Текст книги "Из книг мудрецов. Проза Древнего Китая"
Автор книги: авторов Коллектив
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
Вот, допустим, литейщик плавит металл, а тот бурлит и плещет, и говорит: «Я должен стать мечом Мо Е!» Литейщик, конечно же, сочтет его дурным металлом. Или же тот, кого однажды вылепили в виде человека, вдруг станет повторять: «Хочу опять быть человеком!» Ведь творец превращений, конечно же, сочтет его дурным человеком. Так вот, Небо и Земля – это великая плавильня, а творец превращений – литейщик. И чего только он не сможет еще со мной сотворить! Ведь жизнь – это сон. А смерть – пробуждение.
***
ГЛАВА IX
У коня есть копыта – чтобы ступать по снегу и мерзлой земле, шерсть – чтоб уберечься от ветра и стужи; он щиплет траву и пьет воду, встает на дыбы и скачет – в этом истинная природа коня. Не нужны ему ни высокие башни, ни богатые хоромы.
Но вот появился Бо Лэ и сказал:
– Я знаю, как надо укрощать коней.
И принялся клеймить их и подпаливать, треножить и взнуздывать, подстригать им гриву и подрезать копыта, приучать к стойлам и яслям. Из десяти коней подыхало два-три. А он морил их голодом и жаждой, гонял то рысью, то галопом, учил держать строй и равнение, терзал их удилами спереди, грозил кнутом и плетью сзади – и коней стало подыхать больше половины.
– А я, – сказал Гончар, – знаю, как обращаться с глиной: круги делаю – строго по циркулю, квадраты – по угломеру.
– А я, – сказал Плотник, – знаю, как управляться
с деревом: кривое – подгоняю по крюку, прямое – выравниваю по отвесу.
Но разве природа дерева и глины – в том, чтобы подчиняться крюку и отвесу, угломеру и циркулю! Однако умельцев славили из века в век, не уставая повторять:
– Бо Лэ умел укрощать коней, а Гончар и Плотник знали, как управляться с глиной и с деревом.
Такую же ошибку совершают и те, кто правит Поднебесной. Думаю, что те, кто умел ею править, поступали не так.
Природа людей постоянна: они ткут и одеваются, пашут и едят – это можно назвать общими их свойствами. Единство и равенство – естественное их состояние. Вот почему во времена высшей добродетели их поступь была степенна, а взгляд– сосредоточен. В те времена в горах не было троп и дорог, на реках – лодок и мостов; все живое держалось вместе, не ведая меж и границ; птицы и звери бродили стадами, деревья и травы росли как хотели. И птицу, и зверя можно было водить на веревочке; можно было, взобравшись на дерево, заглянуть в сорочье гнездо. Люди жили тогда вместе с птицами и зверьми и были родней всему живому —где уж им было знать о «подлых» и о «благородных»! Все были равно невежественны– и добродетель их не оставляла; в равной мере не знали желаний – и были просты и естественны. Так, живя в простоте и естественности, народ сохранял свою природу.
Но вот явились мудрецы, выдавая потуги свои за «человечность», ухищрения свои – за «долг» – и в Поднебесной родились сомнения. Беспутство и бесчинство стали выдавать за «музыку», а мелочность и педантизм – за «обряды», – и в Поднебесной начались раздоры. Разве можно вырезать жертвенный кубок– не калеча дерева.' Разве можно выточить скипетр и жезл – не губя белой яшмы? Как научить «человечности» и «долгу» – не отрешившись от Пути и Благодати? Как научить «обрядам» и «музыке» – не поступившись естественными чувствами? Разве возможно создать узор – не перемешав пяти цветов? Разве возможно построить шесть ладов – не смешав пяти звуков? Когда ради утвари калечат дерево – в этом повинен плотник. Когда ради «человечности» и «долга» забывают о Пути и Благодати – в этом повинны мудрецы.
Живя на воле, кони щипали траву и пили воду. Радуясь – ласкались, сплетаясь шеями; осерчав – лягались, повернувшись задом. Только это они и умели. Когда же надели на них хомут да нацепили им на морду полумесяц – тут-то и выучились они увертываться и злобно коситься, грызть удила и рвать поводья. Это Бо Лэ обучил их разбойничьим повадкам – ив этом его преступление.
