Текст книги "Нет у любви бесследно сгинуть права..."

Автор книги: авторов Коллектив

НИЗАМИ

Перевод П. Антокольского

 
…В краю арабов жил да был один
Славнейший между шейхов властелин.
 
 
Шейх амиритов жизнь провел свою
В цветущем этом солнечном краю…
 
 
Приветлив с бедняками, справедлив
И славен меж арабов, как халиф.
 
 
Но лишь одна ждала его беда!
Он – раковина полая, куда
 
 
Не вложена жемчужина. Он – ствол,
Что ни одним побегом не зацвел…
 
 
Как он ни сеял – не всходил росток:
Все сына нет, все пуст его чертог!
 
 
Отцу и невдомек, что не слаба,
Но мешкает в решениях судьба.
 
 
Пусть поиски напрасны! Не ропщи,
Причину лучше тайную ищи.
 
 
Так связано все на земле узлом,
Что счастье вечно следует за злом.
 
 
И вот Аллах вознаградил отца
За должное смиренье до конца.
 
 
И родился младенец дорогой —
Такой любимый, слабенький такой…
 
 
Родные совершить обряд пришли
И мальчугана Кейсом нарекли.
 
 
И год прошел – ребенок рос и рос,
Стройней тюльпана, прихотливей роз,
 
 
Весь упоен предчувствием любви,
Чья сущность разлита в его крови,
 
 
Как будто от него исходит свет,
И весь он – мирозданию привет…
 
 
И счастлив был и ликовал отец,
Когда пошел он в школу наконец.
 
 
Был выбран и наставник, старший друг,
Знаток – преподаватель всех наук.
 
 
И рядом с Кейсом в тот же день и час
Шумит ватага сверстников, учась.
 
 
И каждый мальчик, ревностен и строг,
Готов учить и повторить урок.
 
 
А рядом с мальчиками у доски
Есть девочки. Друг другу не близки,
 
 
Они сошлись из разных стран и мест,
От всех племен, что ведомы окрест.
 
 
И Кейс меж них ученьем поглощен,
Но и другим предметом увлечен!
 
 
С ним рядом есть жемчужина одна,
Как бы с другого поднятая дна,
 
 
Еще не просверленная, в красе
Нежнейшей, – украшенье медресе.
 
 
Разубрана, как куколка, стройна,
Как кипарис, прелестна, как луна.
 
 
Шалунья! Взмах один ее ресниц
Пронзает сердце, повергает ниц.
 
 
Газель, чей смертоносен тихий взор.
Чья кротость в мире вызовет раздор.
 
 
И если кудри – ночь, то светлый лик
Как бы в когтях у ворона возник.
 
 
А крохотный медоточивый рот —
Предвестие всех будущих щедрот…
 
 
От черных кос, что стан ей обвили,
Зовут ее, как ночь саму, – Лейли.
 
 
Ее увидел Кейс и стал иным,
И сердце отдал за нее в калым.
 
 
Но и она, но и она полна
Предчувствием, – как будто от вина,
 
 
Которого пригубить ей нельзя,
Все закружилось, медленно скользя.
 
 
Пришла любовь. И первый же глоток
Из этой чаши – пламенный поток.
 
 
Но как им трудно в первый раз пьянеть,
Как странно им, как дивно пламенеть,
 
 
Как сладко им друг с другом рядом жить
И с каждым часом все нежней дружить.
 
 
И ежечасно сердце отдавать,
И никогда его не открывать!..
 
 
Товарищи учением полны,
А эти два влечением пьяны.
 
 
Те говорят словами, как и встарь,
У этих – свой учебник, свой словарь.
 
 
Те много книг прочтут, чтоб не забыть,
А эти миг цветут – лишь бы любить.
 
 
Те сочетают буквы для письма,
А эти лишь мечтают без ума.
 
 
Те знатоки в глаголах, в именах,
А эти онемели в смутных снах…
 
 
…И Кейс бродил, влюбленный и безмолвный,
Как зрелый плод, румяным соком полный.
 
