Текст книги "Нет у любви бесследно сгинуть права..."

Автор книги: авторов Коллектив

Былина

 
Во стольном было городе во Киеве,
У ласкового князя у Владимира,
Как было пированье – почестный пир
На многие князи на бояры,
На всех тех гостей званых-браныих,
Званых-браных гостей, приходящиих.
Все на пиру наедалися,
Все на честном напивалися,
Все на пиру порасхвастались:
Иной хвалится добрым конем,
Иной хвалится шелковым портом,
Иной хвалится селами со приселками,
Иной хвалится городами с пригородками,
Иной хвалится родной матушкой,
А безумный хвастает молодой женой.
 
 
Из тоя из земли Ляховицкия
Сидел молодой Ставер сын Годинович:
Он сидит за столом, да сам не хвастает.
Испроговорил Владимир стольнокиевский:
– Ай же ты, Ставер сын Годинович!
Ты что сидишь сам да не хвастаешь?
Аль нет у тебя сел со приселками,
Аль нет городов с пригородками,
Аль нет у тебя добрых комоней,
Аль не славна твоя родна матушка,
Аль не хороша твоя молода жена?
 
 
Говорит Ставер сын Годинович:
– Хотя есть у меня села со приселками,
Хотя есть города с пригородками,
Да то мне, молодцу, не похвальба;
Хотя есть у меня добрых комоней,
Добры комони стоят, всё не ездятся,
Да то мне, молодцу, не похвальба;
Хоть славна моя родна матушка,
Да и то мне, молодцу, не похвальба;
Хоть хороша моя молода жена,
Так и то мне, молодцу, не похвальба:
Она всех князей-бояр да все повыманит,
Тебя, солнышка Владимира, с ума сведет.
 
 
Все на пиру призамолкнули,
Сами говорят таково слово:
– Ты, солнышко Владимир стольнокиевский,
Засадим-ка Ставра в погреба глубокие,
Так пущай-ка Ставрова молода жена
Нас, князей-бояр, всех повыманит,
Тебя, солнышка Владимира, с ума сведет,
А Ставра она из погреба повыручит!
 
 
А и был у Ставра тут свой человек.
Садился на Ставрова на добра коня,
Уезжал во землю Ляховицкую
Ко той Василисте Микуличной:
– Ах ты ей, Василиста дочь Микулична!
Сидишь ты пьешь да прохлаждаешься,
Над собой невзгодушки не ведаешь:
Как твой Ставер да сын Годинович
Посажен в погреба глубокие;
Похвастал он тобой, молодой женой,
Что князей-бояр всех повыманит,
А солнышка Владимира с ума сведет.
 
 
Говорит Василиста дочь Микулична:
– Мне-ка деньгами выкупать Ставра – не выкупить;
Мне-ка силой выручать Ставра – не выручить;
Я могу ли нет Ставра повыручить
Своей догадочкою женскою!
 
 
Скорешенько бежала она,
Подрубила волоса по-молодецки-де,
Накрутилася Васильем Микуличем,
Брала дружинушки хоробрыя,
Сорок молодцев удалых стрельцов,
Сорок молодцев удалых борцов,
Поехала ко граду ко Киеву.
Не доедучи до града до Киева,
Пораздернула она хорош-бел шатер,
Оставила дружину у бела шатра,
Сама поехала ко солнышку Владимиру.
Бьет челом, поклоняется:
– Здравствуй, солнышко Владимир стольнокиевский
 
 
С молодой княгиней со Апраксией!
Говорил Владимир стольнокиевский:
– Ты откудашний, удалый добрый молодец,
Ты коей орды, ты коей земли,
Как тебя именем зовут,
Нарекают тебя по отчеству?
 
 
Отвечал удалый добрый молодец:
– Что я есть из земли Ляховицкия,
Того короля сын Ляховицкого,
Молодой Василий Микулич-де;
Я приехал к вам о добром деле – о сватанье
На твоей любимыя на дочери.
 
 
Говорил Владимир стольнокиевский:
– Я схожу – со дочерью подумаю.
 
 
Приходит он ко дочери возлюбленной:
– Ах ты ей же, дочь моя возлюбленна!
Приехал к нам посол из земли Ляховицкия,
Того короля сын Ляховицкого,
Молодой Василий Микулич-де,
Об добром деле – об сватанье
На тебе, любимыя на дочери:
Что же мне с послом будет делати?
 
 
Говорила дочь ему возлюбленна:
– Ты ей, государь родной батюшка!
Что у тебя теперь на разуме:
Выдаешь девчину сам за женщину!
Речь-поговоря – все по-женскому;
Перески тоненьки – все по-женскому;
Где жуковинья были – тут место знать;
Стегна жмет – все добра бережет.
Говорил Владимир стольнокиевский:
– Я схожу посла поотведаю.
 