В Хэсюевы времена народ жил, не ведая, чем ему заняться, ходил, не зная, куда ему пойти: с полным ртом, с тугим животом гулял себе да радовался. Только это он и умел! Но вот явились мудрецы и принялись насаждать свои обряды и музыку – дабы с их помощью исправить Поднебесную, стали превозносить «человечность» и «долг» – дабы умиротворить сердца в Поднебесной. С тех-то пор народ и бросился без удержу за знаниями да за наживой – ив этом вина мудрецов!
***
ГЛАВА X
Желая уберечься от воров, что взламывают сундуки, шарят в мешках, вскрывают лари, – все это обвязывают крепко-накрепко ремнями и веревками, укрепляют замками и скрепами. И все считают это разумным. Но вот приходит Большой вор: взваливает себе на плечи сундук, подхватывает ларь, закидывает на спину мешки и убегает прочь, опасаясь лишь одного—как бы все эти веревки и ремни, замки и скрепы не оказались недостаточно крепкими. Но коли оно так, то что же тогда делают эти самые умники, если не собирают добро для Больших воров?
Попробуем разобраться, есть ли среди этих так называемых умников такие, что не собирали бы добра для Больших воров? А среди тех, кого именуют мудрецами, такие, что не охраняли бы Больших воров?
Как доказать, что это именно так?
В старину в царстве Ци на протяжении двух с лишком тысяч квадратных ли жители соседних селений видели друг друга и слышали крик соседских петухов и лай собак, расставляли силки и сети, обрабатывали землю сохой и мотыгой. И что бы ни совершалось ими в пределах четырех границ – будь то постройка храма предков или алтаря духам земли и злаков, будь то управление уделами и уездами, волостями и округами, вплоть до самых захолустных, – во всем они слушались мудрецов! Но вот однажды Тянь Чэн-цзы убил циского государя и присвоил себе его царство. Но разве одно только царство? Ведь он украл его вместе со всеми его премудрыми порядками. Вот почему этот Тянь Чэн-цзы, прослывший вором и разбойником, жил себе в мире и спокойствии, как Яо и Шунь. Малые царства не смели его порицать, большие – не смели его покарать, и вот уже двенадцать поколений его потомков владеют царством Ци. Не значит ли все это, что, присвоив царство Ци, а заодно – премудрые
его законы, он только поддержал и укрепил свое разбойничье существование?
А теперь попробуем разобраться: есть ли среди тех, кого именуют наиразумнейшими, такие, что не собирали бы добра для Больших воров? А среди тех, кого именуют наимудрейшими, такие, что не охраняли бы Больших воров?
Как доказать, что это именно так?
В давние времена Лун Фэн был обезглавлен, у Би Ганя вынули из груди сердце, Чан Хуну выпустили кишки, тело Цзысюя бросили в реку. Все четверо были мудрецами – и не смогли избежать казни.
В связи с этим некий разбойник спросил своего сообщника Чжи:
– А что, у разбойников тоже есть своя наука?
– А как же? Без науки нельзя, – ответил Чжи. – Чтоб угадать по смутным слухам, есть ли в доме добыча, – нужна мудрость. Чтоб рассудить, стоит ли идти на дело, – нужен разум. Чтобы первым проникнуть в дом – нужна смелость. Чтоб уйти оттуда последним – надо обладать чувством долга. А чтобы разделить добычу поровну – требуется чувство справедливости. Не бывало еще в Поднебесной большого разбойника, который не обладал бы сполна всеми этими качествами.
Отсюда и видим: без науки мудрецов трудно стать хорошим человеком – но без нее же не обойтись и разбойнику Чжи. Однако хороших людей в Поднебесной мало, а дурных – множество, потому и пользы от мудрецов для Поднебесной немного, а вред – велик. Вот почему и говорят: «раздвинешь губы, а застынут зубы», «дрянным оказалось вино из Лу, а осаде подвергли Ханьдань», «стоит родиться мудрецу – тут же явится и великий разбойник». А потому надо бить по мудрецам, а воров оставить в покое – вот тогда-то в Поднебесной и будет порядок!
