Текст книги "Из книг мудрецов. Проза Древнего Китая"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Услыхал об этом учитель Ле-цзы и, усмехнувшись, сказал так:

–      Заблуждаются и те, кто утверждает, что небо и земля рухнут, и те, кто утверждает, что они не рухнут. Рухнут или не рухнут – откуда нам знать? И все же одни говорят так, другие—этак. Но ведь живые не знают мертвых, а мертвые – живых, пришедшие не знают ушедших, а ушедшие – пришедших. Так стоит ли о том думать – рухнут или не рухнут?!

***

ИЗ ГЛАВЫ II

У Фаня был сын, звали которого Цзыхуа. Он любил содержать при себе странствующих молодцов, и все царство было у него в подчинении. Пребывая в милости у цзиньского государя, он, нигде не служа, занимал место справа от трех высших сановников. Стоило ему, бывало, на кого благосклонно взглянуть– и уже государь жаловал того человека титулом. Стоило о ком дурно отозваться– и государь прогонял того человека прочь. Пребывать при дворе Цзыхуа было то же, что состоять при дворе государя. Он понуждал своих молодцов состязаться в смекалке и мериться силой, и хотя они порой ранили и калечили друг друга у него на глазах, он не обращал на это внимания, продолжая развлекаться дни и ночи напролет, и подобные забавы вошли в обычай по всему царству.

И вот Хэ Шэн и Цзы-бо, почетные гости семейства Фаней, отправившись однажды за город, остановились на ночлег в лачуге селянина Шанцю Кая. И, беседуя ночью друг с другом, говорили о том, как славен и могуществен Цзыхуа: ведь он живого может погубить, а погибшего – оживить, богача превратить в бедняка, а бедняка – в богача.

Шанцю Кай, прозябавший тогда в нужде и лишениях, подслушал их, укрывшись под окном. И вот, одолжив на дорогу зерна и взвалив корзину на плечо, он отправился во дворец Цзыхуа. А приближенные Цзыхуа были сплошь из знатных семейств: одевались в белые шелка, разъезжали в парадных колясках, ступали горделиво, смотрели свысока... Увидав, что Шанцю Кай стар и слаб, черен лицом и одет не по моде, они прониклись к нему презрением и принялись шпынять его и обижать, глумиться над ним и насмешничать, награждать тычками и тумаками – словом, потешались как могли.

А Шанцю Кай никогда на них не обижался. И вот удальцы, исчерпав все насмешки и не зная уже, что бы такое еще придумать, поднялись как-то раз вместе с Шанцю Каем на высокую башню и объявили при всех:

–      Тот, кто способен броситься вниз – получит в награду сотню золотых.

Все так и кинулись наперебой притворно изъявлять согласие. А Шанцю Кай решил, что все это по правде – и поспешил броситься первым. И, воспарив как птица, опустился на землю целым и невредимым.

Приятели Фаня посчитали это случайностью – и даже не очень удивились.

И вот еще как-то раз показали они Шанцю Каю глубокий омут в речной излучине и сказали:

–      На дне его таится дорогая жемчужина. Если нырнуть – можно ее отыскать.

И опять Шанцю Кай послушался их и нырнул. Когда же выбрался на берег – в руке у него и впрямь была жемчужина! Вот тут-то все и призадумались. А Цзыхуа повелел зачислить его в разряд тех, кого кормили мясом и одевали в шелка.

А еще как-то раз в сокровищнице Фаня вдруг случился большой пожар. И Цзыхуа сказал Шанцю Каю:

–      Если сумеешь броситься в огонь и вынести оттуда дорогие ткани – все, что ни вынесешь, будет твое!

Шанцю Кай, не колеблясь, бросился к сокровищнице, кинулся в самый огонь и выбрался обратно– даже не обжегшись и не закоптившись сажей.

И вот тогда-то все Фаневы приспешники, решив, что Шанцю Кай владеет неким секретом, стали дружно просить у него прощения:

–      Мы ведь не знали, что у вас есть секрет,– и дурачили вас, не знали, что вы святой,– и над вами глумились. Считайте нас теперь глупцами, считайте нас глухими и слепыми – но все же осмелимся спросить – каков же ваш секрет?