 
Дни шли и шли. И день настал, когда
Пришла взаимных вздохов череда.
 
 
Жилища их любовь опустошила,
С мечом в руке над ними суд вершила.
 
 
И между тем как немы их уста,
Уже роились слухи неспроста.
 
 
И сорвана завеса с детской тайны,
И весь базар взволнован чрезвычайно…
 
 
Путь пламени любовь нашла сама —
И вырвалась. И Кейс сошел с ума.
 
 
Да, он, глядевший на Лейли украдкой,
Снедаем был безумной лихорадкой.
 
 
И рядом с ней, и близко от нее —
Лишь растравлял отчаянье свое.
 
 
Ведь сердце – путник над скалистой бездной, —
Когда сорвешься – помощь бесполезна.
 
 
А тот, кто этой доли не знавал,
Его Меджнуном странным называл.
 
 
Да, был он одержим. Не оттого ли
Он кличку подтверждал помимо воли?..
 
 
И он бродил по рынку и вдоль улиц,
И все, кто с ним, рыдающим, столкнулись,
 
 
Что на него дивились и глазели,
Что слышали напев его газели,—
 
 
Все ринулись за ним оравой шумной,
Кричали вслед: «Меджнун, Меджнун, безумный!»
 
 
А он и впрямь с рассвета до звезды
Не признавал ни сбруи, ни узды…
 
 
И что ни утро, он спешил босой,
Чтоб повстречаться с милою красой.
 
 
Простоволосый, он бежал в пустыню,
Чтоб увидать любимую святыню.
 
 
Он шел, чтобы к шатру ее прильнуть.
И долог был его обратный путь.
 
 
Быстрее ветра он спешил туда,—
Назад он плелся, будто сквозь года.
 
 
К ней он летел на сотне крыл летучих,
Назад – дорога в терниях колючих…
 
 
Отец скорбел о сыне и, поведав
О том родне, просил ее советов.
 
 
По мнению старейшин, лишь одна
Дорога здесь пригодна и честна:
 
 
Не медлить с начинанием, из мрака
Извлечь Меджнуна и добиться брака…
 
 
С почетом принят был шейх амиритов.
«В чем ты нуждаешься? Скажи открыто».
 
 
Тот отвечал: «Хочу быть ближе к вам,
Прошу вас верить искренним словам».
 
 
И без утайки все сказал соседу:
«Ищу родства с тобою, не посетуй!
 
 
Как сочетать твое дитя с моим?
Мой сын рожден в пустыне и томим
 
 
Тоской по родниковой, свежей влаге.
А я забочусь о сыновнем благе
 
 
И говорю об этом без стыда.
Моя семья богатствами горда,
 
 
И знатностью, и пышностью известна.
Есть у меня желанье дружбы честной,
 
 
А для вражды всегда оружье есть.
Мне – жемчуг твой. Тебе – хвала и честь.
 
 
Ты продаешь. Товар в цене сегодня.
Торгуйся, чтоб я выше цену поднял,
 
 
Запрашивай, покуда спрос велик».
Так кончил речь отец, и в тот же миг
 
 
Второй отец ответствовал учтиво:
«Ты говоришь весьма красноречиво.
 
 
Но пусть судьба решает за меня.
Могу ль сидеть у жгучего огня,
 
 
Не опаливши нашей дружбы честной?
Твой сын прекрасен, и родство мне лестно,
 
 
Но он для нас не родич и не друг,
Он счастья не внесет в семейный круг.
 
 
Он одержим безумием и болен.
Ты исцелить его, конечно, волен
 
 
Молитвами – тогда и приходи
Со сватовством. Но это – впереди!»…
 

 
…Все выслушал Меджнун. И для него
Все стало окончательно мертво.
 
 
Он тотчас разодрал свою рубаху:
Не нужен саван тлеющему праху!
 
 
Тому, чье царство где-то вне миров,
Весь мир – кочевье, а не отчий кров.
 
