Текст книги "Из книг мудрецов. Проза Древнего Китая"
Автор книги: авторов Коллектив
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
Надо, однако, сказать, что умы мудрецов Древнего Китая, так много говоривших о человеческих взаимоотношениях, совершенно не занимало чувство любви. Конечно, каждое категоричное утверждение в такой сложной проблеме неизбежно станет натяжкой, однако бесспорно, что в Китае человек вовсе не должен был любить бога или своего ближнего: он обязан был лишь неукоснительно исполнять ритуал, который больше известен нам под именем «китайских церемоний», а применительно к ближним соблюдать «пять отношений», то есть проявлять почтительность к вышестоящим и старшим, милосердие к нижестоящим и младшим, достойное отношение к равным. Слова любви... как много значили они для человека во все времена! «Бог есть любовь»,– провозглашала христианская традиция, и о возвышенной, жертвенной любви к нему и ближнему своему люди повторяли из века в век. Что осталось бы от европейской литературы, если бы мы изъяли из нее тему любви? – поистине, совсем немного! Однако в Китае проповедь «всеобщей любви», прозвучавшая в последние века до н. э. в речах Мо-цзы и его последователей, очень скоро заглохла и уже больше не возрождалась, оставшись за пределами главных путей развития философской мысли.
Одними из самых фундаментальных понятий европейской, да и не только европейской, культуры являются категории добра и зла, к которым могут быть сведены многие другие Знакомясь с творениями китайских мудрецов, читатель без труда убедится, что понятия «добро» и «зло» не противопоставлены в них решительно друг другу, ибо, в сознании древнего китайца, противоположности всегда тесно связаны между собой и взаимно порождаются.
Вообще европейскому уму свойственно более категорично разделять мир на полярные противоположности, нежели это делали мыслители Древнего Китая. Вспомним шутовской и, вместе с тем, зловещий образ Коровьева в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: в «ночь, когда сводятся все счеты», таинственный и омерзительный фигляр преображается – «на месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотой цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом. Он уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землей под собою, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом.
– Почему он так изменился? – спросила тихо Маргарита под свист ветра у Воланда
– Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил,– ответил Воланд, поворачивая к Маргарите свое лицо, с тихо горящим глазом,– его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал».
Читающий роман никогда не узнает, что хотел этим сказать Воланд. И лишь тому, кому исследования помогут проникнуть в тайнопись Булгакова, откроется прототип героя романа – альбигойского еретика, провансальского рыцаря – трубадура, сложившего некогда стихи на смерть гонителя альбигойцев, свирепого герцога де Монфора. Поистине неудачны и святотатственны оказались его восторженные слова: «из тьмы сотворился свет», ибо они оскорбили и силы Света, и силы Тьмы, между которыми не может быть примирения и тем более взаимопревращения. «Бог есть Свет и нет в нем никакой Тьмы,– читаем мы в «Деяниях Апостолов»,– ему же противостоит Князь Тьмы, Диавол» Абсолютный Свет и Абсолютная Тьма – между ними только борьба, которая неизбежно должна закончиться победой светлых сил и поражением темных.
Не так в Китае. Взгляните на знаменитую эмблему Великого Предела (стр. 5), где, словно два эмбриона, слились символы Темного начала – Инь и Светлого – Ян. Как мягко, как постепенно убывает одно и возрастает другое: они не борются, но, дополняя друг друга, образуют гармонию Единого. И даже там, где одно из начал достигает апогея развития, на темном поле Инь мы видим маленькую светлую точку Ян, и наоборот: на светлом поле Ян – темную точку Инь, ибо нет абсолютных света и тьмы, но каждое из начал несет внутри себя потенцию второго. Их разделение, с точки зрения китайца, противоестественно, и если оно все же произошло, тогда небеса сотрясает гром и землю увлажняют дожди, восстанавливающие утраченную мировую Гармонию.