 
Приходит к послу земли Ляховицкия,
Молоду Василью Микуличу:
– Уж ты молодой Василий сын Микулич-де
Не угодно ли с пути со дороженьки
Сходить тебе во парную во баенку?
 
 
Говорил Василий Микулич-де:
– Это с дороги не худо бы! —
Стопили ему нарну баенку.
Покуда Владимир снаряжается,
Посол той поры во баенке испарился,
С байны идет – ему честь отдает:
– Благодарствуй на парной на баенке!
 
 
Говорил Владимир стольнокиевский:
– Что же меня в баенку не подождал?
Я бы в байну пришел – тебе жару поддал,
Я бы жару поддал и тебя обдал.
 
 
Говорил Василий Микулич-де:
– Что ваше дело домашнее,
Домашнее дело, княженецкое;
А наше дело посольское:
Недосуг нам долго чваниться,
Во баенке долго нам париться;
Я приехал об добром деле – об сватанье
На твоей любимыя на дочери.
 
 
Говорил Владимир стольнокиевский:
– Я схожу – с дочерью подумаю.
 
 
Приходит он ко дочери возлюбленной:
– Ты ей же, дочь моя возлюбленна!
Приехал есть посол земли Ляховицкия
Об добром деле – об сватанье
На тебе, любимыя на дочери;
Что же мне с послом будет делати?
 
 
Говорит как дочь ему возлюбленна:
– Ты ей, государь мой родной батюшко!
Что у тебя теперь на разуме:
Выдаешь девчину за женщину!
Речь-поговоря – все по-женскому;
Перески тоненьки – все по-женскому;
Где жуковинья были – тут место знать.
 
 
Говорил Владимир стольнокиевский:
– Я схожу посла да поотведаю.
 
 
Приходит ко Василию Микуличу,
Сам говорил таково слово:
– Молодой Василий Микулич-де!
Не угодно ль после парной тебе баенки
Отдохнуть во ложни во теплыя?
– Это после байны не худо бы!
 
 
Как пошел он во ложню во теплую,
Ложился на кровать на тесовую,
Головой-то ложился, где ногам быть,
А ногами ложился на подушечку.
Как шел туда Владимир стольнокиевский,
Посмотрел во ложню во теплую:
Есть широкия плеча богатырския.
 
 
Говорит посол земли Ляховицкия,
Молодой Василий Микулич-де:
– Я приехал о добром деле – об сватанье
На твоей любимыя на дочери;
Что же ты со мной будешь делати?
 
 
Говорил Владимир стольнокиевский:
– Я пойду – с дочерью подумаю.
 
 
Приходит ко дочери возлюбленной:
– Ай же, дочь моя возлюбленна!
Приехал посол земли Ляховицкия,
Молодой Василий Микулич-де,
За добрым делом – за сватаньем
На тебе, любимыя на дочери;
Что же мне с послом будет делати?
 
 
Говорила дочь ему возлюбленна:
– Ты ей, государь родной батюшко!
Что у тебя теперь на разуме:
Выдаешь девчину сам за женщину!
 
 
Говорил Владимир стольнокиевский:
– Я схожу посла да поотведаю.
 
 
– Ах ты, молодой Василий Микулич-де!
Не угодно ли с моими дворянами потешиться,
Сходить с ними на широкий двор,
Стрелять в колечко золоченое,
Во тоя в острии ножевыя,
Расколоть-то стрелочку надвое,
Чтоб были мерою равненьки и весом равны?
 
 
Стал стрелять стрелок перво князевый:
Первый раз стрелил он – не дострелил,
Другой раз стрелил он – перестрелил,
Третий раз стрелил он – не попал.
Как стал стрелять Василий Микулич-де,
Натягивал скоренько свой тугой лук,
Налагает стрелочку каленую,
Стрелял в колечко золоченое,
Во тоя острея во ножевая,
Расколол он стрелочку надвое,
Они мерою равненьки и весом равны,
Сам говорит таково слово:
– Солнышко Владимир стольнокиевский!
Я приехал об добром деле – об сватанье
На твоей на любимыя на дочери;
Что же ты со мной будешь делати?
 
 
Говорил Владимир стольнокиевский:
– Я схожу-пойду – с дочерью подумаю.
 
 
Приходит к дочери возлюбленной:
– Ай же ты, дочь моя возлюбленна!
Приехал есть посол земли Ляховицкия,
Молодой Василий Микулич-де,
Об добром деле – об сватанье
На тебе, любимыя на дочери;
Что же мне с послом будет делати?
 
 
Говорила дочь ему возлюбленна:
– Что у тебя, батюшко, на разуме:
Выдаешь ты девчину за женщину!
Речь-поговоря – все по-женскому;
Перески тоненьки – все по-женскому;
Где жуковинья были – тут место знать.
– Я схожу посла поотведаю.
 