Ведь стоит иссякнуть реке – опустеет и долина, стоит срыть гору– и заполнится пропасть. Перемрут мудрецы– пропадут и большие разбойники, и в Поднебесной настанет вечный мир. А не перемрут мудрецы – не переведутся и большие разбойники! И чем больше в делах управления Поднебесной будут чтить мудрецов – тем больше выгоды разбойнику Чжи. Ведь когда придумали меры и четверти, чтобы мерить, – красть стали вместе с мерами и четвертями. Когда понаделали гирь и весов, чтобы взвешивать, – красть стали с гирями и весами. Когда понаделали верительных бирок и царских печатей,
чтоб больше было доверия, – красть стали вместе с бирками и печатями. Когда выдумали «человечность» и «долг», дабы исправить нравы, – красть стали вместе с «человечностью» и «долгом».
Как доказать, что это именно так?
Украдешь крючок – угодишь на плаху, украдешь царство – станешь государем. А где царские врата – тут же рядом и «человечность» с «долгом». Не означает ли это, что «человечность» и «долг», мудрость и разум тоже крадут? Вот все и пустились вслед за большими грабителями присваивать царства и красть «человечность» и «долг» – а заодно и прибыль от мер и четвертей, гирь и весов, печатей и бирок. И не удержишь от этого ни колесницей и шапкой сановника, ни угрозой секиры и топора. И вся эта выгода для разбойника Чжи, и эта невозможность удержать от краж – все по вине мудрецов! Потому и говорят: «рыбе не следует покидать омута, а острого оружия, какое есть в стране, не следует показывать людям». Ведь мудрецы – это острое оружие Поднебесной, потому-то и нельзя их ей показывать.
Поэтому избавьтесь от мудрецов, прогоните знающих – и тогда исчезнут большие разбойники; выбросьте яшму, разбейте жемчуг—и переведутся мелкие воры; разбейте печати, сожгите верительные бирки – и народ станет простым и безыскусственным; разбейте меры, сломайте весы – ив народе прекратятся тяжбы; истребите без остатка все премудрые законы в Поднебесной – и с народом можно будет рассуждать об истине. Перемешайте шесть ладов, переломайте гусли и свирели, заткните уши слепцу Куану—и люди в Поднебесной обретут чуткий слух. Уничтожьте узоры и украшения, разделите пять красок, залепите глаза Ли Чжу– и люди в Поднебесной обретут ясное зрение. Сломайте крюки, порвите отвесы, сожгите и выкиньте циркули и угломеры, переломайте пальцы Гун Чую—и люди в Поднебесной обретут мастерство! Потому-то и говорят: великое мастерство похоже на неумение. Отбросьте деяния Цзэна и Ши Ю, заткните рот Яну и Мо, выкиньте прочь «человечность» и «долг» – и добродетель в Поднебесной обретет изначальное единство.
Если каждый сохранит ясное зрение, Поднебесная не утратит своих очертаний. Если каждый сохранит чуткий слух, в Поднебесной не будет недоразумений. Если каждый сохранит собственный разум, в Поднебесной не будет заблуждений. Если каждый сохранит свою добродетель, в Поднебесной не будет разврата. Цзэн и Ши, Ян и Мо, Ши Куан, Гун Чуй и Ли Чжу выставляли свои добродетели напоказ – и тем вносили смуту в Поднебесную. Не стоит им подражать.
Разве не слышали вы о временах высшей добродетели – временах Жунчэна и Датина, Бохуана и Чжунъ– яна, Лилу и Лисюя, Сюаньюаня и Хэсюя, Цзуньлу и Чжую– на, Фу Си и Шэнь Нуна? В ту пору народ завязывал узелки на веревках, пользуясь ими вместо письма, ел вкусную пищу, ходил в красивом платье, имел приятные обычаи и удобное жилье. Соседние царства глядели одно на другое, слышали крики чужих петухов и лай чужих собак – а люди до конца своих дней не навещали друг друга. Тогда-то и был наивысший порядок!
А нынче дошло до того, что в нетерпении вытягивают шею, встают на цыпочки, чтоб только сообщить друг другу:
– Там-то объявился мудрец.
И, запасшись продовольствием, спешат к нему, бросая и родителей, и службу государю. Пешие следы тянутся от границы к границе, от царства к царству, следы от повозок протянулись на тысячи ли. И виною тому – пристрастие правителей к знаниям. Пристрастившись к знаниям, забыли о Пути – и началась в Поднебесной великая смута!