Если европейская традиция начинает свою оппозицию с понятия Света, то китайские мыслители первым членом двоицы всегда ставят Темное начало Инь, которое символизирует также Покой и Небытие. «То Инь, то Ян – таков Путь Вселенной»,– читаем мы в знаменитой «Книге Перемен», и постоянный этот круговорот, включающий в себя великие и малые, но подобные друг другу циклы, вполне заменяет китайскому мыслителю идею поступательного движения человечества. Надо сказать, что концепция прогресса вообще чужда старой китайской философии – более того, она подчас заботится о том, чтобы предотвратить самое возможность такого прогресса, оборвать еще только намечающиеся социальные связи и претворения идей. Замкнутые сообщества не развиваются – и Лао-цзы призывает лишь слушать лай собак и пение петухов в соседних царствах, никогда с ними не общаясь и не пускаясь в дальние путешествия, ибо познать Небесный Путь можно и не выходя со двора. Прошлое особенно драгоценно, оно безусловно, его невозможно отнять – и потому ориентироваться нужно именно на прошлое, видя в будущем в лучшем случае его повторение. «Назад и выше!»– так мог бы сформулировать кредо старого Китая любитель парадоксов, ибо ушедшее в его глазах почти всегда как бы возвышается над сегодняшним днем, и там, где для нас привычно сочетание «старина глубокая», китаец говорил «высокая старина». Старый Китай всегда поклонялся традиции – и она стала той силой, которая уберегла его от исчезновения, в отличие от Римской империи. Разумеется, и в старом Китае были поклонники новизны, но им всегда приходилось выступать против презумпции традиции.
Но было и другое – общее для всего древнего мира, общее для человечества вообще: сквозь даосскую проповедь об избавлении от желаний и боязнь конфуцианца «потерять лицо» в творениях древних проступают лики ненависти и нежности боль страдания и торжество властолюбия, суровая жертвенность и мучительность сомнений. Ничто человеческое не чуждо людям Древнего Китая: его история и философская мысль чаще всего лишь по-своему расставляют акценты. Особенное проступает на фоне общечеловеческого – именно поэтому китайские мыслители вызывали столь живой интерес у Льва Толстого и Германа Гессе, Бертольда Брехта и Джерома Д. Сэлинджера, а «Даодэцзин» вошел ныне в число наиболее часто переводимых в мире книг.
Тождество хода мысли претворялось в тождество образов, и порой сквозь чуждые реалии мы узнаем в притчах китайских
Учителей знакомые сюжетные коллизии и знакомых героев. Вот мы читаем у Ян Сюна (I в. до н. э.– I в. н. э.) об овце, напялившей тигровую шкуру, но сохранившей старые привычки – тянуться к сочной траве и бояться барсов; вот в «Замыслах враждующих царств» встречаем рассказ о простодушном тигре, который, идучи вослед за лисой, думал, что все бегут именно от нее – и невольно вспоминаем басни Эзопа... В тех же Эзоповых баснях мы находим историю пастушка, который так часто подшучивал над односельчанами, крича: «Волк!», что никто не пришел его спасать в минуту смертельной опасности, а у Хань Фэй-цзы – притчу о царе Ли-ване, ставшем, потехи ради, бить в сигнальные барабаны и устроившем ложную тревогу,– но все с тем же печальным концом... А в «Веснах и осенях Люй Бувэя» перед нами предстает фрагмент, воскрешающий в памяти уже библейский сюжет: матери древнего героя И Иня было видение покинуть родные места и, не оборачиваясь, идти на восток, как только из ямы, где толкут зерно, покажется вода. Пройдя десять ли, она все-таки обернулась и, остолбенев от ужаса, превратилась в тутовое дерево,– как тут не вспомнить жену Лота, в аналогичной ситуации обратившуюся в соляной столб! Закончить этот краткий перечень можно образом лягушки, всю жизнь проведшей в старом колодце и потому не способной судить о величии Океана – его мы обнаружим не только у Чжуан-цзы, но и в индийских «Упанишадах». Что же до общности моральных концепций, то, вслед за Львом Толстым, отметим хотя бы универсальный принцип «не делать другому того, чего себе не желаешь»– эти слова читатель прочтет в «Суждениях и беседах».