 
Он стал бродить по выжженной пустыне
С одной лишь думой об одной святыне,
 
 
По кручам горным странствовал пешком,
Как тюрк, с заплечным нищенским мешком…
 
 
И «Ла хауль» прохожие кричали,
Когда он шел в смятенье и печали,
 
 
Когда слыхали по ночам вдали
Протяжный вопль его: «Лейли, Лейли!»…
 
 
«Я – выродок. Я джинном одержим.
Сам злобным джинном я кажусь чужим,
 
 
А для родни – всех бед ее виновник, —
Исколот сам, колюсь я, как терновник…
 
 
Я – ветвь сухая, ты же ветвь в цвету.
Ну, так сожги сухую ветку ту.
 
 
Преступник ли, что жажду исцеленья?
В чем грешен, если не в одном моленье?..
 
 
Звезда моя! Луна моя младая,
Одной болезнью дикой обладая,
 
 
Я потому и болен, что люблю
Тебя одну, тебя, луну мою!»…
 
 
Бывает, что любовь пройдет сама,
Ни сердца не затронув, ни ума.
 
 
То не любовь, а юности забава.
Нет у любви бесследно сгинуть права:
 
 
Она приходит, чтобы жить навек,
Пока не сгинет в землю человек.
 
 
Меджнун прославлен этим даром верным,
Познаньем совершенным и безмерным,
 
 
Прославлен тяжким бременем любви.
Он цвел, как роза, дни влача свои.
 
 
От розы той лишь капля росяная
Досталась мне, едва заметный след.
 
 
Но, в мире аромат распространяя,
Не испарится он и в сотни лет…
 
 
И наконец решила вся родня,
Что следует, не мешкая ни дня,
 
 
Идти всем скопом до священной Каабы,
Как бы она далеко ни была бы,
 
 
Поскольку там за каменной стеной
Михраб любви небесной и земной…
 
 
Шейх амиритов, нищих утешая,
Бесценный жемчуг с золотом мешая,
 
 
Сынам песков рассыпал, как песок,
Все достоянья, всех сокровищ сок.
 
 
И взял он сына за руки и нежно
Сказал ему: «Теперь молись прилежно.
 
 
Не место для забавы этот храм,
Поторопись, прильни к его дверям,
 
 
Схватись же за кольцо священной Каабы,
Молись, чтобы мученья отвлекла бы,
 
 
Чтоб исцелить бессмысленную плоть
И боль душевной смуты побороть,
 
 
Чтоб ты приник спокойно к изголовью,
Не мучимый безжалостной любовью».
 
 
Но слушать более Меджнун не стал.
Он зарыдал, потом захохотал,
 
 
И, как змея, с земли пружиной прыгнул,
И, за кольцо дверей схватившись, крикнул
 
 
«Велят мне исцелиться от любви.
Уж лучше бы сказали: не живи!
 
 
Любовь меня вскормила, воспитала,
Мой путь она навек предначертала.
 
 
Моей, Аллах, я страстию клянусь,
Твоей, Аллах, я властию клянусь,
 
 
Что все сильней тот пламень разгорится,
Все горячей в крови он растворится,
 
 
Что в час, когда земной истлеет прах,
Любовь моя останется в мирах.
 
 
И как бы пьяным нежностью я ни был,
Налей еще пьянее – мне на гибель!»…
 
 
…Лейли, Лейли, соперница луны,
Предмет благоговенья всей страны,
 
 
Росла в благоуханной гуще сада,
Две зрелых розы, юношей услада,
 
 
Круглились и, как чаши, налились,
Был стан ее, как стройный кипарис,
 
 
И губы винным пурпуром пьянили,
И очи поволокою манили,—
 
 
Украдкой взглянет, и конец всему:
Арабы заарканенные стонут,
 
 
И турки покоряются ярму,
В волнах кудрей, как в океане, тонут.
 
 
Охотится она, – и грозный лев
К ней ластится, смиреньем заболев.
 