 
Он приходит к Василью Микуличу,
Сам говорит таково слово:
– Молодой Василий Микулич-де,
Не угодно ли тебе с моими боярами потешиться,
На широком дворе поборотися?
 
 
Как вышли они на широкий двор,
Как молодой Василий Микулич-де
Того схватил в руку, того в другую,
Третьего склеснет в середочку,
По трое за раз он наземь дожил,
Которых положит – тыи с места не стают.
 
 
Говорил Владимир стольнокиевский:
– Ты молодой Василий Микулич-де!
Укроти-ко свое сердце богатырское,
Оставь людей хоть нам на семена!
 
 
Говорил Василий Микулич-де:
– Я приехал о добром деле – об сватанье
На твоей любимыя на дочери;
Буде с чести не дашь, возьму не с чести,
А не с чести возьму – тебе бок набью!
 
 
Не пошел больше к дочери спрашивать,
Стал он дочь свою просватывать.
 
 
Пир идет у них по третий день,
Сего дня им идти к божьей церкви.
Закручинился Василий, запечалился.
Говорил Владимир стольнокиевский:
– Что же ты, Василий, не весел есть?
 
 
Говорит Василий Микулич-де:
– Что буде на разуме невесело:
Либо батюшка мой помер есть,
Либо матушка моя померла.
Нет ли у тебя загусельщиков,
Поиграть во гуселышка яровчаты?
 
 
Как повынустили они загусельщиков,
Все они играют, все невесело.
– Нет ли у тя молодых затюремщиков?
Повыпустили молодых затюремщиков,
Все они играют, все невесело.
 
 
Говорит Василий Микулич-де:
– Я слыхал от родителя от батюшка,
Что посажен наш Ставр сын Годинович
У тебя во погреба глубокие:
Он горазд играть в гуселышки яровчаты.
 
 
Говорил Владимир стольнокиевский:
– Мне новыпустить Ставра —
Мне не видеть Ставра;
А не выпустить Ставра —
Так разгневить посла!
А не смет посла он поразгневати —
Повыпустил он Ставра вон из погреба.
Он стал играть в гуселышки яровчаты —
Развеселился Василий Микулич-де…
 
 
Говорил Василий Микулич-де:
– Солнышко Владимир стольнокиевский!
Спусти-ка Ставра съездить до бела шатра,
Посмотреть дружинушки хоробрые!
 
 
Говорил Владимир стольнокиевский:
– Мне спустить Ставра – не видать Ставра,
Не спустить Ставра – разгневить посла!
А не смеет он посла да поразгневати.
Он спустил Ставра съездить до бела шатра,
Посмотреть дружинушки хоробрыя.
 
 
Приехали они ко белу шатру,
Зашел Василий в хорош-бел шатер,
Снимал с себя платье молодецкое,
Одел на себя платье женское,
Сам говорил таково слово:
– Теперича, Ставер, меня знаешь ли?
 
 
Говорит Ставер сын Годинович:
– Молода Василиста дочь Микулична!
Уедем мы во землю Политовскую!
Говорит Василиста дочь Микулична: —
Не есть хвала добру молодцу,
Тебе, воровски из Киева уехати,
Поедем-ка свадьбу доигрывать!
 
 
Приехали ко солнышку Владимиру,
Сели за столы за дубовые.
Говорил Василий Микулич-де:
– Солнышко Владимир стольнокиевский!
За что был посажен Ставер сын Годинович
У тебя во погреба глубокие?
 
 
Говорил Владимир стольнокиевский:
– Похвастал он своей молодой женой,
Что князей-бояр всех повыманит,
Меня, солнышка Владимира, с ума сведет.
 
 
– Ай ты ей, Владимир стольнокиевский!
А ныне что у тебя теперь на разуме:
Выдаешь девчину сам за женщину,
За меня, Василисту за Микуличну?
 
 
Тут солнышку Владимиру к стыду пришло;
Повесил свою буйну голову,
Сам говорил таково слово:
– Молодой Ставер сын Годинович!
За твою великую за похвальбу Торгуй во нашем городе во Киеве,
Во Киеве во граде век беспошлинно!
 
 
Поехали во землю Ляховицкую,
Ко тому королю Ляховицкому.
 
 
Тут век про Ставра старину поют
Синему морю на тишину,
Вам всем, добрым людям, на послушанье.
 