Китайская философская проза поражает своей парадоксальностью и лаконизмом, ее творения вели счет не страницам – их ведь и не было, а знакам: сюжет древней притчи мог быть развит всего в каких-то тридцати—сорока иероглифах. Легенда утверждает, что законченный текст «Весен и осеней Люй Бувэя» был вывешен у городских ворот с обещанием тысячи золотых тому, кто исправит хотя бы один иероглиф; но награда так и не была востребована.
Правда, невзирая на такую отточеность древнего текста, мы не заметим в нем привычной нам логической организованности: порой он может показаться нам просто хаотичным собранием мало связанных друг с другом высказываний и притч, иероглифической регистрацией «потока сознания». Случайными кажутся названия отдельных разделов, иногда обозначенных просто начальными иероглифами текста. «Учиться и...» называется первая глава конфуцианского канона «Суждений и бесед», поскольку она открывается словами Конфуция: «Учиться и постоянно повторять —разве это не прекрасно?» Впрочем, именно в этих словах, быть может, скрыта разгадка отношения человека древности к книге. Повторять – не только для того, чтобы логически осмыслить и заучить или приобрести определенное знание, но чтобы снова и снова пройти своей мыслью путь, пройденный мыслью Учителя. Идти его путем, отождествляя себя с ним, и тем самым приобщаться к обретенной им благодати – вот смысл подобного чтения, являвшегося еще и своеобразной медитацией, погружением в сокровенное. И когда дети хором повторяли текст, подчас еще не понимая его смысла – внешняя эта бессмысленность искупалась общением со словом на уровне более глубоком. Потому-то так высоко ценились в древней литературе иносказание, мысль, «не исчерпывающаяся словами», образ, способный пробудить в душе далеко идущие ассоциации.
Построение древней книги порой напоминало «облачную перспективу» китайского пейзажа, где за слоями облаков вставали все новые и новые горные вершины: профан, читавший даосские рассуждения о методах покорения Поднебесной, мог не пойти дальше этого, но посвященный понимал, что речь идет об овладении сокровенными тайнами Вселенной... Принципы композиционной организации текстов также не лежали на поверхности. По-видимому, не последнюю роль здесь играла магия чисел. Не случайно «Книга Пути и Благодати» имеет восемьдесят один раздел – цифра, постоянно встречающаяся в китайской культуре в самых различных сочетаниях и выражающая предельное совершенство: девятка, помноженная на девятку, триада, возведенная в степень. Ученые полагают, что девятиричное членение вообще свойственно китайскому канону – не только даосскому...
Как далеко простирается во времени Древний Мир и где кончается древнекитайская литература – об этом среди ученых нет единого мнения. Чаще всего закат древности в Китае отождествляют с падением Поздней Ханьской династии (начало III в.), когда великая мировая держава делится на три царства и медленно изменявшиеся ранее отношения зависимости между людьми обретают новые формы. Китай впервые утрачивает свою относительную отгороженность от внешнего мира: его Север постепенно захватывают орды кочевников-тюрок, создающих свои династии и «империи», а в сфере идеологии утверждает себя пришедший из Центральной Азии буддизм, который встает в один ряд с исконно китайскими учениями – даосизмом и конфуцианством.