 
И тысячи искателей безвестных
Томятся в жажде губ ее прелестных.
 
 
Но тем, кто целоваться так горазд,
Она промолвит только: «Бог подаст!»…
 
 
Но, несмотря на обаянье то,
Кровавой мукой сердце залито.
 
 
И ночью втайне, чтоб никто не слышал,
Проходит девушка по плоским крышам,
 
 
Высматривает час, и два, и три,
Где тень Меджнуна, вестница зари.
 
 
О, только б увидать хоть на мгновенье,
С ним разделить отраду и забвенье,—
 
 
С ним, только с ним! Как тонкая свеча,
Затеплилась и тает, лепеча
 
 
Возлюбленное имя. И украдкой
Полна одной бессонницею сладкой,
 
 
То в зеркало страдальчески глядит,
То за полетом времени следит,
 
 
То, словно пери, склонится послушно
К веретену, жужжащему так скучно.
 
 
И отовсюду, словно бы назло,
Газели друга ветром к ней несло.
 
 
И мальчуган, и бойкая торговка
Поют газели, слаженные ловко.
 
 
Но и Лейли, смышленое дитя,
Жемчужины чужих стихов сочтя,
 
 
Сама способна нежный стих составить,
Чтобы посланье милому отправить,
 
 
Шепнуть хоть ветру сочиненный стих,
Чтоб он ушей возлюбленных достиг.
 
 
Иль бросить на пути проезжем, людном
Записку с изреченьем безрассудным,
 
 
Чтобы любой прочел, запомнил, сжег,—
А может статься, взглянет и дружок.
 
 
А может статься, в передаче устной
К нему домчится этот шепот грустный.
 
 
Так между двух влюбленных, двух детей,
Шел переклик таинственных вестей.
 
 
Два соловья, пьянея в лунной чаще,
Друг другу пели все смелей и слаще.
 
 
Два напряженья двух согласных струн
Слились: «Где ты, Лейли?» – «Где ты, Меджнун?»
 
 
И скольких чангов, скольких сазов ропот
Откликнулся на их неслышный шепот!..
 
 
Но чем согласней этот лад звучащий,
Тем о двоих враги злословят чаще.
 
 
Год миновал, а юная чета
Живет в мечтах, да и сама – мечта…
 

Когда Лейли гуляла в пальмовой роще, ее увидел знатный и богатый юноша Ибн-Салам из арабского племени бени асад. Он влюбился в нее и послал к ее родителям сватов. Родители Лейли дают согласие, но просят отложить свадьбу – их дочь больна.

Богатый араб, смелый воин Ноуфаль, на охоте встречает Медж-нуна, окруженного дикими зверями. Ему рассказывают историю этого несчастного. Ноуфаль решает помочь Меджнуну. Они пируют вместе. Ноуфаль предлагает Меджнуну добыть Лейли. Меджнун отказывается – ведь он безумен. Ноуфаль уговаривает его. Меджнун живет в шатре Ноуфаля. Его красота снова расцветает.

Во время пира Меджнун неожиданно упрекает Ноуфаля: он подал ему надежду на соединение с Лейли, а сам ничего для этого не делает.

Ноуфаль тут же решает идти войной на племя Лейли, чтобы отбить ее. Он ставит условие племени: или они. отдают Лейли добром, или он сейчас их разгромит. Предводители племени решают биться с Ноуфалем. Бой. Меджнун в бою рядом с Ноуфалем, но он сочувствует племени Лейли – он ведь любит ее. Воинам кажется, что он изменник.

Меджнун отвечает им:

Если враг любовь,

Не нужен меч и бесполезна кровь…

Племя Лейли устояло против Ноуфаля. Наступает ночь. Наутро Ноуфаль снова посылает сватов и, не дождавшись ответа, отступает с остатком войска.