В. А. ЖУКОВСКИЙ

 
Голос Ярославнин слышится, на заре одинокой чечеткою кличет.
«Полечу, – говорит, – чечеткою по Дунаю,
Омочу бобровый рукав в Каяле-реке,
Оботру князю кровавые раны на отвердевшем теле его».
Ярославна поутру плачет в Путивле на стене, приговаривая:
«О ветер, ты ветер!
К чему же так сильно веешь?
На что же наносишь ты стрелы ханские
Своими легковейными крыльями
На воинов лады моей?
Мало ль подоблачных гор твоему веянью?
Мало ль кораблей на синем море твоему лелеянью?
На что ж, как ковыль-траву, ты развеял мое веселие?»
Ярославна поутру плачет в Путивле на стене, припеваючи:
«О ты, Днепр, ты, Днепр, ты, слава-река!
Ты пробил горы каменные Сквозь землю Половецкую;
Ты, лелея, нес суда Святославовы к рати Кобяковой:
Прилелей же ко мне ты ладу мою,
Чтоб не слала к нему по утрам, по зарям слез я на море!»
Ярославна поутру плачет в Путивле на стене городской, припеваючи
«Ты светлое, ты пресветлое солнышко!
Ты для всех тепло, ты для всех красно!
Что ж так простерло ты свой горячий луч
на воинов лады моей,
Что ж в безводной степи луки им сжало жаждой
И заточило им тулы печалию?»
 

НИКОЛАЙ ЗАБОЛОЦКИЙ

 
Над широким берегом Дуная,
Над великой Галицкой землей
Плачет, из Путивля долетая,
Голос Ярославны молодой:
 
 
«Обернусь я, бедная, кукушкой,
По Дунаю-речке полечу
И рукав с бобровою опушкой,
Наклонясь, в Каяле омочу.
Улетят, развеются туманы,
Приоткроет очи Игорь-князь,
И утру кровавые я раны,
Над могучим телом наклонясь».
 
 
Далеко в Путивле, на забрале,
Лишь заря займется поутру,
Ярославна, полная печали,
Как кукушка, кличет на юру:
 
 
«Что ты, Ветер, злобно повеваешь,
Что клубишь туманы у реки,
Стрелы половецкие вздымаешь,
Мечешь их на русские полки?
Чем тебе не любо на просторе
Высоко под облаком летать,
Корабли лелеять на просторе,
За кормою волны колыхать?
Ты же, стрелы вражеские сея,
Только смертью веешь с высоты.
Ах, зачем, зачем мое веселье
В ковылях навек развеял ты?»
 
 
На заре в Путивле причитая,
Как кукушка раннею весной,
Ярославна плачет молодая,
На стене рыдая городской:
 
 
«Днепр мой славный! Каменные горы
В землях половецких ты пробил,
Святослава в дальние просторы
До полков Кобяковых носил.
Возлелей же князя, господине,
Сохрани на дальней стороне,
Чтоб забыла слезы я отныне,
Чтобы жив вернулся он ко мне!»
 
 
Далеко в Путивле, на забрале,
Лишь заря займется поутру,
Ярославна, полная печали,
Как кукушка, кличет на юру:
 
 
«Солнце трижды светлое! С тобою
Каждому приветно и тепло.
Что ж ты войско князя удалое
Жаркими лучами обожгло?
И зачем в пустыне ты безводной
Под ударом грозных половчан
Жаждою стянуло лук походный,
Горем переполнило колчан?»
 

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ

 
Стародавней Ярославне тихий ропот струн:
Лик твой скорбный, лик твой бледный, как и прежде, юн.
Раным-рано ты проходишь по градской стене,
Ты заклятье шепчешь солнцу, ветру и волне,
Полететь зегзицей хочешь в даль, к реке Каял,
Где без сил, в траве кровавой, милый задремал.
Ах, о муже-господине вся твоя тоска!
И, крутясь, уносит слезы в степи Днепр-река.
 
 
Стародавней Ярославне тихий ропот струн.
Лик твой древний, лик твой светлый, как и прежде, юн.
Иль певец безвестный, мудрый, тот, кто «Слово» спел,
Все мечты веков грядущих тайно подсмотрел?
Или русских женщин лики все в тебе слиты?
Ты – Наташа, ты – и Лиза, и Татьяна – ты!
На стене ты плачешь утром… Как светла тоска!
И, крутясь, уносит слезы песнь певца – в века!
 

1912

ПАВЕЛ АНТОКОЛЬСКИЙ

1

 
Над какою стеной зубчатой
Слышен голос тот стародавний?
Иль поют за Днепром девчата
О прабабке своей Ярославне?
 
 
Или, может, в снегах Урала,
Где ощерена вся природа,
Сказки горные собирала
Ярославна, душа народа?..
 
 
Или, может, фронтам в усладу,
По ночам, на волне короткой,
Льется песня такого складу,
Песня женщины нашей кроткой?..
 
 
Там железо грохочет в тучах,
Там свинцовая вьюга хлещет,
Бьются реки в корчах падучих,
На все сущее смерть клевещет.
 
 
Так не бойся, не плачь, стихия!
Пусть одной только песней женской
Только эти губы сухие
Отвечают муке вселенской.
 