Правда, «буддийское завоевание» Китая отнюдь не означает отрицания всей предшествующей традиции, как это произошло в Римской империи с победой христианства: напротив, мы найдем немало книг, утверждающих, что «у трех учений – один исток» и они просто дополняют друг друга. И тем не менее, все очень заметно меняется в Китае эпохи Шести династий (III—VI вв.); по сравнению с древней эпохой Хань – даже чисто этнически китаец не остается прежним. Трансформируется география: центр культуры с Севера, из долины реки Хуанхэ, перемещается на некогда полудикий Юг, в долину Янцзы. Претерпевают трансформацию конфуцианство и даосизм. Первое становится все более официозным: это не «религия ученых», как его иногда называют, а скорее учение чиновников, обязательное прежде всего для публичной деятельности, служебной карьеры и регуляции взаимоотношений в «маленьком государстве»– большой семье. Даосизм же все более начинает тяготеть к мистике, к поискам эликсира бессмертия, к «чистым беседам», уводящим от официальной суеты; все больше людей, симпатизирующих даосизму, отдают себя «ветру и потоку» естественного бытия.
В страшную пору крушения Древнего Мира скрытое вдруг обнажилось, передававшееся от Учителя к ученику знание во времена упадка учения было доверено страницам книг. В чем-то даосизм стал смыкаться с буддизмом, а одно из его ответвлений обрело собственную церковную организацию, во главе которой стали «небесные наставники»– «даосские папы», как их иногда называют, потомки вождя народного восстания «желтых повязок» Чжан Цзюэ (?– 184 г.). И хотя в нашем сборнике не представлены китайские буддийские памятники, ибо те целиком лежат уже за пределами Древнего Китая, продолжение даосской традиции читатель может проследить по текстам «Бао Пу-цзы» и «Гуань Инь-цзы».
На рубеже II и III веков наступил момент, когда Древний Китай начал разрушаться катастрофически быстро – ив этом его крушении заметно пугающее сходство с крушением Древнего Мира на Западе. Нет, полной синхронности не было: гунны взяли столицу Китая приступом в 311 году, а вестготы Рим – только в 410 году; три императора появились в Римской империи на рубеже III и IV вв., когда Китаем уже несколько десятилетий правили три «Сына Неба», а страшное чумное поветрие, опустошившее Рим в 167 году, пришло в столицу Китая только через пятьдесят лет. Но общая картина повторяется так, будто незримая стрелка исторических часов подходит вдруг к роковой черте, и организм империи, утратив жизненную силу, сморщивается и начинает опадать на глазах... Словно бы в Поднебесной иссякает запас «небесной благодати» или, говоря более современным языком, некий энергетический потенциал Дэ, питаемый незримым механизмом Дао – так, во всяком случае, представляли себе этот процесс древние. Старому «синему небу пришел конец»,– публично провозгласили даосские вожди крестьянского восстания «желтых повязок», обещая приход нового «неба», нового мира. И действительно, им суждено было сообщить старому миру тот последний толчок, который увлек его в пропасть небытия, освободив место для нового мира, условно называемого китайским средневековьем. А от древности до нас дошли сокровища ее культуры и книги ее мыслителей, которые не оставляют читателя равнодушным даже по прошествии почти двух тысяч лет.
В русском переводе такая древняя книга начинает жить новой жизнью – жизнью для нас, и, конечно же, за переходом ее в иное пространственное и временное измерение следуют какие-то потери. Текст утрачивает известную живописность, ибо читатель лишается неразрывности восприятия мысли и образности иероглифа. О скрытой стройности текста он может только догадываться, тем более что наш сборник состоит из фрагментов. Однако сохраняется главное: творческая неповторимость, сила и глубина мысли, воплощенная в точно выбранном слове, величие человеческого гения.
И. С. Лисевич
***
из книг
МУДРЕЦОВ
КОНФУЦИАНСКОЙ
школы
ИЗ „ЛУНЬЮЯ"
«Луньюй» – «Суждения и беседы» – один из самых древних, известных и почитаемых канонов конфуцианства. Вместе с «Мэн-цзы», а также с двумя небольшими произведениями, первоначально входившими в «Лицзи» («Книгу Ритуала»), он составил знаменитое конфуцианское четверокнижие («Сы– шу»)—основу обучения в старом Китае. Это была одна из первых книг, которую выучивал наизусть в школе каждый образованный китаец и с которой он всю жизнь сверял свои слова и поступки.