–      Да нет у меня никакого секрета,– ответил Шанцю Кай.– Сам не знаю, почему так получалось. А впрочем, что-то все же было– попробую вам это разъяснить. Когда-то двое из вас заночевали у меня в лачуге, и я услыхал, как восхваляли они могущество Фаня: как может он живого погубить, а погибшего – оживить, богача превратить в бедняка, а бедняка – в богача. Я поверил в это всем сердцем – и, не посчитавшись с расстоянием, тут же отправился в путь. А когда пришел сюда, верил каждому вашему слову– боялся лишь оказаться нерадивым и недостаточно преданным. Не думал о собственном теле – что на пользу ему, что во вред – только верил всем сердцем – и ничто не могло меня удержать. Вот и все. И лишь теперь, узнав, как вы меня дурачили, я преисполнился сомнений и боюсь доверять даже зрению и слуху. И только вспомню, что мне лишь чудом довелось не утонуть и не сгореть —как страх обдает меня внутренним жаром, я весь дрожу и трепещу. Да разве решусь я теперь хоть однажды приблизиться к воде или огню?!

С той поры друзья Фаня, повстречав на дороге нищего или, положим, коновала, не смели больше его обижать, но всякий раз, сойдя с колесницы, кланялись. Цзай Во, прослышав о том, рассказал обо всем Чжун– ни. А тот сказал так:

–      Неужели ты не знаешь? Человек, исполненный веры, способен разжалобить вещи, подвигнуть небо и землю, растрогать духов и богов. Он может из конца в конец пройти Вселенную, и ничто его не остановит– а не то что там пропасть, вода или пламя... Ведь Шанцю Кай поверил лжи – и все же ничто не смогло его удержать. А уж если бы не был обманут – тогда тем паче! Запомни это, ученик!

***

У чжоуского Сюань-вана смотрителем зверинца был некий раб по имени Лян Ян. Он умел обходиться с дикими зверями и птицами и сам их кормил во дворе и в саду. Его слушались даже тигры и волки, орлы и скопы. Самцы и самки спаривались при нем и размножались, образуя целые стаи, и разные твари жили все вместе, не дрались и не кусались.

Царь, опасаясь, что искусство Лян Яна вместе с ним и умрет, повелел Мао Цю юаню, пока еще не поздно, его перенять. И Лян Ян сказал ему так:

–      Я всего лишь ничтожный раб – какое же искусство смогу тебе передать? Но боюсь, как бы царь не сказал, что я от тебя что-то скрываю – потому расскажу тебе вкратце, как я кормлю тигров. Всякий радуется, когда ему угождают, и раздражается, когда перечат. Такова уж природа всех, в ком есть кровь и дыхание. Так что радость и раздражение проявляются неслучайно, и раздражение возникает, когда идешь кому наперекор. Когда я кормлю тигра, не смею предлагать ему живую тварь– чтобы он, убивая ее, не впал в ярость. Не смею давать и целую тушу чтобы он не впал в ярость, разрывая ее на части. Примечаю, когда он голоден и когда сыт, и стремлюсь постичь причины его раздражения. Тигр и человек– две разные породы, но оба ласковы – когда им угождаешь, и способны убить – если их разозлишь. А коли так, разве посмею я, переча тигру, приводить его в ярость? Но избегаю также, угождая ему, излишне ему потакать:      ведь радость его непременно обратится в ярость, как и ярость перейдет после в радость. И в том и в другом нет середины. Вот и стремлюсь не угождать и не перечить – оттого-то и птицы, и звери считают меня своим. Вот почему они разгуливают в моем саду, не помышляя ни о горных лесах, ни о пространных болотах, и спят у меня во дворе, не стремясь ни в далекие горы, ни в укромные долины: сами законы природы понуждают их так поступать.

***

Некий приморский житель любил чаек. Каждое утро шел к морю и плавал там вместе с чайками – а те слетались к нему сотнями.

И вот сказал ему отец:

–      Слыхал я, все чайки к тебе подплывают. Поймал бы мне какую – позабавиться.

На другой день пошел он к морю – а чайки только кружились над ним, но не спускались.

Потому-то и говорят:      «Высшие слова избегают

слов. Высшее деяние—недеяние. Общедоступное знание – поверхностно».

***

Жил в Сунском царстве человек по прозвищу Обезьяний царь. Он любил обезьян и кормил их целую стаю, умел понимать их желания – и обезьяны его понимали. Дабы ублажить их, он даже обирал своих домашних.