Меджнун, который во время битвы сочувствовал племени Лейли, после поражения Ноуфаля набрасывается на него с упреками: Ноуфаль сделал только хуже, теперь все племя Лейли – его смертельные враги, возлюбленная далека от него, как никогда. Ноуфаль собирает новое войско…

Ноуфаль с огромной ратью идет на племя Лейли. Поражение неизбежно, но понятия о чести не дают племени отступить. Бой. Ноуфаль победил. Старейшины племени Лейли идут к нему просить о милости. Отец Лейли говорит, что он лучше сейчас же убьет ее, но Меджнуну он ее не отдаст. Воины Ноуфаля помнят, что Меджнун их чуть не предал в первой битве, они уговаривают Ноуфаля отказаться от его требования. Ноуфаль соглашается с ними. Меджнун бежит снова в пустыню…

 
Однажды, чуя смутную надежду,
Пошел он к племени любимой, к Неджду,
 
 
Увидел издали жилья дымок —
Сел на краю дороги, изнемог
 
 
И так вздохнул, как будто бы влетела
Душа в его безжизненное тело.
 
 
Вдруг видит он: старуха там идет,
Она безумца дикого ведет.
 
 
Весь в путах был безумец, и как будто
Его не раздражали эти путы.
 
 
Старуха торопилась и вела
Безумца на веревке, как козла.
 
 
И стал Меджнун расспрашивать со страхом,
И заклинал старуху он Аллахом:
 
 
«Кто ты и твой попутчик кто таков,
Чем заслужил он множество оков?»…
 
 
«Мы – нищие. Я – горькая вдова,
От голода бреду, едва жива,
 
 
По нищенству веду его, как зверя,
Чтоб он плясал и пел у каждой двери.
 
 
Легко нужда научит шутовству.
Так вот подачкой малой и живу…»
 
 
Меджнун едва услышал, в тот же миг
В отчаянье к ногам ее приник:
 
 
«Все это – цепь, веревки и колодки —
Мне подойдет. Я тот безумец кроткий,
 
 
Несчастный раб любви, достойный уз;
Я быть твоим товарищем берусь,
 
 
Веди меня, укрой в своем позоре
Мою любовь, мое шальное горе!..»
 
 
Запутала цепями и веревкой
И заковала кандалами ловко,
 
 
Колодкою сдавив его слегка,
И повела по свету новичка.
 
 
И счастлив был он ссадинам на шее.
И, от цепей как будто хорошея,
 
 
Он пел свои газели и плясал,
А если камень кто-нибудь бросал,
 
 
То он еще подпрыгивал для смеха!
Или кривлялся. Вот была потеха!
 
 
И вот однажды нищие пришли
На взгорье Неджд, к шатру самой Лейли.
 
 
Тогда Меджнун воспрянул, умиленный,
Приник он, как трава, к земле зеленой
 
 
И бился головой, простершись ниц.
И хлынул дождь весенний из глазниц:
 
 
«Любимая! Смотри, как мне отраден
Зуд этих черных ран и грязных ссадин.
 
 
О, если за постыдный мой порок
Еще не миновал возмездья срок,
 
 
По твоему благому повеленью
Казнимый, не хочу сопротивленья.
 
 
На бранном поле нет моей стрелы.
Смотри! Я здесь, я жду твоей стрелы,
 
 
Простертый ниц, достойный смертной кары
За то, что наносил тебе удары.
 
 
За то, что ноги шли в песках, пыля,
Сейчас на шее у меня петля.
 
 
За то, что пальцы не держали лука,
Их скрючила такая злая мука…
 
 
Когда свечу уродует нагар,
Обрежь фитиль – и ярче вспыхнет жар.
 
 
Раз в голове огонь моей болезни,—
Туши огонь, а голова – исчезни!»
 
 
Так он сказал и взвился, как стрела,
И сразу путы плоть разорвала.
 
 
И, испугавшись собственного горя,
Достиг он быстро Неджда и на взгорье
 
 
Бил сам себя руками по лицу.
Когда ж об этом весть дошла к отцу
 
 
И к матери, – они пошли за сыном,
Хоть им и не пристало знаться с джинном.
 