«Луньюй» содержит высказывания Конфуция, записанные его учениками. Русский перевод названия – «Суждения и беседы», не совсем точен, однако он правильно передает содержание памятника и звучит много лучше буквального перевода: «Обсужденные изречения». «Обсужденные» потому, что, собравшись вместе, ученики сообща создавали эту книгу, тщательно обговаривая и сверяя все то, что сохранилось в записях и в памяти каждого. Созданная в V в. до н. э., она пережила книжные костры Цинь Ши-хуана и дошла к эпохе Хань в трех редакциях: в «краткой», сохранившейся в родном царстве Конфуция – Лу (20 глав или свитков), в «пространной», бытовавшей в приморском царстве Ци (22 главы), и в «древней», якобы замурованной в стене дома Конфуция и затем, при перестройке, обнаруженной одним из его потомков. Сейчас трудно сказать, какая из них послужила основой современного текста – скорее всего, все они, поскольку в эпоху Хань текст редактировался и унифицировался.
Выбранные фрагменты дают довольно полное представление об этико-политических взглядах Конфуция, который рассматривал государство как подобие большой семьи и во главу угла ставил нравственное совершенствование человека. Если же мы подойдем к «Суждениям и беседам» с литературной точки зрения, то обнаружим в них удивительно яркий образ самого Учителя, ведущего учеников не к накоплению суммы знаний, но к познанию Истины.
Высказывания Конфуция порой вызывали у европейцев недоумение, их называли «банальными», а великий Гегель как-то заметил, что для славы Конфуция было бы лучше, если бы его высказывания никогда не были переведены. Надо сказать, что с непониманием Конфуций сталкивался и при жизни. Как-то, прибыв в старый храм в столице древних правителей Китая, Учитель стал почтительно расспрашивать о церемониале Слышавшие это были удивлены: «Какой же он мудрец, если даже церемониала не знает!» – «Но в этом-то и состоит церемониал» – ответил им Конфуций, никогда не забывавший о скромности.
Правители с недоверием относились к странному человеку в непривычно простом платье, который пытался наставлять их в делах государственного управления. Простые люди ждали от его знаний сиюминутной пользы и недоумевали, если он не мог дать дельного совета, как сажать капусту, или спрашивал, где брод на реке,– какой же он после этого мудрец. Его готовность склонить голову перед образцами мудрости и добродетели умаляла его в глазах многих современников, а потомкам казались смешными и вредными его старания приблизиться к сущности через внешнее.
Однако удивительным образом этот человек оказался за пределами привычной связи времен. Все время обращенный мысленным взором в сторону глубочайшей древности, он оставался сугубо современным в каждую новую эпоху, и даже в двадцатом веке его имя вызывало самое бурное кипение страстей. Не слишком продвинувшийся при жизни в табели о рангах, после смерти он был удостоен титула вана, принадлежавшего в его время только царям. И хотя большинству оказались доступны лишь самые простые истины его учения, оно оказало глубочайшее влияние на становление всей традиционной китайской культуры, обусловив многие ее достоинства – и многие недостатки.
На русский язык «суждения и беседы» переводились несколько раз: полностью – известным русским китаеведом П. С. Поповым в 1910 году, частично – акад. В. М. Алексеевым, акад. Н. И. Конрадом и другими.
***
ИЗ ГЛАВЫ I
1. Учитель говорил:
– Учиться и постоянно повторять усвоенное – разве это не прекрасно! А если издалека приедет друг – разве это не радостно! Его не понимают, а он не огорчается – разве это не достойный муж!
3. Учитель говорил:
– Те, что ловки в речах и приятны обличьем, редко бывают подлинно человечными.