Как доказать, что это именно так?
Когда множатся знания о луках и самострелах, о стрелах на шнурке и о силках, о спусковых приспособлениях и каменных наконечниках – приходят в смятение птицы в небе. Когда множатся знания о крючках и наживке, о сетях и бреднях, вершах и неводах – приходит в смятение рыба в воде. Когда множатся знания о ножах и рогатинах, о путах и силках, ловушках и капканах – приходит в смятение зверье на болотах. Когда множатся хитрости и коварства, обманы и козни, словесные выверты о «твердом и белом», о «тождестве и различии» – в спорах развращаются нравы. Оттого и родились в Поднебесной великая смута и неразбериха, и виною тому – пристрастие к знаниям. Ибо все в Поднебесной привыкли стремиться к неизведанному – и никто не привык стремиться к изведанному, все привыкли осуждать то, что считается дурным, – и никто не привык осуждать то, что считается хорошим, – оттого и великая смута. Оттого-то в небесах помрачается свет солнца и луны, на земле истощается сила гор и рек, а посреди их пришло в расстройство движение времен года. Даже среди ползучих гадов и разной летучей мелюзги нет никого, кто не утратил бы своей природы. Вот сколь велика смута в Поднебесной из-за пристрастия к знаниям! И так повелось со времен Трех династий. Пренебрегли простым народом – и увлеклись хитроумными краснобаями; отвергли недеяние и покой – и пристрастились к назойливым поучениям. А от этих-то поучений и настала смута в Поднебесной!
***
ИЗ ГЛАВЫ XII
Хуан-ди, гуляя неподалеку от Красных вод, поднялся на вершину Куньлуня. И на обратном пути на юг потерял свою Черную Жемчужину. Послал на ее розыски Мудрость, но та не нашла ее. Послал на розыски зоркого Ли Чжу – и тот не нашел ее. Послал горластого Чи Гоу – и тот не нашел ее. Тогда послал Подобного Небытию – и тот отыскал ее.
– Как странно! – воскликнул Хуан-ди. – Только Подобный Небытию сумел отыскать ее!
***
ИЗ ГЛАВЫ XIII
Хуань-гун, пребывая в своих покоях, читал нараспев старинную книгу. А колесник Бянь обтесывал неподалеку колесо. И вот, отложив долото и молот, он поднялся в покои и осведомился у князя:
– Осмелюсь спросить, что за слова читает государь?
– Это речи мудрецов, – ответил князь.
– А мудрецы эти живы? – спросил колесник.
– Умерли, – ответил князь.
– В таком случае то, что вы, государь, читаете, – это лишь винный отстой, что остался от древних.
– Я, князь, читаю книгу, – сказал Хуань-гун, – а о ней смеет рассуждать какой-то колесник?! Если есть что сказать – говори, если нет – умрешь!
И колесник Бянь сказал так:
– Я, ваш слуга, гляжу на это с точки зрения своего ремесла. Когда обтесываешь колесо не спеша – работается легко, но колесо выходит непрочным. Когда же поспешишь – и работается трудно, и колесо не прилаживается. Умением не спешить и не медлить владеют мои руки, а сердце только откликается. Словами этого не передашь– ведь тайна ремесла осталась где-то между ними. Я неспособен даже намекнуть на нее сыновьям, а сыновья неспособны ее от меня воспринять. И вот в свои семьдесят лет я продолжаю обтесывать колеса. А уж древние тем более не в силах передать свое учение – потому что умерли. Стало быть, то, что вы, государь, читаете, – лишь оставшийся после них отстой!
***
ИЗ ГЛАВЫ XIV
У Си Ши было больное сердце, и она часто морщилась от боли в присутствии односельчан. Некая уродина из той же деревни увидела, как это красиво. И вот, по дороге домой, она тоже принялась хвататься за сердце и гримасничать перед односельчанами. Завидев ее, богачи крепко– накрепко запирали ворота и не показывались. А бедняки разбегались кто куда вместе с женами и детьми.
Уродина эта уразумела, что и гримасы могут быть красивы, только не сообразила – почему.