 
Увидели – и обуял их страх,
И бросили безумного в горах…
 
 
И он один остался в мирозданье,
Он шахин-шах страданья, раб страданья.
 
 
И кто бы с ним в беседу ни вступал,
Он убегал или, как мертвый, спал.
 

Отец сообщает Лейли об исходе второго сражения с Ноуфалем и о бегстве Меджнуна в пустыню. Лейли рыдает. К ее родителям многие посылают сватов. Ибн-Салам узнает об этом и приезжает к племени Лейли с богатыми дарами. Отец Лейли дает согласие на их брак. Лейли в отчаянии, но она вынуждена быть покорной. Брачный пир. Ибн-Салам ее увозит…

 
…И девушка вошла под паланкин,
Повез ее довольный властелин,
 
 
И дома, в знак любви и благородства,
Вручил над всем добром своим господство.
 
 
Пытаясь воск учтивостью смягчать,
Он и не знал, что делать, как начать.
 
 
Но вот едва лишь дерзость в нем проснулась,
За фиником созревшим потянулась,
 
 
Едва качнул он гибкой пальмы ствол,
Как о шины все пальцы исколол.
 
 
Так по щеке Лейли ему влепила,
«Попробуй, только тронь!» – так завопила,
 
 
Что замертво он наземь полетел.
«Тронь – и, клянусь, не уберешься цел.
 
 
Клянусь Аллахом, ибо не напрасно
Он сотворил меня такой прекрасной,
 
 
Как ни желай, не дамся нипочем,
Хоть бей меня, хоть заколи мечом!»
 
 
Муж эту клятву страшную услышал
И, радуясь, что невредимым вышел,
 
 
Решил, – не будет близости меж них.
Отказу подчинился и притих…
 

 
…Однажды он опять явился к Неджду
И увидал на старых свитках, между
 
 
Иных письмен, что правдою влекли,
Два имени – Меджнуна и Лейли.
 
 
Два имени друг к другу жались тесно.
Он разорвал сейчас же лист чудесный,
 
 
Он имя милой ногтем соскоблил.
И некто удивился и спросил:
 
 
«Что это значит, что второе имя
Руками уничтожено твоими?»
 
 
Он отвечал: «Не нужен знак второй
Для двух влюбленных. Ведь в земле сырой
 
 
Истлеет прах – и все равно услышат,
Что двое рядом после смерти дышат».
 
 
«Зачем же соскоблил ты не себя,
А милую?» Ответил он, скорбя:
 
 
«Безумный, я – лишь кожура пустая.
Пускай во мне гнездится, прорастая,
 
 
Любимая, пусть эта кожура
Ее от глаз укроет, как чадра».
 
 
Так он сказал и вновь ушел в пустыню,
И жил как скот, и привыкал отныне
 
 
К сухим корням и к стеблям горьких трав,
Так со зверьми он жил, как зверь, поправ
 
 
Закон людей, дикарский их обычай,
Далек от униженья и величья.
 
 
И звери с ним дружили и, дружа,
Не знали ни рогатин, ни ножа.
 
 
Лисицы, тигры, волки и олени
Шли рядом с ним иль ждали в отдаленье
 
 
Любого приказанья, как рабы,
Шах Сулейман, властитель их судьбы,
 
 
Надменно он в своих скитаньях длинных
Шел под зонтом из мощных крыл орлиных.
 
 
Он достигал таких монарших прав,
Что подобрел звериный хищный нрав.
 
 
Не трогал волк овечки нежноокой,
Не задирал онагра лев жестокий.
 
 
Собака не бросалась на осла,
И молоко пантеры лань пила.
 
 
Когда же он задремывал устало,
Хвостом лисица землю подметала,
 
 
Ложилась кротко лань у пыльных ног,
А прислониться он к онагру мог
 
 
И голову клонил к бедру оленя.
И падал лев пред спящим на колени.
 