4. Цзэн-цзы говорил:
– Я каждодневно, по нескольку раз, проверяю себя – до конца ли я искренен в своих советах? Вполне ли предан друзьям? Осуществляю ли заветы Учителя?
14. Учитель говорил:
– Достойный муж в еде не ищет сытости, в жилье не ищет удобства. Он усерден в делах и сдержан в речах. Общаясь с людьми добродетельными, себя по ним исправляет – вот о ком можно сказать, что он ревностен в учении!
16. Учитель говорил:
– Не огорчаюсь, если люди меня не понимают,– огорчаюсь, если я не понимаю людей.
***
ИЗ ГЛАВЫ II
1. Учитель говорил:
– Правление, исходящее из благодати, подобно Полярной звезде: она стоит на своем месте, а все прочие звезды вращаются вокруг.
4. Учитель говорил:
– В пятнадцать лет я устремился к знаниям. В тридцать – установился. В сорок – перестал сомневаться. В пятьдесят – познал волю Неба. В шестьдесят – мой слух стал мне послушен. В семьдесят – следую желаниям сердца, не преступая меры.
5. Мэн И-цзы спросил, в чем состоит сыновний долг. Учитель сказал:
– Не нарушать положенного.
Фань Чи правил колесницей, и Учитель поведал ему:
– Мэн Сунь спросил у меня – в чем состоит сыновний долг. Я ему ответил: не нарушать положенного.
– А что это значит? – спросил Фань Чи.
И Учитель сказал:
– Пока родители живы – служить им, как положено. Когда умрут – похоронить, как положено, и приносить положенные жертвы.
6. Мэн Убо спросил, что такое почтительный сын. Учитель сказал:
– Тот, кто способен огорчить отца и мать лишь своей болезнью.
7. Цзыю спросил, что такое почтительный сын. Учитель ответил:
– Нынче почтительным сыном называют того, кто в силах прокормить отца и мать. Но ведь собак и лошадей тоже кормят. Если нет уважения к родителям – то в чем же разница?
11. Учитель говорил:
– Тот, кто усвоил старое и способен понимать новое, может быть наставником.
13. Цзыгун спросил, каков должен быть достойный муж.
– Сперва исполняет задуманное,– сказал Учитель,– и лишь потом об этом говорит.
15. Учитель говорил:
– Если учиться и не думать – запутаешься. Если думать и не учиться – впадешь в сомнения.
17. Учитель сказал:
– Ю! Научить тебя, что такое знание? Если что знаешь – считай, что знаешь. Если чего не знаешь – считай, что не знаешь. Вот это и есть знание .
19. Князь Ай-гун спросил:
– Как заставить народ повиноваться?
Учитель Кун ответил ему так:
– Если возвышать честных над бесчестными, народ будет повиноваться. А если возвышать бесчестных над честными, народ повиноваться не будет.
***
ИЗ ГЛАВЫ III
3. Учитель говорил:
–Если человек не человечен, что он поймет в обрядах? Если человек не человечен, что он поймет в музыке?
***
ИЗ ГЛАВЫ IV
3. Учитель говорил:
– Лишь истинно человечный человек способен любить и способен ненавидеть.
8. Учитель говорил:
– Если утром постиг истину – можешь умирать хоть в тот же вечер!
9. Учитель говорил:
– Если ученый муж стремится к истине, но при этом стыдится бедной одежды и грубой пищи, то с ним и говорить не стоит.
14. Учитель говорил:
– Не тревожьтесь о том, что нет у вас должности, а тревожьтесь о том, как быть ее достойным. Не тревожьтесь о том, что никто вас не знает, а старайтесь заслужить, чтоб узнали.
16. Учитель говорил:
– Достойный муж сведущ в том, что должно. Мелкий человек сведущ в том, что выгодно.
17. Учитель говорил:
– Увидишь мудреца – подумай о том, как с ним сравняться. Увидишь глупца – загляни в самого себя.