 
Есть у женщин такое право:
В половодьях любой непогоды
Быть надежною переправой
Через беды и через годы.
 
 
Льется песня та золотая,
Никогда уже не истлеть ей.
Это время поет, влетая
В огневые врата столетья.
 
 
Ну, так вспыхни же и не стихни,
Так склонитесь же, слов не тратя,
И прислушайтесь к песне ихней —
Вы, мужья, сыновья и братья.
 

2

 
Полечу зегзицей по Дунаю.
Ой, не знаю, где он за Карпатами,
То ли умер, то ли жив, не знаю,
То ль зарыт германскими лопатами.
 
 
Полечу зегзицею далече,
Омочу бебрян рукав, не вымою.
Может, он железом искалечен,
Может, в ту же ночь непоправимую.
 
 
В ту ли ночь, а может, и не в ту же.
Сколько их прошло, никем не считано.
А о чем кричит ночная стужа,
Не пойму никак, о чем кричит она.
 
 
Ты не плачь, я и сама б умела,
Да не плачу, выстою пред гибелью.
Я сама бледна, белее мела,
Да не твой мороз лицо мне выбелил.
 
 
Встань же, солнце, милое трикраты,
Как вставало, помнишь, в годы ранние.
Никакой не может быть утраты,
Нет отчаянья. Нет умирания.
 
 
Мы сойдемся и дровец наколем,
Накалим времянку мы ко времени.
Мы студить жилище не позволим,
Жены человеческого племени.
 
 
Мы наварим щей, хлебов намесим.
Если жив, откликнись только голосу.
Сколько нас – сочти страну по весям.
Сколько нас – сочти поля по колосу.
 

3

 
Я знаю, как росла ты, как училась
В Путивле иль в Чернигове, дитя.
Как в ту весну все это и случилось,
И сразу ты влюбилась не шутя,
 
 
Какой он был, твой Игорь, – русый, рослый,
Как в ту весну, в ту самую весну
Он по-матросски налегал на весла,
Когда переплывали вы Десну.
 
 
Как духовой оркестр играл у входа
В сад городской, в грядущие года,
А Игорь пел: «О, дайте мне свободу…»
Ты помнишь это, Ярославна? – Да.
 
 
Я знаю, как был этот праздник прерван,
Как был он призван раннею весной
В сороковом году иль в сорок первом
И вы прощались ночью над Десной.
 
 
Как он писал из армии, бывало:
«О русская земля, ты за холмом…»
Как ты ждала у городского вала
Любимого в отчаянье немом.
 
 
Как ветер бил в глаза твои и скулы,
Как шла в тумане сонная река,
Как за рекой таинственные гулы
Ты слушала всю ночь издалека.
 
 
Я знаю, как ты слушала, не веря.
Еще никто не верил, что война
Стучится в наши кованые двери,
Скребется когтем по стеклу окна.
 
 
Я знаю, как ты напрягала зренье,
Как утопал родной твой городок
В лиловой, белой, розовой сирени
И как завыл окраинный гудок.
 
 
А ты не понимала, ты томилась
Своим непониманьем молодым.
Ты все-таки надеялась на милость,
На ту сирень, на тот лиловый дым…
 
 
Надеялась на самолетный клекот,
На дальний путь по переплету шпал,
На юношу в Прибалтике далекой…
А он в то утро без вести пропал.
 

4

 
И пошла по земле Ярославна,
Первых встречных пытала о нем.
Трепетало на станции главной
Небо мертвенно-синим огнем.
По краям вдоль обочин дороги
Мертвых танков лежали куски.
А в душе у нее – ни тревоги,
Ни надежды, ни слез, ни тоски,
Только сила, что, горы сдвигая,
До небес достигает седьмых
И в аду не сгорает нагая,
Но не выдаст любимых своих.
 
 
Вы видали ее на вокзале
В платье латаном, в рваном платке,
Вы и слова с чужой не сказали
На ее, на чужом языке,
Проводили глазами, – и сразу
Стерлась в памяти бедная тень…
Понабило вагон до отказу,
Застучала колес дребедень.
Под Орлом ли, в Клину, или в Лубна
В сорок первом иль в сорок втором,
Над путями в отгулах стотрубных
Отбомбил, что положено, гром.
Отпылали цистерны. На шпалах
Пятна нефти мерцали всю ночь.
Мчались тучи, и ветер трепал их,
Разрывал и отбрасывал прочь.
 
 
Но ждала героиня рассказа
Небывалого света в ту ночь.
Вы ее повстречали, и сразу
Смыло в памяти милую дочь
Ярослава… А может, и ваша
Поднималась над заревом сел.
И сиял вам все ярче и краше
Ее золотом шитый подол.
И оттуда, далеко-далече,
Словно звон телеграфной струны,
Словно в юности, пело о встрече
Напряженное сердце страны.
 