И вот, прожившись на своих обезьянах, он принужден был ограничить их в пище. Опасаясь, как бы они не перестали его слушаться, решил он поначалу схитрить и сказал им так:

–      Хватит ли вам, если утром буду давать вам по три каштана, а вечером – по четыре?

Вся стая поднялась в негодовании. А он тут же переспросил:

–      А хватит ли вам, если утром буду давать по четыре каштана, а вечером – по три?

И вся стая улеглась, довольная.

Вот так-то хитрость торжествует над тупостью. Мудрец, опираясь на разум, способен перехитрить толпу глупцов – так же как Обезьяний царь перехитрил с его помощью обезьянью стаю: не поступившись ни названием, ни сутью, заставил обезьян то злиться, то радоваться!

***

ИЗ ГЛАВЫ III

Некий Инь управлял в Чжоуском царстве обширным хозяйством, и рабы, что были под его началом, не знали отдыха с рассвета дотемна. У одного старого раба силы уже иссякли – Инь же и его понуждал трудиться сверх меры. И днем этот раб, тяжко стеная, работал; ночью же, изнуренный усталостью, засыпал как убитый. Душа его освобождалась, и каждую ночь видел он себя во сне царем: он пребывал над всеми и вершил дела целого царства, развлекался и пировал во дворцах и теремах и делал все, что только ему вздумается. Радость его была безмерной. А проснувшись, он вновь принимался за труд.

Кто-то хотел утешить его в его горестях. Раб же сказал ему:

–      Человеческий век – сотня лет. И делятся они поровну на дни и ночи. Днем я раб – и тяжко мучаюсь. А ночью царь – и радость моя безмерна. Так на что же мне роптать?!

Инь же весь отдавался делам, унаследованным от предков, и заботам о доме, уставая душой и телом. И засыпая по ночам, изнуренный заботами, каждую ночь видел себя во сне рабом: его погоняли и загружали всевозможной работой, и не было такой ругани и побоев, каких бы он не снес. Во сне он бредил и стенал – лишь под утро обретая покой.

Удрученный этим, Инь решил посоветоваться с другом. Друг же сказал ему:

–      Ты занимаешь положение, достаточное, чтобы прославиться; богатства у тебя в избытке – намного больше, чем у прочих. А ночью, во сне, видишь себя рабом. Чередование покоя и страданий – закон судьбы. Разве можно и во сне и наяву обладать чем желаешь?

Услыхав слова друга, Инь облегчил бремя своих рабов, а заодно уменьшил груз и собственных забот. И болезнь его пошла на убыль.

***

Некий чжэнец, собирая в лесу хворост, повстречал там вспугнутого оленя и, выскочив ему наперерез, ударил его и убил. Боясь, как бы оленя не обнаружил кто другой, он поспешил спрятать его в канаве и забросал валежником. А потом вдруг, на радостях, забыл – куда его упрятал. И решил, что все это ему приснилось.

По дороге домой стал рассказывать всем про свой сон. Услыхал его один прохожий, отправился в лес, отыскал там оленя и забрал себе. А придя домой, рассказал жене:

–      Тут один дровосек убил во сне оленя – да забыл, куда спрятал. А я его отыскал. Сон дровосека оказался воистину вещим!

–      Да это тебе, никак, самому приснилось, будто дровосек убил оленя,– сказала ему жена.– При чем тут дровосек? А ныне ты добыл оленя наяву – это твой сон был вещим!

–      Раз уж я его добыл,– сказал муж,– так какая разница, кому приснилось – дровосеку или мне?

Дровосек же, вернувшись домой, все никак не мог смириться с тем, что потерял оленя. И в ту же ночь увидел в вещем сне то место, куда он его спрятал, и человека, который его нашел. На рассвете он разыскал человека, что приснился ему во сне, и оба отправились в суд – судиться из-за оленя. Направили их к судье, и судья сказал дровосеку:

–      Сперва ты убил оленя наяву – но опрометчиво назвал это сном. Потом и впрямь увидел сон, будто нашел оленя – и опрометчиво называешь это явью. Прохожий наяву забрал твоего оленя и теперь судится с тобой из-за него. Жена же его утверждает, что он узнал про чужого оленя во сне – и тогда, выходит, никто из вас наяву его не добывал. Но раз уж олень перед вами – так разделите его между собой!

