЕЧЕННЫЙ СТРАДАТЬ БЕЗ ОТДЫХА И СРОКА

 
Еще зимы с весной не кончен спор:
То град, то снег летнт из тучи черной
На лес и луг, но их апрель упорный
Уже в зеленый облачил убор.
 
 
Из берегов стремится на простор
Река, став по-апрельски непокорной,
И, галькой рот набив, ручей проворный
Ведет с веселым ветром разговор.
 
 
Спор завершен прощальным снегопадом:
По-зимнему снег на вершинах бел,
Миндаль весенним хвастает нарядом…
 
 
И лишь в душе моей не запестрел
Цветами луг, любовным выбит градом,
А лес от молний ревности сгорел.
 

АКТЕОН И ДИАНА

 
Эфесская охотница роняла
в лесной купальне свой жемчужный пот
в ту пору, когда знойный небосвод
на Пса направил солнечные жала.
 
 
Она глядела, как Нарцисс, в зерцало,
рисуя свой портрет на глади вод.
Но нимфы, чуя чужака приход,
ей из воды соткали покрывало.
 
 
Они слепят водою Актеона,
но на богиню он глядит влюбленно,—
не слепнет тот, кто этот свет следит.
 
 
Уже украшен он рогами зверя,
и псы бегут к оленю, зубы щеря,
но пыл его сильней ее обид.
 

* * *

 
Слова твои, Херонимо, – обман!
С Хинесой сделал ты меня рогатым?
Нет, не рогатым – сытым и богатым
я стал, благодаря тебе, болван.
 
 
Ты лоб украсил мне? В сырой туман
ты дом украсил мне ковром мохнатым.
Рогами стан мой отягчен? Куда там!
Скорей деньгами отягчен карман.
 
 
Поэтому смешны твои попытки
прозвать меня рогатым, да к тому ж
ты мной обобран до последней нитки.
 
 
Не тот рогатый, кто срывает куш,
а тот, кто рад платить, неся убытки,
за те объедки, что оставил муж.
 

СРАВНЕНИЕ ЛЮБОВНОЙ РЕЧИ С РЕЧЬЮ РУЧЬЯ

 
Изменчив, звонок, витьеват и юн,
ты меж цветов крадешься по полянам,
от зноя прячась в беге неустанном,
златой – посеребренный пеной – вьюн.
 
 
Алмазами соря, пернатых струн
своим касаясь влажным плектром пьяным,
ты кружишь голову младым селянам,
но злит меня смешливый твой бурун!
 
 
Звеня стеклом в своем порыве льстивом,
ты обмираешь над крутым обрывом —
седеешь от предчувствия беды!..
 
 
Не так ли кровь, горячая вначале,
охладевает в омуте печали?..
О, смех самонадеянной воды!
 

ДРУГУ, КОТОРЫЙ, ПОКИНУВ ДВОР ЮНОШЕЙ, ВОШЕЛ В ПРЕКЛОННЫЙ ВОЗРАСТ

 
От юности до старости, дыша
чистейшим воздухом, в лачуге милой
ты жил, где колыбелью и могилой —
кров из соломы, пол из камыша.
 
 
В тиши спокойной солнце не спеша
тебя целебной наделяет силой,
здесь день просторней темноты постылой,
и прозревает в немоте душа.
 
 
Ты не по консулам считаешь годы,
твой календарь – весенних пашен всходы,
от веку благостны твои края.
 
 
Здесь воздержанье служит к пользе поздней,
и если нет наград, то нет и козней,
и чем скромней, тем ярче жизнь твоя.
 

О КРАТКОСТИ ЖИЗНИ И О ТОМ, НАСКОЛЬКО НИЧТОЖНЫМ КАЖЕТСЯ ТО, ЧТО ПРОЖИТО

 
Кто скажет, что такое жизнь?.. Молчат!
Оглядываю лет моих пожитки,
истаяли времен счастливых слитки,
сгорели дни мои – остался чад.
 
 
Зачем сосуд часов моих почат?
Здоровье, возраст – тоньше тонкой нитки,
избыта жизнь, прожитое – в избытке,
вдуше моей все бедствия кричат!
 
 
Вчера – ушло, а Завтра – не настало,
Сегодня – мчать в былое не устало,
Кто я?.. Дон Был, Дон Буду, Дон Истлел…
 
 
Вчера, Сегодня, Завтра, – в них едины
пеленки и посмертные холстины.
Наследовать успенье – мой удел.
 

