Текст книги "Заблуждающийся разум? Многообразие вненаучного знания"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

На первый взгляд

Всмотримся в расхожие изображения алхимии. Внешне это вполне средневековое дело. И витиеватость словесной вязи, и нормативное ремесло, и впечатляющая картинность, и истовая боговдохновенность, и схоластическое наукообразие… Дело, отмеченное неистребимым знаком средневекового мышления, каким оно отпечатано в обыденном сознании нынешнего дня.

Но… подойдем чуть ближе, и мы заметим, что слово в алхимии – прямолинейное слово. Речения темны, ремесло неудачливо и кажется погруженным в недостижимую утопию. Да и бог у алхимиков какой-то не такой – беспомощный, мишурный. Подлинный бог скорее сам алхимик. А картинки, сопровождающие рассказы об алхимиках? Алхимическая живопись площе и натуралистичней утонченных иконописных ликов. Что же до теоретически обоснованной еще самим Аристотелем алхимической науки об элементах, то наука эта, оказывается, ничуть не помогает златодельческой практике. Выходит, вовсе не средневековая вещь – алхимия? Тогда какая же?

Всмотримся пристальней: алхимический инструментарий– колбы, печи, горелки; специально изготовленные вещества для химических взаимодействий; обработка веществ – растворение, фильтрация, перегонка. Не химия ли это? Может быть, и химия. Но какая-то «дремучая», неудобная, когда ртуть и сера не просто вещества, но и бесплотные принципы, а газ не только нечто воздухоподобное, но и некий таинственный дух. Верно, практические достижения алхимиков (разделение, осаждение, очистка веществ, установление их свойств) можно «экстрагировать» из эпохи и как бы включить в предысторию нынешней химии. Так, впрочем, и поступают иные историки науки, но тогда многое остается в «маточном растворе» алхимии. Но, может быть, то, что остается, и определяет ее историческую феноменальность? Да и сама «химическая» составляющая алхимии в контексте научной химии возьмет и окажется вовсе не алхимической? Так что же: химия или не химия?

А сам алхимик – гордый и всемогущий, чающий облагодетельствовать человечество, – разве не похож он в этой своей богоизбранности на гуманиста Возрождения? Но вместе с тем отшельник-страстотерпец, Мастер Глиняные руки, изготовитель вещей, в дело непригодных. Мало похож этот охранитель герметически опечатанного Сезама на гуманиста Возрождения, открытого миру и вобравшего в себя этот мир. Так кто же он, алхимик? Провозвестник новой культуры или же замшелый ретроград?..

Не пора ли обратиться к тексту? Правда, алхимический текст – реальность особая, представляющая эту деятельность не вполне. Алхимия как целое больше алхимического трактата, лишь частично свидетельствующего об алхимии. Алхимические реактивы испарились; аппараты проржавели, обратившись в прах; лабораторное стекло разбилось; кладка печей повыветрилась; лишь медали – впечатляющая память о считанных алхимических чудесах – лежат себе в европейских музеях, антикварной неприкосновенностью будоража легковерного посетителя либо вызывая почтительно-снисходительную улыбку.

Но есть текст, который должно понять как Большой текст средневековой культуры, дабы мертвое алхимическое слово одушевить в живое и воспринять его как образ не реликтовой – живой культуры. Пустотелое, безрезультатное ремесло на самом-то деле существует только на бумаге, т. е. в тексте; мнемонически-изустное рецептурное действие опять-таки отпечатлено в священных предначертаниях текста. А экстатическое волнение, подливающее алхимическое масло в алхимический огонь, тоже, вероятно, можно вычитать в расхристанных строках письменных умозрений алхимиков. Но читая также по-настоящему результативный цеховой устав неалхимического средневековья, но слушая действенный священный псалом, но всматриваясь в подлинные шедевры… И тогда, может быть, за кривыми литерами алхимического текста проглянут готически-изысканные письмена средневековой культуры, представшей нашему взору частным текстом смолкнувшей речи алхимика; речи, которую нужно озвучить и воплотить.