Чжэнский государь, прослышав о том, сказал:

–      Уж не приснилось ли и судье, будто он делит чужого оленя?

И решил спросить совета у первого министра. Тот же сказал так:

–      Сон то был или не сон – судить не берусь. Только Хуан-ди и Конфуций могли разобраться, где сон, а где явь. Но нету в живых ни того, ни другого – кто же теперь разберется? Так что, полагаю, судья рассудил правильно.

***

Сунский Хуа-цзы из Янли, уже достигнув зрелых лет, впал в беспамятство: утром возьмет – к вечеру забудет, вечером отдаст – к утру забудет; в пути забывал, что надо идти, дома забывал, что надо присесть; нынче не помнил, что было прежде, после не помнил, что было нынче. Весь дом был этим удручен. Пригласили гадальщика, устроил тот гадание – и ничего не распознал. Пригласили колдуна, произнес он заклинание – и не сумел прогнать болезнь. Пригласили лекаря, пробовал тот лечить его– и не сумел излечить.

А в Лу проживал конфуцианец, который сам вызвался исцелить больного. Жена и дети Хуа-цзы предложили ему полдома и половину имущества – лишь бы дал нужный рецепт.

–      Эту болезнь,– сказал конфуцианец,– конечно же, не прогнать ворожбой, не усмирить заклинаниями, не излечить иглами и лекарствами. Попытаюсь изменить его душу, переменить его мысли – тогда он, надеюсь, поправится.

И вот попробовал раздеть больного – и тот попросил одежду. Оставил без пищи – и тот попросил есть. Поместил в темную комнату – и тот попросил света. И конфуцианец радостно объявил детям Хуа-цзы:

–      Болезнь излечима! Однако умение мое тайно передается от поколения к поколению, и посторонних в него не посвящают. Попробуйте загородить нас справа и слева и дней на семь оставить с больным наедине.

Его послушались—и никто из родни так и не узнал, как он лечил больного. А застарелая болезнь бесследно прошла за одно утро.

Но Хуа-цзы, очнувшись, впал в ярость: выгнал вон жену, избил детей и, схватив копье, погнался за конфуцианцем.

Соседи сумели его удержать и спросили, в чем дело.

–      Утратив память,– сказал Хуа-цзы, я был безгранично свободен: не знал даже – есть ли, нет ли небо и земля. Теперь же обрел ее снова – и вновь передо мной предстала вся тьма тревог, что пережил за несколько десятков лет: жизнь и смерть, приобретения и утраты, печали и радости, любовь и ненависть... Боюсь, что и предстоящие жизнь и смерть, приобретения и утраты, печали и радости, любовь и ненависть будут так же тревожить сердце. Сумею ли еще, хоть на миг, обрести забвение?

Цзыгун, услыхав о том, был поражен и поведал обо всем Конфуцию. Тот же сказал ему:

–      Тебе этого не понять.

И, обратясь к Янь Хуэю, велел ему все это записать.

***

У некоего Пана, что из царства Цинь, был сын. С детства рос смышленым, а возмужав – впал в помешательство: пение принимал за плач, белое – за черное, благоухание – за зловоние, сладкое – за горькое, кривду – за правду. О чем, бывало, ни помыслит – будь то небо или земля, четыре страны света, вода или огонь, холод или жар – все у него выходило наоборот.

Некий Ян сказал его отцу:

–      Совершенные мужи из Лу многосведущи и многоискусны – быть может, они сумеют его исцелить? Отчего бы тебе не спросить у них совета?

И отец отправился в Лу. Проезжая через Чэнь, он повстречал там Лао Даня и поведал ему о приметах сыновней болезни. Тот же на это сказал так:

–      С чего ты взял, что сын твой помешался? Все нынче в Поднебесной сомневаются, где правда, а где кривда, никто не знает толком, где польза, а где вред. Людей с такой болезнью – великое множество. Никто, конечно, этого не осознает. Ведь помешательства одного человека мало, чтоб сокрушить семью. Помешательства одной семьи мало, чтоб сокрушить общину. Помешательства одной общины мало, чтоб сокрушить царство, а помешательства одного царства мало, чтоб сокрушить Поднебесную. Да если бы даже помешались и все в Поднебесной – разве возможно ее сокрушить? А если бы все в Поднебесной рассуждали, как твой сын,– тогда, наоборот, ты бы считался помешанным. Печали и радости, звуки и цвета, вонь и аромат, правда и кривда – кто в состоянии определить их правильно? Ведь и мои слова вполне могут быть заблуждением – а что же тогда говорить о совершенных мужах из Лу! И как могут те, что заблуждаются еще больше, избавить других от заблуждений? Так что, уж чем тратить понапрасну провиант, возвращайся-ка поскорей восвояси!