 
…Ни огарка, ни лампы. А в окнах
За пробитой фанерой дожди.
Жди зари, на платформе промокнув,
Эшелона последнего жди.
Никуда ты уже не уедешь,
Никуда от судьбы не уйдешь!
Что ты, милая девушка, бредишь?
Видно, вправду глупа молодежь!
 
 
Но когда переполнилась чаша
И казалось, что горя не снесть,
Рядом с нею вся родина наша
Проступила из мглы, – вся как есть!
Нет, не сказка, не дочь Ярослава,
Не ушедших времен голоса —
Это молодость наша и слава,
Вся как есть на земле, вся краса!
Все, чем сердце богато от века,
Вся его доброта и мечта!
Потому что Любовь Человека
Пошлой скуке ничьей не чета.
 
 
Потому что, по шпалам шагая,
До небес достигает седьмых
И в аду не сгорает нагая,
Но не выдаст любимых своих,
И без страха и без колебанья
Она знала дороги свои:
Может, в Лубнах, а может, в Любани,
Может, в Люблине – сердце Любви.
 

· · · · ·

 
«Молчи. Не надо вспоминать. Смотри
В глаза мои до самой до зари.
Как много дней, как много лет подряд
Ты с половцами бился, говорят,
И падал на Дону, и вновь вставал
На Перекоп и на Троянов вал,
И крепко спал под каменным крестом
На Бородинском поле. А потом
Под Сталинградом, смертью смерть поправ,
Поил коня у волжских переправ.
И вся земля, вся русская земля —
Леса, овраги, хлебные ноля,
Проселки, избы, озими, стога,
Студеных рек нагие берега,—
Вся даль земная мчалась за тобой
В иную даль, где шел бессмертный бой».
 

· · · · ·

 
Что печалишься, дочь Ярослава?
Что журишься, дружина моя?
Иль печаль твоя – вечная слава
Всем погибшим за други своя?
 
 
И она обняла его плечи,
Смотрит в очи, не прячет лица…
Нет конца, нет конца этой встрече,
Да и в песне не надо конца…
 

А. М. РЕМИЗОВ

Муром город в русской земле, на Оке. Левый высокий берег. И как плыть из Болгар с Волги, издалека в глаза белыми цветами земляники, из сини леса, церкви. На воеводской горе каменный белый собор Рождества Богородицы, за городом женский монастырь Воздвижение. Городом управлял муромский князь Павел. К его жене Ольге прилетает огненный летучий Змей.

Как это случилось, Ольге не в разум. Помнит, что задремала, блеск прорезал ее мутный сон, она очнулась, и в глазах кольцом жарко вьется и крылом к ней – горячо обнял, и она видит белые крылья и что с лица он Павел.

Всем нечувством она чует и говорит себе: «не Павел», но ей не страшно. И это не во сне – не мечта: на ней его след и губы влажны. А когда он ее покинет, она не приберется – так и заснет, не помня себя. День – ожидание ночи. Но откуда такая тоска? Или любить и боль неразрывны? Или это проклятие всякого сметь?

А вот и среди дня: она узнала его но шуршу крыльев и как обрадовалась. И весь день он ее томил. И с этих пор всякий день он с ней.

Видит ли его кто, как она его видела, или для них он другой – Павел?

Он заметил, слуги, когда он сидит с ней, потупясь отходят или глядят не глядя: мужу все позволено, но когда на людях, это как в метро в сос соседа.

И у всех на глазах с каждым днем она тает.

Постельничий докладывает князю:

– С княгиней неладно: день ото дня, как вешний снег…

Павел ответил:

– Кормите вдоволь.

Павел зверолов: поле милее дому. Простые люди живут тесно, а князья – из горницы в горницу дверей не найдешь: муж у себя, жена на своей половине, муж входит к жене, когда ему любо, а жена ни на шаг.

На отлете птиц он вспомнил о своей голосистой и нежданный показался в горнице Ольги. Ужас обуял ее при виде мужа. И, как на духу, она во всем призналась. Слово ее, потрескивая, горело: ветка любви и горькая ветвь измены.

Павел смутился: огненный Змей, известно, прилетает ко вдовам, но к мужней жене не слыхать было.

– И давно это?

– На Красную Горку.

И он вспоминает: в последний раз он был у нее на Святой, стало быть, после.

– И вы это делаете?

Она вскинула глаза – чиста! – и виновато потупилась.

– Да ведь это большой грех.

И на слово «грех» она вздрогнула от клокота ответных слов – и голос пропал.

– Надо принять меры, – сказал он не своим голосом, глухо и без слов грозно, так – что рука поднялась, но не ударила.

Досадуя, вышел.

Не звери и птицы, которые звери рыскали и птицы порхали в его охотничьих мыслях, огненный Змей кольчатый шуршал белыми крыльями.