 
Оруженосец верный и слуга,
Коварный волк, чтоб отогнать врага,
 
 
Глаз не смыкал, всю ночь протяжно воя,
А леопард, рожденный для разбоя,
 
 
Отвергнул родовое естество.
Так все бродяги жили вкруг него,
 
 
Построясь в боевом порядке станом,
В общенье с ним живом и неустанном.
 
 
И, встретив эту стражу на пути,
Никто не смел к Меджнуну подойти —
 
 
Разорван был бы хищниками тотчас.
Глаза в глаза, на нем сосредоточась,
 
 
Пускали звери в свой опасный круг
Лишь тех, кто был Меджнуну добрый друг…
 
 
И где бы ни был юноша влюбленный,
Он шел сюда, к пустыне отдаленной,
 
 
Чтоб на Меджнуна хоть разок взглянуть.
Паломник, совершая длинный путь,
 
 
Стоянку разбивал с Меджнуном рядом,
И стало для паломников обрядом
 
 
Делить с Меджнуном бедный свой обед,
Чтоб услыхать любви его обет…
 

 
…Лейли затем писала о любви:
«Страдалец! Пусть утрет глаза твои
 
 
Мой нежный шелк – слова, что я слагаю.
Я, как в тюрьме: одна изнемогаю,
 
 
А ты живешь на воле, мой дружок,
Ты клетку позолоченную сжег.
 
 
Благой источник Хызра в царстве горя,
Пусть кровь твоя окрасила нагорья,
 
 
В расселины ушла, как сердолик,
К моей свече ты мотыльком приник,
 
 
Из-за тебя война пришла на землю,
А ты, онаграм и оленям внемля,
 
 
Мишень моих упреков и похвал,
Ты собственное тело разорвал
 
 
И пламенем закутался багровым.
А помнишь ли, когда ты был здоровым,
 
 
Ты в верности мне вечной поклялся.
Из уст в уста шла повесть наша вся.
 
 
Я клятве ранней той не изменяю,
А ты не изменил еще? – не знаю.
 
 
Где ты теперь? Чем занят? Чем храним?
Чем увлечен? А я – тобой одним.
 
 
Мой муж – я не чета ему, не пара.
Замужество мое – как злая кара.
 
 
Я рядом с ним на ложе не спала,
И, сломленная горем, я цела.
 
 
Пусть раковину море похоронит,
Ничем алмаз жемчужины не тронет.
 
 
Никто печати клада не сорвет,
Бутона в гуще сада не сорвет.
 
 
А муж – пусть он грозит, смеется, плачет
Когда я без тебя – что он мне значит?..
 
 
Зато с тобой душа моя всегда.
Я знаю – велика твоя беда.
 
 
В одном терпенье вся твоя награда.
А я, поверь, минуте краткой рада.
 
 
На зимней ветке почка спит, мертва,
Придет весна – распустится листва.
 
 
Не плачь, когда быть одиноким больно.
А я – ничто. Я близко – и довольно…»
 

 
«…Пишу я, обреченный на лишенья, —
Тебе, всех дум и дел моих решенье.
 
 
Не так, ошибся: я, чья кровь кипит, —
Тебе, чья кровь младенческая спит.
 
 
У ног твоих простерт я безнадежно,
А ты другого обнимаешь нежно.
 
 
Не жалуясь, переношу я боль,
Чтоб облегчила ты чужую боль…
 
 
Ты, скрывшаяся под крылом другого,
По доброй воле шла на подлый сговор.
 
 
Где искренность, где ранний твой обет?
Он там, где свиток всех обид и бед!
 
 
Нет между нами лада двух созвучий,
Но есть клеймо моей неволи жгучей.
 
 
Нет равенства меж нами, – рабство лишь!
Так другу ты существовать велишь.
 
 
Когда же наконец, скажи, когда
Меж нами рухнут стены лжи, – когда
 
 
Луна, терзаемая беззаконно,
Избегнет лютой нежности дракона,
 
 
И узница забудет мрак темницы,
И сторож будет сброшен с той бойницы?
 