***

Некий янец, родившись в Яньском царстве, вырос в Чу. И на старости лет решил вернуться в родное царство. Когда проезжал он через Цзинь, попутчик его задумал над ним подшутить. Указал на стену и сказал:

–      Это стена Яньского царства.—

И янец побледнел от печали.

Указал на алтарь земли и сказал:

–      Это алтарь твоего селения.—

И янец испустил глубокий вздох.

Указал на хижину и сказал:

–      Это жилище твоих предков.—

И янец залился слезами.

Указал на могильные холмы и сказал:

–      Это могилы твоих предков.—

И янец зарыдал неудержимо.

Попутчик же его расхохотался и сказал:

–      Я тебя обманул – это царство Цзинь! —

И янец не знал, куда деваться от стыда.

Когда же приехал он в Янь и увидел там настоящие яньские стены и настоящий алтарь, настоящую хижину предков и подлинные их могилы – печаль его была уже не столь сильна.

***

ИЗ ГЛАВЫ IV

Цзыся спросил у Конфуция:

–      Что вы скажете о Янь Хуэе как о человеке?

–      Хуэй превосходит меня в человечности,– ответил Учитель.

–      А что вы скажете о Цзыгуне?

–      Сы превосходит меня в красноречии,– ответил Учитель.

–      А что вы скажете о Цзылу?

–      Ю превосходит меня в смелости,– ответил Учитель.

–      А что вы скажете о Цзычжане?

–      Ши превосходит меня в твердости,– ответил Учитель.

–      Если так, почему же все они служат вам, Учитель? – спросил Цзыся, поднявшись с циновки.

–      Сядь,– сказал Конфуций.– Я расскажу тебе. Хуэй может быть человечным – но не умеет возражать. Сы может быть красноречивым – но не умеет запинаться. Ю может быть смелым – но не умеет робеть. Ши может быть твердым – но не умеет уступать. Я не согласился бы обменять все их достоинства на свои. Вот почему они и служат мне беспрекословно.

***

Учитель Ле-цзы стал учиться– и после рассказывал об этом так:

–      Через три года сердце не смело помышлять об истинном и ложном, уста не смели говорить о пользе и вреде – лишь тогда Лао Шан впервые взглянул

на меня краем глаза. Через пять лет сердце стало по– новому мыслить об истинном и ложном, уста – по– новому глаголить о пользе и вреде:      лишь тогда

Лао Шан удостоил меня улыбки. Через семь лет, дав волю сердцу, я вновь уже не помышлял об истинном и ложном, дав волю словам, вновь не говорил о пользе и вреде. Лишь тогда Учитель впервые позволил мне сесть рядом. Через девять лет, как бы ни понуждал я сердце думать и уста говорить – не знал уже, что для меня истинно, а что ложно, что полезно, а что вредно, и не знал уже, что для других истинно, а что ложно, что полезно, а что вредно. Внешнее и внутреннее слилось – и вот, зрение мое уподобилось слуху, а слух уподобился обонянию, обоняние – вкусу, а для вкуса все стало единым. Дух мой сгустился, а тело—расслабилось, плоть и кости – размякли, и я перестал ощущать – на что опирается тело и на что ступает нога, о чем помышляет сердце и что таится в словах. И лишь когда до этого дошел – не стало для меня ничего сокровенного.

Учитель Ле-цзы любил поначалу странствовать. И Ху Цю-цзы спросил его:

–      Вот ты, Юйкоу, любишь странствия – а за что же ты их любишь?

–      Прелесть их в том,– ответил Ле-цзы,– что развлекаешься непривычным. Другие странствуют, чтобы увидеть то, что у них перед глазами. Я же странствую– чтобы увидеть изменения. Так что есть странствия и странствия – и никто еще прежде не умел их различать.

