Текст книги "Нет у любви бесследно сгинуть права..."

Автор книги: авторов Коллектив

ОВИДИЙ
ПИГМАЛИОН
(Из «Метаморфоз»)

Перевод С. В. Шервинского

 
…Оскорбись на пороки, которых природа
Женской душе в изобилье дала, холостой, одинокий
Жил он, и ложе его лишено было долго подруги.
А меж тем белоснежную он с неизменным искусством
Резал слоновую кость. И создал он образ – подобной
Женщины свет не видал – и свое полюбил он созданье!
Девушки было лицо у нее; совсем как живая,
Будто бы с места сойти она хочет, да только страшится.
Вот до чего было скрыто самим же искусством искусство!
Диву дивится творец и пылает к подобию тела.
Часто протягивал он к изваянию руки, пытая,
Тело ли это иль кость? Нет, это не кость! – признается,
Деву целует и мнит, что взаимно; к ней речь обращает.
Держит – и верит, что в плоть при касании пальцы уходят.
Страшно ему, что синяк на тронутом выступит теле.
То он ласкает ее, то для девушек милые вещи
Дарит; иль раковин ей принесет, иль камешков мелких,
Маленьких птиц иль цветов с лепестками о тысяче красок.
Лилий, иль пестрых шаров, иль с дерева павших слезинок
Дев Гелиад, Он ее украшает одеждой. В каменья
Ей убирает персты, в ожерелья – длинную шею.
Легкие серьги в ушах, на грудь упадают подвески.
Все ей к лицу. Но не меньше она и нагая красива.
На покрывала кладет, что от раковин алы сидонских,
Ложа, подругой ее называет, склоненную шею
Нежит на мягком пуху, как будто та чувствовать может!
Праздник Венеры настал, по всему прославляемый Кипру.
Возле святых алтарей с наведенными златом рогами
Падали туши телиц, в белоснежную закланы шею.
Ладан курился. И вот, на алтарь совершив приношенье,
Робко ваятель сказал: «Коль все вам доступно, о боги,
Дайте, молю, мне жену (не решился ту деву из кости
Упомянуть), чтоб была на мою, что из кости, похожа!»
На торжествах золотая сама находилась Венера
И поняла, что таится в мольбе; и, являя богини
Дружество, трижды огонь запылал и взвился языками.
В дом возвратившись, бежит он к желанному образу девы
И, над постелью склоняясь, целует, – тепла она будто…
Снова целует ее и руками касается грудей,—
И под рукой умягчается кость; утрачена твердость,
Вот поддается перстам, уступает… Гиметтский на солнце
Так размягчается воск, под пальцем большим получает
Разные формы и, так примененный, пригоден для дела.
Стал он и, робости полн и веселья, ошибки боится;
Снова, любя, он к желаньям своим прикасается, снова
Тело пред ним, – под перстом нажимающим жилы трепещут.
Тут лишь пафосский герой полноценные речи находит,
Чтоб Венере излить благодарность. Уста прижимает
Он, наконец, к неподдельным устам, – и чует лобзанья
Дева; краснеет она и, подняв свои робкие очи
Светлые к свету, зараз небеса и любимого видит.
Гостьей богиня сидит на устроенной ею же свадьбе.
 

Л. А. МЕЙ
ГАЛАТЕЯ

 
Белою глыбою мрамора, высей прибрежных отброском,
Страстно пленился ваятель на рынке паросском;
Стал перед ней – вдохновенный, дрожа и горя…
Феб утомленный закинул свой щит златокованый за море,
И разливалась на мраморе
Вешним румянцем заря…
 
 
Видел ваятель, как чистые крупинки камня смягчались,
В нежное тело и в алую кровь превращались,
Как округлялися формы – волна за волной,
Как, словно воск, растопилася мрамора масса послушная
И облеклася, бездушная,
В образ жены молодой.
 
 
«Душу ей, душу живую! – воскликнул ваятель в восторге. —
Душу вложи ей, Зевес!» Изумились на торге
Граждане – старцы, и мужи, и жены, и все,
Кто только был на агоре… Но, полон святым вдохновеньем,
Он обращался с моленьем
К чудной, незримой Красе:
 
 
«Вижу тебя, богоданнай, вижу и чую душою;
Жизнь и природа красны мне одною тобою…
Облик бессмертья провижу я в смертных чертах…»
И перед нею, своей вдохновенною свыше идеею,
Перед своей Галатеею,
Пигмалион пал во прах…
 

 
Двести дней славили в храмах Кивеллу, небесную жницу,
Двести дней Гелиос с неба спускал колесницу;
Много свершилось в Элладе событий и дел;
Много красавиц в Афинах мелькало и гасло – зарницею,
 
 
Но перед ней, чаровницею,
Даже луч солнца бледнел…
 
 
Белая, яркая, свет и сиянье кругом разливая,
Стала в ваяльне художника дева нагая,
Мраморный, девственный образ чистейшей красы…
Пенились юные перси волною упругой и зыбкою;
 
 
Губы смыкались улыбкою;
Кудрились пряди косы.
 