О ПРЕЛЕСТЯХ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ, КОТОРЫЕ ЯВЛЯЮТСЯ ПРИЧИНОЙ ЖИЗНИ И СМЕРТИ В ОДНО И ТО ЖЕ ВРЕМЯ

 
Лилейной кожи розовый налет,
и гордый взгляд, лучащийся забавой,
рисунок смелый шеи величавой,
рубиновый – жемчужин полный – рот,
рук алебастровых спокойный гнет,
смиряющий врага Любви лукавой
своею полновластною управой,
освобожденьем от иных забот,
вся эта пышность на пиру весеннем,
которой не послужит оскорбленьем
ни ветер своенравный, ни дожди,—
мое существованье и кончина,
начало и конец, судьба, причина,
утеха чувству нежному в груди.
 

МСТИТЕЛЬНЫЙ СОНЕТ В ФОРМЕ СО BETA КРАСАВИЦЕ, УТРАТИВШЕЙ БЫЛУЮ ПРЕЛЕСТЬ [5]5
  В этом лукавом сонете содержится намек на обычай стареющих красавиц посвящать свои зеркала Венере.


[Закрыть]

 
Какая тягостная тишина
теперь, Лаура, под твоим балконом,
где так недавно голосам влюбленным
гитары томной вторила струна!
 
 
Но что поделать? Бурная весна
впадает в осень, и по всем законам
мертвеет свет зари в стекле оконном,
а кровь и кудри метит седина.
 
 
Препоручи же зеркало Венере,
красавица, сводившая с ума,
и не сходи теперь с ума сама,
 
 
разглядывая в нем свои потери,—
увы, весна ушла, и ныне в двери
стучит не осень даже, а зима.
 

САТИРИЧЕСКИЙ РОМАНС

 
Я пришел к вам нынче сватом,
Анхела де Мондракон.
Скажем прямо: предостойный
кабальеро в вас влюблен.
По порядку опишу вам,
что за птица ваш жених.
Он, во-первых, добрый малый,
добрый лекарь – во-вторых.
Добрый, ибо врачеваньем
нажил множество добра
(всем известно, как добреют
на хворобах доктора).
Ну, а ваш-то в этом деле
в самом деле молодец:
если он вошел к больному,
то больной уж не жилец.
Люди врут, что трусоват он,
но не верьте вы вранью:
истребил он больше смертных,
чем воитель Сид в бою.
Из любого вынет душу
мановеньем он руки.
Рядом с этим эскулапом
остальные – сопляки.
Всем известно: раз в деревне
больше мертвых, чем живых,
значит, там бушует оспа
или… лечит ваш жених.
Вот таких бы костоправов
да в гвардейский эскадрон!
То-то был бы супостату
сокрушительный урон!
Ну, а если по оплошке
выживает вдруг больной,
ваш жених просчет исправит
дозой снадобья двойной.
И кого б ни отпевали,
под рыданья хороня,
лекарь наш в тетради пишет:
«Он лечился у меня…»
Ни один больной доселе
у него не умирал:
не дает он им усопнуть —
убивает наповал.
Сколько раз судью просил он:
«Не платите палачу!
Лучше висельников ваших
я задаром полечу!»
Дон-Погибелъ – так в народе
в основном его зовут,
но иные не согласны:
он-де – Доктор-Страшный-Суд.
Душегуб по убежденью,
не проглотит он куска,
не воскликнув перед этим:
«Заморю-ка червячка!»
Он лишь из любви к убийству
убивает время за
тем, что мечет кости – или
режет правду за глаза.
Я портрет его рисую
вам, ей-богу, без прикрас.
Что же сей любитель смерти
насмерть вдруг влюбился в вас?
Он узнал, что красотою
вы разите наповал,
и сказал: «Как раз такую
пару я себе искал!»
Что ж! Идите замуж смело,
и ручаюсь головой,
что, поскольку смерть бессмертна,
вам вовек не быть вдовой.
Ну, а если не по нраву
все же вам такой жених,
то пе знайтесь с докторами —
и останетесь вживых.
 

ЛИРИЧЕСКАЯ ЛЕТРИЛЬЯ

 
Будь кумиром у толпы,
но и в миг апофеоза
помни: то, что нынче – роза,
завтра – голые шипы.
 
 
Роза, ты ли не красна?
Только что ж красой кичиться;
ведь она едва родится,
как уже обречена.
Так какого же рожна
хвастать тем, что утром рано
всех румяней в мире ты,
коль с приходом темноты
осыпаются румяна,
как осколки скорлупы?!
 
 
Будь кумиром у толпы,
но и в миг апофеоза
помни: то, что нынче – роза,
завтра – голые шипы.
 
 
И какой, скажи, резон
похваляться в час рассвета,
что пришла пора расцвета
и раскрылся твой бутон?
Тем скорей увянет он!
Помни, чванная дуреха;
за зарей грядет закат;
краше розы во сто крат
станет куст чертополоха
по капризу злой судьбы.
 
 
Будь кумиром у толпы,
но и в миг апофеоза
помни: то, что нынче роза,
завтра – голые шипы.