–      Твои, Юйкоу, странствия,– сказал Ху Цю-цзы,– конечно, такие же, как и у прочих – хоть ты и утверждаешь, что они совершенно другие. Ведь когда на что смотрят – видят всегда и перемены. Ты же развлекаешься непривычностью вещей, не ведая, что и сам ты непривычен. Стремишься странствовать во внешнем, не ведая, что стремиться надо заглянуть в самого себя. Тот, кто странствует во внешнем, ищет совершенства в вещах. Тот, кто заглянул в себя, находит удовлетворение в себе самом. Найти удовлетворение в себе самом – вот высшее в странствиях. А искать совершенства в вещах – нечто второстепенное.

После этого Ле-цзы никогда уже не пускался в путь, полагая, что не знает еще, что это такое – странствовать.

А Ху Цю-цзы сказал так:

–      Высшее странствие! Тот, кто его совершает – не знает, куда направляется, а тот, кто предается высшему созерцанию—не знает, на что глядит. Он странствует среди всего и видит все – вот что я называю странствием, вот что я называю созерцанием. А потому и говорю: стремись к высшему странствию, стремись к высшему странствию!

***

Лун Шу сказал Вэнь Чжи:

–      Ты владеешь тонким искусством. Сможешь ли излечить мою болезнь?

–      Только прикажите,– сказал Вэнь Чжи.– Но скажите прежде – каковы ее признаки.

–      Когда вся деревня меня хвалит,– сказал Лун Шу,– не считаю это славой. Когда хулит целое царство – не считаю это позором. Когда обретаю – не радуюсь. Когда теряю – не печалюсь. На жизнь гляжу как на смерть, на богатство – как на бедность. На человека – как на свинью, на себя – как на чужого. В собственном доме живу как на постоялом дворе, а на родную деревню гляжу как на царства каких– нибудь жунов и маней. И от всей этой кучи недугов не в силах меня избавить ни соблазны чинов и наград, ни угрозы кар и казней, ни потрясения от расцвета и упадка, прибылей и убытков, ни волнения от радостей и печалей. Оттого не могу служить государю, общаться с родней и друзьями, управляться с женой и детьми, распоряжаться рабами и слугами. Что же это за болезнь? И какими средствами возможно ее излечить?

Вэнь Чжи велел Лун Шу повернуться и принялся его рассматривать на свет. А рассмотрев, сказал так:

–      Ох, разглядел я ваше сердце,– оно пусто на целый квадратный вершок! Вы же почти мудрец: в вашем сердце шесть отверстий открыты и лишь одно закупорено. Оттого, вероятно, и сочли свою мудрость– болезнью. Но от этого жалким моим искусством не излечить!

***

Гунъи Бо прославился среди князей своей силой. Ганди Гун поведал о том чжоускому Сюань-вану, и царь, приготовив дары, пригласил удальца к себе. Когда тот явился, Сюань-ван оглядел его: вид немощный, тщедушный... И царь, усомнившись в душе, недоверчиво спросил:

–      Какова же твоя сила?

–      Силы моей,– отвечал Гунъи Бо,– довольно, чтоб переломить ножку весеннему кузнечику или оторвать крылышко осенней цикаде.

И тогда царь сказал, побагровев от гнева:

–      У моих силачей хватит силы, чтоб разодрать шкуру носорога и утащить за хвост девятерых быков – и все же я в досаде на их слабость... Как же это ты, способный лишь переломить ножку кузнечику да оторвать крылышко цикаде, ухитрился прославиться силой на всю Поднебесную?!

Гунъи Бо, глубоко вздохнув, поднялся с циновки и сказал:

–      Как хорошо вы спросили, государь! Осмелюсь вам ответить по всей правде. Наставником моим был некий Шан Цю-цзы. Во всей Поднебесной не было равного ему в силе, а ближайшие его родичи об этом и не подозревали. А все оттого, что он никогда не пускал свою силу в ход. Мне довелось однажды услужить ему, рискуя жизнью, и он мне поведал:

–      Все стремятся увидеть невиданное – а ты гляди на то, на что никто не смотрит. Все стремятся овладеть недоступным – а ты займись тем, чем все пренебрегают... Поэтому-то те, что учатся видеть, начинают с того, что смотрят на воз с дровами. А те, что учатся слышать, начинают с колокольного звона. Ведь если кому легко внутри – нет для того и внешних трудностей. Если же нет внешних трудностей – тогда и слава не выйдет за пределы семьи.