 
Но нет! Пускай я сломан пополам!
Пускай перебудет в здравье Ибн-Салам!..
 
 
Я – одержимость, что тебе не снилась,
Я – смута, что тебе не разъяснилась,
 
 
Я – сущность, разобщенная с тобой,
Самозабвенье выси голубой.
 
 
А та любовь, что требует свиданья,
Дешевле на базаре мирозданья.
 
 
Любовь моя – погибнуть от любви,
Пылать в огне, в запекшейся крови.
 
 
Бальзама нет для моего леченья.
Но ты жива, – и, значит, нет мученья…»
 
 
Лейли? – Да нет! То узница в темнице.
И все-то ей мерещится и мнится,
 
 
Что где-то между милых строк письма
Надежда есть, сводящая с ума.
 
 
А муж стоит на страже дни и ночи,
Следит, и ждет, и не смыкает очи.
 
 
У самой двери тщетно сторожит,
Видать, боится, что Лейли сбежит.
 
 
И что ни день, готов из сострадацья
Отдать ей жизнь, не поскупиться данью.
 
 
Но мрачно, молчаливо и мертво
Сидит жена, не глядя на него.
 
 
И удалось однажды ускользнуть ей
От зорких глаз и выйти на распутье:
 
 
Быть может, тот прохожий иль иной
О милом весть прослышал стороной.
 
 
Так и случилось. Встретился, по счастью,
Ей странник-старичок, знаток по части
 
 
Всесветных слухов и чужих вестей.
Он сообщил красноречиво ей,
 
 
Что пламя в сердце друга, в сердце страстном
Как бушеванье волн на море Красном,
 
 
Что брошен он в колодец, как Юсуф,
Что бродит до рассвета, не уснув,
 
 
И в странствиях «Лейли! Лейли!» вопит он,
И для него весь мир Лейли пропитан,
 
 
И кара и прощение – Лейли,
И всех дорог скрещение – Лейли.
 
 
«Я та Лейли, – в ответ она вскричала,—
Я жизнь его годами омрачала,
 
 
Из-за меня он теплился и гас.
Но есть, однако, разница меж нас:
 
 
К вершинам гор ведет его дорога,
А я – раба домашнего порога!»
 
 
И, вынув серьги из ушей, Лейли
Швырнула дар прохожему: «Внемли!
 
 
Не откажись за жемчуг мой от службы!
Ступай к нему, найди предлог для дружбы
 
 
И в наши приведи его края,
Чтобы на друга поглядела я,
 
 
Оставь его в любом укромном месте.
Все может быть. Сюда приходят вести
 
 
О сложенных им песнях. Может быть,
Он не успел и старые забыть.
 
 
А может быть, еще другие сложит
И дальше жить мне песнями поможет».
 
 
И полетел, как вихрь, ее гонец
По людным рынкам, по краям безлюдным
 
 
И встретился в ущельях наконец
Он со страдальцем этим безрассудным.
 
 
…Еще нетерпеливей и быстрей
Спешил Меджнун со свитою зверей.
 
 
Всего лишь шаг до цели остается.
Послушен жребий. Дело удается.
 
 
Достигли рощи пальмовой они.
Безумный ждет в прохладе и тени.
 
 
И вот гонец встал у шатровой двери,
И оповещена и мчится пери:
 
 
Там, в десяти шагах, ее любовь!
Но сразу в ней остановилась кровь.
 
 
«Нет! – говорит, и вся затрепетала.—
Нет, невозможно! Сил моих не стало.
 
 
Как быстро тает бедная свеча!
Ступлю я шаг – и гасну, трепеща.
 
 
Нет, нет! Идти к нему – идти на гибель.
Сюда он для богохуленья прибыл.
 
 
Я знаю, как он грешен и речист.
Пускай же свиток остается чист.
 
 
Пускай, представ пред судиею высшим,
Ни слова мы на свитке не напишем,
 
 
Не зная срама за дела свои.
В том совершенство истинной любви»…