«С чего бы?» – и ему жалко: плохо кончит. Зверю от рогатины не уйти, и на птиц есть силки, но чем возьмешь Змея? И он видит ее и Змея, и все в нем кричит зверем: как ты могла допустить себя до такого? – но себя он ни в чем не винит: он зверолов, свалит медведя.

* * *

В Муроме ходил беспризорный, звали его Ласка – Алексеем. Таким представится Нестерову Радонежский отрок в березовом лесу под свежей веткой: руки крепко сжаты, в глазах лазурь, подымется с земли и улетит. Ласка глядит сквозь лазурь из души, ровно б у него глубже еще глаза, а скажет, большому не в сказ – такое ростет среди лесов на русской земле. Мимо не пройдешь, не окликнув: «Ласка!» А какие он сказывал сказки, и откуда слова берутся! про зверей, о птицах лесовое, скрытое от глаз, и о чудесах и знамениях, о звездах. Летом – лес; зима – Воздвиженские монашки присматривают. Бывал и в кремле на княжеском дворе: Ольга любила слушать, как он рассказывает, от него она знает о Змее – огненный, летучий. Змей, бумажные крылья – чудесная сказка.

Павел встретил Ласку в лесу.

«Божий человек, – подумал Павел, – спрошу о жене».

– Надо ей на волю, – сказал Ласка, – она у тебя в темнице. Ты ее возьми с собой.

– Не в обычай, – сказал Павел, – да ей и дома не на что жаловаться: сад у ней и пруд, бобры и лебеди.

– Воли нет.

– А что ты знаешь о огненном Змее?

– Огненный Змей летит на тоску. Белые крылья, зеленые у Дракона и сам, как листья, зеленый. Егорий Храбрый его на иконах в брюхо копьем проткнул.

– А на огненного – где его смерть?

– Откуда мне знать! Пускай сам скажет.

Прямо с охоты, не заходя к себе, Павел незаметно в горницу к Ольге.

Она сидела, расставив ноги, и улыбалась, а глаза наполнялись слезами. И вдруг, увидев Павла, поднялась, дрожа.

Павел посмотрел на нее гадливо.

– Перестань, слушай. С этим надо покончить. Дойдет до людей, ославят: жена путается со Змеем. Один человек мне сказал, огненный Змей не Дракон, копьем в брюхо не пырнешь, а сам он тебе скажет, откуда ждать ему свою смерть. Слышишь. Ты подластишься к нему и выпытай: от чего тебе смерть приключится?

Она слушала, озираясь: она искала глазами другого Павла, которого не боится.

– Большой грех. И я за тебя отвечаю перед богом.

– Я спрошу, – говорит она безразлично, и черные кольца катятся из ее глаз.

* * *

На другой день канун Рождества Богородицы – муромский престольный праздник. Ко всенощной он ей не велел, а пошел один в Собор. Он думал о ней с омерзением и нетерпеливо ждал ответ. Он видел ее, как она ластится, выпытывая, – и закрывал глаза, передыхая, и потом тупо молился, прося защиты: он ни в чем не виновен. И наутро, отстояв обедню, не мог утерпеть и сейчас же к Ольге. После огненной ночи – и это под такой праздник! – она крепко спала. Грубо растолкал. Она таращила глаза, перекатывая белками: верить или обозналась – который Павел?

– Что он сказал?

Она поняла и, по-птичьи раздирая рот – слова бились на языке, но не складывались, мучая.

– Что он сказал? – повторил Павел.

И она, закусив губы, ответила нутром, раздельно приглушенным, не своим, посторонним голосом, рифмуя:

– Смерть – моя —

 
от Петрова плеча,
Агрикова меча.
 

Павел вышел гордо: он знает тайну смерти – но что значит «Агрик» – Агриков меч? – он не знает. И имя Агрик вкогтилось в его змеиную мысль, притушив кольчатый огонь летучего Змея.

* * *

О Агрике жила память в Муроме.

Старожильцы, памятуя, сказали: «Знаем, помним, за сто лет от отцов слышно: проходил из Новгорода к Мурому Агрик и брат его Рюрик». А о мече – который карлик Котопа сковал меч, точно не сказали, уверяя на Крапиву. А Крапива ничего не помнит.

Другие вспоминали Илью, свой – муромский, богатырскую заставу – на заставе, помнится, среди русских богатырей, стояли два брата – Агриканы – оба кривые: один глядит по сю, другой по ту.

Когда всех богатырей перебили и остался один Агрикан, собрал мечи и сложил в пещере, а свой, Агриков, в свой час, вручил Добрыне.

Третьи знахари сказали:

«Точно, к Добрыне в руки попал Агриков меч. Этим мечом он вышиб душу Тугарина Змеевича. И в свой час замуровал меч: явится в русской земле богатырь, откроется ему меч. А где замурован, кто ж его знает». И эти своротили на Крапиву, а Крапива впервой: Агриков меч! Не дай бог прослыть знающим: затормошат и потом на тебя же в требе.