Ныне же слава обо мне разошлась среди князей: стало быть, я, обнаружив свои способности, нарушил завет учителя. И все же слава моя – не в похвальбе своей силой, а лишь в том, что способен ее проявить. Разве это не лучше, чем бахвалиться силой?!

***

ИЗ ГЛАВЫ V

Горы Тайхан и Ванъу, в семьсот ли окружностью, в десяток тысяч жэней высотою, помещались поначалу южнее Цзичжоу и севернее Хэяна.

Простак с Северной горы жил там же, напротив. А было ему уже под девяносто. Устав карабкаться по горным перевалам и делать всякий раз крюки и обходы, собрал он однажды своих домашних и стал совещаться:

–      А что, если приналечь да срыть эти горы до основания, чтобы открылась прямая дорога на юг Юйчжоу – аж до самой реки Ханьшуй?

Все дружно согласились – только жена Простака усомнилась:

–      С твоими силами не одолеть и холмика Куй – фу – тебе ли сладить с этакими горами? Да и куда девать землю и камни?

–      Будем сбрасывать в залив Бохай – севернее отмели! – ответили ей остальные.

И, взяв с собою троих сыновей и внуков, что покрепче, Простак принялся крушить скалы, рыть землю и перетаскивать ее в корзинах к заливу Бохай. У соседки-вдовы из семейства Цзинчэн был сын, едва успевший сменить молочные зубы,– и он прибежал помогать. Зима сменилась летом, а обернуться до залива и обратно успели только один раз.

Умник с Речной излучины, подсмеиваясь, принялся отговаривать Простака:

–      Ну и дурень же ты! В твои-то годы да с твоими силенками – да ты в горах песчинки не сдвинешь с места, не говоря уж о земле и о камнях!

Простак вздохнул:

–      А ты так туп, что разумеешь хуже малого ребенка– мальчонка-сирота и тот умней тебя. Я умру, а сыновья останутся, и у сыновей еще народятся внуки, у внуков тоже будут сыновья, а у тех – свои сыновья и внуки. Так и пойдут – сыновья за сыновьями, внуки за внуками – и не будет им конца и переводу. А горам-то уже не вырасти – так чего же горевать, что я не успею их срыть?

Умник так и не нашелся, что ответить.

Горный дух, начальник над змеями, прослышав об этом, испугался, что старик не отступится, и доложил обо всем Небесному Владыке. А тот, тронутый простодушием старика, повелел двум духам из рода Муравьев– Великанов перетащить обе горы на себе: одну – на северо-восток, другую – на юг Юнчжоу. И с той поры от мест, что южнее Цзичжоу, и до самой реки Хань-шуй не стало больше горных преград.

***

Конфуций, странствуя на востоке, повстречал двух подростков, о чем-то яростно споривших, и спросил, о чем у них спор.

–      Я считаю,– сказал один,– что солнце к нам ближе, когда только-только восходит, а в полдень оно от нас дальше. А он, наоборот, считает, что на восходе солнце от нас дальше, а в полдень – ближе.

И добавил:

–      Когда солнце восходит – оно большое, как зонтик над колесницей, а в полдень оно—как блюдце. Разве это не значит: чем оно дальше – тем кажется меньше, а чем оно ближе – тем кажется больше?

–      Когда солнце восходит,– сказал второй,– от него веет прохладой. А в полдень – оно обжигает, как кипяток. Разве это не значит: чем оно ближе – тем горячее, а чем дальше – тем холоднее?

Конфуций так и не мог решить – кто прав. А подростки сказали с насмешкой:

–      И кто это только выдумал, будто ты много знаешь?!

***

Гун Ху из Лу и Ци Ин из Чжао однажды занемогли и обратились к Бянь Цюэ с просьбой их исцелить. Тот принялся их лечить. Когда оба выздоровели, он сказал им так:

–      Недавняя ваша болезнь проникла в ваши внутренности со стороны. Ее удалось излечить обычными снадобьями. Но есть у каждого из вас врожденная болезнь, которая продолжает расти вместе с вами. Что, если я попытаюсь теперь, ради вашего блага, ее исцелить?

–      Хотелось бы прежде услышать о признаках этой болезни,– ответили оба.