***
ИЗ ГЛАВЫ XVII
Одноногое Чудище позавидовало Многоножке, Многоножка позавидовала Змее, Змея позавидовала Ветру, Ветер позавидовал Глазу, Глаз позавидовал Сердцу.
И Чудище сказало Многоножке:
– Я скачу на одной ноге, а за тобой не поспеваю. Ты же управляешься с десятком тысяч ног – и как только в них не запутаешься?
– Еще чего! – сказала Многоножка. – Ты что, не видело, как плюются? Брызгам, крупным, как жемчуг, и мелким, как туман, и счета нет – но все, смешавшись, падают на землю. Вот и я двигаюсь с помощью своего естественного устройства, а почему так получается – не знаю.
И Многоножка сказала Змее:
– Столько у меня ног, а не могу догнать тебя, безногую. Почему бы это?
– Мною движет естественное устройство, – ответила Змея. – Разве можно его изменить? Да и что бы я стала делать с ногами?
И Змея сказала Ветру:
– Я шевелю позвонками и ребрами – и передвигаюсь, как если бы у меня были ноги. Ты же с ревом взмываешь над Северным морем и с ревом бушуешь над Южным – а тебя вроде бы и нет. Как же это у тебя получается?
– Да, это так, – ответил Ветер. – Я с ревом взмываю над Северным морем и с ревом бушую над Южным. Но ткни в меня пальцем – и меня одолеешь, наступи на меня – и меня победишь. И все же только я один могу валить огромные деревья и сокрушать большие здания. Ибо из многих мелких неудач творю великую победу. А одержать великую победу способен лишь мудрец.
***
Чжуан-цзы удил рыбу в реке Пушуй. И вот от чуского царя явились к нему два знатных мужа и сказали:
– Государь пожелал обременить вас службой в своем царстве!
Не выпуская из рук удочки и даже не обернувшись, Чжуан-цзы ответил им так:
– Слыхал я, что есть у вас в Чу священная черепаха: уж три тысячи лет как издохла, а цари берегут ее останки в храме предков, в ларце, под покрывалом. Так что же лучше для черепахи: издохнуть и удостоиться почестей? Или жить, волоча хвост по грязи?
– Лучше жить, волоча хвост по грязи, – ответили сановники.
– Тогда ступайте прочь, – сказал Чжуан-цзы. – Я тоже предпочитаю волочить хвост по грязи!
***
Хуэй-цзы был первым министром в лянском царстве, и Чжуан-цзы собрался однажды его навестить. И вот кто-то донес министру:
– Сюда направляется Чжуан-цзы – хочет сесть на ваше место.
Хуэй-цзы, перепугавшись, повелел разыскивать Чжуан– цзы по всему царству – и его искали три дня и три ночи.
А Чжуан-цзы, явившись к нему, сказал так:
– Слыхал ты про Феникса, что обитает на юге? Когда он, взмыв над Южным морем, устремляется к Северному, то отдыхает только на платанах, вкушает одни лишь плоды бамбука, а пьет – из чистейших источников. И вот какая-то сова, разжившись дохлой мышью, подняла голову и, увидав пролетавшего Феникса, угрожающе ухнула. Уж не хочешь ли и ты отпугнуть меня от своего лянского царства?!
***
Чжуан-цзы и Хуэй-цзы прогуливались как-то по мосту над рекой Хао. И Чжуан-цзы сказал:
– До чего же привольно резвятся ельцы – какая это для них радость!
– Ты же не рыба, – возразил Хуэй-цзы, – откуда тебе известно, в чем ее радость?
– Ты же не я, – сказал Чжуан-цзы, – откуда же тебе известно, что я не знаю, в чем радость для рыбы?
– Да, я не ты, – сказал Хуэй-цзы, – и, конечно же, тебя не знаю. Но ты-то уж, точно, не рыба и уж никак не можешь знать, в чем ее радость.
– Позволь вернуться к началу, – сказал Чжуан– цзы.– Ты ведь сказал так: «Откуда тебе известно, в чем радость для рыбы?» Значит, ты уже знал, что это мне известно, – потому так и спросил. Я же про это узнал, прогуливаясь по мосту над Хао.