18. Учитель говорил:
– Ухаживая за отцом и матерью, увещевайте их мягко. Если видите, что они не хотят следовать вашим желаниям, все равно будьте почтительны и не
нарушайте правил приличия. Даже если скорбите в душе, не выражайте досады.
19. Учитель говорил:
– Пока родители живы, не уезжайте далеко. А уж если поедете, так чтоб они знали – куда.
21. Учитель говорил:
– Годы отца и матери нельзя не помнить: и радуешься их долголетию, и страшишься за них.
22. Учитель говорил:
– В древности высказывались мало – боялись не поспеть за собственными словами.
23. Учитель говорил:
– Осмотрительные редко ошибаются.
24. Учитель говорил:
– Достойному мужу подобает быть неторопливым в словах и скорым в делах.
25. Учитель говорил:
– Добродетельный человек не одинок—непременно найдутся единомышленники.
26. Цзыю говорил:
– Будешь назойлив в служении государю – навлечешь на себя бесчестье. Будешь назойлив в дружбе – отдалишь от себя друзей.
***
ИЗ ГЛАВЫ V
2. Учитель сказал о Нань Жуне:
– Когда в государстве была справедливость – не был отвергнут. Когда справедливости не стало —сумел избежать казни и срама.
И отдал за него племянницу.
5. Кто-то сказал:
– Жань Юн человечен, но не красноречив.
– А на что ему красноречие? – возразил Учитель.– Подавлять людей многословием, вызывая в них раздражение... Не знаю, насколько он человечен. Но на что ему красноречие?
10. Цзай Юй спал днем.
– Трухлявое дерево,– сказал Учитель,– не годится для поделок. Стена из навоза не годится для побелки. Так стоит ли упрекать Юя?
И добавил:
– Прежде я верил людям на слово: если сказали – значит, так и сделают. Теперь же я слушаю, что они скажут, и смотрю, что станут делать. Я переменился к ним из-за Юя.
12. Цзыгун сказал:
– Не хочу, чтоб меня обижали. И сам никого не хочу обижать.
– Этого, Сы, тебе не добиться,– сказал Учитель.
15. Цзыгун спросил:
– Отчего Кун Вэнь-цзы, «Просвещенный», получил такое прозвание?
– Он был умен и любознателен,– ответил Учитель,– и не стыдился спрашивать у низших. Оттого и назвали его «Просвещенным».
19. Цзычжан сказал:
– Чуский Цзывэнь трижды становился первым министром – и на лице его не было радости. Трижды получал отставку – и на лице не было досады. Оставляя свой пост, непременно знакомил преемника со всеми делами. Что можно сказать о таком человеке?
– Что он истинно предан,– ответил Учитель.
– А был ли он истинно человечным? – спросил Цзы-чжан.
– Не знаю,– сказал Учитель.– Да и можно ли это считать проявлением истинной человечности?
Цзычжан продолжал:
– Когда циский Цуй-цзы убил своего государя, у Чэнь Вэнь-цзы было десять конных упряжек,– он бросил их все и бежал. А прибыв в другую страну, заявил: «Здешний правитель – совсем как наш Цуй-цзы». И снова бежал. Прибыл еще в одну страну и опять заявил: «Здешний правитель – совсем как наш Цуй-цзы». И снова бежал. Что можно сказать о таком человеке?
– Что он истинно честен,– ответил Учитель.
– А был ли он истинно человечным? – спросил Цзы-чжан.
– Не знаю,– сказал Учитель.– Да и можно ли это считать проявлением истинной человечности?
20. Цзи Вэнь-цзы, прежде чем взяться за дело, обдумывал его трижды. Учитель, услышав об этом, сказал:
– Дважды обдумать – уже достаточно.
21. Учитель говорил:
– Пока в государстве была справедливость, Нин У-цзы был рассудителен. Когда справедливости не
стало – прикинулся дураком. Быть, как он, рассудительным – и другому под силу. А вот взять да, подобно ему, прикинуться дураком—другому уже не под силу
26. Янь Юань и Цзылу стояли подле Учителя.