 
«Боги! – молил в исступлении страстном ваятель, – Ужели
Жизнь не проснется в таком обаятельном теле?
Боги! Пошлите неслыханной страсти конец…
Нет!.. Ты падешь, Галатея, с подножия в эти объятия
 
 
Или творенью проклятия
Грянет безумный творец!»
 
 
Взял ее за руку он… И чудесное что-то свершилось…
Сердце под мраморной грудью тревожно забилось;
Хлынула кровь по очерченным жилам ключом,
Дрогнули гибкие члены, недавно еще каменелые;
 
 
Очи, безжизненно белые,
Вспыхнули синим огнем.
 
 
Вся обливался розовым блеском весенней денницы,
Долу стыдливо склоняя густые ресницы,
Дева с подножия легкого грезой сошла;
Алые губы раскрылися, грудь всколыхнулась волнистая,
 
 
И, что струя серебристая,
Тихая речь потекла:
 
 
«Вестницей воли богов предстаю я теперь пред тобою.
Жизнь на земле – сотворенному смертной рукою,
Творческой силе – бессмертье у нас в небесах!»
…И перед нею, своей воплощенною свыше идеею,
 
 
Перед своей Галатеею,
Пигмалион пал во прах.
 

ОВИДИЙ

Перевод С. В. Шервинского

 
…Велико всемогущество неба, пределов
Нет ему: что захотят небожители, то и свершится.
Чтобы сомненья прошли, расскажу: дуб с липою рядом
Есть на фригийских холмах, обнесенные скромной стеною.
Сам те места я видал: на равнины Пелоповы послан
Был я Питфеем, туда, где отец его ранее правил.
Есть там болото вблизи – обитаемый прежде участок;
Ныне – желанный приют для нырка да для куры болотной.
В смертном обличье туда раз Юпитер пришел при отце же
Крылья сложивший свои жезлоносец, Атлантов потомок.
Сотни домов обошли, о приюте прося и покое.
Сотни домов ворота призакрыли, единственный принял;
Малый, однако же, дом, тростником и соломою крытый.
Благочестивая в нем Бавкида жила с Филемоном,
Два старика: тут они сочетались в юности браком,
В хижине той же вдвоем и состарились. Легкою стала
Бедность смиренная им, и сносили ее безмятежно.
Было б напрасно искать в доме том господ и прислугу,
Все здесь хозяйство – в двоих; все сами: прикажут – исполнят.
Так, коснулись едва небожители скромных Пенатов,
Только, погнувши главы, ступили под низкие двери,
Старец подставил скамью, отдохнуть предлагая пришельцам.
Грубую ткань на нее поспешила накинуть Бавкида.
Теплую тотчас золу в очаге отгребла и вчерашний
Вновь оживила огонь, листвы ему с сохлой корою
В пищу дала и вздувать его старческим стала дыханьем.
Связки из прутьев она и Сухие сучки собирает
С кровли, ломает в куски, – котелочек поставила медный.
Вот с овощей, что супруг в орошенном собрал огороде,
Листья счищает ножом; старик же двузубою вилой
Спину свиньи достает, что, на балке вися, закоптилась.
Долго хранилася там, – от нее отрезает кусочек
Тонкий; отрезав, его в закипевшей воде размягчает.
Длинное время меж тем коротают они в разговорах, —
Времени и не видать. Находилась кленовая шайка
В хижине их, на гвозде за кривую повешена ручку.
Теплой водой наполняют ее; утомленные ноги
Греются в ней. Посредине – кровать, у нее ивяные
Рама и ножки, на ней – камышовое мягкое ложе.
Тканью покрыли его, которую разве лишь в праздник
Им приводилось стелить, но была и стара и потерта
Ткань, – не могла бы она ивяной погнушаться кроватью.
И возлегли божества. Подоткнувшись, дрожащая, ставит
Столик старуха, но он покороче на третью был ногу.