***
ИЗ ГЛАВЫ XVIII
У Чжуан-цзы умерла жена, и Хуэй-цзы пришел ее оплакать. А Чжуан-цзы, сидя на корточках, стучал по глиняной корчаге и распевал песни.
– Ты прожил с нею жизнь, – сказал Хуэй-цзы, – нажил детей. А теперь, когда она, состарившись, умерла, не только не плачешь– а еще и колотишь в посудину, распеваешь песни. Это уж слишком!
– Нет, ты не прав, – сказал Чжуан-цзы. – Когда она умерла и я остался один – мог ли я не печалиться? Но вот я задумался над ее началом – когда она еще не родилась; не только не родилась – еще не обладала телом; не только телом – но и эфиром -ци. Растворенная в мутном Хаосе, она стала преображаться—и обрела ни; ци преобразилось – и возникло тело; тело преобразилось – и возникла жизнь. А ныне вновь преображение – и смерть. Все это следует одно за другим, как времена года: за весною – лето, за осенью – зима. Так зачем же теперь, когда она покоится в Мироздании, провожать ее плачем и воплями? Ведь это значит – не понимать велений Судьбы. Вот я и перестал плакать.
***
Чжилишу и Хуацзешу обозревали холм Темного брата в пустынях Куньлуня – место упокоения Хуан-ди. И вдруг на левом локте у Хуацзешу выросла опухоль – и он, от отвращения, содрогнулся.
– Что, страшно? – спросил Чжилишу.
– Нет,– ответил Хуацзешу,– чего мне страшиться? Ведь жизнь дается нам взаймы – берем ее в долг и живем. Жизнь – это прах и грязь, а жизнь и смерть—что ночь и день. Мы только что навестили того, кто уже превратился. А теперь превращение коснулось меня самого. Так чего же мне страшиться?
***
Чжуан-цзы по дороге в Чу наткнулся на пустой череп – совсем иссохший, но еще целый – и, постучав по нему кнутовищем, спросил:
– Отчего же ты стал таким? Оттого ли, что был ненасытен в желаниях и преступил закон? Или погиб под секирой на плахе, служа обреченному царству? Или зачах от стыда, опозорив дурными делами отца и мать, жену и детей? Или не вынес мук голода и холода? Или просто скончался от старости?
И, прекратив на том расспросы, положил череп себе в изголовье и улегся спать.
Ночью череп явился ему во сне и сказал:
– По речам твоим видно, что ты искусный краснобай. Но все, о чем ты расспрашивал, заботит только живых, а мертвецы и знать этого не знают. Хочешь– я расскажу тебе о мертвых?
– Хочу,– сказал Чжуан-цзы.
– У мертвых,– сказал череп,– нет ни государя наверху, ни подданных внизу; не знают они и забот, что приносят четыре времени года. Беспечные и вольные, они так же вечны, как небо и земля, и даже утехи царей, что восседают, обратись ликом к югу, не сравнятся с их блаженством.
Чжуан-цзы усомнился и спросил:
– А хочешь, я попрошу Владыку Судеб возродить твое тело, отдать тебе кости, кожу и плоть, вернуть отца и мать, жену и детей, друзей и соседей?
Но череп ответил, сурово насупившись:
– Неужто же я променяю царские услады на людские муки?
***
ИЗ ГЛАВЫ XIX
Конфуций направлялся в Чу. И вот, выйдя из леса, он увидал, как некий горбун ловил цикад на кончик палки, смазанный клеем, да так ловко, будто собирал их руками.
– До чего же ты ловок! – сказал Конфуций.– Видно, владеешь каким-то секретом?
– Да, есть один,– ответил горбун.– В пятую и шестую луну кладу на кончик палки пару бусин и осторожно поднимаю: если не скатятся, то из цикад от меня удирают немногие; если не скатятся три – удирает одна из десятка; а уж если не скатятся пять – тогда будто руками собираю. Стою – как пень, руку тяну – как высохшую ветку. И пусть огромны небо и земля и много в мире всякой твари – у меня на уме только крылышки цикады. Не отступлю, не отклонюсь, на целый мир их не променяю – как же после этого да не поймать!
Конфуций взглянул на учеников и сказал:
– «Если волю не рассеивать – она сгустится в душе»– да это же сказано прямо про нашего горбуна!