– Расскажите-ка мне,– сказал Учитель,– чего бы вы оба хотели?
– Я бы хотел,– ответил Цзылу,– делить и повозку, и платье с друзьями. А если сломают, износят – не досадовать.
– А я бы хотел,– сказал Янь Юань, не кичиться достоинствами, не выставлять напоказ заслуги.
А Цзылу добавил:
– Хотелось бы услыхать и о желаниях Учителя.
И Учитель ответил им так:
– Чтобы старики жили в покое, чтобы друзья были верными, а молодые – заботливыми.
28. Учитель говорил:
– Даже в деревушке с десяток дворов непременно найдется человек столь же верный и преданный, как я. Но не найдется столь же ревностного в учении.
***
ИЗ ГЛАВЫ VI
3. Князь Ай-гун спросил:
– Кто из ваших учеников более прочих прилежен в учении?
Учитель Кун ему ответил:
– Был такой Янь Хуэй – вот он был прилежен. Гнев на других не срывал, ошибок не повторял. К несчастью, мало прожил и умер. А ныне таких уж и нет: я даже и не слыхал, чтобы кто-нибудь был так же прилежен
11. Учитель говорил:
– До чего же мудр Хуэй! Корзиночка риса, ковшик воды... Ютится в нищем закоулке... Другой бы не вынес такого. А Хуэй всегда весел. До чего же он мудр!
12. Жань Цю сказал:
– Не то чтоб я не оценил вашего учения – просто сил не хватает.
– Если б не хватало сил,– сказал Учитель, ты изнемог бы где-нибудь на полдороге. А ты и не начинал шагать.
18. Учитель говорил:
– Если естество в человеке одолеет культуру – получится дикарь. Если культура одолеет естество – получится книжник. Лишь тот, в ком естество и культура уравновешенны, может стать достойным мужем.
22. Фань Чи спросил, что следует считать разумным.
– Служить народу, как подобает,– ответил Учитель,– почитать духов и богов, но держаться от них подальше – вот что можно назвать разумным.
Фань Чи спросил, что следует считать истинной человечностью.
– Тот, кто истинно человечен,– сказал Учитель,– всего добивается собственными усилиями – вот что можно назвать истинной человечностью.
***
ИЗ ГЛАВЫ VII
8. Учитель говорил:
– Того, в ком нет стремления к знаниям, не стоит направлять. Тому, кто не затрудняется в выражении мыслей, не стоит помогать. Того, кто не способен по одному углу квадрата представить себе остальные три, не стоит обучать.
9. Если за трапезой рядом с Учителем был человек в трауре, Учитель никогда не ел досыта.
10. Если Учителю случалось заплакать, в тот день он уже не пел.
13. Учитель был особенно осмотрителен во всем, что касалось поста, войны и болезней.
14. Когда Учитель был в Ци, он услыхал там мелодию «Шао», после чего три месяца не знал, каков вкус мяса. И сказал так:
– Даже не думал, что из-за музыки дойду до этого!
16. Учитель говорил:
– Есть грубую пищу, запивая ее водой, спать, положив в изголовье собственный локоть,– во всем этом есть своя радость. А богатство и знатность, нажитые нечестно, для меня – что плывущие облака!
19. Правитель области Шэ спросил у Цзылу, каков Учитель Кун как человек. Тот не сумел ответить.
– Отчего же ты не ответил ему так,– сказал Учитель: – В трудах забывает о пище, в радости забывает о горе и совсем не думает о наступающей старости. Вот и все.
22. Учитель говорил:
– Даже если мне встретятся три человека – и у них непременно найдется чему поучиться. Возьму то, что есть и них хорошего, и буду этому следовать. А на том, что есть в них дурного, постараюсь себя исправить.