Агриков меч есть, но где этот богатырь, кому владеть?

* * *

Был у Павла брат Петр. На Петра и Павла именины в последний птичий пев, когда в песнях колыбеля припевают: «ой ладо».

А был Петр не в Павла, не скажешь охотник, да ему и птицу вспугнуть духу не хватит, пугливый и кроткий. У бояр на смётке: помрет Павел, уж как под Петром будет вольготно – каждый сам себе князь!

Петр всякий день приходил к Павлу. Жили они в честь прославленным в русской земле братьям Борису и Глебу. От Павла к Ольге проведать. На тихость Петра глаза Ольги яснели, как при встрече с Лаской.

Перемену Петр заметил, но не смел спросить. А Ольга и Павел перед братом таились.

Когда узнал Павел тайну Змеиной смерти: «от Петрова плеча, Агрикова меча» – его поразило имя брата, и он открылся Петру.

– Я убью его! – вскрикнул Петр: не узнать было его голоса: решимость и отвага не по плечу; он поднял руку клятвой, и гнев заострил ее мечом.

Но где ему найти меч.

* * *

На выносе креста Петр стоял у праздника в Воздвиженском монастыре. Агриков меч неотступно поднимался в его глазах, как подымали крест – в широту и долготу креста. Его воля защитить брата подымала его вместе с крестом над землей высоко.

Всенощная кончилась. Пустая церковь. А Петр, стянутый крестным обручем, один стоял у креста: «Агриков меч, – вышептывали его смякшие губы, – дай мне этот меч! пошли мне этот меч! – и рука подымалась мечом: Агриков меч!»

И погасили свечи, и последние монашки черными змеями расползлись из церкви. Сумрак окутал церковь глубже ночи, и цветы от креста с аналоя дохнули резче, и воздух огустел цветами.

Взрыв света ударил в глаза – Петр очнулся: с амвона Ласка со свечой и манит его. И он пошел на свет.

– Я покажу тебе Агриков меч, – сказал Ласка, – иди за мной! – и повел Петра в алтарь.

И когда они вошли в алтарь, Ласка поднял высоко над головой свечу.

– Гляди сюда, – он показал на стену, – ничего не видишь?

В алтарной стене между кереметей из щели торчало железо.

Петр протянул руку, и в руке его оказался меч; на рукоятке висела ржавь и липло к пальцам – кривой кладенец.

Это и был Агриков меч.

* * *

Не расставаясь с мечом, Петр провел ночь у монастырских стен: домой боялся, было полем идти – отымут. Осенняя ночь серебром рассыпанных осколков свежестью светила земле, а ему было жарко: Змей жег его – как и где подкараулить Змея? И на воле не находя себе места, он прятался за башни, глядя из скрыти на кольчатую ночь – не ночь, а Змея. Только синяя заря развеяла призрак, и благовест окликнул его: мерным «пора к нам».

* * *

Не помнит, как выстоял утреню, часы и обедню. Никаких песнопений – в ушах шипело, и глаза – черные гвозди, еще бы, всем в диво, князь Петр, в руке меч, – искал Ласку, одни черные гвозди. Зубами прижался к золотому холодному кресту и, обожженный, вышел.

* * *

Павел только что вернулся из Собора, когда вошел к нему Петр с находкой.

– Агриков, – сказал Петр, кладя меч перед братом.

Павел недоверчиво посмотрел на ржавое оружие:

– Где ты его достал?

– Агриков, – повторил Петр. И, оставив меч у брата, вышел – по обычаю поздороваться с Ольгой.

Не задерживаясь со встречными и не заглядывая в боковушку, Петр вошел к Ольге. И что его поразило: Ольга была не одна: с ней сидел Павел.

Петр поклонился ей, но она не ответила, в ее глазах стояли слезы, но она не плакала, а улыбалась, пристукивая каблуком: то-то заговорит песенным ладом, то ли закружится в плясе. Такой ее Петр не видел. И как случилось, что с ней Павел, которого он только что оставил? Или Павел обогнал его?

Таясь, Петр вышел.

Навстречу один из слуг Павла. Петр остановил его:

– Брат у себя?

– Князь никуда не выходил.

– Тише! – погрозил Петр, не спугнуть бы! и сам поднялся на цыпочки: он вдруг все понял.

Павел сидел у себя и рассматривал диковинный меч.

– Ты никуда не выходил?

– Никуда! – не отрываясь от меча, ответил Павел.

– Но как могло случиться, а я тебя только что видел с Ольгой.

– Ты меня видел?

– Он сидит с ней. Он знает свою смерть, – Петр показал на меч, – он нарочно обернулся тобой: я не трону. Дай мне меч, а ты останься.