Миф о философском камне
и «миф» о Христе

«Чтобы приготовить эликсир мудрецов, или философский камень, возьми, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в зеленого льва. После этого прокаливай сильнее, и она превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом… Киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост… Он загорится и, приняв вскоре великолепный лимонный цвет, вновь воспроизведет зеленого льва… Наконец, мой сын, тщательно ректифицируй, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови»[46]46
  Dumas J.-B.-A. Le?on sur la philosophie chemique. Paris, 1837. P. 30.


[Закрыть].

Оставить этот текст, принадлежащий английскому алхимику XV в. Джорджу Рипли, не истолкованным – а именно так и следовало бы поступить, коли он миф[47]47
  Здесь миф взят скорее как метафора, ибо собственно миф есть миф первобытный. Но алхимический миф шире, ибо свидетельствует об архетипических мифологемах, включенных в осознаваемую историко-культурную реальность европейских средних веков.


[Закрыть], – означает погрузить его в беспамятное историческое забытье. В лучшем случае посчитать этот красивый текст инкрустированной безделицей, пришедшейся к слову. Можно и объяснить – переобозначить на разные лады: на химический лад (химические реакции, представшие звероподобными воплощениями, их перипетиями); на метафорический (так сказать, поучительно-притчевый); наконец, на лад лженаучной чепухи. Но остается нечто неразложимое. Цельно-непроницаемое – зовущее проникнуть в себя.

Рациональное истолкование всякий раз оборачивается неполнотою этого истолкования, вынуждающего предпринять еще одну попытку в надежде на окончательную однозначность этого алхимического сновидения[48]48
  Но, как верно замечает Томас Манн, «видеть сны и толковать сны – это разные вещи» (Манн Т. Иосиф и его братья. М., 1968. Т. 2. С. 48).


[Закрыть].

Звероподобные и змееобразные метаморфозы во имя золота. Золото во имя цветных львов и черного дракона. Итак, алхимический сон. Греза Джорджа Рипли, в главном совпадающая со всеми иными снами всех иных алхимиков. Сон о событии главном и единственном – о получении философского камня, а с его помощью золота: здесь и теперь, повсеместно и навеки. Смерть ржавого железа и его воскрешение, но уже в солнечном блеске золота. Сбывшихся снов никогда не бывает, но они всегда есть. Это перефразированный Саллюстий, неоплатоник IV в., тонко почувствовавший, что миф говорит о вещах, которых никогда не было, но которые всегда есть. В этом смысле златосереброискательский сон – миф.

Событие, происходящее в алхимии как мифе, происходит каждый раз непосредственно. Оно и уникально, и всеобще. Это, как уже сказано, трансмутация металла от несовершенства к совершенству. Время остановлено. Гермес Трисмегист чаял о том же, о чем и Рипли, а этот последний – о том же, что и Парацельс, что и нынешний хемооккультист. Временные несоответствия видятся сквозь пальцы. Единство двоится. Двойственность укрупняется до целого. Взаимозаменяемость частей торжествует, оставаясь при этом сакральной тайной. Вера в трансмутацию беспомощна, но этим и сильна. Все тождественно только себе. Случившееся многажды случилось один-единственный раз. Зато раз и навсегда. Мышление в мифе – «отсеченное» мышление, причем, «отсеки» живут как целое, не соприкасаясь друг с другом.

Поэтому детерминированность явлений в мифе иная, не совпадающая с причинно-следственными обусловленностями мышления Нового времени. Золото и железо – равно творения бога. Вместе с тем железо – еще не пресуществленное золото. И эта предпосылка движет всеми помыслами алхимика, хотя первая, ее исключающая, живет в его христианско-демиургическом сознании. Тогда бог тождествен самому алхимику. Предмет и понятие об этом предмете как бы слиты: золото – оно же и Солнце. Слово и дело пребывают вкупе. Столь же нераздельны предмет и его признак. Круговорот повторений охраняет миф от саморазрушения. Непрерывное воспроизведение раз и навсегда данного образца. Это философский камень, как бы пародирующий собственно христианский образец.

Этим не исчерпываются структурные характеристики мифа. Их можно длить. Но даже добросовестный их перечень ничего еще не даст тому, кто хочет, толкуя алхимический сон, наяву увидеть этот сон. Упраздняется алхимия как предмет сна. Говорится лишь о безличномифическом. Вместе с тем «природа несказанного… (такова), что о нем самом нельзя говорить, и чтобы его выразить, нужно говорить о другом»[49]49
  Манн Т. Иосиф и его братья. Т. 2. С. 406.


[Закрыть]. Мифические первосхемы не являются этим другим – они тождественны мифу как таковому (левистросовскому первобытному мифу). Для постижения культурного мифа о философском камне нужно культурное иное, с ним сосуществующее. Для этого надо мифологемы вообще понять как мифологемы алхимические.

Оборотничество – центральная мифологема. Оно – вне движения, ибо топос мифических перевертней неизменен. Сам акт мифической метаморфозы не размыкает изоморфное пространство мифа, напротив, упрочивает его герметическую замкнутость[50]50
  Гоголевская Панночка с перевязанной рукой – черная кошка с перебитой лапой. Всякая черная кошка с перебитой лапой – гоголевская Панночка из «Майской ночи». Оборотничества, перевертни из варварских мифологий. Переодевания фольклорных созданий есть осуществление метаморфозиости вообще.


[Закрыть]. То же и в алхимии. Трансмутация металлов. Золото – оборотень железа. Переодевание? Не совсем. Это радикальное превращение, высвобождение скрытой сущности – «золотость», всегда пребывающей, но лишь крайне редко высвобождающейся и доступной не оку, но глазу. Оборотничество особого рода. Такого, впрочем, рода, что похоже на христианское пресуществление. Как будто так. Только грубей и зримей. Материальная поправка к собственно христианской духовности.

Но так ли? А может быть, природа алхимического оборотничества принципиально иная? В каноническом христианстве чудо пресуществления материализуется в ритуале причастия к телу – хлебу, крови – вину. Но за ритуалом – вера в некогда свершившуюся великую драму реального жития. Жития, зовущего к подражанию, требующего последователей, включенных в историческое время и лишь потому причастных к вечному (когда-то тоже временному – житию богочеловека). Хлеб и вино как предметы с самого начала олицетворены. Так – в христианском каноне, в христианской эзотерии.

В алхимии предмет остается предметом, хотя и другим. Золото – преображенное железо. Но лицо, управляющее трансмутацией, само пребывает вне превращений. Предмет и лицо разведены. Хотя возможность жития, т. е. такой жизни, когда историческое лицо доведет черновик предмета до его белового совершенного образа-образца, брезжит в потемках алхимического мифа. Но лишь на фоне христианских житий, дерзко заземленных, но и обезличенных в алхимии.

Алхимическое оборотничество, вопреки своей искусной мифической природе призванное охранить миф от разрушений-вторжений, становится средством выхода за пределы алхимии, ибо оно есть оборотничество инородное– сродни кривозеркально искаженной христианской пресуществимости. Алхимическое оборотничество двукультурно, хотя и существует в пределах культуры европейских Средних веков. Пресуществленческое алхимическое оборотничество таково, что является одновременно и целью чаяний адепта, и средством выхода из мира этих чаяний в иное культурное пространство.

Вместе с тем исходное определение этой мифологемы совпадает с определением самой алхимии как материально-пародийного изображения средневековья, при собственной предельной серьезности взаимодействующей с официальным христианством в составе средневековой культуры. Будем считать, что в алхимии есть такой структурный признак, который, с одной стороны, скрепляет эту историко-культурную реальность, с другой– обеспечивает выходы за ее пределы. Иначе говоря, способ выхода за пределы алхимии осмысливается как существенный структурный элемент самой алхимии.

Философский камень – цель алхимика, тут же, однако, становящаяся средством: камень нужен для трансмутации свинца в золото. Золото – цель; оно же и средство, ибо с его помощью осуществляется всечеловеческое благоденствие… Заметьте: цель становится средством, а средство – целью. Алхимия такова в каждом деятельном своем шаге. Вместе с тем вся златосереброискательская идея алхимиков – лишь средство для алхимического космоустроения. Но лишь в хорошо устроенном Космосе можно достичь осуществления золотых алхимических грез. И Космос здесь – лишь инструмент. Такая обратимая трансмутация (цель – средство) пародирует нечто сходное в каноническом христианстве, уплотняя собственно христианскую духовность и лишь с нею вместе существуя. Здесь-то и намечаются возможности саморазрушения алхимического мифа, ибо это саморазрушение и есть его фундаментальный структурообразующий признак. Могут возразить: не есть ли сменяемость средства целью и далее вновь… свойство всякой человеческой деятельности? Верно. Есть. Но с той разницей, что в конструкциях немифических эта смена бесконечна. В алхимии – ежемгновенное замыкание.

Размыкание мифического кольца в культурное – историческое– пространство мнится как разрешение иной оппозиции: вечносущностность – житийность, миф – летопись, вневременная литургия – исторически фиксированное летописное житие… Первое осуществление чуда трансмутации есть сюжет первого алхимического жития. Трансмутация может стать пресуществлением. Жизнь адепта – житием святого. Алхимическое делание – сакральной литературой. А потом и просто литературой – авантюрной, плутовской – какой угодно. Но именно к этому все идет. От мифа к литературе; от мифа к истории; но к такой литературе и таким историям, которые помнят и говорят о своем мифическом предбытии. Как же свершилось это радикальное превращение?

Языческие сны
и христианская явь

Верно, алхимическое мифотворчество практично в отличие от духовного, собственно христианского мифотворчества; оно – материальная изнанка, дополняющая, но и карикатурная. Алхимия – это магия, принявшая в средневековые времена форму теургии, т. е. прямого воздействия на верховного бога. Именно в монотеистической алхимической магии языческие сны и христианская явь живут нераздельно. Но здесь-то и таится возможность преобразования алхимического мифа в иное: оборотничество как пресуществление,

В позднеалхимические времена эта мифологема становится предметом осознания. Утверждается понятие об адской тинктуре, которая состоит из «адских» алхимических начал – «адских» серы, ртути и соли. Они истекают из сущностей обитателей преисподней, не являясь, однако, дьявольскими сущностями. Адская тинктура – это черный камень, осуществляющий отрицательное – люциферово – совершенство. В итоге маниакальная плотская любовь вместо божественной любви, за которую ответственна небесная тинктура. Здесь же и «адское» золото, с виду ничем не отличимое от праведно полученного, зато обладающее греховными свойствами. Вместе с тем адская тинктура, как и небесная, столь же всесильна, а материя ее столь нее тонка.

Пресуществление наоборот. Вниз! Языческо-христианское оборотничество. Опять-таки алхимический способ выйти в черно-магические потемки – за пределы алхимического мифа. Но с помощью главной алхимической мифологемы: философский камень как средство оборотнического пресуществления[51]51
  Несомненно, все это окрашено и в социальные тона. Учение об «адской трансмутации» – хороший способ отмежеваться от подозрений, дабы обеспечить безопасные практические штудии в области «трансмутации райской». Вор, кричащий «Держи вора!», точная характеристика кризисной ситуации алхимического мифа.


[Закрыть].

«Искусник в обезьянстве»

Алхимический миф и миф христианский. Их синхронное историческое сосуществование. Каково оно? Обращусь к Данте, очевидцу алхимических фантасмагорий, глядящему в кривое алхимическое зеркало, рассматривающему ночной алхимический миф голубыми глазами христианина XIII–XIV столетий. Миф, выведенный за пределы самого себя – в пределы собственно христианского мифа, но выведенный алхимическим способом.

«Круг восьмой» Дантова «Ада». Ров десятый. «Последняя обитель Злых Щелей…» Здесь мучаются поддельщики металлов жуткой телораздирающей чесоткой.

Земная смерть Гриффолино вполне тривиальна. Костер святой инквизиции – за безбожное колдовство: не смог обучить Альберо, любимца сьенского епископа, летать по воздуху. Колдовство, бесполезное для власть имущих, и есть ересь, достойная костра. Колдовство с пользой – совсем другое дело. Алхимия здесь ни при чем. Она была вполне дозволенной, если только без надобности и без ведома с ее помощью не подделывать металлы. Гриффолино подделывал металлы, потому что был алхимиком. В результате – «десятая тюрьма».

Рассказывая земные сьенские истории, Гриффолино упоминает своих дружков Стрикку и Никколо, принадлежавших в земной жизни к «расточительному дружеству», состоявшему из двенадцати молодых мотов, решивших, как о том толкуют комментаторы, все свое состояние пустить на ветер. Значит, рядом с алхимией, алчущей золота, стоят чернокнижное колдовство и лихая расточительность. Вместе с тем сама алхимия, всецело дозволенное искусство, могла быть средством обмана.

Капоккьо – второй алхимик. Он был, по свидетельству биографов Данте, школьным товарищем поэта. А по собственному признанию, «искусник в обезьянстве был немалый» (Ад, XXIX, 139).

Здесь с алхимией соседствует «обезьянство», искусство озорного передразнивания, которое вкупе с изготовлением фальшивой монеты неумолимо ведет на костер.

Алхимия, не занимающаяся подделкой, сама по себе вполне лояльна. «Подлинные» трансмутации, имеющие природу пресуществленческого оборотничества, вызывают трепетное почтение как практическое дело, восполняющее бестелесную духовность. Но с одним, правда, условием: без обманного лицедейства. Иначе все это лишь «обязьянство». И тогда ты не алхимик, а фальшивомонетчик, подбавляющий «к флоринам трехкаратную подмесь» (Ад, XXX, 90).

Там же, в десятом рву, томятся и другие поддельщики – людей, денег, слов. Обманным подделкам прощения нет. Зато подлинное превращение – железа в золото, «быка в козу…» – приветствуют. Но историческая жизнь алхимии, поддерживаемая реально-мифической неосуществимостью сокровенных чаяний в области истинной трансмутации, осуществляла себя мифически-реальной осуществимостью мнимых превращений, замешанных на чернокнижном колдовстве, авантюрном мотовстве, передразнивающем «обезьянстве» – изнанке аскетической умеренности канонического средневековья.

Это и составляло социально-историческую жизнь алхимии, противостоящую официальной средневековой социально-исторической жизни с ее христианской духовностью. Данте видит составность алхимии; он переводит на язык христианина лишь то, что переводимо, переводя и алхимический миф в христианский, изгоняя из христианского мифа чернокнижно-алхимическое – лицедейски-обезьянье. Но такое изгнание сродни обнажению алхимии… в алхимии, средних веков… в средних же веках. Зато выход в иное культурное пространство – Ренессанс, Новое время.

Заметьте: выход в иное мыслится Данте как подлинно алхимический – пресуществленчески-оборотнический выход. Но алхимическое лицедейство рядом. Обезьянничающий фальшивомонетчик Капоккьо и летающий по воздуху мот и обманщик Гриффолино – вот они тут, в пределах средневековой культуры. Нужно обратиться к предсуществованию алхимии, чтобы понять се жизнь в замкнутом пространстве средневековья.

Предсуществование алхимии

Итак, доалхимические времена, когда алхимии еще не было, зато были все составившие ее части, но жившие порознь относительно самостоятельной исторической целостностью каждая.

Задним числом легко установить источники и составные части алхимии. Это папирусные своды, толкующие о металлоподобных имитациях, которые можно принять за подлинные превращения металлов; аристотелевская и платоновская традиции: Аристотель с его идеей о всеобщей превращаемости вещества и учением об элементах-стихиях и свойствах-качествах и Платон в неопифагорейской и неоплатонической версиях александрийцев. Четвертым элементом оказался гностицизм, сам имеющий синкретическую природу. Как один из источников алхимии гностицизм есть прежде всего стремление к разрешению проблемы мирового зла.

Если ветхозаветный змей – чистое зло, то гностический Уроборос – единение добра и зла. Змеиный яд – еще и лекарство. Именно здесь начинается практическая, ритуальная жизнь гностицизма, когда оргиазм – естественная форма сектантского аскетизма. Умерщвление плоти путем ее буйного кратковременного торжества, магия и мистика одновременно. Путь к действенному познанию, осуществляемому всей полнотой чувств и разума. Это скорее интуитивно-мистическое познание, нежели логическое.

Но только в оппозиции к становящемуся христианству как мировой религии гностицизм обрел свой карикатурно-пародирующий смысл. Чрезмерность гностического оргиазма противопоставляла себя религиозной умеренности христианского канона. Страдание и любовь в христианстве предстали антиподом гностическому преодолению зла злом посредством разгула полнокровно живущей плоти – ее умерщвления. Если умеренный темперамент христианской религиозности опирался на последовательный монотеизм иудаизма и греческий стоицизм, то гностицизм искал себе опоры в позднеэллинистических вакханалиях мистического тайновидения.

Но, лишенное практической определенности конкретного дела, гностическое учение так бы и осталось лишь уделом сектантов, если бы не алхимия – материальный пародийный парафраз христианской духовности. Золотоподобные имитации древних папирусных сводов стали алхимическим космосустроением, питаемым соками аристотелизма, возвышаемым до неоплатонического Единого и эмоционально возбуждаемым тайновидческим гностическим экстазом. Дьявольская гамма летаргических– на тысячу лет – алхимических сновидений. Целеполагание алхимика обращено к демиургу – не к богу, мастеру своего дела на этой земле. Если рецепт христианского спасения – отказ от плоти, «царство не от мира сего», то в алхимии торжествует именно плоть (хотя и возвышенная).

Философский камень – всесильный инструмент в руках богоподобного алхимика; мирское подобие божеского всесилия во имя мирских упований. Только гностицизм мог окрылить алхимию – трансмутировать техническую химию в алхимию. Ибо химия и гносис, согласно М. Бертло, сродни изначально: и та и другой пытают «тайное знание», сокрытое в природе ли, в слове ли. Знание, которым владеет алхимик-демиург. Впоследствии все основные алхимические мифологемы обретут практически-заземленный вид. Начнется длительное выполнение алхимией ее культурно-исторической миссии в составе средневековой культуры.

Правда, составные части алхимии, будучи самостоятельными культурно-идеологическими явлениями, не знали о своем алхимическом будущем. Верно также и то, что арифметическая сумма исходных никогда не совпадает с исторически суммарным итогом. Становление алхимии по-прежнему остается загадкой, как и подобает быть загадкой всякому началу. Есть становление алхимии как результат преобразования составляющих, сплавленных в синкретически неразымаемое целое. Нет способа этого преобразования, ибо центральная алхимическая мифологема – пресуществленческое оборотничество – еще только ждет своего исторического часа. Оборотничество-пресуществление не существует, поскольку алхимии еще нет; но оно же и существует, поскольку алхимия уже есть. И «есть» и «нет» – определение любого становления.

Стало быть, ни одна из составных частей вне исторического контекста не может рассматриваться даже как контурный набросок алхимии. Эти части еще только станут таковыми, но лишь в христианском средневековом контексте, ввиду которого только и может существовать алхимический миф.

Послеалхимические времена, в отличие от предалхимических, могут помнить – и помнят – о своем алхимическом прошлом.

Чем же стал алхимический миф (или каким он предстал) в эти послеалхимические времена?