Выровнял их черепок. Лишь быть перестал он покатым,
Доску прямую его они свежею мятой натерли.
Ставят плоды, двух разных цветов, непорочной Минервы,
Осенью сорванный терн, заготовленный в винном отстое,
Редьку, индивий – салат, молоко, загустевшее в творог,
Яйца, легко на нежарком огне испеченные, ставят.
В утвари глиняной все. После этого ставят узорный,
Тоже из глины, кратер и простые из бука резного
Чаши, которых нутро желтоватым промазано воском.
Тотчас за этим очаг предлагает горячие блюда.
Вскоре приносят еще, хоть не больно-то старые, вина;
Их отодвинув, дают местечко второй перемене.
Тут и орехи, и пальм сушеные ягоды, смоквы,
Сливы, плоды благовонные тут в широких корзинах,
И золотой виноград на багряных оборванных лозах.
Светлый сотовый мед в середине; над всем же – радушье
Лиц и к приему гостей не вялая, слабая воля.
А между тем вот не раз, опорожненный, вновь сам собою, —
Видят, – наполнен кратер, подливаются сами и вина.
Диву дивятся они, устрашившись и руки подъемля,
Стали молитву творить Филемон оробелый с Бавкидой.
Молят простить их за стол, за убогое пира убранство.
Гусь был в хозяйстве один, поместья их малого сторож, —
Гостеприимным богам принести его в жертву решили.
Резвый крылом, он уже притомил отягченных летами, —
Все ускользает от них; наконец, случилось, к самим он
Подбегает богам. Те птицу убить запретили.
«Боги мы оба. Пускай упадет на безбожных соседей
Кара, – сказали они, – но даруется, в бедствии этом,
Быть невредимыми вам; свое лишь покиньте жилище.
Следом за нами теперь отправляйтесь. На горные кручи
Вместе идите». Они повинуются, с помощью палок
Силятся оба ступать, подымаясь по длинному склону.
Были они от вершины горы в расстоянье полета
Пущенной с лука стрелы, – назад обернулись и видят:
Все затопила вода, – один выдается их домик.
И между тем как дивятся они и скорбят о соседях,
Ветхая хижина их, для двоих тесноватая даже,
Вдруг превращается в храм; на месте подпорок – колонны,
Золотом крыша блестит, земля одевается в мрамор,
Двери резные висят, золоченым становится зданье.
Ласковой речью тогда говорит им потомок Сатурна:
«Праведный, молви, старик, и достойная мужа супруга,
Молви, что хочется вам!» И, сказав два слова Бавкиде,
Общее их пожеланье открыл Филемон Всемогущим:
«Вашими быть мы жрецами хотим, при святилищах ваших
Службу нести и, поскольку ведем мы в согласии годы,
Час пусть один унесет нас обоих, чтоб мне не увидеть,
Как сожигают жену, и не быть похороненным ею».
Их пожеланья сбылись; оставалися стражами храма
Жизнь остальную свою… Отягченные годами, как-то
Став у святых ступеней, вспоминать они стали события.
Вдруг увидал Филемон: одевается в зелень Бавкида;
Видит Бавкида: старик Филемон одевается в зелень.
Похолодевшие их увенчались вершинами лица.
Тихо успели они обменяться приветом: «Прощай же,
Муж мой!» – «Прощай, о жена!» – так вместе сказали, и сразу
Рот им покрыла листва. И теперь обитатель Кибиры
Два вам покажет ствола, от единого корня возросших.
Этот не вздорный рассказ, веденный не с целью обмана,
От стариков я слыхал, да и сам я висящие видел
Также на ветках венки; сам свежих принес и промолвил:
«Праведных боги хранят: почитающий – сам почитаем».
 

Перевод С. В. Шервинского

 
…Жена молодая,
В сопровожденьи наяд по зеленому лугу блуждая,
Мертвою пала, в пяту уязвленная зубом змеиным.
Вещий родопский певец перед слухом всевышних супругу
Долго оплакивал. Он обратиться пытался и к теням,
К Стиксу дерзнул он сойти за врата Тенарийские. Сонмы
Легких племен миновав, замогильные призраки мертвых,
Он к Персефоне проник и к тому, кто безрадостным царством
Теней владеет; и так, для запева ударив по струнам,
Молвил: «О вы, божества, чья вовек под землею обитель,
Здесь, где окажемся все, сотворенные смертными! Если
Можно, отбросив речей извороты лукавых, сказать вам
Правду дозвольте. Сюда я сошел не с тем, чтобы мрачный
Тартар увидеть, не с тем, чтоб чудовищу, внуку Медузы,
Шею тройную связать, с головами, где вьются гадюки.
Ради супруги пришел. В стопу укусивши, в жилы
Яд ей змея разлила и похитила юные годы.
Горе хотел я стерпеть. Я пробовал, но побежден был
Богом Любви: хорошо он в пределах известен надземных, —
Так же ль и здесь, не скажу; уповаю, однако, что так же.
Если не лжива молва о былом похищенье, – вас тоже
Соединила Любовь! Сей ужаса полной юдолью,
Хаоса бездной молю и безмолвьем пустынного царства:
Вновь Евридике моей расплетите короткую участь!
Все мы у вас должники; помедлив недолгое время,
Раньше ли, позже ли, все в приют поспешаем единый.
Все мы стремимся сюда, здесь дом наш последний; вы двое
Рода людского отсель управляете царством обширным.
Так и она: лишь ее положенные годы созреют,
Будет под властью у вас: ее лишь на время прошу я.
Если же милость судеб в жене мне откажет, возврата
Не захочу и себе: порадуйтесь смерти обоих».
Внемля, как он говорит, как струны в согласии движет,
Души бескровные – слез проливали потоки…
Стали тогда Евменид, побежденных музыкой, щеки
Влажны впервые от слез, – говорят. Ни царица-супруга,
Ни властелин преисподней мольбы не исполнить не могут.
Вот Евридику зовут; меж недавних теней пребывала
И выступала еще от раненья замедленным шагом.
Вместе родопский герой и ее получил и условье:
Не обращать своих взоров назад, доколе не выйдет
Он из Авернских долин, иль отымется дар обретенный.
Вот уж в молчанье немом по наклонной взбираются оба
Темной тропинке, крутой, беспросветною мглою сокрытой.
И уже были они от границы земной недалеко,—
Но, убоясь, чтоб она не отстала, и, жадный увидеть,
Взор обратил он, любя: и тотчас супруга исчезла.
Руки простер он вперед, объятья взаимного ищет,—
Нет ничего, лишь одно дуновенье хватает несчастный.
Смерть вторично приняв, не пеняла она на супруга.
Да и на что ей пенять? Иль разве на то, что любима?
Голос последним «прости» зазвучал, но почти не достиг он
Слуха его; и она воротилась в жилище умерших.
Смертью двойною жены Орфей столбенеет, – как древле
Тот, устрашившийся пса с головами тремя, из которых
Средняя с цепью была, кто не раньше со страхом расстался,
Нежель с природой своей, – обратилася плоть его в камень!..
Он умолял и вотще переплыть порывался обратно, —
Лодочник не разрешил; однако семь дней неотступно,
Грязью покрыт, он на бреге сидел, без Церерина дара.
Горем, страданьем души и слезами несчастный питался.
 

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ

Орфей

 
Слышу, слышу шаг твой нежный,
Шаг твой слышу за собой.
Мы идем тропой мятежной,
К жизни мертвенной тропой.
 

Эвридика

 
Ты – ведешь, мне – быть покорной,
Я должна идти, должна…
Но на взорах – облак черный,
Черной смерти пелена.
 

Орфей

 
Выше! выше! все ступени,
К звукам, к свету, к солнцу вновь!
Там со взоров стают тени,
Там, где ждет моя любовь!
 

Эвридика

 
Я не смею, я не смею,
Мой супруг, мой друг, мой брат!
Я лишь легкой тенью вею,
Ты лишь тень ведешь назад.
 

Орфей

 
Верь мне! верь мне! у порога
Встретишь ты, как я, весну!
Я, заклявший лирой – бога,
Песней жизнь в тебя вдохну!
 

Эвридика

 
Ах, что значат все напевы
Знавшим тайну тишины!
Что весна, – кто видел севы
Асфоделевой страны!
 

Орфей

 
Вспомни, вспомни! луг зеленый,
Радость песен, радость пляск!
Вспомни, в ночи – потаенный
Сладко-жгучий ужас ласк!
 

Эвридика

 
Сердце – мертво, грудь – недвижна.
Что вручу объятью я?
Помню сны, – но непостижна,
Друг мой бедный, речь твоя.
 

Орфей

 
Ты не помнишь! ты забыла!
Ах, я помню каждый миг!
Нет, не сможет и могила
Затемнить во мне твой лик!
 

Эвридика

 
Помню счастье, друг мой бедный,
И любовь, как тихий сон…
Но во тьме, во тьме бесследной
Бледный лик твой затемнен…
 

Орфей

 
– Так смотри! – И смотрит дико,
Вспять, во мрак пустой, Орфей.
– Эвридика! Эвридика! —
Стонут отзвуки теней.
 

 
«Ты спишь, от долгих ласк усталая,
Предавшись дрожи корабля,
А все растет полоска малая,—
Тебе сужденная земля!
 
 
Когда сошел я в сень холодную,
Во тьму излучистых дорог,
Твоею нитью путеводною
Я кознь Дедала превозмог.
 
 
В борьбе меня твой лик божественный
Властней манил, чем дальний лавр…
Разил я силой сверхъестественной,—
И пал упрямый Минотавр!
 
 
И сердце в первый раз изведало,
Что есть блаженство на земле,
Когда свое биенье предало
Тебе – на темном корабле!
 
 
Но всем судило Неизбежное,
Как высший долг, – быть палачом.
Друзья! сложите тело нежное
На этом мху береговом.
 
 
Довольно страсть путями правила,
Я в дар богам несу ее!
Нам, как маяк, давно поставила
Афина строгая – копье!»
 
 
И над водною могилой
В отчий край, где ждет Эгей,
Веют черные ветрила —
Крылья вестника скорбей.
 
 
А над спящей Ариадной,
Словно сонная мечта,
Бог в короне виноградной
Клонит страстные уста.
 

1–2 июля 1904

 
Ариадна! Ариадна!
Ты, кого я на песке,
Где-то, в бездне беспощадной
Моря, бросил вдалеке!
 
 
Златоокая царевна!
Ты, кто мне вручила нить,
Чтобы путь во тьме бездневной
Лабиринта различить!
 
 
Дочь угрюмого Миноса!
Ты, кто ночью, во дворце,
Подошла – светловолосой
Тенью, с тайной на лице!
 
 
Дева мудрая и жрица
Мне неведомых богов
В царстве вражьем, чья столица
На меня ковала ков!
 
 
И – возлюбленная! тело,
Мне предавшая вполне,
В час, когда ладья летела
По зыбям, с волны к волне!
 
 
Где ты? С кем ты? Что сказала,
Видя пенную корму,
Что, качаясь, прорезала
Заревую полутьму?
 
 
Что подумала о друге,
Кто тебя, тобой спасен,
Предал – плата за услуги! —
Обманул твой мирный сон?
 
 
Стала ль ты добычей зверя
Иль змеей уязвлена,—
Страшной истине не веря,
Но поверить ей должна?
 
 
Ты клянешь иль кличешь, плача,
Жалко кудри теребя?
Или – горькая удача! —
Принял бог лесной тебя?
 
 
Ах! ждала ль тебя могила,
Иль обжег тебя венец,—
За тебя Судьба отмстила:
В море сгинул мой отец!
 
 
Я с подругой нелюбимой
Дни влачу, но – реешь ты
Возле ложа, еле зримый
Призрак, в глубях темноты!
 
 
Мне покорствуют Афины;
Но отдать я был бы рад
Эту власть за твой единый
Поцелуй иль нежный взгляд!
 
 
Победитель Минотавра,
Славен я! Но мой висок
Осребрен: под сенью лавра
Жизнь я бросил на песок!
 
 
Бросил, дерзкий! и изменой
За спасенье заплатил…
Белый остров, белой пеной
Ты ль мне кудри убелил?
 

1917

Прим.[31]31
  Писано в 1853 году.


[Закрыть]

ФРИДРИХ ШИЛЛЕР

Перевод Н. Заболоцкого

Андромаха

 
Гектор в бой идет кровавый,
Где Ахилл, увенчан громкой славой,
В честь Патрокла поднял грозный меч.
Если ты умрешь на поле боя,
Кто дитя научит дорогое
Чтить богов и родину беречь?
 

Гектор

 
Милый друг, к чему твои рыданья?
Мчаться в бой – одно мое желанье:
Эти длани защитят Пергам!
Пусть паду я мертвым на ступени храма,
Но, спасая честь Пергама,
Край родной врагу я не отдам!
 

Андромаха

 
Ах, не видеть жизни мне счастливой,
Праздно ляжет меч твой сиротливый,
С ним погибнет весь Приамов род!
В том краю, где катит Лета,
Ты мой плач оставишь без ответа,
И любовь твоя умрет!
 

Гектор

 
Все, что было в жизни мне отрадно,
Канет в Лету, друг мой, безвозвратно.
Не умрет одна любовь!
 
 
Чу! Дикарь бушует на пороге!
Дай мне меч, супруга, брось тревоги!
Будет вечно жить моя любовь!
 

ЖАН ЖИРОДУ

Перевод Н. Каринцева

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Городская стена с уступами. Вокруг ряд других возвышений.

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Андромаха, Кассандра.

Андромаха. Троянской войны не будет, Кассандра!

Кассандра. Я готова поспорить с тобой, Андромаха.

Андромаха. Гонец, посланный греками, прав. Его отлично примут. Крошку Елену ему вернут, да еще в упаковке.

Кассандра. Ему нагрубят. Ему не вернут Елену. И Троянская война будет.

Андромаха. Да, если бы Гектора не было здесь… Но вот, Кассандра, вот… Ты слышишь звуки трубы? В эту минуту он с победой возвращается в город. Я думаю, он скажет свое слово. Когда он уходил три месяца тому назад, то поклялся мне, что эта война последняя.

Кассандра. Да, последняя. А за ней его ждет другая.

Андромаха. И как тебе не надоест всюду видеть и предсказывать только ужасное.

Кассандра. Я ничего не предвижу, Андромаха. Я ничего не предсказываю. Я только хорошо отдаю себе отчет в том, что на свете существуют две глупости – глупость человеческая и глупость природы.

Андромаха. Почему Троянская война должна быть? Парис не дорожит больше Еленой. А Елене надоел Парис.

Кассандра. Как будто в них дело!

Андромаха. А в чем же дело?

Кассандра. Парис не дорожит больше Еленой! Елене надоел Парис! Ты когда-нибудь видела, чтобы судьба интересовалась голыми отрицаниями?

Андромаха. Я не знаю, что такое судьба.

Кассандра. Я тебе скажу. Это просто ускоренная форма времени. Это страшная вещь.

Андромаха. Для меня отвлеченные понятия невнятны.

Кассандра. Ну что же. Прибегну тогда к метафоре. Представь себе тигра. Что ты понимаешь? Это метафора для девушек. Спящего тигра.

Андромаха. Так не буди его, пусть спит.

Кассандра. Охотно на это соглашусь. Но утверждения его пробудят. А ими полнится вся Троя.

Андромаха. Чем полнится она?

Кассандра. Словами, что утверждают, будто мир и управление миром принадлежат вообще людям, и в частности троянцам и троянкам.

Андромаха. Мне непонятно это.

Кассандра. Сейчас ведь Гектор возвратился в Трою?

Андромаха. Да. Вот сейчас к своей жене спешит он.

Кассандра. И жена Гектора должна подарить ему ребенка?

Андромаха. Да, у меня будет ребенок.

Кассандра. А разве все это не суть утверждения?

Андромаха. Не пугай меня, Кассандра.

Молодая служанка (проходит мимо с бельем). Какой чудесный день, госпожа!

Кассандра. Да? Ты находишь?

Молодая служанка (уходя). Для Трои наступил сегодня самый чудесный весенний день.

Кассандра. Видишь, даже прачка и та что-то утверждает.

Андромаха. О! В самом деле, Кассандра! Как ты можешь говорить о войне в такой день? Счастье падает на землю.

Кассандра. Как снег!

Андромаха. И вместе со счастьем – красота. Взгляни на это солнце. Вся Троя блестит и переливается перламутром больше, чем глубины моря. От каждой рыбачьей хижины, от каждого дерева доносится шепот раковин. Если люди наконец могут обрести счастье жить в мире – так это только в такой день, как сегодня… В такие дни они незлобивы… и чувствуют себя бессмертными…

Кассандра. Да, и паралитики, которых вынесли на пороги их жилищ, тоже чувствуют себя бессмертными.

Андромаха. И добрыми… Взгляни на этого всадника из передового отряда. Он привстал на стременах и наклонился, чтобы приласкать котенка, что приютился в амбразуре крепостной стены… Возможно, сегодня первый день согласия между людьми и животными.

Кассандра. Ты много говоришь лишних слов. В тревоге рок, о Андромаха!

Андромаха. Волнуются девушки, у которых нет мужей. Твоим словам не верю.

Кассандра. Напрасно. Ах, Гектор возвратился в ореоле славы к своей обожаемой жене… А паралитики, сидя на своих скамейках, воображают, что они бессмертны… Но вот рок открыл глаза… потягивается… Да, в такой день возможно, что на земле наступит мир… А рок плотоядно облизывается от удовольствия… Да, у Андромахи будет сын… И всадники наклоняются и ласкают котят на крепостной стене… Рок подходит…

Андромаха. Молчи!

Кассандра. Он тихо поднимается по лестнице дворца. Он мордой толкает дверь… Вот он… вот он…

Голос Гектора: «Андромаха!»

Андромаха. Ты лжешь… Это Гектор! Кассандра. А кто говорил тебе другое?

СЦЕНА ВТОРАЯ

Андромаха, Кассандра, Гектор.

Андромаха. Гектор!..

Гектор. Андромаха!..

Обнимаются.

Привет тебе, Кассандра. Будь добра, Париса позови. И как можно скорее!

Кассандра медлит.

Ты хочешь что-то сказать?

Андромаха. Не слушай ее!.. Она скажет что-либо страшное.

Гектор. Говори.

Кассандра. Твоя жена носит ребенка. (Уходит.)

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Андромаха, Гектор.

Гектор, обняв Андромаху, подводит ее к каменной скамье, садится рядом с ней. Короткое молчание.

Гектор. Сын? Дочь?

Андромаха. А кого ты хотел создать?

Гектор. Тысячу сыновей… Тысячу дочерей!

Андромаха. Почему? Разве ты обнимал тысячу женщин? Тебя ждет разочарование. Это будет один сын… единственный.

Гектор. Есть все основания думать, что будет сын. После войн родится больше мальчиков, чем девочек.

Андромаха. А перед войнами?

Гектор. Забудем о войнах… забудем и об этой войне… Она окончилась. Унесла твоего отца, брата, но вернула мужа.

Андромаха. Она слишком милостива. Но она возьмет свое.

Гектор. Успокойся. Мы ей больше не предоставим такого случая. Сейчас я тебя покину, чтобы там, на площади, торжественно закрыть ворота войны! Они больше никогда не откроются.

Андромаха. Закрой их. Но они все равно откроются.

Гектор. Ты даже можешь сказать, в какой это будет день?

Андромаха. В день, когда хлеба позолотятся и согнутся под тяжестью зерна, когда виноградные грозди нальются соком, когда жилища будут полны счастливыми парами.

Гектор. И конечно, мир полностью воцарится на земле?

Андромаха. Да. А сын мой будет сильным и прекрасным.

Гектор (целует ее). Твой сын может оказаться трусом. Трусость может сохранить его.

Андромаха. Он не будет трусом. Но я отрежу ему указательный палец правой руки.

Гектор. Если все матери отрежут свои сыновьям указательные пальцы правой руки, все армии мира будут воевать без указательных пальцев… Если они отрежут им правые ноги, армии будут одноногими… если выколют им глаза, армии будут сражаться слепыми, – но армии будут всегда. В сражениях воин будет на ощупь искать горло и сердце врага.

Андромаха. Я, скорее, убью его.

Гектор. Мать только так может не допустить войн.

Андромаха. Не смейся. Я могу убить его еще до его рождения.

Гектор. Разве ты не хочешь взглянуть на твоего сына хотя бы только одну минуту, одну-единственную минуту. Потом ты поразмыслишь… Увидеть своего сына?

Андромаха. Меня интересует только твой сын. Потому что он твой, и именно потому, что он это ты, я и страшусь… Ты не можешь себе представить, как он похож на тебя… В своем теперешнем небытии он приносит то, что вносишь ты… Бывает йежен он и молчалив, как ты. Если ты любишь войну, он тоже ее полюбит… Ты любишь войну?

Гектор. К чему этот вопрос?

Андромаха. Сознайся, порой ты ее любишь.

Гектор. Если можно любить то, что лишает вас надежды, счастья, самых дорогих существ…

Андромаха. Ты не представляешь себе, как хорошо это сказано… Да, порой ее любят…

Гектор. Да… Если тебя соблазняет вера в ту миссию, которую, сражаясь, ты выполняешь по воле богов.

Андромаха. Ах! Ты сам чувствуешь себя богом во время сражения?

Гектор. Часто я чувствую себя меньше чем человеком. А иногда просыпаешься утром и, удивленный, словно переродившийся, оглядываешься вокруг. Тело, оружие словно иного веса и сплава… Тебе кажется, теперь ты неуязвим. Испытываешь какую-то нежность, весь ею полон. Это особая нежность сражений. Ты нежен потому, что беспощаден, в этом, должно быть, и есть нежность богов. К врагу приближаешься медленно, почти рассеянно, но нежно. Стараешься не раздавить козявку, и комара отгоняешь так, чтобы не убить. Никогда человек так не ценит своей жизни…

Андромаха. Потом появляется противник?..

Гектор. Да, потом появляется противник, страшный, брызжущий пеной… Его жалеешь. За этим яростным оскалом рта, за яростным взглядом видишь всю беспомощность и преданность жалкого чинуши, несчастного мужа и зятя, чьего-то бедного родственника, охотника до вина и маслин. И начинаешь любить его. Любить его бородавку на щеке, его бельмо на глазу… Но он упорствует… И тогда ты убиваешь его.

Андромаха. И, подобно богу, склоняешься над его бедным телом. Но мы не боги и не в силах вернуть ему жизнь.

Гектор. Даже не склоняешься. Времени нет. Другие ждут тебя. Другие, с такой же пеной на губах и с таким же взором, полным ненависти. Такие же, которых ждут дома их семьи, маслины, мир.

Андромаха. И их тоже убивают?

Гектор. Убивают. Такова война.

Андромаха. Всех? Убивают всех?

Гектор. В этой войне мы убили всех. Так было решено. Потому что этот народ действительно принадлежал к воинственной расе, по вине этого народа войны велись и распространялись по всей Азии. Из них один лишь спасся.

Андромаха. Через тысячу лет мир будет населен его потомками. Бесполезное спасение… Мой сын будет любить войну, потому что ты ее любишь.

Гектор. Мне кажется, что я ее, скорее, ненавижу… Нет, я не люблю ее больше.

Андромаха. Как можно перестать любить то, что обожал? Расскажи. Это интересно.

Гектор. Знаешь, как бывает, когда обнаружишь, что твой друг лжец. Все, что он говорит, звучит ложью, даже если это правда… Это, может быть, странно, но война олицетворяла для меня добро, великодушие, презрение к подлости. Я думал, что обязан ей и своим пылом, и своей любовью к жизни и к тебе. И до этой последней войны я каждого врага любил…

Андромаха. Ты только что сказал: когда убиваешь, то любишь.

Гектор. И можешь себе представить, как все звуки войны соединились в моих ушах в одну гамму благородства – ночной галоп лошадей, бряцание сабель и котелков, когда полк гоплитов в полном снаряжении проходит мимо вашей палатки, задевая ее; соколиный крик над настороженным войском. И звучание войны было для меня таким четким, изумительно ясным.

Андромаха. А на этот раз война прозвучала фальшиво?

Гектор. Но почему бы? Может быть, я старею? Или, может быть, это просто профессиональная усталость, которая иногда охватывает даже столяра у верстака. В одно прекрасное утро она охватила и меня, когда я, нагнувшись над противником, моим сверстником, собирался прикончить его. Раньше все те, над кем я заносил меч, чтобы убить, казались мне полной моей противоположностью. Теперь я преклоняю свои колени перед собственным отражением. Собираясь лишить жизни другого, я как бы совершаю самоубийство. Я не знаю, как поступает столяр в таких случаях: бросает он свой рубанок и свою политуру или продолжает… Я продолжал. Но с той минуты для меня исчезло полное совершенства звучание войны. Удар копья, скользнувшего о мой щит, падение тел убитых, а позже разрушение дворцов – все это стало поражать меня фальшью. Война увидела, что я разгадал ее, и уже перестала стесняться… Крики умирающих звучали в моих ушах фальшью… Вот к чему я пришел…

Андромаха. А для других война продолжала звучать, как прежде?

Гектор. Другие – как и я. Армия, которую я привел с собой, ненавидит войну.

Андромаха. У этой армии плохой слух.

Гектор. Нет. Ты не можешь себе представить, как вдруг, час тому назад, при виде Трои все прозвучало для нее чисто и правильно. Не было воина, который не остановился бы, охваченный грустью. И это чувство было до того сильно, что мы долго не осмеливались войти строем в ворота и отдельными группами рассеялись у крепостных стен. Вот единственная задача, достойная настоящей армии, – устроить мирную осаду своему городу, широко открывшему для нее ворота.

Андромаха. И ты не понял, что это-то и было худшей ложью. Война в самой Трое, Гектор. Она встретила вас у ворот. Тревога, а не любовь меня, смятенную, влечет к тебе.

Гектор. О чем ты говоришь?

Андромаха. Разве ты не знаешь, что Парис похитил Елену?

Гектор. Мне только что сказали об этом… Ну и что же?

Андромаха. Что греки требуют ее возвращения? Что их гонец прибывает сегодня? И что если ее не вернут – будет война?

Гектор. А почему ее не вернуть? Я сам это сделаю.

Андромаха. Парис никогда не согласится.

Гектор. Парис моментально уступит мне. Кассандра его сейчас приведет:

Андромаха. Он не может уступить. Его слава, как вы это называете, обязывает его не уступать… А может быть, как он говорит, и его любовь.

Гектор. Посмотрим! Беги к Приаму, спроси у него, не может ли он выслушать меня сейчас же. Сама успокойся. Все те троянцы, которые уже воевали и которые могут еще воевать, не хотят войны.

Андромаха. Остается еще много других. (Уходит.)

· · · · ·

СЦЕНА ШЕСТАЯ

Гекуба, Андромаха, Кассандра, Гектор, Парис, Демокос, Маленькая Поликсена, Геометр.

Приам. Ты что-то сказал…

Гектор. Я сказал, отец, что мы должны поспешить закрыть ворота войны, запереть их на засовы, на замки, чтобы ни одна мушка не могла проникнуть через них.