***
Янь Юань сказал Конфуцию:
– Когда я переправлялся через пучину Шаншэнь, перевозчик правил лодкой как некий бог. Я спросил у него: «Можно ли научиться так править?» И он ответил: «Можно. Хороший пловец выучится этому за несколько раз. Ныряльщик же справится с лодкой, даже если он прежде и в глаза ее не видел». Я стал его расспрашивать, но больше он ничего не сказал. Осмелюсь вас спросить – как надо понимать его слова?
И Конфуций ответил так:
– «Хороший пловец выучится этому за несколько раз» – потому что забывает про воду. «Ныряльщик же
справится с лодкой, даже если он прежде и в глаза ее не видел» – оттого что пучина для него – та же суша, а опрокинутая лодка – подобна повозке, что катится вспять. И если даже перед ним вся тьма вещей перевернется и покатится назад – он не обратит внимания: с любой поездкой справится шутя.
***
Тот, кто искусен в игре со ставкой на черепицу, волнуется, играя на застежку, и вовсе дуреет, играя на золото. Умение – то же самое, но стоит появиться чему-то ценному – и все внимание уже на внешнем. А сосредоточившись на внешнем, теряешь внимание к внутреннему.
***
Тянь Кайчжи встретился с чжоуским царем Вэй-гуном.
– Слыхал я,– сказал царь,– будто Чжу Шэнь учил, как надобно продлевать жизнь. Вы, Учитель, с ним общались – что же вы от него слышали?
– Я лишь стоял с метлой в руках у его ворот,– ответил Тянь Кайчжи.– Что я мог услыхать от Учителя?
– Не отнекивайтесь,– сказал царь,– я хочу это услышать.
– Я слышал однажды,– сказал Тянь Кайчжи,– как Учитель сказал: «Тот, кто умеет продлевать жизнь, похож на пастуха – глядит, какая из овец отстает, и подгоняет ее плетью».
– А что это значит? – спросил царь.
– Был в княжестве Лу,– сказал Тянь Кайчжи,– некий Шань Бао. Жил отшельником, пил одну воду, с людьми не общался. Дожил до семидесяти лет, а цвет лица – как у младенца. На свою беду, повстречался с голодным тигром – и тот убил его и сожрал. А еще был некий Чжан И: этот не пропускал ни хором с высокими воротами, ни лачуг с занавесками вместо дверей. Прожил лишь сорок лет – и умер от внутреннего жара. Шань Бао пекся о внутреннем – а тигр сожрал его внешнее. Чжан И заботился о внешнем – а недуг одолел его внутреннее. Ни тот, ни другой не подгонял того, что у него отставало.
***
Жрец, совершавший жертвоприношения, явился как-то в хлев в парадном платье и шапке и стал уговаривать кабана:
– Ну, чего ты боишься смерти? Ведь я целых три месяца буду тебя откармливать, десять дней соблюдать воздержание, три дня поститься. А потом подстелю подстилку из белого камыша и возложу твои лопатки и крестец на резной жертвенный стол. Ну как, согласен?
Тот, что ухаживал за кабаном, сказал на это так:
– Уж лучше ему кормиться помоями и отрубями – да только оставаться в хлеву!
А вот те, что себя ублажают, при жизни предпочитают носить шапку сановника и разъезжать в парадной колеснице, а после смерти – возлежать в богатом гробу на изукрашенных дрогах. Они согласны на то, от чего отказался и скотник, ухаживавший за кабаном,– чем же они отличаются от кабана?!
***
Цзи Син-цзы взялся обучить для царя бойцового петуха. Через десять дней царь спросил:
– Ну как, готов петух?
– Нет еще,– ответил Цзи Син-цзы,– чванлив, кичится попусту.
Через десять дней царь спросил его о том же.
– Пока еще нет,– ответил Цзи Син-цзы,– откликается на каждый звук, кидается на каждую тень.
Через десять дней царь вновь спросил его о том же.
– Все еще нет,– ответил Цзи Син-цзы,– смотрит злобно, так весь и пышет яростью.
Через десять дней царь снова повторил вопрос.
– Вот теперь почти готов,– ответил Цзи Син-цзы.– Услышит другого петуха – даже не шелохнется. Посмотришь на него – как деревянный. Достоинства его достигли полноты. Ни один петух не решится откликнуться на его вызов – повернется и сбежит.
***
Плотник Цин вырезал из дерева колокол. Когда работа была готова, все, кто видел, поражались: казалось, это сделали духи или боги.
Увидел колокол луский князь и спросил мастера:
– Каким искусством ты этого добился?
– Я всего лишь ремесленник,– ответил плотник,– какое у меня может быть искусство? А впрочем, был один секрет. Замыслив выточить колокол, я не решился тратить понапрасну свое ци и должен был поститься сердцем – чтоб обрести покой. После трех дней поста уже не смел помышлять о почестях или наградах, о жалованье и чинах. После пяти – не смел и думать о хвале или хуле, удаче или неудаче. После семи – в оцепенении перестал ощущать собственное тело, забыл о руках и ногах. И не стало для меня ни князя, ни его двора; все, что извне волнует душу, исчезло, и все мое умение сосредоточилось на одном. И тогда я отправился в горы и стал присматриваться к природным свойствам деревьев. И только мысленно увидев в наилучшем из стволов уже готовый колокол, я принялся за дело – а иначе не стоило и браться. Так мое естество сочеталось с естеством дерева – потому и работа кажется волшебной.
***
ИЗ ГЛАВЫ XX
Чжуан-цзы, странствуя в горах, заприметил там большое дерево с густыми ветвями и пышной листвой. Однако дровосек, что остановился возле дерева, его не тронул. Чжуан-цзы спросил о причине.
– Оно ни на что не пригодно,– ответил дровосек. И Чжуан-цзы сказал:
– Из-за своей непригодности дерево это сможет прожить столько, сколько ему отпущено от природы.
Спустившись с горы, Учитель остановился на ночлег в доме старого друга. А тот, на радостях, приказал мальчишке-прислужнику зарезать и сварить гуся.
– Один наш гусь умеет гоготать,– сказал прислужник,– а другой не умеет. Которого прикажете зарезать?
– Того, который не умеет,– сказал хозяин.
На другой день ученики обратились к Чжуан-цзы с вопросом:
– Вчера вы сказали: то дерево в горах из-за непригодности своей сможет прожить столько, сколько ему отпущено от природы. А теперь вот хозяйский гусь погиб из-за своего неумения. Уж если выбирать между пригодностью и непригодностью, умением и неумением – то что бы вы, Учитель, предпочли для себя?
И Чжуан-цзы, рассмеявшись, ответил:
– Я бы разместился где-нибудь посередке!
***
Линь Хуэй бросил драгоценную яшму, что стоила тысячу золотых, и, посадив на спину сына-младенца, бежал из страны. Кто-то спросил его:
– Разве младенец дорого стоит?
– Он ничего не стоит,– ответил Линь.
– Или с ним меньше хлопот?
– С ним много хлопот,– ответил Линь.
– Так зачем же тогда, бросив бесценную яшму, вы бежали с младенцем?
– Одно связано с выгодой,– ответил Линь Хуэй,– а другое – с естественными узами. То, что связано с выгодой, в беде и в несчастье бросают. А то, что связано с естественными узами, в беде и в несчастье уносят с собой. Ибо слишком уж разнится то, что бросают, и то, что уносят.
***
Ян-цзы, приехав в Сун, заночевал на постоялом дворе. У хозяина были две наложницы: одна – красивая, другая—уродливая. Уродливую хозяин ценил, а красавицей – пренебрегал. Ян-цзы спросил его о причине, и тот ответил так:
– Красавица сама собой любуется – и я не вижу, в чем ее красота. Уродина сама собой гнушается – и я не вижу, в чем ее уродство.
– Запомните это, ученики,– сказал Ян-цзы.– Совершая добрые поступки, избегайте самолюбования – и вас полюбят всюду, куда ни придете.
***
ИЗ ГЛАВЫ XXI
Чжуан-цзы встретился с луским царем Ай-гуном, и тот сказал ему:
– В Лу много конфуцианцев, а вот ваших последователей мало.
– В Лу мало конфуцианцев,– сказал Чжуан-цзы.
– Да здесь полно людей в конфуцианских одеяниях,– возразил Ай-гун.– Как же можно говорить, что их мало?