И Бянь Цюэ сказал Гун Ху:

–      Воля у тебя крепкая, а жизненная сила – слаба. Вот почему ты достаточно силен в замыслах, но слаб в их исполнении. У Ци Ина же слабая воля, а жизненная сила – крепка. Поэтому он мало размышляет и губит себя опрометчивостью. Стоит вам обменяться сердцами – и достоинства ваши уравновесятся.

И вот он напоил их отравленным вином – и оба на целых три дня погрузились в смертное забытье. А лекарь тем временем вскрыл каждому из них грудь, нащупал там сердце и заменил другим. После чего применил чудодейственное зелье, и когда оба очнулись– все было как прежде. Распрощавшись, тот и другой отправились по домам.

Гун Ху отправился в дом Ци Ина, где были жена и дети Ци Ина,– и те отказались его признать. А Ци Ин отправился в дом Гун Ху, где были жена и дети Гун Ху,– и те тоже отказались его признать. Из-за этого между двумя домами началась тяжба, и они обратились к Бянь Цюэ с просьбой их рассудить. Тот разъяснил, в чем дело,– и тяжба прекратилась.

***

Боя превосходно играл на цине, а Чжун Цзыци умел превосходно слушать. Вот Боя, заиграв, устремился душой в высокие горы– и Чжун Цзыци воскликнул:

–      Как прекрасно! Высоко, величаво – как Тай– шань!

Боя, продолжая играть, устремился душой к текучим водам – а Чжун Цзыци воскликнул:

–      Как прекрасно! Широко, полноводно—как реки!

И о чем бы ни думал, играя, Боя – Чжун Цзыци всегда постигал его мысль.

Однажды, странствуя по северному склону горы Тайшань, они попали под внезапный ливень и укрылись под скалой. Боя, загрустив, взял в руки цинь и стал играть. Начал с мелодии ливня, потом заиграл про обвал в горах. Какую бы мелодию ни исполнял – Чжун Цзыци до конца постигал ее смысл. И Боя, отложив свой цинь, сказал, вздыхая:

–      Как это прекрасно! Ты слышишь мои устремления, угадываешь образы – словно в груди у тебя мое сердце. Разве смогу я укрыться от тебя в звуках?!

***

Чжоуский царь My-ван, объезжая владения подвластных ему западных князей, перевалил через Куньлунь и, не доехав до горы Яньшань, повернул обратно.

Еще не достиг Срединного царства, когда на дороге предстал перед ним некий умелец, по имени мастер Янь. My-ван, повелев ему приблизиться, спросил:

–      В чем же ты искусен?

–      Прошу назначить вашему слуге любое испытание,– ответил мастер.– Только прежде хотел бы, чтобы царь посмотрел на то, что я уже сделал.

–      Приноси завтра,– сказал Му-ван,– вместе и посмотрим.

На другой день мастер Янь снова явился к царю. Царь повелел ему приблизиться и спросил:

–      А кто это с тобой?

–      А тот самый, которого я сделал,– ответил мастер.– Он может показывать разные штуки.

Му-ван с изумлением разглядывал куклу: ходит быстро, голову то опустит, то вскинет – ну совсем как живая. Тронет ее мастер за подбородок – и она запоет в тон и в лад, возьмет за руку – начинает отплясывать в такт. Делает тысячи движений и корчит тьму гримас – повинуясь любому желанию. И царь решил, что это самый настоящий человек.

Зрелищем вместе с царем любовались Шэнцзи и другие наложницы, стоявшие рядом. В конце представления кукла им подмигнула – и поманила к себе. Царь пришел в ярость – и хотел тут же казнить мастера. А тот, перепугавшись, быстро разрезал куклу, разобрал на части и показал царю: все оказалось из кожи и дерева, клея и лака и было окрашено в белый и черный, красный и синий цвета. Царь все рассмотрел со вниманием: были там и печенка, и желчный пузырь, и сердце, и легкие, селезенка и почки, кишки и желудок; были также жилы и кости, хрящи и суставы, кожа, зубы и волосы – все самодельное и в полном наборе. Затем мастер собрал куклу – и она вновь приняла прежний вид. Царь попробовал вынуть из нее сердце – и уста куклы замолкли. Вынул печень – и глаза ее ослепли. Вынул почки – и ноги перестали двигаться. И тогда Му-ван повеселел и сказал, вздохнув от восхищения: